Меня поймут отзывчивые и любящие сердца

Константинопольский дневник мыслителя Владимира Ильина.

Владимир Николаевич Ильин.

Эта тетрадь каким-то чудом сохранилась. В Стамбуле она начиналась, потом побывала в Берлине, Белграде, Париже… Гостила во Флоренции. Прошла через Вторую Мировую войну, через испытания ХХ века. Чтобы в начале века ХХI вдруг оказаться в Москве, в Доме Русского зарубежья. В этом и правда есть что-то чудесное.

30-летний Владимир Николаевич Ильин (не путать с более известным тезкой Иваном Ильиным!) оказался в 1920 году в эмиграции в Стамбуле. В огне революции сгорели недоконченная опера и удачно начавшаяся научная карьера в Киевском университете. За морем для него навсегда уходили в прошлое горячо любимая мать, а также первая любовь, еще долго обжигавшая сердце. И вот уже на обломках прежней своей жизни, во Втором Риме - Константинополе - пытается молодой мыслитель Владимир Ильин понять судьбу своей Родины. Понять замысел Божий о своей судьбе…

1917 год навсегда останется загадкой для русского сознания. Как могла великая страна, талантливый и глубоко религиозный народ, как могла нация, создавшая великую культуру, вдруг в одночасье рухнуть? Отбросить самое дорогое, обреченно пойти за приманкой «марксизма». Двинуться в пропасть, заворожённо следуя за дудочкой Ильича… Ни тогда, ни, наверное, даже и теперь не найдено какого-то исчерпывающего ответа. Но не искать ответ мы не вправе. И тут важны разные взгляды и мнения.

Вот и Ильин, свидетель революционных потрясений, мучительно пытался постичь произошедшее с Россией и ее народом. Здесь изложены мысли глубоко верующего Христианина (впоследствии он станет доктором Богословия), дано свидетельство чистого и искреннего - горячего русского сердца. Так что прислушаться к его суждениям стоит. Не все они будут нам равно близки и понятны. Многое в его пристрастных записях устарело уже или было вызвано «злобой дня». Время смягчило оценки, и на какие-то события того времени сегодня мы смотрим уже несколько созерцательнее. Не столь эмоционально. Но главный урок Ильина такой: ответы на «проклятые» вопросы жизни надо искать не на поверхностной ряби политических событий, а в сфере духа, на религиозной глубине.
Предлагаемая дневниковая тетрадь и есть такая попытка духовного осмысления нашей непростой истории начала ХХ века.

Прошли годы. Ильин жил в Париже. Преподавал в Православном институте, написал множество книг, журнальных статей. Из бедности так и не выбился, хотя приобрел в эмиграции заслуженную известность. Но его ненависть к тем, кто отнял у него Родину, мать и любимую - осталась прежней. Нисколечко не потускнела. А его любовь ко Христу, к России и русскому народу всё так же ярко освещала его жизненный путь.

Константинопольский дневник Владимира Николаевича Ильина 1920 года печатается с сокращениями по сборнику «Ежегодник Дома русского зарубежья им. А. Солженицына - 2021-2022 годы. Одиннадцатый выпуск». Большая часть примечаний взяты также из этого сборника.

Антон Жоголев.

Дневник Владимира Ильина. Константинополь, 1920 год.

24 (11) марта. Сегодня я узнал, что есть возможность отправить письмо в Польшу, в наши края. К маме! Господи! К маме. Ведь уже второй год, второй год! Если страдания мои на столыпинской^[1] были моим 1905 годом, то Константинополь стал 1917-м… Моя душа не только не тухнет, но всё более и более обнажается, и уже касание к «мирам иным» стало моим обычным состоянием. Я дрожу, трепещу и молюсь от каждого намека. Это мой рай и мой ад. Вот только что «В полдневный жар в долине Дагестана С свинцом в груди лежал недвижим я; (...) И снилась ей долина Дагестана; Знакомый труп лежал в долине той; В его груди, дымясь, чернела рана, И кровь лилась хладеющей струей» (Лермонтов). Уже в ином смысле с нездешней тоской вливается мне эта песня в сердце.

25 (12) марта.

О милый куст! Ты бледен стал;
Где зелень, запах твой? - Увы!
- он отвечал. - Я на чужбине (И. Дмитриев).

Всё мне опостылело. И если не умру через несколько месяцев, мне пойдет четвертый десяток - близится смерть. «Отовсюду надвинулась смерть. Ничего не видно, кроме смерти». В «Крови» персонаж Вошин^[2]: Теплая компания - блок прогрессистов будет издавать «Народную энциклопедию», где естественники будут писать по гуманитарным вопросам, а гуманитарные специалисты - по естественным. Так, например, Вошин поместит статьи о Добролюбове, Ап. Григорьеве, Писареве, Фете и других, а Спичка (Грищук), юрист и «социолог» (с позволения сказать), поместит статьи по «естественным научным вопросам», где будет «разрушать предрассудки» и «доказывать научно, что верить в Бога нельзя». Статья о Менделееве, где не будет ни слова о его научных заслугах и о периодической системе, но зато будет ругань на «Россию»^[3]. То же и с аграрным вопросом, который будет поручен стихоплету Трунтрункевичу (подписывает свои стихи Трун-Трун).

28 (15) марта. Во вчерашней «Journal d’Orient»^[4] статья о русских беженцах - можно сказать, высшее проявление галльского тупоумия и злобности, махрово распустившихся в развращающей обстановке мировой войны и большевизма. Она может быть прямо-таки памятником нашей проклятой эпохи.

«Духовная свобода вполне уживается с политическим рабством» (Цитир. у Кузнецова. «Идея современного общества и государства»^[5]). Действительность (русская) показала: что это положение допускает вариации 1) духовное рабство вполне уживается с политической свободой и мало того 2) его обосновывает, что ведет к сугубому духовному рабству, на этот раз уже превращающему доведенную до абсурда политическую свободу в ее антипод, в политическое рабство. Поэтому сложная антиномия политической свободы может быть сформулирована так: политическая свобода ведет к духовному рабству и сугубому политическому порабощению. Это верно как по отношению к буржуазному строю Запада (рабство у капитала), так и социалистическому строю [большевистской] России (рабство у главарей коммуны). Отсюда вывод:единственную абсолютную ценность представляет духовная свобода. Политическая же свобода - мираж, заводящий блуждающее человечество в абсурдные тупики и трущобы.

Этизация Вошинской революции приведет к тому, что будет считаться «нравственным» гарем Дрозен и его фабрика людей, и безнравственным - чтение Фета и занятия музыкой Черемухина и его чистая поэтическая греза к Верочке Свендсон (ранее жившей с Дрозен). Лариса Б. будет уговаривать их в том смысле, что их буржуазно-мещанская идиллия отнимает у коммуны здоровый приплод, и уже с угрозой потребует от Верочки возвращения к Дрозен. В заключение позовет товарищей красноармейцев и прикажет отвести упирающуюся и плачущую Верочку Свендсон к Дрозен в гарем. Это будет весной в Киевском Царском (пролетарском) саду. Верочку будут уводить. Окаменелый Валя Черемухин останется на месте… Долго будет видна рыдающая, оборачивающаяся и плачущая Верочка. Наконец она скроется за поворотом. Черемухин сначала попросит красноармейца: «Я - буржуй, убей меня!», но тот, добродушие русское, не сделает этого. Не выдержит его бедное истощенное сердечко и перестанет биться. А Верочка… Доведут ее… и, охваченная цепким сладострастным извергом, не найдет она в себе сопротивления и отдастся ему. Будто из всего мира исчезла любовь, чтобы замениться коммуной-гаремом «червя-победителя». А бедный трупик Вали Черемухина растаскают собаки и съедят черви.

Вслед за Леонидом Андреевым^[6] я буду бороться за права личности и, прежде всего, своего я - вот почему я долго и давно уже дал клятву борьбы с социализмом и в первую голову с российской интеллигентщиной. Omnis homo unus homo («Всякий человек один» лат.). Вот мой девиз.

За эти дни я резко изменил свою позицию по еврейскому вопросу. Для меня стало ясно, что евреи-коммунисты и революционеры - лишь черты интеллигентской болезни, разведенной чисто русскими людьми - декабристами, Нечаевым, Белинским, Чернышевским, Писаревым, Добролюбовым, Герценом, Михайловским, Лениным. Ни одного нерусского лица. А ведь это они и только они воспитали в своих колбах-книгах чумную бациллу нигилизма, посуду, в которой содержимое уже начало разлагаться и выдыхаться, как вдруг несчастье - война и бездарное правительство - разбили эту колбу, и ее содержимое вылилось на русские раны. Только тут тогда и явились к шапочному разбору евреи-коммунисты. Это и создает вредную и опасную иллюзию [того, что в этом причина революции], отвлекая удар от главных врагов. Враг же тем труднее уязвим, что он в прошлом и формировался из мелкотравчатой дряни, отметённой от жизни грандиозными фигурами российского императорского периода - русским воинством с русским царем (ведь это русский воин создал в 1613 году русского царя). Теперь необходимо, чтобы вымерло поколение российской радикальщины (хотя и оттесненной от дел большевиками, вроде того, как чумная бацилла затмевает собою тифозную или холерную, что та становится от того менее опасной) и родилось новое поколение, воспитавшееся в атмосфере ненависти к социализму. Оно-то и совершит великое возрождение России.

Сущность русской революции можно формулировать так: не потому свергнут царь, что произошла революция, а потому произошла революция, что свергнут царь. Что же касается до правительства с демагогами, то оно и свергнуто не было. Оно развалилось по собственной неопытности. Отсюда иллюзия легкости и безкровности революции. Меня опять томит тоска, и я не могу отыскать ее причины. «Душа моя мрачна»^[7].

29 (16) марта. Вчера был у Сорокиных и попросил у Елены Вас. в гимназии записать вот этот стих Бальмонта (текст стихотворения отсутствует). Оно не всё, но и достаточно этого благоухающего «кусочка неба, упавшего на землю». Мы его читали с Б. уже давно, до войны, до революции, когда духовно победившая красота в прах повергла шушенцев^[8], не имевших пушек и пулеметов и потому в безсильной ярости вынужденных наблюдать триумфальное шествие своего противника по сердцам русского юношества.

…Пища богов, небесный мед, райское пение и его сила, счастье, счастье без конца! Вот стихи:

На землю сносят эти звуки
Не бурю страстную, не вызовы к борьбе,
А исцеление от муки (А. Фет).

1 апреля (19 марта). Л. Кольницер совместно с Коритовским и Вошиным будут переиздавать русских поэтов и очищать их от «буржуазно-феодальных пережитков», в частности будут заменять в стихотворении Кольцова^[9] слова «Доблесть царская» фразой «Доблесть пролетарская». Скажут: хотя не складно, но зато предохранили юных гимназистов от «растления царистской пропагандой». Еще до большевистского переворота тот пролетарий, который выгонит Черемухина из дому, поместит в «Пасторали» несколько бездарных стихов, а после революции сочинит гимн, который будет отмечен «Прогрессивной мыслью» среди, в общем, надо признаться, неудачных стишков этого рода:

Грозно взлетает над нами
Стая черных ворон,
В бой мы вступили с врагом Большевизма
с разных сторон -
с таким припевом:
Победим и слева, Свалим и справа,
Марш, марш вперед, Рабочий народ!

Был на Вербной всенощной. Сегодня Вербная суббота. Опять светлый праздник на чужбине… Господи, верю и надеюсь, что преложишь Ты гнев на милость, и наступят дни, если не для нас, то хотя для наших детей - когда мы будем поминать Твои святые страсти и честное Воскресение Твое дома у родных очагов, на родной земле. Мамочка моя! Да смягчит тебе Господь горечь одиноких праздников! Да даст Он тебе провести их тихо, мирно, безмятежно в надежде нашей скорой встречи! Страстная седмица. Великий понедельник. Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою!

Господи! Смягчи, преобрази и исправь сердца злодеев, распинающих ныне народ Твой русский… И если нет на это воли Твоей, то покарай их карой Иуды Искариота, Иезавели, Корея, Дафана и Авирона. Да свершится суд Твой праведный!

Еще мольба к Тебе, Господи! Дай силу мечу слова моего, силу, карающую врагов Державы Твоей Святой! Ты видишь, Боже, что я - рыцарь Св. Твоего Духа - слабый, но любящий Имя Твое святое безпредельно и неизменно. Как Твоего древнего пророка, ревность по Тебе снедает меня! Люблю Тебя, Боже! Почитаю Страсти Твои, люблю Воскресение Твое, Славу Твою люблю, Боже!

23 марта (5 апреля). Пошел я сегодня в посольство по делу и наткнулся на труп генерала Романовского^[10], который выносили куда-то… Про него говорили много нехорошего, его обвиняли в ряде злостных злоупотреблений, доведших до крушения Добровольческую армию… Но он мертв, убит, и я вижу его безпомощно, жалко повисшие ноги в сапогах. Мне только жаль его, и от всей души я говорю: Прости его, Господи, и отпусти ему все прегрешения - вольные и невольные!

25 марта (ст. ст.). Страстная среда. Благовещение. Сегодня закончил прелюдию в des-dur. Работая над нею, все время мечтал о крымской поездке.

26 марта (ст. ст). Говею. Вернулся с Двенадцати Евангелий при посольской церкви. Слава Страстям Твоим, Господи! Слава долготерпению Твоему, Господи! С мольбою, с благоговением и любовью прильнул я лобзанием к истерзанному в багрянице и терновом венце образу Спасителя…

27 марта (ст. ст.). Все неразрешимые загадки, грех пренебрежения ими, поток ежедневной самодовольной пошлости, не находящей ничего иного, кроме своего звериного подполья, - всё это как в океане поглощается и карается смертью. Велика и Свята, Премудра праведность Твоя, Господи!

Страстная Пятница. «Благообразный Иосиф, с древа снем Пречистое Тело Твое, плащаницею чистою обвив, и вонями во гробе нове покрыв, положи». Господи, Иисусе Христе! Для вкусившего Твою сладость поистине прогорк мир! И я по мере данных мне, смиренному рабу Твоему, сил покажу миру его горечь! Завтра на исповедь и св. Причастие иду, если жив буду.

28 марта (ст. ст.). Сподоби меня, Господь, причаститься Святых Твоих Тайн! Слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже. О матери моей, рабе Божией Вере, молюсь - ее сподоби, ее защити и утеши, Господи!

Ночь на 29 марта (ст. ст.). Иду в церковь встречать Светлый Праздник. Милая мама! Пошли тебе Господь спокойную и святую встречу Светлого Праздника! Все мои мысли с тобою! Христос Воскрес!
Моя мамочка, обращаюсь я к тебе с этим вечным приветом.

1 апреля ст. ст. (14 нов. ст.). Теперь для меня стало окончательно ясно и очевидно, что самое важное, несоизмеримо более важнее всего прочего - религия. Ибо она определяет судьбу человека навсегда. Всё прочее во времени - одна религия в вечности. Это очевидно. Но как мало, как тускло видят эту очевидность. Для меня очевидна и качественная сторона этой истины - святость и правота христианско-православного исповедания религии. Благодарю, Тебя, Господи, что Ты сподобил меня узреть эту истину и написать об этом. Дай мне сил и впредь для прославления имени Твоего Святого! Но сколько сомнений, сколько мук в прошлом, и чуть я не соблазнился о словах [Спасителя на кресте] «Боже мой, Боже мой, вскую мя оставил!» Теперь это всё позади. И вот мольба моя: «…по сне нощнем возсияй ми день безгрешен, Христе Боже, и спаси меня!»

Я предчувствую второе великое Возрождение, Возрождение в духе свободы и жизни из тьмы буржуазно-социалистической. Оно может совершиться двумя путями - либо гибелью падшего человечества, его низвержением в ничто - отрицание отрицания есть утверждение. А отрицание абсолютного отрицания социал-буржуазии есть абсолютное утверждение. Или же человечество опомнится, возненавидит мрак, отряхнет прах от ног своих и воззовет к правде Божией. И тогда всё прочее приложится. И наступит теплый, солнечный полдень человечества, где плоть и дух потянутся к солнцу и сами станут солнцем!

Для [большевистского] социализма как для абсолютного нигилизма чрезвычайно характерна ненависть к настоящему и любовь к подмене. Не имея возможности сразу вовлечь соблазненное им человечество в бездну собственного небытия, они придумывают, так сказать, унию бытия с небытием - царство миража скудости, царство ненастоящего, царство подделки: вместо религии Бога - догматизированный атеизм, вместо ума - хитрость, вместо науки - начетничество, вместо искусства - тенденциозное кропание, вместо свободы - произвол, вместо государства - коммуна, вместо чиновников - комиссары, вместо наград и пожалований - отдача на позор и разграбления, вместо торговли - спекуляция, вместо законов - декреты, вместо наказания - месть, вместо мужества - наглость, вместо афиш - тайна, вместо войны - междоусобица и т.д., вплоть до суррогатов пищевых веществ. Получая эти подделки, человечество без особого сожаления расстанется с ними и очутится лицом к лицу с бездной у жерла, девиз которого «конец всему» или «всё сначала» - что, по существу, конечно, одно и то же.

Но отрицающие - сами себя отрицают: социализм - величайший подделыватель, контрафакт, самая величайшая подделка, контрафакция. И потому, моя бедная мятущаяся душа, во имя Бога успокойся! За сказавшим «Я есмь Сущий» (Исх. 3:14) и ты получила свое бытие, и никаким миражам князя мира сего не убить тебя. Проще будет петь ликующие гимны возрадовавшейся Вселенной - новому небу, новой земле и их Виновнику!

Ночь. Тяжело. Мрак, пустота, угнетение и страдание без конца. Истинное «Leid ohne Ende» - Горе без конца (нем.).

Даже числа отметить не могу - не знаю. Вот для «Святых» - подробность о студентах и курсистках: в 1895-6 году во время безпорядков арестованных студентов и курсисток отвели в цирк, где им предложили обед. Наевшись, они нагадили на столы, на которых им было подано. Курсистки же кололи шпильками шляп конную стражу в кровь. Причем случился такой инцидент. Лошадь, которой была засажена по головку огромная шпилька, лягнула и расшибла в кровь физиономию курсистки - из этого скандал, размалеванный красной печатью.

Умеренных революционеров не существует, все они большевики и только занимали различные амплуа в революционном представлении - в зависимости от вкуса и темперамента. И в общем все они сейчас или служат большевикам, или составляют «оппозицию его величества»^[11]. - То есть как так? - Вы не знаете, что такое «оппозиция его величества»? Во-первых, нет никаких большевиков, а есть революционеры, осуществляющие свои так называемые идеалы, а во-вторых, загляните в ----скую «чрезвычайку» и вы увидите, что она состоит исключительно из студентов, курсисток и гимназистов старших классов, т.е. из экстракта русской революции. Вот вам факт - все «умеренные революционеры» там.

Я живу только, как и раньше, ради искусства и красоты, а пережитое мною крушение в области внешней не затронуло моего духа, моего мира умопостигаемого.

Прошедшее, как дно морское,
Узором стелется вдали (Брюсов).

Но я вижу только эту даль. Теперь я и в прямом и в переносном смысле принял этику любви к дальнему. Я вижу, что славные и честные враги, Ницше и Христианство, подают друг другу руки через голову оскотинившихся современников, ибо нет места в настоящем их божественному стимулу - безкорыстному служению идеалу. И недаром оба эти врага, а ныне [как бы вынужденные] друзья так ненавидели социалистов, а социалисты - их. «Сладострастие дано червю, а Херувим стоит перед Богом»^[12]. И теперь, когда ребром поставлена проблема избрания, мы видим, как кажущиеся союзы расходятся и враги делаются друзьями. Проблема избрания поставлена так, что никакие влияния не мыслимы. Жизнь-судьба громовым голосом возвещает: Или - или. Пред лицом такой альтернативы тварь дрожащая показала свой истинный лик и вся ушла в настоящее. Прошлого у нее нет - ибо там Великое, которого она боится, как смерти. Настало время Пер Гюнтов, сбываются вещие пророчества и прозрения. Червь противопоставляет Херувиму, ничто ведет войну с «что». Как мы, рыцари Св. Духа, знали всегда, с кем имеем дело, как всегда видели злейших врагов нашего Бога в социалистическом мещанстве, в мещанском социализме. Мы избегали всегда «партийных аскетов», ибо всегда понимали, что их аскеза - аскеза еще не выбившегося [в люди] Чичикова, аскеза в настоящем - для рысаков и обедов в будущем, мы негодовали всегда на слепцов и глупцов, обманутых видимостью и желавших видеть героя там, где был Чичиков. Теперь слепцы прозрели, глупцы поумнели и торопятся приписаться в совладельцы херсонских имений Чичикова и вместе с ним пуститься отплясывать по комнате в «шотландском костюме» пошлую нелепую пляску… Пляшите - но вопрос печальный - Куда вас пляска заведет в последний час?^[13]

Таня, любовь моя! хоть ты и потерпела крушение, но дух любви твоей живет в моем заколдованном замке, и не добраться туда никакому врагу, моя прекрасная царевна, Дама сердца моего! Я знаю, я вижу, ибо это уже чудно-прекрасное прошлое, что любовь наша была осознание друг в друге великого, святого и чистого… оно было в тебе, быть может, Бог милостив, есть, а значит, и пребудет вовеки. Любовь моя, я ведь знаю, что любовь к тебе есть любовь к твоему Творцу, а потому так громко, торжественно, чисто, свято ликующе поет всё мне твоя душа, несмотря на то, что мы разлучены, быть может, навеки в этом мире. Посещай почаще мой одинокий сон, возлюбленная моя, чаще напоминай мне о горнем свете, где мы были и куда пойдем, если захотим. Любовь моя вечная и неизменная! Тебя забыть, моя любовь? Забыть свою душу, свое бытие… любовь моя, этого не будет… Я - вечный юноша, и я не забуду тебя, возлюбленная моя!

В моем саду мерцают розы белые,
Мерцают розы белые и красные,
В моей душе дрожат мечты несмелые,
Стыдливые, но страстные.
Тебя я видел только раз, любимая,
Но только раз мечта с мечтой встречается,
В моей душе любовь непобедимая
Горит и не кончается.
Лицо твое я вижу побледневшее,
Волну волос, как пряди снов согласные,
В глазах твоих признанье потемневшее,
И губы, губы красные.
С тобой познал я только раз, любимая,
То яркое, что счастьем называется,
О, тень моя, безплотная, но зримая,
Любовь не забывается.
Моя любовь - пьяна, как гроздья спелые,
В моей душе - звучат призывы страстные,
В моем саду - сверкают розы белые
И ярко, ярко-красные (Бальмонт).

Таня, услышь мою молитву во имя [поэтического] гения! Ведь ты знаешь мою душу, переполненную музыкой.

В русское посольство въехала комиссия по устройству русских беженцев под председательством небезызвестного Пильца, и первым ее делом было… выселить русских офицеров-беженцев, чтобы самим там поселиться. Кроме того, вот что. Пока у власти был жулик [генерал] Агапеев, получавший по 50 тур. фунтов в день, были взяты для тяжелой целодневной работы по паспортному делу несколько голодавших офицеров. После трехнедельной тяжелой работы им уплатили по два турецких фунта на человека. Комментарии излишни.

А вот еще разговор со знакомой дамой, оказавшейся социалисткой, к которому комментарии тоже излишни: - Вы не собираетесь уехать отсюда? - Надо сначала заработать деньги. - А я бы уехала без денег, если бы меня выпустили! - Почему же вас не выпускают? - Я же выслана из Италии и Испании за социализм. - Так вы - социалистка?! - А разве вы не знали? - Признаться, никак не ожидал. - Только не подумайте, что я - большевичка. Я против казней, вывертывания суставов и прочего. Я - умеренная социалистка. - Полноте, все социалисты - большевики. Фракции - дело темперамента - не более. Социализм я изучил детально и пришел к вполне определенному взгляду на этот счет… уверяю вас.

Дама начинает краснеть и волноваться. Я говорю медленно и методически спокойно, что ее раздражает, по-видимому, еще более, чем мой антисоциализм.

- К какому же взгляду вы пришли? - А вот к какому: социализм есть определенная реакция против культуры, не более, не менее. - Вот, признаться, никак не ожидала такого вывода от вас. - Не буду затруднять вас философскими деталями на эту тему, приведу только характерный пример. Есть в Петербурге профессор Фаддей Францевич Зелинский^[14], знаток античного мира. - Как же, знаю… - Ну так вот, когда он выступил со своими статьями в пользу классического образования, на него с такой ненавистью обрушился один из виднейших русских социалистов А. Богданов^[15] и облаял так, как еще не ругали никакого Победоносцева^[16]. Согласитесь, что это ведь показательно. - Почему? - Очень просто. Ведь вы не можете не согласиться, что вся современная культура проникнута духом античности, им оживлена, им держится и упадет вместе с ним. Вы не можете не согласиться с тем, что классическая древность есть зерно, корень, из которого наша культура вечно растет и питается. - Я бы вашего Зелинского сама повесила. - ?! - Он - полоумный, он хочет вернуть античный дух. - Но позвольте, вы подтверждаете мои слова, так мы это и запишем.

Дама побагровела и спохватилась.

- В какой же вы газете это напишете[?] - ядовито спросила она, помолчав несколько мгновений. - Пока запишу только у себя. Потом, когда нужно, воспользуюсь. Очень рад, что получил лишнее подтверждение вывода, к которому давно пришел.

Дама стала совсем синяя и вспотела. - До свидания, - она сердито дернула мою руку и побежала (мы шли вверх по Пера^[17]). Я посмотрел ей вслед и побрел восвояси.

Начало двадцатого века - славнейший период в истории русского искусства, в равной мере как для музыки, так и для литературы. Особенно для последней. Роскошный ослепительно прекрасный дворец нового русского искусства был уже почти закончен, пока рука вандалов-революционеров, в своей дикой ярости обрушившаяся на культуру прежде всего, святотатственно коснулась белых мраморов этого дворца. И сделали это не одураченные, голодные и нищие плебеи, а профессора, приват-доценты, публицисты-газетчики: Пыпины, Чаговцы, Ожеговы, Александровские^[18] - вовсе не темные массы, а просвещенные и великолепно знающие то, что они делают, служители зла, и тем сознательно внушившие толпе вздорные и преступные мысли, глушившие в ней светлые и поддерживавшие темные инстинкты.

8 мая (нов. ст.). К «Последней философии». «Но для женщины прошлого нет: Разлюбила - и стал ей чужой» (И. Бунин). Как тут не сопоставить с ницшевским: «Кто от черни, того память восходит до деда, с дедом же теряется время». Да, некая женщина сегодня готова плюнуть в душу тому, кого боготворила вчера… Все царства мира и славу их она готова продать за хорошенький опереточный мотивчик или красивую кошку… Никогда такой женщине не понять святых и таинственных слов. «Душа моя, Элизиум теней, Что общего меж жизнью и тобою» (Ф. Тютчев). Поэтому никогда не бывать [такой] женщине художником. Но тогда почему же так мучительна ты, женщина? Почему занозой вошла ты в душу и с болью воспаляются сердца от прикосновения твоих деревянных точеных пальцев? Да, я знаю, и на тебя пал отблеск извечной красоты Творца… Я не виню Тебя, Творец - Ты сотворил ее свободной и прекрасной - она сама восхотела иного… О, какой скорби полно мое сердце… моя музыка никогда не перестанет оплакивать это несчастье… Но не про тебя писана она… своими страданиями экстаза, мукой ремесленных будней, терпеливо обрабатывающих дары царственной Голгофы творческого вдохновения - приобрел я право презрительно пройти мимо тебя, Лже-Диотима…^[19] Ведь я знаю, что попроси я у тебя слово утешения моему распятому гению… ты ответишь мне гортанным хохотом и оттолкнешь протянутую для дружеского пожатия руку - это, видите ли, неприлично… …постойте, милостивая государыня… целовать вчера руки своему любовнику, с пролитием слез, томными вздохами и пошловатым взглядом, - это, конечно, прилично! Не так ли?

Начало мая по старому стилю. Мои маленькие разлуки в детстве, когда я расставался с родным гнездом и матерью, для пансиона и скопища маленьких хулиганов и негодяев, преобразовались теперь в мое большое изгнание, когда я бросил Родину и свой народ ради чужбины и иностранцев, недаром я так рыдал тогда… Я предчувствовал! «Покуда на свете есть слезы»^[20] и т.д. Это значит вот что. [Далее автор пишет с печальной иронией.] Так как родной угол - понятие, не ограниченное ни пространством, ни количеством живущих на этом пространстве людей, то естественно и необходимо распространить сей стихотворно-гражданский афоризм на всю Родину его автора, т.е. ни более ни менее как на всю Россию - не на буржуазную Россию, а именно на ту рабоче-крестьянскую Россию, о которой заботятся изо всех пушек и пулеметов, застенков и эшафотов т.н. эпигоны поэта-гражданина. Но так как по некоторым обстоятельствам, главным образом вследствие козней белогвардейцев и буржуев, мировая революция не совершается во всех странах одновременно, и в них продолжает царить непроглядная мгла культурной жизни и правопорядка, не освещаемая ни пожаром, ни взрывами, и об этой тьме проливают (крокодиловы) слезы авторы гражданских стихов, то, следовательно, заботиться о тепле и довольстве хотя бы и рабоче-крестьянской России безконечно постыдно. Надо не делать этого безконечно постыдного дела, т.е. вследствие этого делать обратное - заботиться и грезить о «холоде и расстройстве родного угла» - что будет не безконечно постыдно, а безконечно похвально - революционно честно. Что они и делают.

Если русский народ физически переживет свою беду, то можно сказать, что он выздоровеет и возродится лишь тогда, когда нынешнее поколение русской интеллигенции, зараженное нигилистическими тенденциями, не вымрет всё, а оставшиеся в живых единицы радикально не переродятся, что равносильно смерти.

Большевики переименовали различные московские улицы в улицы Герцена, Белинского, Огарева и проч. - лишнее доказательство того, что большевики есть дело исключительно интеллигентское. Земский врач, пятикурсный студент - хотя и оставляет по целым месяцам неразрезанным медицинский журнал, на казенные средства выписывавшийся N-ской земской больницей, - зато писал безчисленное множество рассказов с направлением - громивших хозяйственную деревню и восхвалявших хулиганов и воров, за это он скоро приобрел патент на «популярность» на страницах безчисленных направленческих газет и журналов - толстых и тонких, а «Нива» собралась издать полное собрание его сочинений, о чем и оповестила почтеннейшую публику. Однако этот проект не удался, ибо направления прихлопнули не только «Ниву» и все журналы (они свою службу отслужили и теперь были лишни и даже вредны), но и самого «доктора» - он был на фронте и не успел вовремя снять погоны.

Меня поймут и оценят только униженные и оскорбленные - настоящие оскорбленные, чуткие, отзывчивые, любящие сердца, и настоящие униженные, те художники, писатели, композиторы, и ученые, и инженеры, которые вместо того, чтобы служить каждый в своей области - хотя бы тому же пролетарию, - чистят сапоги Ивану Ивановичу своему и чужому - потому что их дети голодны. Меня поймут и сочувственно отзовутся даже из своих могил тени певца, не спевшего песен своих до конца, кому надоел вой шакалов и кому хочется отделаться от этого воя для вдохновенья, для звуков сладких и молитв. Меня поймут все те, кто дружно гребет Во имя прекрасного// Против течения. Они вместе со мною скажут: Пускай на пенье мне ответят воем звери, - С святыней над челом и песнью на устах, С трудом, но я дойду до вожделенной двери. И в этом их отрада - их, униженных и оскорбленных. В душе моей, как в океане, Надежд разбитых груз лежит. Одна ли Таня, одна ли мечта о величии Родины, одна ли безумная нежность к матери… нет, их не сосчитать!.. разве не разбиты мои мечты о музыке, о науке, о литературе? Ведь я мог бы многое свершить во всех трех областях, а что я свершаю и свершил… Мне нужны покой и созерцание, а судьба треплет меня немилосердно из стороны в сторону, шатает как былинку… Господи, спаси, Господи, смилуйся!

2 июня (20 мая). Вражеская рать не выдержит, ибо она поставила себе несовместимые задачи: свое материальное благополучие и развал России.

3 июня (21 мая). Каждое крупное деяние исторического масштаба, каждая эпоха сплошь и рядом характеризуются девизами, характерными лицами и действиями, выражающими сущность момента, переживаемого человечеством и его отдельными нациями.

8 июня (нов. ст.). Вчера ночью умер Остроумов. Эти строки я пишу на квартире А.Г. и В.Г. Сорокиных. Отпевали сегодня ночью, читают Псалтирь. Я измучен, и смерть ранее своей окончательной победы надо мною, тоскою смертельною изнывает мое сердце. Господи, смилуйся, изведи из темницы душу мою.

9 июня. Сегодня его перенесли в церковь, отпели и, набальзамировав, закопали. Я присутствовал при всем этом и при отвратительной процедуре бальзамирования - и страдал тяжело, страдал трудно. Теперь передо мною его осиротевшая лабораторийка (он был провизор и химик) - склянки, банки, порошки, весы, ступка. Бедные вы, бедный он!.. что вы будете делать друг без друга! А каким работником он был, ведь он начал, говорят, с 63 руб. и кончил огромным промышленным предприятием, часть которого работает даже при большевиках. Личная скромность, тихий, сердечный, вдумчивый, несмотря на короткое знакомство, он произвел на меня самое хорошее впечатление. Царство ему Небесное, вечный покой!

В моих руках Фет «Вечерние огни», «Мелодии», природа… …и мне не страшны гробы, гробы повапленные, гробы хулиганствующей интеллигентщины. Со мной светлое дитя, Душа Великого Поэта. О дитя! как легко средь незримых зыбей Отдаваться мне песне твоей.

Окончание следует.