Мамины дороги (окончание)

Начало см.

Надежда Александровна Мячина — жительница Оренбурга и сестра известного в Оренбуржье священника Евгения Иноземцева († 2001 г.). Она поделилась воспоминаниями о приснопамятном Митрополите Мануиле (Лемешевском), рассказала и несколько поучительных историй из жизни своей семьи…

Мука от незнакомого старичка

— Во время войны было так много горя. Этим принесли похоронку, тем принесли… И люди тоже горем испытывались: были ведь и такие, кто только свою беду видел, а до других и дела нет.
Мама однажды шла на улицу Депутатскую, за угол зашла и смотрит: молодая женщина копает что-то — вроде бы погреб. Подошла к ней:
— Что это вы делаете? Сколько дней я тут хожу и все вижу, как вы копаете.
— Дом себе строю! Вот выкопаю яму, сделаю лестницу, накрою крышей и буду здесь жить. У меня четверо детей, а мужа нет — похоронка пришла… А свекровь выгнала: нет сына, и ты мне не нужна…
Мария Захарова (так звали эту женщину) сама сделала из глины и песка кирпичи, сама из них и печку сложила. Сверху над погребком накидала хворосту, а потом соломой засыпала. И в этой «крыше» вставила стеколышко — чтобы падал свет. Даже «мебель» себе выкопала из земли да глины: кровати, стол, табуретки. И вот знаете, ведь погреб — а так уютно у нее, так хорошо! Люди, бывало, свекрови ее скажут: «Захариха, да сходи-ка ты посмотри, как твоя сноха живет с детишками — твоими внучатами! Неужели у тебя душа не материнская!» Но та упирается: «Нет у меня никакой снохи! Сына нет, так и снохи не надо!» А прошло время, после войны муж-то Марусин вернулся! Живой. Женился там, на войне, и привез новую жену. Ну а законная жена его всю войну да и потом еще с детьми нужду и горе мыкала.
Моя мама посмотрела: о, я еще богато живу — у меня землянка и дети большие… А у Маруси двое деток совсем маленькие, один грудничок, другому два или три годика, Феде пять лет, а Борису семь. Нет, думает мама, мне грех печалиться, у нас все, слава Богу, хорошо!
И стала она Марии помогать. Насыплет миску муки, чашку капусты и каждое утро или сама отнесет, или кого-то из нас пошлет. «Не расстраивайся, Маруся, все переживем!»
А придешь к ней, Маруся и брать не хочет: «Не надо, мы сами как-нибудь!» Знала же, что и у нас нужды не прохлебнешь. Никогда Мария свою долю не ругала, не жаловалась на свекровь, выгнавшую из дому родных внучат.
И вот однажды мама заглянула в ларь, а муки чуть на донышке. И капусты почти не осталось. Ну, думает, что поделаешь — не понесу Марусе, своих деток нечем кормить. А у самой так душа заболела, спасу нет. «У меня-то детки большие, потерпеть могут, а у нее крохи — как же их без еды оставить!» Ну, правда, Господь у Маруси прибрал двух меньшеньких, остались двое постарше. Она сумки сшила, наденет каждому через плечо, как утро настает, посылает деток по людям. Побирались. Этим и жили.
Так вот в то утро мама последние продукты пополам разделила: половину своим деткам оставила, остальное отнесла Марии. «Ну, — говорит, — Маруся, ты уж как-нибудь, может, на два дня сумеешь растянуть, а у меня больше ничего не осталось…» — «Ладно, я понемножечку буду добавлять в воду муки, лишь бы затирушку сварить…»
Мама вернулась домой, а тут по улице едет рыдванка, и возница постучался в окно. У нас землянка наполовину уходила вниз, окна прямо на земле. Как мама, бывало, скажет: «Не дом сгоношили — хоромы! На коленки припади и на подловку гляди!..» И вот стучится в окошко какой-то старичок и спрашивает:
— Хозяюшка, тебе нужно муки?
— Муки-то надо, но денег нет.
— А я тебе в долг отдам!
Договорились, что она сходит к старшей сестре Юлии, моей крестной, денег у нее займет, а вечером старичок приедет и возьмет плату. Муку он сразу занес в сенцы. Оставил не один, а два мешка: «А второй мешок — мой, когда смогу, я заберу его у вас, приберегите». — «Оставляйте, я вашу муку не трону». — «Знаю, знаю, не возьмешь — ты свое-то отдаешь… Из-за денег не переживай: я либо вечером за ними приеду, либо уж сразу, когда свой мешок заберу, тогда и долг возьму». Мама побежала к Юлии, просить 150 рублей, и Юлин муж Мирон Иванович без разговоров велел Юлии дать маме денег, сколько надо.
И когда мама вернулась домой, деньги положила, а сама скорее насыпала побольше муки и отнесла Марии. У нас так было заведено: что бы ни купила — хоть муки, хоть картошки или еще чего, — первым делом в церковь отнести. Даже если идти в церковь сейчас некогда, отдели нужную часть, а тогда уже сама бери. Но старайся отдать! И нищим подать…
И вот идет она к Марии, радуется:
— Мне Господь дал, и я тебе несу.
А та расплакалась:
— Как же я сегодня молилась, чтобы вам Господь послал еды! Ведь одна только вы меня жалеете, как мать, нет больше ни кормильцев, ни помощников!
Так мама и продолжала, как раньше, давать муку Марии Захаровой. А за деньгами ни в тот вечер, ни в другие дни так никто и не идет, не едет. И за вторым мешком не едут. И когда первый мешок кончился, крестная пришла к нам и рассудила так: «Вот тебе еще 150 рублей, придет старичок — ты ему за два мешка сразу триста отдашь. Он старенький, поймет, что тебе надо деток кормить, а раз не идет, так значит, нет у него сейчас нужды в муке».
Так и не пришел старичок ни за мукой, ни за деньгами… Эти деньги долго лежали, ждали его, а потом мама их в церковь отнесла.
Вот кто привез нам муку? Мама так и была уверена до конца своих дней, что это Николай Угодник их с Марусей да малых деток пожалел.

Посылка с хлебом

Перед самой войной родители за Уралом построили дом, и тут в 41-м наводнением снесло и дом, и все, что было в доме. Только сами успели перебраться на этот берег. А вода шла валом в три метра, все сносила. Мама с папой пошли к Уралу посмотреть на другой берег, где жили до наводнения, и увидели, как наш дом рухнул и как поплыл… Мама говорила: «Нищий сумку имел, а у нас и сумки не было!». Но Господь не оставлял.
А тут война… Мы уже были подростки, нас считали за больших. Отец на фронте. Маму забрали на все лето на сельские работы — посевную, сенокос, хлебоуборку… И никакой льготы не было, что дети. И нам так жалко маму, мы не знали, как помочь ей. Мы боялись, как бы она не умерла от тяжелой работы и от голода. Она уехала, а мы с братом Женей и сестрой Ниной ходили рвать траву. У нас было три козы. Вот мы и собирали траву, сушили на зиму. И вот идем мы с Женей с огорода, а там был дом… — он и сейчас есть. Большой высокий дом, и со второго этажа выходит женщина и говорит:
— Дети, я гляжу, вы каждый день ходите за травой! Может, и мне будете продавать траву?
И вот мы прежде чем домой везти траву, мы ей на тележке завезем, а потом идем и себе еще рвем. Сначала-то близко рвали, а потом так далеко пришлось ходить за травой.
Ну и мы продали траву и купили большую буханку хлеба, за 220 рублей. Решили маме гостинчик послать!
Нам-то тоже хлебца охота! Не было другого желания, только бы хлеба можно было есть сколько хочешь… Принесли буханку и по разу каждый откусили от нее, сколько рот возьмет. Отрезать бы — так ведь если хлеб все равно уж отрезан, кто-нибудь может соблазниться и еще отрежет. А откушенное видно, тут уже не соблазнишься.
А мама в колхозе напросилась работать на самом дальнем стане, она там и молилась, и плакала, никто ее слезинки не видит. Стоит она, сено сгребает, и вдруг кричат:
— Иноземцева, тебе посылка из дому!
Какая посылка?.. Открыла: буханка. И письмо, что, мол, мы честным трудом заработали этот хлеб. А мама в ужасе: где могли дети заработать? И к бригадиру:
— Отпусти на один день, я завтра уеду и завтра приеду. Надо детей повидать, узнать, где они хлеб взяли!
— Да ты ешь и радуйся, какая тебе разница, где взяли!
— Нет, я есть не могу. Они голодные, а мне прислали хлеб! И где денег взяли?
Приехала, бежит, сломя голову — даже мимо своего дома пробежала — ладно, соседки остановили. Заходит, а тут и мы пришли с мешками травы. Обрадовались маме, а она строго спрашивает: где взяли деньги? Мы говорим, что траву продали — не верит. «Отведите меня к той женщине!» И уж когда услышала, что все правда, успокоилась. Дак та женщина нам после этого еще прибавила плату за каждый мешок. И мы такие богатые стали! Мы и пшено купим, и хлеб… И маме как чуть, так посылок пошлем. Мы и раньше-то мешки аж ногами набивали, чтобы побольше травы отдать той женщине, а уж как денег прибавила, так и вовсе неподъемные стали мешки. А мама сама потом говорила: как бы не такие дети, я бы не вынесла эту войну.

Пожалел дежурный…

А уж после что было… Вы думаете я хороший человек? Не-ет, нет… Один раз пошла я на базар купить хлеба. Купила, а меня милиционер в штатском цап-царап за руку — и в пикет. Продавщица быстро вывернулась и убежала, скрылась в толпе. А я слабая — не вырвалась, милиционер задержал и за решетку: посидишь, все выдашь, и у кого купила, и где денег взяла! Я только и плачу: «За что, дяденька, у меня и нет ничего!» Я же дорогой свою кирзовую сумку с буханкой потихоньку ухитрилась закинуть в промежуток между железными будками у туалетов.
Милиционер ушел, а я сижу, кручусь на лавке, и прошу дежурного:
— Дяденька, пустите меня на двор!
— Куда я тебя пущу! Вот разберутся с твоим делом, тогда и отпустят или в тюрьму посадят. Ишь ты какая!..
А я плачу:
— Я не вытерплю, мне на двор надо!.. И чего меня взяли, за что! У меня папа на фронте без вести пропал, мама на сельхозработах, дома есть нечего, мы трое брошенные…
— Ах, брошенные? Значит, воры!
Я и плачу, и молюсь…
Пожалел он меня:
— Ну иди, да смотри, вернись!
— А как же, обязательно вернусь!
А чуть вышла — такого стрекача задала! Мне кажется, что все видят, что я преступница, из-за решетки сбежала. Прибежала домой, Женя спрашивает:
— Ты чего такая?
Я рассказала все. Он успокоил:
— Ну ладно, все обойдется. Никто за тобой не гонится, все тихо…
А я неугомонная: деньги отдала, а хлеб лежит, пропадает! Переоделась в другую одёжу, чтобы не узнали, и пошла. Нашла палку, согнула крючком и кое-как зацепила сумку. Мучилась-мучилась, ну все же вытащила. Обрадовалась! Принесла домой хлеб. А у самой душа болит: этому дяденьке теперь попадет за то, что он меня упустил. Пойду! Женя отговаривает:
— Да тебя же забарабают!
— Ну и пусть. У меня ничего не нашли, не за что меня сажать.
Опять надела то платье, в каком была, и пошла. Прихожу — и к дежурному:
— Дяденька, я пришла.
— Долго же ты ходила! Иди домой, чё ты тут ходишь!
Так я и ушла.
Ну я долго потом милицию боялась. Где увижу милиционера, другой стороной обхожу. Он и знать меня не знает, а я в другой квартал бегу…

Ольга Ларькина

На снимках: Надежда Александровна Мячина; протоиерей Евгений Иноземцев.

30.01.2009