«Не суетитесь, матушка!..»

Матушка Марина Захарчук.

Из «Записок матушки».

Мы продолжаем публикацию глав из воспоминаний матушки Марины Захарчук. Матушка Марина живет в селе Новенькое Ивнянского района Белгородской области, где служит в Михаило-Архангельском храме ее супруг, священник Лука, они воспитывают пятерых детей. А еще матушка сотрудничает с «Белгородскими епархиальными ведомостями» и пишет глубокие и поэтичные рассказы, воспоминания…

В отличие от меня мой супруг никогда не тяготился деревенской жизнью. Сын сельского священника, росший во время хрущевских гонений на Церковь, он привык к гораздо более суровым условиям жизни. Достаточно сказать, что за 4 года учебы в начальных классах он сменил 7 школ! Его отца переводили с прихода на приход за каждую оплошность в отношении с гражданскими властями, которые делали в те годы все возможное, чтобы помешать нормальной приходской жизни.
Мама Луки служила псаломщицей, дети были с родителями на всех службах. Однажды в Пасхальную ночь маленький Лука игрался на амвоне. Вышедший из алтаря священник не заметил малыша и нечаянно стукнул его по лбу кадилом. Утешая плачущего малыша, прихожане улыбались: «Батюшкой будет».
Прошло несколько лет. Ясным летним днем пятилетний Лука вместе с сестрой играл в церковной ограде (семья жила в церковной сторожке). Отец уехал на сессию в Одесскую Духовную семинарию, мать отлучилась по делам… К воротам храма подкатил черный лимузин, каких в селе никогда не видали. Удивленный мальчик подошел к машине. Из нее выглянул Патриарх Алексий I, совершавший в то время поездку по епархии. Расспросил детей о храме, о родителях, о приходе и подарил 25 рублей. Тут уже все село утвердилось в мнении: быть Луке священником непременно!
Но до этого еще были годы и годы переездов вместе с отцом с прихода на приход. Став священником, он никогда не просил у Архиерея сменить ему место службы. Хотя Владыка Хризостом помнил, как мы узнали позже, о своем обещании перевести нас в город. Но, как говорится, нет ничего более постоянного, чем временные трудности. Для Архиепископа Хризостома советское время было тоже непростым.
Я уже говорила о том, что среди священников порой оказывались не всегда искренне верующие и действительно служащие Богу люди. Были такие и в нашей епархии. За один только год (1983 или 1984, точно не помню) Владыка лишил сана пятерых священников! И еще нескольких отправил под запрет. Увы, некоторые из этих теперь уже бывших священников имели могущественных покровителей в органах государственной власти и сумели устроить так, что Владыка Хризостом был отправлен «в ссылку», на далекую Иркутско-Читинскую кафедру. Буквально за пару недель до этой опалы, в середине ноября 1984 года, Владыка служил у нас на приходе.
Как мы готовились к этому событию (о нем нам сообщили из епархии за 2 недели)! Отмывали и украшали храм, искали помещение для праздничного обеда (знали, что Владыка обедает после службы редко и только рядом с храмом, а мы жили на значительном отдалении). Я впервые поднялась на клирос и пыталась разучить с певчими песнопения на греческом языке из чина Архиерейского Богослужения. Всё это оказалось напрасно! Владыка служил обычным иерейским чином, даже без Архиерейского облачения, так что некоторые из прихожан вообще не поняли, кто из прибывших был Архиереем. Как позже мы узнали, на сельских приходах он служил так всегда, понимая, что ни батюшка, ни певчие не знают порядка Архиерейской службы, и не желая вносить лишнюю суетливость в Богослужение.
Владыка не хотел оставаться у нас на обед, но когда староста храма подошла к нему с какими-то жалобами на батюшку, он отказался ее выслушивать и направился в дом, где был накрыт стол, через иподиакона передав, чтоб на обеде не было никого, кроме настоятеля и матушки. Так и сидели мы втроем за огромным накрытым столом. Владыка практически не ел и не пил, зато подробно расспрашивал нас о жизни и службе и в конце беседы пообещал: «Очень скоро я переведу вас в какой-нибудь районный город». И добавил: «Если меня самого не переведут раньше». И коротко рассказал о жалобах в Патриархию от лишенных сана священников и об их высоких покровителях.
Больше мы Владыку Хризостома не видели. Первое время после его перевода в Иркутск мы даже хотели проситься в его новую епархию (особенно я, ведь там был город, с которым я познакомилась в детстве, Братск). Но потом рассудили, что Бог — везде один, и остались в Новеньком. А Владыке Хризостому мы в те годы, до перевода его в Литву, посылали поздравления к праздникам (каждый раз он откликался телеграммой) и даже иногда писали письма с волнующими нас вопросами — и получали ответы.
Новый глава епархии, Архиепископ Ювеналий, не вызывал батюшку в епархию и, казалось, не интересовался ни нами, ни состоянием нашего прихода. Но это только казалось… Однажды на Пасхальной неделе, отслужив, как положено, первые три дня, батюшка «взял» выходной и повез старшего сынишку в Курск к моим родственникам, чтобы оставить его там на несколько дней. Я с младшим, двухлетним Максимом, осталась дома. Днем ребенок заснул, я прилегла рядом и… увидела сон. Я никогда не обращала внимания на сны и всех призывала делать то же. Но иногда все же сны бывают вещие. Видно, Господь решил смягчить мне грядущее потрясение. Приснилось мне в эту минуту, что в мой дом входит епархиальный шофер и сообщает о приезде Владыки Ювеналия. Я начинаю метаться по дому, убирая разбросанные детские вещи и игрушки. И тут оживает портрет Владыки Хризостома: этот большой портрет отдала мне наша кума, работавшая машинисткой в епархии, когда его сняли со стены Епархиального управления в связи со сменой Правящего Архиерея. И вот в моем сне этот портрет произнес: «Не суетитесь, матушка!»
Проснулась я от стука в дверь. На пороге стоял знакомый мне архиерейский водитель. «Владыка приехал», — сообщил он. Схватив в охапку орущего малыша, я села в архиерейскую «Волгу», доехала до храма. В ограде ходил раздраженный Владыка Ювеналий. «Где отец Лука? Где ключи от храма?» — бросил он мне вместо благословения. Узнав, что батюшка уехал в Курск, Владыка вскипел: «Я — здесь, а он — в Курске! Вы знаете, что я могу его под запрет послать?» Мне стало обидно от такой несправедливости, и я отбила удар: «Это Ваше право, Владыко». — «Я сам знаю свои права! — закричал Владыка. — Ключи!!!» Ключи от храма были у старосты, за 3 километра от церкви. Владыка остался у храма, повторяя: «Я — здесь, а он — в Курске!» — а мы с водителем поехали к старосте. Дороги в Новеньком — горный серпантин. Сегодня они покрыты узкой полоской асфальта, а тогда это было весеннее месиво грязи и глины, с которого машины не раз соскальзывали в пропасть обрывов. Староста оказалась в огороде. Пока отмылась, переоделась, пока ползли по обрывам назад — прошел, наверное, час. Бледный от гнева Владыка вошел в храм, бегло оглядел его и в пух и прах разнес только что сделанный ремонт-реставрацию, во время которого приехавшие из Харькова художники подновили иконы. «Это кто?» — вопрошал Владыка. — «Сергий Радонежский», — отвечала я. — «Это калмык какой-то, а не Сергий! А это что?» — «Орел…» — «Это ворона! — еще повышал голос
Владыка. — На ваши иконы не то что молиться — смотреть нельзя! И скажите своему мужу, что я жду его в епархии!»
На прощанье Владыка все же благословил нас и подарил Максимке деревянное пасхальное яйцо.

Владыка Ювеналий на Крестном ходе.

Я была уверена, что на этом наша жизнь в Новеньком, а возможно — и вообще в Курской епархии закончилась. На следующий день отец Лука был у Владыки. К его, а пуще моему изумлению, Владыка Ювеналий не только не кричал, но и вообще не поминал о своем визите в Новенькое, расспросил о службе, о приходе — и отпустил с миром. Кума-машинистка шепнула, что накануне он служил недалеко от нас и там его очень расстроили, вот и сорвался…
Впоследствии Владыка Ювеналий еще дважды приезжал в Новенькое. Первый раз нас известили о его приезде заранее, а во второй он появился так же неожиданно, прямо во время воскресной Литургии. Присланный из храма гонец (я в тот день осталась дома с кем-то из заболевших детей) и я за оставшийся до конца службы час успели приготовить вполне сносный молочный обед (Владыка не ел мяса), красиво накрыть стол, водрузив на него, в довершение всего, бутылку кагора и кувшин молока. Когда гости и батюшка, помолившись, сели за стол, оказалось, что я забыла принести чашки. Я побежала на кухню, а, вернувшись, увидела, что Владыка — а за ним и остальные — пьют молоко из винных бокалов. Вино так и осталось нетронутым. Как и дефицитные тогда мандарины, которые я берегла к какому-то празднику и выставила на стол. Когда обед закончился и гости стали прощаться, в комнату, где они обедали, внезапно заскочил наш проголодавшийся Максим (он был самым шустрым и озорным из детей) и бросился к столу с криком: «А нам что-нибудь оставили?» Владыка рассмеялся и попросил Максима прочитать молитву, с чем мальчик успешно справился, а затем отдал ему все мандарины со стола.
Владыка Ювеналий вообще любил устраивать сюрпризы. Мы продолжали служить на приходе, в епархии почти не появлялись, но и нареканий за годы службы батюшка не получал. И вот однажды его вызвали телеграммой в Епархиальное управление. Мы отправились вместе с детьми, которых к тому времени было уже трое. Явившись к назначенному часу, узнали, что Владыка служит Литургию. Батюшка отправился в алтарь, а я с детьми осталась в храме. Каково же было мое изумление, когда через некоторое время иподиаконы вывели из алтаря моего батюшку, а Владыка провозгласил: «Аксиос!» — и водрузил на него «золотой крест» и тут же возвел в сан протоиерея. Две награды одновременно, да еще и без предупреждения!
А жизнь наша в Новеньком текла своим чередом. Я уже смирилась и с тяготами деревенской жизни, и с тем, что круг моего общения был ограничен старушками и женщинами, ходящими в храм, и с периодическим исчезновением из магазина самого необходимого. Крупу покупали сразу мешками, а чай, соль и спички порой приходилось «выписывать» из Ленинграда: оставшиеся там друзья иногда присылали посылки. Из-за этих посылок среди моих бывших однокурсников утвердилось стойкое мнение о том, что мы в нашей деревне чуть ли не голодали. Но это совершенно не так! В селе у каждого есть огород и какая-то живность. Едва мы поселились в Новеньком, нас стали навещать прихожане. Кто-то шел договориться о крещении младенца или освящении дома, кто-то — просто в гости (особенно зимой, когда мало работы). И почти все приносили с собой то ведерко картошки, то банку огурцов, то кувшин молока или миску творога, то свежеиспеченный хлеб. По праздникам нас оделяли домашней птицей или куском свинины. Некоторые бабульки-прихожанки относились к нам с особой теплотой и лаской и навещали чаще других. Соседки по улице — баба Катя, баба Маня и молодая еще женщина Нина, у которой было трое детей-погодков, прямо-таки опекали нас, следили, чтоб мы всегда были сыты, и учили меня деревенской жизни. Нина иногда оставляла у меня детей и бегала за 8 километров в соседнее село, где жила ее мать.
Когда у нас родился первенец, я осталась в Курске, под присмотром родных. Но долго не выдержала и через месяц вернулась в село. В Курске мы купили коляску, и когда я впервые вывезла малыша на прогулку, посмотреть на это чудо на колесах сбежалась вся улица. Так велика была тогда разница между городской и деревенской жизнью, что я и селяне не понимали друг друга не только в речи, но и в жизненном обиходе. В селе не видели не только колясок, но и сосок-пустышек. На нашего новорожденного Даниила приходили поглядеть по очереди все прихожане. И почти каждый спрашивал: «Что ж, ты его жалеешь?» Я не могла понять, за что надо жалеть здоровенького ребенка. И лишь потом кто-то объяснил: по-деревенски «жалеть» означает «любить». Также все интересовались, даю ли я ребенку «жваники». Оказалось, что это — печенье, пряник или просто хлеб, которые после тщательного пережевывания матерью скармливаются ребенку. Такие «жваники» часто использовали вместо соски: завязывали эту массу в тряпичный узелок и давали ребенку как пустышку. Меня такие советы, естественно, приводили в ужас.
За семьей священника приход и вообще деревенские жители следят особенно тщательно, критично воспринимая каждый шаг. Особенно бурно всякий раз проходило событие рождения у нас ребенка и, главное, наш выбор имени. Кстати, с именем для первенца у нас чуть было не случился конфуз. Задолго до рождения малыша мы сообща решили: мальчика назовем Даниилом, а девочку — Дарьей. Когда будущая крестная спросила меня: «Как назовешь?» — я так и ответила, но добавила при этом: «Я решила…» Присутствующий при этом разговоре муж обиделся и сказал, что теперь решать будет он. И вскоре объявил имя: Гедеон. Пришлось смириться. В роддоме его так и записали. Но когда батюшка отправился получать свидетельство о рождении, он неожиданно все же записал сына Даниилом. С его рождением тоже вышел переполох. Мои родные настояли, чтобы я приехала на роды в Курск, и последние дни я жила у них. Батюшка приезжал в неслужебные дни. Однажды, уезжая от меня на службы, муж пошутил: «Без меня не рожай». И я… послушалась. Когда начались схватки, я никому не сказала и два дня (!) ждала мужа. Он приехал поздно вечером, а ночью пришлось вызывать «скорую». У меня не было обменной карты: я была прописана в Питере, там не успела встать на учет, а в деревне не посчитала нужным, так как в Белгороде у нас появилась знакомая врач в областном роддоме, которую я иногда навещала, чтоб убедиться, что беременность протекает нормально. И вот в Курске «скорая» отказалась везти меня в роддом без карты! Мы пошли пешком в железнодорожную больницу, но и там меня не приняли. И тогда мы отправились на вокзал и уехали в Белгород. Там муж позвонил нашей знакомой, но оказалось, что роддом закрыт на дезинфекцию. С ее помощью меня все же принял другой роддом, и там буквально через полчаса появился малыш.
Когда я вышла на улицу с коляской, ее облепили ребятишки. Я объяснила им, что этого маленького мальчика зовут Даня, а когда он вырастет, его будут называть Даниил. Через некоторое время на улице появилась соседка Нина. Ребятня бросилась к ней с криком: «Мама! У тети Марины-матушки есть мальчик, его зовут Даня, а когда ён вырастет, ён будет Даниёл!» (В нашем селе почему-то употребляют букву ё вместо е — и наоборот, ставят е, где обычно бывает ё). Взрослые же обитатели переиначили имя на свой лад: Данила, Данка.
Второму сыну мы выбирали имя с осторожностью. Остановились на Максиме: вроде бы, это имя никак не переиначить. Баба Катя, которую я позвала в крестные, обрадовалась: «Наше имя, старинное: Моська!» Третьей родилась долгожданная «Даша». Но то ли имя надоело, пока ждали

Матушка Марина с детьми (тогда из было еще четверо).

девочку, то ли по иной причине — записал ее папа Людмилой. «И-и! — скривилась баба Катя, первый мой критик, — придумали: Лю-у-да. То ли дело — Люба! Чего Любой не назвали?»
Надо сказать, что в селе очень распространено подражательство: строят одинаковые дома, покупают одинаковую мебель, одинаково называют детей. Старшее поколение — почти сплошь Марии, Федоры, Иваны, Викторы, Пелагеи, Ульяны, Ефросинии, Варвары, Анны. Дети — Саши, Сережи, Наташи, Денисы, Любы, Олеси и Алины. Мы же старались выбрать такое имя, которого бы еще не было в селе. И ни разу не смогли угодить соседям!
Четвертого ребенка назвали Борисом. И та же баба Катя набросилась на меня: «Борька — это же кабанчик! А ты подумала, какое у его дочери отчество будет?» Я вопросительно смотрела на нее. Баба Катя растянула губы и презрительно пропела: «Бо-рись-ев-на!»
Последнего сына назвали в честь Царя-мученика Николая. Так захотел наш Борис, которому я читала книгу «Царские дети». Из нее он узнал, что маленького Царя родные звали Ники, и захотел, чтобы у его братика было такое же имя. «Как братика назвали?» — спросили Бориса в школе. — «Николай». — «Коля?» — «Нет, Ники». — «Вот выдумали! — фыркнула учительница музыки. — Коля — он и в Африке Коля». Дома я посоветовала расстроенному Борису напомнить учительнице, что в Африке, где говорят по-английски или по-французски, Николая зовут именно Ник, а уж никак не Коля.
В конце концов деревня привыкала к нашим именам. Привыкала и я к деревне. Хотя до конца так и не привыкла. А языковые казусы случаются до сих пор. Помню, приехала к батюшке за советом женщина из соседнего села. Тогда у нас только что родилась дочь — третий ребенок. Коляска со спящим младенцем стояла возле крыльца. Женщина заглянула в нее и спросила: «Токная?» Я не поняла вопроса, но постеснялась в этом признаться и отвечала утвердительно: «Да». Через несколько минут прибежали наши старшие мальчишки. Лицо женщины обиженно вытянулось: «Что же ты врешь? Какая же она токная?» Оказывается, «токная» — значит единственная (он слова «только»). До сих пор не могу я понять, почему «сметана» на местном языке — это то, что мы привыкли называть ряженкой, а настоящую сметану тут называют «сымок»; почему «пирог» — никакой не пирог, а просто домашний хлеб; почему груши называют «игрушками», клубнику — ягодой (а все остальные ягоды — только по их названиям: смородина, крыжовник и т.д.), а теплый головной платок — матрешкой.
С детьми вообще общаются на каком-то особенном языке! Когда одна из прихожанок после службы спросила у годовалого Дани, сидящего у меня на руках: «Будешь папу кушать?» — я подумала, что она не в своем уме, но она протянула ему кусок хлеба: «Кушай папочку!» — и я поняла, что «папа» — это хлеб. Огонь и вообще все горячее для детей называют «жижа», а собаку — «тютюка». Причем, если ребенок что-то потерял или у него незаметно отобрали и спрятали взрослые — это всегда «тютюка съела». Я запрещала детям говорить по-деревенски, и речь их была правильной и грамотной. Но однажды, придя в садик за сыном, я услышала, как он рассказывает что-то приятелю со всеми этими «тютюками», «жижами» и «ён каже» (вместо «он говорит»). «Даня!» — воскликнула я. Сын повернулся ко мне: «Прости, мама. Но они не понимают, когда я говорю по-русски».
Конечно, мою жизнь в селе осветляли и украшали дети. Не будь их — вряд ли бы выдержала я здесь все эти годы. Как странно и страшно, что сегодня большинство молодых людей боятся «заводить» (словно речь идет о собаке!) детей, а семьи с тремя детьми уже считаются многодетными. Когда мы здесь поселились, у многих местных жителей было по 6, 9 и даже 12 детей. За эту всеобщую многодетность Новенькое в райцентре называли «вторым Китаем». Сегодня, увы, даже наше большое село пустеет. Детей в нем все меньше: на две с лишним тысячи жителей в год родится от пяти до десяти малышей, а умирает, увы, в 3-4 раза больше… Молодые отговариваются нежеланием «плодить нищету». Конечно, сейчас нелегкие времена (а когда на Руси было легко жить?), но в селе, где у каждого есть дом, огород и скотина, нищим может оказаться только горький пьяница. Гораздо страшнее — нищета духовная. Боясь этой нищеты, я каждый год возила детей (по очереди, по двое) в паломнические поездки по святым местам и в познавательные — по большим городам. Все 30 лет мы так и прожили в том же старом доме, где приютила нас мать сергиево-посадского священника. Когда она решила переселиться к детям, мы выкупили этот домик, немного расширили его, «прилепив» к нему еще одну комнату, ванную и кухню, обложили снаружи кирпичом, а внутри он так и остался «посылочным ящиком» с низким потолком и маленькими оконцами. Вместо ковров и сервизов мы всю жизнь покупали книги, и это единственное, после детей, наше богатство.

См. также

Марина Захарчук

01.04.2011