Святые, герои и злодеи

в стихах петербургского поэта Алексея Калинина.

Поэт Алексей Калинин у ключей Двенадцати Апостолов в Изборске.

Меня зовут Алексей Владимирович Калинин. Родился в 1974 году в Ленинграде. Поэзией интересовался с раннего детства, сколько себя помню. Всегда пытался что-то сочинять. В 1998 г. закончил Санкт-Петербургский химико-технологический институт, в 2008 защитил кандидатскую диссертацию. Специалист по химии кремнийорганических соединений. Стихи пишу давно, эпизодически публиковался в разных альманахах. Была публикация в журнале «Лампада». Православный. Крещение принял уже во вполне сознательном возрасте, в 1993 году, когда учился в институте. Никогда не понимал людей, противопоставляющих религиозную веру и научное знание. В своих стихах стараюсь выразить понимание того, что каждый человек существует в этом мире не сам по себе, а как составная часть своего народа. Судьба каждого из нас является частью судьбы народа, частью Божественного замысла. Насколько это у меня вышло хорошо показать, судить не мне, а тем, чьи глаза пройдут по этим строчкам.

…Пишу стихи я, размышляю в них о судьбах России. Облекаю мысли в стихотворную форму. Описываю реальные исторические факты. Прямо как тот кочевник, что вижу, то пою. Но при этом факты проверяю, по возможности. Живу в Санкт-Петербурге, чудесном городе, где всё пропитано нашей историей, даже самые камни, из которых построены здания, даже шелест листвы дубов и каштанов в городских парках, даже сама Нева, кажется, источает дыхание прошедших эпох. Здесь чуть ли не каждый перекресток, чуть ли не каждое здание несет на себе отпечаток событий прошлого. Нескольким таким событиям и посвящены стихотворения. Читайте, братья и сестры. Я дарю вам свое лучшее, дарю вам то, ради чего пришел в этот мир. Очень надеюсь, что мои стихи вызовут дружественный отклик в ваших душах.

Скрипка и очень нервно

Достоевский в своем творчестве как бы проводит читателя, взяв его за руку, по самым жутким закоулкам человеческой души. И делает это с единственной целью: показать, что даже в самом падшем, самом далеком от Бога человеке всегда теплится искра Божья, какая-то тень светлого образа, высшее начало. Даже у самых лютых преступников это так видится Достоевскому.

Далеко мне до Достоевского, не умею выдумывать интересные сюжеты, не пишу романов. Всё, что умею - это неплохо подбирать рифмы, да выдерживать стихотворный размер. Сюжеты же предпочитаю брать из истории моей великой Родины^[1].

Нет, не станет Тулоном Варшава^[2] -
Оскользнуться на ней суждено;
И владыкою Красной Державы
Стать тебе, Михаил, не дано!

Маршал М.Н. Тухачевский.

Ах, как манит… Как сладко, как колко
В обаянье мечты золотой
Примерять на себя треуголку
С пентаграммой кроваво-густой.

Да не сбудется сон твой, в котором
Ты - на ржавой скале рулевой:
Прогремят сапоги коридором,
Страшно лязгнет засов за спиной.

Повалившись на нары глухие,
И в шинель зарываясь лицом,
Что ты вспомнил, картины какие
Пред очерченным ясно концом?

Из безчисленных мигов – который
Воскресил бы, что в бездне исчез?
Как подводы с баллонами хлора
Огибают бунтующий лес?^[3]

Как заложников сводят к оврагу,
Где прилажен уже пулемет,
Как еще вон один бедолага,
Распластавшись, кронштадский весь лед
Обнимает, в пятне темно-алом,
Где торосится белая ширь…
Как, рассеяв войска адмирала,
Новой власти вернул ты Сибирь?

Как пред гибелью мира былого
Руки подняв, ты вышел на снег?
Как солживив дворянское слово,
Устремился в свой дерзкий побег?

Или все-таки что-то другое,
Что рождается не на Земле,
Что снисходит в минуты покоя,
А в кипенье смертельного боя
Прорывается словно извне?

Пыль с футляра как радостно сдунул,
Как веселый откинул крючок,
Как летал по восторженным струнам
Энергично-изящный смычок.
Заперевшись в мансарде от мамы,
Запуская мечты в небосвод,
Юнкер Миша разучивал гаммы,
Увольнение всё напролёт!

Ужас всё продолжает сгущаться,
Самый воздух им здесь напоён:
Судьи все до икоты страшатся
Очутиться на месте твоём.
Сквозь завесу безумного хора,
Безответных, безудержных дум,
Долетают слова приговора,
Как унылый безсмысленный шум.
Был твой путь безотчетен и пылок -
Скоро, скоро его оборвут:
Завтра в твой тёмно-русый затылок
Эти жесткие граммы войдут…
И на стены подвальные брызнет
Мутноватой струёй
Жалкий крик обрываемой жизни,
Отвратительной и пустой.
Так попробуй в часы, что осталось
Здесь еще шевелиться тебе,
Вспоминай, чтоб в душе поднималось
Не кипенье в безумной борьбе,
А другое: закрывшись от мамы,
И приблизив к себе небосвод,
Юнкер Миша разучивал гаммы,
Увольнение всё напролёт.

Возвращение

Да, теперь называть его^[4] будут «товарищ Слащёв»^[5],
Будут честь отдавать ему снова и конный, и пеший,
Но забыть - не суметь, как ему, так и им, что ещё
Он недавно совсем тех «товарищей»… вешал!

Через Черное море обратно спешит пароход,
Растворился Царьград за кормою в пожаре закатном;
Рубикон перейден, небывалый свершен поворот,
И газеты закружатся скоро над лакомством знатным

Как стервятники… Что ж, ты поминки справляй по душе,
По свободе, по прошлому… В прежнем кругу показаться,
Даже вырвавшись чудом, не сможешь уже…
Пусть пожрут напоследок любители смрадных сенсаций.

Впереди - неизвестность и… Родина. Общей судьбой
Всё равно, как угодно, но с ней он повязан навеки.
Да, цена запредельна за то, чтоб вернуться домой,
Да, чудовищна. Пусть. Чуть от соли припухшие веки
Поднялись, и, бросая спокойный на прошлое взгляд,
Он над морем стоит, что расчерчено злыми валами….
Растворился давно в безпощадном пространстве Царьград,
Только - море и тьма под мерцающими небесами.

Впрочем, нет неизвестности… Будут следить за тобой
В десять глаз отовсюду, пока ты пылишь в этом мире
Не за страх, а за совесть из щели укромной любой,
Люди Феликса даже, пожалуй, в сортире.

А соратники прошлые, что прозябают в тиши,
Где б ни жили - в Париже ли, в Монтевидео, повсюду
Даже имя твое, даже сон о тебе из души
С мясом вырвут, тебя проклянут, как Иуду…

Тьма сгущается там, где недавно пожар догорал…
Завтра утром, да нет, уже даже сегодня -
Да, сольется с народом своим генерал
Там, где тот пребывает народ попущеньем Господним.

Решил представить еще одно стихотворение, посвященное этому человеку, носившему генеральские погоны. Я вообще пишу в основном на исторические темы. Люблю, когда стихотворение становится подобным портрету, люблю, когда луч поэтического вдохновения выхватывает из тьмы минувшего какую-либо яркую, знаковую фигуру. Еще интереснее, когда эта фигура показана в момент тяжкого выбора, после которого обратной дороги уже не будет… Не пишу на тему современности (ну, почти). Но это не значит, что мои стихи не актуальны. Куда как актуальны. Особенно, когда приходится постоянно совершать выбор. Время нынче такое.

Генерал Слащёв

Генерал Яков Слащёв.

«Еврей иль армянин, упорный перс иль курд,
Зря над собою небеса любые,
Куда загонит рок его народ, и тут
Спокоен он… Но русский вне России
Не сможет жить… Иссякнет воли пыл,
Подробности домыслить уж изволь сам».
…Примерно так он думать должен был,
Когда с усилием тугую дверь открыл
Советского посольства.

А имени родного больше нет -
В четыре буквы аббревиатура^[6],
Готовая на весь Господний свет
Распространить свой большевистский вред…
Теперь ещё сказать не поздно «нет»,
Но он находит нужный кабинет,
И с ним здороваются хмуро.

А, может быть, всё проще и пошлей,
Осколком где-то жить былого мира,
Без почестей, без славы, без мундира -
Что для души быть может тяжелей
Гордыней обуянной… Здесь же он
В мундире вновь, подобострастье в лицах,
Честь снова отдают со всех сторон
(Пускай теперь он будет без погон^[7],
Но это всё ему не снится!).

Не угадать и не восстановить
Доподлинно ход этих мыслей смелых,
Которые судьбу заставят вить
Свою повторно, одиноко плыть,
Для красных быть врагом, предателем для белых.

А в памяти картины прошлых дней
Безумной эпопеи Крыма,
Такой, что жутко вспоминать о ней,
Как тени, все проходят мимо, мимо…

Таков судьбы нелепый поворот,
Зигзагов путь её несчастных…
Опять стоять у Троицких ворот,
Шагов своих стремить вдоль улиц ход,
Где быть не чаял вновь который год -
Для белых стать врагом, оставшись им для красных.

Там - громогласным быть, а здесь - молчать,
И ощущать под утро липкой кожей,
Безсоницей промучившись опять,
Что новый день придется начинать,
А тот благополучно прожит.

У белых - птиц любить^[8], у белых - волю пить,
И самому, подобно птице,
Туда, на Север, порываться воспарить,
Где свет увидел он, где начинал он жить,
У красных же - нахохлившись на спице
Сидеть, сидеть, хоть в клетке золотой,
И выцветшим, потухшим оком
Сквозь прутья устремлять свой взгляд полупустой
В страданье одиноком.

Тоска сильна, душа моя больна,
Луна глядит в окно сырое,
Понять меня могла б она одна,
Она одна, не люди - мне родна;
Два ночи, в дверь звонят - пойду, открою^[9].

Осенняя элегия

Начало октября 1916 года, Царское село, гостиная Александровского дворца… За столом, сервированным для чаепития, сидят шестеро: пять женщин и один мужчина, скорее - юноша. Даже при беглом взгляде видно, что белокурый юноша, одетый в форму вольноопределяющегося медицинской службы, испытывает крайнюю робость и растерянность, лицо же старшей женщины, хозяйки, несет на себе выражение спокойной величавой уверенности пополам с некоторым любопытством^[10].

Поэт Сергей Есенин. 1916 г.

Некая знатная Дама на чай поэта
Вечером пригласила. Парк за окном
Осень окрасила охрою и багрянцем,
С клёнов зигзагом листья стремят полёт.
Чувствуется: поэт не в своей тарелке:
В жизни он в первый раз во Дворец попал…
Впрочем, робость прошла, лишь только он начал
Вслух декламировать… Слушали не дыша
Дама сама и дочери все четыре,
В нежном фарфоре стынет забытый чай.
Чтение прервалось, и вопрос раздался:
Ах, Сергей Александрович, почему
Ваши стихи - один прекрасней другого
Так безнадёжно грустью напоены?
Странною дымкой подёрнулся взор поэта,
Медлить он стал, фарфор к губам поднося…
Там, где уральских гор седые отроги
Тонут века, века в темнохвойных волнах тайги,
Выстрелов разнобой заглушит кирпичная кладка,
Ну, а удар штыком беззвучен сам по себе…
Нужно весьма спешить, кратки в июле ночи,
На грузовик успеть ещё погрузить тела,
Мокрых же из пяти вскрытых теперь корсетов
Весело палачам брюлики извлекать!

Мерзко мотор тарахтит, в путь свой последний Дама
Вместе со всей семьей мчится в рассветной мгле.
Вот - кислота, костёр и торфяная яма
Жизни ее итог на странной такой Земле…

Там, где Исакий святой золотым шеломом
Возле Невы молчащей, скованной белым сном,
Слой подпирает серой слоистой ваты,
Чтоб от небес сокрыть биенье сердец,
Даже навек грозит, - привязанный к батарее,
В маленьком номерке будет поэт висеть.
Прав был поэт, когда ответил той знатной Даме:
Не с чего веселиться, вот и стихи грустны…
Право, у пьющих чай поводов веселиться
Не было никаких в тихий осенний день!