В последние дни февраля

Главы из книги Федора Олферьева «Россия в войне и революции».

В святочные дни я получил письмо от доброго друга нашей редакции Алексея Михайловича Олферьева. Его старинный дворянский род оставил заметный след в истории нашей страны.

Дорогой Антон Евгеньевич!

Я все-таки сумел закончить редактирование воспоминаний своего родственника и теперь ищу способы издать книгу. Думаю, что и вам будет интересно ее прочитать. Текст могу вам прислать, но объем велик.

А.М. Олферьев.

Конечно, я тут же попросил познакомиться с новыми страницами Воспоминаний о драматических событиях начала ХХ века.

Вскоре пришло еще письмо из Москвы:

Дорогой Антон Евгеньевич!

Не откладывая в долгий ящик, посылаю вам текст книги Федора Сергеевича Олферьева «Россия в войне и революции», которая вышла на английском языке несколько лет тому назад за границей. Перевод с русского сделала его внучка. Она же прислала мне и русский текст, для того, чтобы опубликовать в России отдельной книгой. Мы с супругой (она все-таки учитель-словесник) подготовили текст на более современном русском языке. В комментариях продолжаю делать дополнения и исправления. Часть иллюстраций из личного архива автора.

Я списался с Татьяной Камерон, и она не против любых видов публикации работы ее деда.

Думаю, что обозначенные вами главы лучше всего публиковать в феврале-марте.

Я провел все-таки маленькую статистику по списку лиц. Более трети людей из упомянутых ушли из жизни в окаянные годы, а около пятой части были расстреляны или зверски убиты. Вот такая печальная статистика.

К счастью, в их семействе уцелело несколько фотографий, которые и опубликованы в книге. Надеюсь, что вы уже прочли, как они покидали Россию - практически без ничего. Даже не сохранились фотографии его родителей, братьев и сестры.

Теперь скажу о моем родстве с автором книги. В начале XIX века в Пензенской губернии жил мой пращур Иван Васильевич Олферьев (1780-1852), который участвовал в Заграничных походах Русской Армии и был вице-губернатором Пензы. Женат он был на Марии, княжне Еникеевой. Его старший сын, инженер-поручик Александр Иванович (1808-1854), мой прапрадед.

Александр Петрович (1867-1951), мой дед, служил в гвардейской артиллерии, в 1903 г. вышел в отставку с чином армейского подполковника с мундиром, служил Земским начальником в Саранском уезде. После революции неоднократно был судим (как теперь говорят, незаконно репрессирован, а на другом жаргоне: имел пять «ходок»).

Автор этих Воспоминаний Федор Сергеевич Олферьев (1885-1971) окончил Пажеский корпус, служил в Лейб-Гвардии Конно-гренадерском полку, участник Первой Мировой войны, в 1917 г. полковник. Эмигрировал в США. Женат на Марии Владимировне фон Гревенс (1884-1977).

Мой дед Александр Петрович и Федор Сергеевич - троюродные братья (оба были военные, оба оставили воспоминания о смутном времени).

Таким образом, мне Федор Сергеевич Олферьев приходится пятиюродным дедушкой, а его внучка Татьяна Камерон - пятиюродная сестра (или просто кузина).

Храни вас Господь!

Искренне ваш А.М. Олферьев.

Вот так к нам в редакцию попал удивительный документ, раскрывающий новые факты об известных событиях. И если б не эти Воспоминания, сколько важнейших деталей нам были бы не ясны! Сколько психологических штрихов ушли бы навсегда от нашего взора… А ведь время порой раскрывается для потомков в каких-то как раз «мелочах», оттенках, деталях… Считаю, эта публикация важна для каждого русского человека. Пусть и публикуем мы лишь отдельные главы из книги, но и они все же дают нам цельное представление о тех роковых днях февраля-марта 1917 года. Рассказывают о том, как именно происходило едва ли не важнейшее событие ХХ века - вынужденное отречение св. Государя Николая II от престола и последовавшая за этим гибель великой Державы. Это как раз те исторические события, эхо от которых до сих пор не стихает.

Во всём ли нужно соглашаться с автором воспоминаний? Конечно, нет! Он человек своей среды, своего круга общения и проч. Многие предрассудки того времени и того окружения, в котором жил автор, он искренне разделяет. В каких-то своих заблуждениях он позднее глубоко раскаялся, что-то ему открылось уже после всего случившегося. Но всё же это свидетельство честного, искреннего, а главное, верного и верующего русского человека! Офицера, воина, дворянина… И такому свидетельству можно с чистым сердцем доверять. Его пером мемуариста водила забота об исторической правде и о благе России. Давайте не будем так уж цепляться к каким-то шероховатостям в его Воспоминаниях (к сожалению, их немало встречается на страницах книги), а лучше давайте почувствуем суть свидетельства очевидца. А суть эта - в глубокой сердечной боли за Россию, за Царя, за русский народ. В попытке увидеть главное в том невероятном сцеплении из ряда вон выходящих событий. И эта вот суть была им замечена, правильно понята и искренне изложена на бумаге. Он увидел связь между гибелью великой Империи, простиравшейся на необозримых пространствах Евразии, от океана до океана, с таким вроде бы не слишком приметным фактом, как предательство «верхушкой» общества своего Государя. Федор Сергеевич Олферьев смотрел на происходящее взором гораздо более острым и проницательным, чем многие его современники. То, что таило в себе огромнейшие катастрофические последствия, тогда для многих выглядело как всего-навсего «дворцовый переворот». А то и вовсе как чья-то интрига, фронда.

А оказалось…

Все мы, каждый из нас, должны ответить для себя на вопрос: почему.

Без такого ответа нам трудно будет извлечь из прошлого необходимые уроки.

Посвящаю эту публикацию светлому и дорогому образу Царя-Страстотерпца Николая II.

Моли Бога о России, святой Царь Николай!

Антон Жоголев.

1.

Как не представляли мы себе мироздания без Бога, так же и не могли себе представить государства без Государя. Гений народный мы олицетворяли в облике Царя, Помазанника Божия, поставленного Им править нами на земле. В Царе лежало начало всей земной мудрости. Отсюда и о безалаберном человеке говорили: «У него нет царя в голове».

Царь Николай II.

Эта потребность олицетворения отвлеченных понятий, по-видимому, сохранилась в народе и сейчас: Сталин есть ничто иное, как олицетворение «власти рабочих людей».

Однажды, во время Второй [мировой] войны я встретил в Сан-Франциско советского коммерческого моряка и пригласил его к себе обедать. Это был молодой человек, получивший образование второй ступени ^[1] и состоявший в коммунистической партии. Он мог читать по-английски, и здешняя свободная критика того времени всех и вся, видимо, раздражала его.

- Скажите, как это может быть, чтобы такой выдающийся человек, как ваш президент Рузвельт, мог подвергаться такой критике и даже брани в газетах? - спросил он.

- У нас здесь есть только один «выдающийся человек», - ответил я, - это наш народ. А Рузвельт - наш слуга. И держим мы его до тех пор, пока он выполняет нашу волю.

Собеседник мой только разинул рот.

Царь, так же, как и религия, был частью нашей жизни. Законы, на основании которых мы жили, издавались или Высочайшим Манифестом, или Указом Правительствующему Сенату, а всякое решение суда выносилось не иначе, как: «По указу Его Императорского Величества». В том же красном углу избы, где висел святой образ и картина Страшного суда, висели и портреты Государя в красном гусарском доломане и царицы в нарядном русском сарафане с кокошником на голове (оба издания Сытина).

Если до Бога было высоко от нас, то до Царя было очень далеко, и если Бог видел нас грешных с высоты Небесной, то уже царь видеть нас не мог. Если помощники Бога порой были не на должной высоте, то и помощники царя в лице губернаторов, земских начальников, исправников и урядников грешили больше и чаще против царских законов и злоупотребляли властью, данною им царем. И как на Бога ропот людской за это не распространялся, так и Царь оставался в своих незапятнанных белых ризах в стороне.

В начале октября 1894 года у нас на гумне домолачивали запоздалые остатки урожая. Дни становились уже короткими, был полумрак, и только керосиновая лампа слабо мерцала в углу. Из города приехал отец и прямо прошел на гумно: «Сегодня пришла весть, что Государь скончался», - объявил он. Мужики сложили цепы, сняли шапки и истово перекрестились. Мне тогда было всего девять лет, но я никогда не мог забыть этой торжественной траурной минуты. Огорчение было простое и неподдельное. Александр III никогда популярности не искал, и лично его крестьяне просто не знали. Поэтому огорчены они были потерею Царя как символа, как верховного главы русской семьи. Работа была немедленно остановлена, и мужики, расходясь по домам группами, говорили о преждевременной кончине Государя в расцвете лет и о том, что даже и царя доктора спасти не могут.

На другой день, когда в церковь пришел манифест, приход собрался на панихиду и присягу новому Государю Николаю Александровичу. Служба тоже была вечером, и храм был переполнен. Ни бедность нашего храма, ни старые поношенные ризы священников, слабый хор, в котором громче всех раздавался монотонный голос псаломщика, не могли нарушить торжественности этого служения. После панихиды был вынесен аналой, положены на нем Евангелие и крест, вышел отец Мефодий и прочел манифест о вступлении на престол молодого Императора Николая II. После этого все присутствующие подняли правые руки, сложенные в крестное знамение, и начали повторять за священником слова присяги.

По выходе из церкви мужики столпились вокруг моего отца и слушали, как он говорил о молодом Государе, с которым он служил в одном полку. Отец говорил, как он был прост и скромен, как он не позволял, чтобы ему делались какие-либо исключения ни на походе, ни в офицерском собрании. Он говорил, какое солидное образование получил Николай Александрович и как много он путешествовал и видел. Говорил о том, что он был небольшого роста, и закончил так: «Да, ростом он невелик, но мы верим, что его дела будут велики».

2.

Когда наша армия более или менее благополучно вышла из Польши, в конце лета 1915 года Государю Императору благоугодно было возложить на себя Верховное командование всей действующей армией.

Это событие освещается обыкновенно всеми тыловыми писаками вроде адмирала Бубнова, а за ним и историками этого периода, как особенно неблагоприятно отозвавшееся и на военных действиях, и на настроении войск.

Что касалось военных действий, можно было только гадать, насколько лучше действовал бы [Великий Князь] Николай Николаевич со своими пресловутыми Янушкевичем и Даниловым. Нам известно только, что на их ответственности лежали и Сольдау, и особенно истощение огнестрельных припасов. В то же время за генералами Алексеевым, Рузским и Брусиловым числилось по несколько успешных операций. В отношении же настроения войск, т.е. тех бойцов в окопах, которые жили изо дня в день, будучи обречены не сегодня-завтра или отдать Богу душу, или быть искалеченными, с уверенностью могу сказать, что на них перемена командования никакого впечатления не произвела. Войска привыкли знать, что все приказы всегда отдавал Царь. А где он сидел или через кого приказывал - значения не имело.

Автор воспоминаний Федор Олферьев во время службы в Царской армии. Фото 1905 года.

Повлияло на настроение войск не перемена командования, а истощение огнестрельных припасов. Развертываясь в боевой порядок, под безнаказанным огнем артиллерии противника, часто с открытых позиций, лежа в цепи и прикрывая уходящих беженцев и свои обозы, солдат знал, что как только он выстрелит свои пять-десять патронов, надо было уходить. И вот тут-то далеко не у всякого хватало силы воли, чтобы выдержать свой огонь, стараясь нанести своим тощим запасом патронов наибольший ущерб врагу. Многие освобождались от них как можно скорее и текли с безконечной толпой беженцев, смешиваясь с ней и исчезая в редко населенных Пинских болотистых лесах. Так началось дезертирство. Беглецы летом жили в лесах, питались тем, что подавали им сердобольные жители, или просто крали, что плохо лежало. К зиме стали жаться к железным дорогам, толпились на платформах станций, как бы в ожидании поезда, или садились в поезда и ехали с одной станции на другую. Их было так много, что ни железнодорожное начальство, ни тыловая военная полиция не имели возможности их всех проверить и отсылать в свои части.

Но всё же значительное большинство людей продолжало держаться своих частей. Они сражались, калечились и умирали. У них были свои ротные, которые думали о них, у ротных были - батальонные, у батальонных - полковые, и т.д. Заведенная машина, хотя и слабела, но продолжала работать. Когда же к весне опять появились патроны, снаряды, пушки, пополнения, машина опять заворочалась более оживленно, когда ее повернули, опять пошла в атаку на врага.

Летом 1916 года наше контрнаступление на всех фронтах носило самый ожесточенный характер, велись методические позиционные бои, в которых наши войска проявляли чудеса самоотверженной решимости опрокинуть врага, и наши потери достигали сотни тысяч. На Юго-Западном фронте мы продвинулись на несколько десятков верст. Но... все наши усилия не дали нам ни малейшего стратегического успеха. И у всякого участника этих боев невольно зарождалась мысль: «Мы так легко отдали немцам полосу 400 верст глубиной, и теперь, чтобы отбить у них каких-нибудь 30 верст, потребовалась сотня тысяч потерь. Сколько же крови надо пролить, чтобы выгнать их из наших пределов?» И казалось, что крови этой в России не хватит. «Muth verloren - alles verloren»^[2].

Но, скажете вы, под Верденом во Франции велись еще более ожесточенные бои. А во Вторую мировую войну, когда немцы дошли до Кавказа и почти окружили Москву, бойцы духом не упали. Почему же у нас пошатнулась вера в себя?

На это я приведу старую русскую пословицу: «Рыба гниет с головы».

Когда осенью 1916-го года меня перевели в штаб фронта, я поселился в Минске с двумя товарищами: Лайдонером - по академии и Коко Крузенштерном - по корпусу. Лайдонер - впоследствии военный министр в Латвии, добросовестный, способный и упорный латыш, никогда во мне не внушал симпатии. В нем чувствовалась нелюбовь к нам русским за свою угнетенную национальность. Крузенштерн - остзейский немец, наоборот, был очень симпатичен и был развит, и образован выше среднего уровня. Он был взят из запаса и до мобилизации служил приставом в Государственной Думе. Все офицеры штаба жили дружно, и в нашей квартире часто собирались гости. Разговоры всегда касались политики. Это было время, когда премьером был назначен Протопопов, которого Крузенштерн знал хорошо по Думе. Назначение это вызвало у нас, как и во всей думающей России, взрыв негодования, которое нельзя было сравнить с теми сплетнями и слухами, которые бывали и раньше. Тогда это была спокойная критика, чувствовалось в говорящих сознание силы достаточной, чтобы побороть все невзгоды, что Россия очень еще сильна, и что всё перемелется и добродетель восторжествует. Теперь чувствовался испуг. «Куда мы идем?» - ставился вопрос. И ответа на него не было. О Распутине говорили с презрением, и даже открыто высказывалась необходимость покончить с ним для спасения Родины.

И эти разговоры шли среди самого верноподданного элемента - офицеров.

В Могилев я приехал в середине ноября (1916 г.). Маленький город был перегружен различного рода учреждениями. Кроме военных, в нем были представители многих гражданских учреждений. Это был нервный центр страны, от которого нервы расходились на фронт и в тыл, и на который были обращены взоры всего народа.

Дом губернатора в Могилеве. В нем располагалась Ставка Верховного главнокомандующего.

На небольшой площади в центре города стоял дом губернатора, который должен был уступить его Государю с его свитой. Рядом было Губернское правление, где помещалось управление Генерал-квартирмейстера, и там жил Алексеев. Напротив, в каком-то еще казенном доме было управление дежурного генерала.

Управление Генерал-квартирмейстера состояло приблизительно из двенадцати полковников Генерального штаба - почти все Георгиевские кавалеры, видимо, отборные офицеры со всех фронтов. Из них, кроме меня, был только один гвардеец. Я оказался один в чине капитана, назначенный на полковничью должность (в Генеральном штабе явление очень редкое). Приняли меня вежливо, но холодно, видимо подозревая во мне выскочку, которому удалось пробраться в «святое-святых» и, вероятно, не без помощи Губернаторского дома, а может быть, даже и самого Распутина. Иногда я замечал, как оживленный разговор между офицерами умолкал с моим приближением. Никогда еще в жизни я не чувствовал себя более одиноким. И я терялся в догадках - за что?

Недолго пришлось ждать, чтобы понять, что на мне отзывалась открытая вражда, которая существовала между Губернским Правлением и Домом Губернатора. Ставка фрондировала Царя.

Но вскоре ко мне присмотрелись, и я почувствовал, что меня больше не чуждались. Установились нормальные отношения.

Однажды у меня был такой разговор с начальником оперативного отделения полковником Барановским:

- Опять этот никому не нужный доклад, который отнимет у всех нас полдня, - с досадой сказал он.

- Как же иначе? Ведь Государь должен знать обстановку дня.

- Для этого достаточно пяти минут. Да ему (Государю) и этого не надо. Ведь вся обстановка уже изучена, и директивы отданы. Поживете подольше - сами убедитесь.

На доклад Государь Николай II приходил в 11 часов утра. Дежурный его встречал рапортом. Потом все шли наверх и там, в присутствии Алексеева, полковники, каждый по тому фронту, который он изучал, докладывали положение за последние 24 часа.

Помнится мне один такой доклад: немцы во время нашей перегруппировки повели наступление и нанесли нам значительные потери. Вопрос стоял: была ли это с их стороны демонстрация или переход в наступление, и следовало ли нам снимать здесь войска или задержаться. Во время доклада была произнесена фамилия генерала Надежного^[3]. Государь безмолвно выслушал доклад. К грустным известиям он давно привык. Да и забота о разрешении этой задачи была Высочайше возложена на Алексеева.

А вот фамилия Надежный его заинтересовала: «Какая хорошая фамилия. Не он ли это недавно мне представлялся по случаю своего назначения?». Никто из присутствовавших не знал. После некоторого молчания, один из его свиты сказал: «Так точно, Ваше Величество, это он самый». Этим процедура закончилась. Алексеев и дежурный офицер пошли к царю завтракать.

Считая подготовку к докладу, у штаба он отнимал добрую половину дня.

Царь Николай II в Ставке в Могилеве. 1915 год.

Государь в Ставке, как всегда, был ровен со всеми, величественно прост, нес свое служение Родине, как он его понимал: приемами представлявшихся, выслушиванием докладов, подписыванием приказов... А всё, что он чувствовал и переживал, хранил внутри себя. Разница между его жизнью в столице и в Ставке заключалась в том, что там он жил, окруженный именитой аристократией и своей гвардией, среди которой он вырос и говорил на одном языке. Мы все знали его как человека, знали его слабости, но мы зорко охраняли от всех, кто стоял по другую сторону от нас и его, и поддерживали тот ореол мудрости и справедливости, который с давних времен приписывал Царю народ. Но вот царь вышел из своего окружения и стал лицом к лицу с народом, представленным его лучшими сынами в штабе Верховного. Многие из них никогда не видели Царя или видели его мельком на парадах, и их представление о нем далеко не отвечало действительности. Чем дольше он жил среди них, чем чаще он с ними виделся, тем сильнее становилось их разочарование [это весьма спорное суждение оставляем на совести автора Воспоминаний - ред.]. Свита Государя, приехавшая с ним, усугубляла неблагоприятное впечатление. Состарившийся Министр двора граф Фредерикс; всеми нелюбимый карьерист его зять, гофмаршал Воейков, который при всяком случае давал понять чинам штаба, что если бы не война, так уж он наверно не стал бы с ними разговаривать; очень милый, очень богатый генерал свиты Петрово-Соловово, у которого умственное развитие остановилось, когда ему минуло 12 лет; и, наконец, всегда находившийся под влиянием алкоголя адмирал Нилов.

Критики Алексеева в нашей эмиграции, ненавидящие его и ставящие ему в вину отречение Государя, обыкновенно говорят: «Ведь Император дал ему полную независимость в ведении военных действий. Чем же он ему так мешал?»

Все эти люди не хотят понять одного, что в войне вооруженного народа не может быть фронта и тыла, военной и гражданской власти. Страна должна быть водима одной головой и одной волей. Но в те дни Алексееву дано было право распоряжаться только дивизиями и батальонами на поле брани, а кабинет министров, от которого зависело передвижение этих дивизий, их снабжение, комплектование, сношение с союзниками и, наконец, что самое важное - поддержание духа народа, оставался во власти Царского Села, в руках доходящей до религиозного фанатизма Царицы и безграмотного крестьянина Распутина, которыми ворочали аферисты самой низкой пробы [такое несправедливое и граничащее с клеветой, но, к сожалению, весьма характерное высказывание оставляем целиком на совести автора этих строк - ред.].

Мне иногда думается, что, если бы в те дни на месте Алексеева был человек волевой и вместе с тем безпринципный, который бы во имя победы не погнушался бы пожать руку Распутину, войти в доверие Царицы и использовать их влияние на Царя, может быть, он бы мог спасти положение. Может быть. Но Алексеев был для этого слишком прост и прямолинеен. Он видел приближавшуюся катастрофу и нес безмолвно свой крест.

3.

В первых числах декабря я получил на несколько дней отпуск и поехал в Петроград повидать семью. Приехал под вечер. На вокзале было гораздо меньше извозчиков, чем бывало раньше, и вид у них был захудалый: тощие лошаденки, изношенные армяки и нечищеные сани. Город как-то весь обрюзг, местами снег оставался не расчищен. Казалось, даже фонари горели тускло.

У жены в гостях сидел старик Симанский, отец теперешнего Патриарха^[4]. Разговор, конечно, шел на злобу дня, и Симанский утверждал, что Помазанник Божий есть часть религии и что он всегда был, есть и должен оставаться вне обвинения. Жена с молодым задором утверждала, что всё это так, но что в наши тяжелые дни спасение Родины стоит выше всего. Я слушал ее и радовался тому, что, живя врозь, мы продолжали думать одинаково.

На следующий день пошел повидать Владимира Гурко, старшего из сыновей знаменитого фельдмаршала, члена Государственного совета и считавшегося самым умным из братьев, к которому остальные ходили за советом.

- Ну что, плохо? - спросил он меня своим гнусавым голосом.

- У вас здесь хуже, мне кажется. Чем дальше в тыл, тем настроение минорнее. Мы еще не теряем надежду на победу, а у вас как будто о ней и не думают.

- Да. Ну, месяца через два, Бог даст, всё разрешится.

Я решил тогда, что под этим сроком он разумел готовящееся наступление в большом масштабе на Юго-Западном фронте, от которого мы ожидали решительного успеха. Впоследствии, однако, разнесся слух, что до 11-го марта готовился дворцовый переворот, в котором братья Гурко Владимир и Василий принимали участие. Говорили о том, что вопрос об аресте Государя, учреждения регентства Михаила Александровича и заточения Императрицы в монастырь в принципе был решен, и что только ждали 11-го марта, чтобы совершить его в исторический день убийства Императора Павла I. Насколько всё это было правдоподобно, судить не берусь, но представляется мне, что от Владимира Гурко участия в этом деле можно было ожидать^[5].

Никто из знакомых, которых я встретил в этот приезд в Петроград, не спросил меня о том, что делается на фронте. Бывало раньше, люди смотрели мне в глаза и старались угадать - когда же победа? Теперь этого никто не ждал. Вопрос стоял один: когда же конец? Дома у нас еще ели. Но со всех сторон шли жалобы, что ничего нельзя достать.

Через день после моего отъезда в Ставку у нас родился наш бедный Сережа. Он зачат был под гром орудий, родился в дни тяжелых испытаний, вырос и возмужал в изгнанье и нищете. За свои 37 лет жизни он ничем не был обязан людям, но сложил голову свою за них во Вторую мировую войну.

За мое отсутствие из Ставки Алексеев заболел и уехал в Крым, оставив исполнять свою должность Командующего особой армией Василия Гурко. Государь уехал в Петроград на Государственное совещание. В Ставке было тихо, но настроение казалось еще грустнее. На крайнем правом фланге у Риги командующий 12-й армией Куропаткин настойчиво атаковал немцев, неся значительные потери.

Когда я представлялся генералу Гурко, он спросил меня, где я служил до назначения в Ставку, и, узнав, что я приехал от Барановичей, поинтересовался:

- Ну, как там обстоит снабжение?

- Три месяца назад там было всё благополучно.

И продолжил, как говорил его брату в Петрограде:

- Там было лучше, чем здесь.

- И здесь будет хорошо, - сказал он.

4.

В январе 1917 года вернулся в Ставку Государь. Скоро из Петрограда стали нестись слухи о затруднениях снабжения столицы едой. Мы со дня на день ждали выздоровления Алексеева. От Риги шли донесения о тяжелых потерях, и общая атмосфера сгущалась всё более и более. Наконец приехал Алексеев, и Ставка вздохнула.

В это время я получил приглашение от начальника авиации Юго-Западного фронта, полковника Ткачева, объехать вместе с ним все отряды на его фронте, проверить их работу и подготовку. Лукомский от себя прибавил поручение сделать ему о виденном подробный доклад.

За день до отъезда я был дежурным по управлению и вечером сидел на телеграфе. Часов в 10 Рузский вызвал Алексеева к аппарату Юза^[6]. Что он ему донес, я не знаю, т.к. Алексеев унес ленту с собой. Видел я только, как он откинулся на стуле, взялся за голову и пробормотал: «Что же это - начало конца?»

Впоследствии я узнал, что Рузский доносил об отказе нескольких частей в 12-й Армии идти в атаку. Их отвели в резерв, и атака не состоялась. Запомнил я этот факт хорошо, так как он имел место до отречения Государя.

В день моего отъезда пришли вести из Петрограда о начавшихся там демонстрациях населения, требовавшего хлеба. Стало известно, что гарнизон города ненадежен и демонстрации принимают всё более и более угрожающие размеры. Государь, опасаясь за свою семью в Царском Селе, решает послать батальон Георгиевских кавалеров под командой генерала Иванова для ее охраны.

Утром следующего дня я приехал в Киев. Город жил вполне нормальной жизнью. Лавки были полны провизии, и все рестораны открыты. Заехал к Великому Князю. Александр Михайлович, хотя и слышал о событиях в Петрограде, но, по-видимому, особо серьезного значения им не придавал. И он, и его штаб засыпали меня самыми обыденными вопросами, о которых мы в Могилеве уже перестали думать. В этот же день я выехал в штаб Брусилова. Там я встретил Ткачева и по приказанию Лукомского явился Брусилову, который просил меня по возвращении обязательно заехать к нему и сообщить о всём виденном. В городе и штабе фронта всё текло нормально, и о событиях в Петрограде разговоров не было слышно. На запасных путях станции железной дороги я видел несколько французских танков и сопровождавших их французских солдат.

Здесь мы сели в автомобиль и поехали на фронт. Железная дорога, которую мы от времени до времени пересекали, была перегружена платформами с тяжелыми орудиями и танками, при которых опять были французы.

Мы объехали весь фронт, все отряды, все штабы, видели новые аэропланы и счастливых летчиков, получивших их. За несколько дней на фронте мы не видели ни одного немца над нашим расположением, и летчики говорили: «Если кто и прилетит, то собьем». В штабах видели нанесенные на карты фотографии немецких позиций. В штабе армии говорил с товарищами по академии - у всех настроение было приподнято, и была полная надежда на успех. «Только бы немцы нас где-нибудь не предупредили». Видели пленного немца в штабе армии - унтер-офицер действительной службы. У пленных всегда бывает настроение минорное, но из нескольких слов, которые он нам сказал, чувствовалось, что положение в Германии было далеко не легкое: там надежды на успех не было, страна голодала. «Deutschland kaput»^[7], - сказал он, опустив голову. По его словам, и это подтверждалось из других источников, напротив 2-й Армии стояли по большей части турецкие войска.

Запомнилось мне наше посещение корпуса на позиции в районе Тернополя, которым командовал генерал Гутор, - способный командир, впоследствии служивший в Красной армии. Его штаб стоял в лесу. Мы приехали во время захода солнца, косые лучи которого пробивались местами меж высоких сосновых деревьев, освещая палатки стоявшего в резерве полка. Солдаты ужинали. Я мысленно перенесся к старым безпечным временам мирных маневров, и только изредка раздававшиеся орудийные выстрелы не позволяли забыть действительности. Гутор жил в прекрасно отстроенном охотничьем доме, стоявшем на краю довольно большой поляны.

Дав нам закусить, он повел нас на вечернюю молитву. На поляне покоем^[8] был построен полк.

Раздалась команда: «На молитву шапки долой», - и солдаты запели вечернюю молитву, а за ней «Боже, Царя Храни». Это было вечером 1-го марта. Я слушал гимн в последний раз, разносившийся по лесу из уст солдат Царской армии. Я на минуту опять забыл действительность и чувствовал, что слезы подступили к горлу.

Корпус Гутора стоял в первой линии и должен был первым начинать атаку. Прощаясь, он сказал нам: «Скажите там, кому нужно, что мы готовы до мельчайшей детали исполнить ту задачу, которая будет возложена на нас».

И можно ли было думать, что этот генерал меньше чем через год станет красным командиром, а эти самые солдаты будут громить Киев и избивать там офицеров?

5.

«Боже мой, неужели это будет? Неужели осуществятся мечты пятнадцати лет моей военной подготовки и службы? Победа, казалось, так близка и возможна. Только скорей бы, скорей», - проносилось в моей голове, когда мы приближались к Бердичеву, встречая по дороге всё новые и новые платформы с танками и пушками.

В штабе фронта встретил начальника оперативного отделения Ивана Ильича Громыку.

- Главнокомандующий просил меня по моем возвращении с фронта зайти к нему.

Громыко махнул рукой:

- Нет, он сейчас не примет. Он очень занят на аппарате. Вы знаете, что Государь сейчас отрекается от престола в Пскове?

Сердце мое остановилось. И что я дальше слышал, что говорил и как покинул штаб - не помню. Пришел в себя только в поезде, шедшем в Могилев. Вокруг меня сидели гвардейские офицеры, ехавшие в Петроград в отпуск. Весть об отречении разнеслась как по безпроволочному телеграфу, и разговор шел только об этом. Напротив меня сидел улан Ея Величества, Костя Апухтин, образованный и природно умный человек.

- Государь вместо Пскова должен был приехать к нам. Мы бы не дали этому случиться.

- Но ведь ты знаешь Государя, Костя, чтобы приехать к нам, он должен был бы быть другим Государем.

Апухтин промолчал.

- Нет, нет, нет... Это мы остановим. Этому не быть... - и опять умолк.

Мы не сомкнули глаз за всю ночь пути до Могилева. Что бы было, если бы Государь вместо того, чтобы ехать к своей семье, поехал бы в свою гвардию? Оттуда он мог бы приказать начать то готовое во всех деталях наступление, о котором просил нас сказать Гутор. Если бы был успех, революция могла бы задержаться, а может быть, и никогда не одержала бы верх. Даже если бы Государь не смог удержать трон впоследствии, революция не приняла бы тех чудовищных форм, в которые она вылилась.

Может быть, всё это была одна моя фантазия, одни безсмысленные мечты. Может быть, наступление и не было готово, может быть, оно всё равно бы не удалось. Не знаю. Здесь я пишу о себе и свидетельствую о своих переживаниях в те дни и уверен, что не я один так думал, а все те, кто сознавал, что когда у воина отрубалась голова, он умирал. И последующие движения его тела были ничто иное, как посмертные конвульсии.

В Ставку я приехал в то утро, когда Алексеев получил запрос от Государя о мнении армии на его отречение. Я пошел прямо на телеграф. Алексеев был у аппарата, а в дежурной комнате рядом собралось всё управление генерал-квартирмейстера и все начальники отделов. Алексеев по очереди говорил с главнокомандующими фронтов, осведомляя каждого из них о ходе переговоров в Пскове и советуя, во имя спасения фронта и избежания кровопролития, обратиться к Государю с просьбой отречься от престола.

Эти переговоры велись после известного ответа Государя Гучкову и Шульгину, что он, прежде чем сложить с себя власть, желает выслушать, что скажет армия.

Ответ на это с таким же успехом мог дать сам Алексеев. Но он решил сложить с себя этот безконечной ответственности шаг на главнокомандующих. Последним уже времени не было идти вниз с запросом, и у них не было другого выхода, как отвечать самим.

Начали приходить ответы. Первый ответ пришел от Эверта. Он был приблизительно такого содержания: «Будучи осведомлен генералом Алексеевым об обстановке и о желании Вашего Величества услышать голос армии, прежде чем принять решение... и далее следовало: принимая во внимание и исходя из того и т.д., всеподданнейше прошу Ваше Величество сложить с себя власть».

Когда я увидел этот текст, мне припомнился многословный штабист Лебедев, и я решил, что составлял его он. Рузский непосредственно доложил Государю свой совет.

Пришла хамски дерзкая телеграмма от Брусилова, в которой он требовал отречения. Она произвела на всех нас отвратительное впечатление, а мне припомнилось, как этот взбунтовавшийся холоп всего несколько лет тому назад целовал руку тогда всемогущему Великому Князю Николаю Николаевичу в Петергофе.

Командующий Особой армией, в которую входила гвардия, наоборот, высказал Государю просьбу остаться на престоле.

Щербачев, фактически как начальник штаба Румынского короля, использовал это как оправдание и не написал ничего.

Наконец под утро с Кавказа пришла коленопреклоненная просьба Николая Николаевича Царю сложить с себя власть.

Какой целью руководился Государь, обращаясь к армии за советом? Было ли это искреннее желание узнать, что скажут ему его излюбленные войска, всегда при виде его так восторженно кричавшие ура и певшие «Боже, Царя Храни!» Или в ней таилась надежда, что через головы предавших его генералов он услышит новые крики ура и приглашение прийти к ним и опять возглавить их? Думается мне, что в эти дни он не искал защиты ни у кого, а самым искренним образом хотел честно до последней минуты своего пребывания на престоле исполнить свой долг перед Богом и Родиной. Что он искренне верил в Божественное происхождение своей власти, в этом не было сомненья.

Цель Алексеева была ускорить всю процедуру отречения, чтобы успеть сохранить династию, с ней командный персонал и боеспособность фронта.

Но революция не дремала. На следующий день вышел приказ № 1-й, и армия в последних судорогах испустила дух.

Подписав манифест отречения в пользу Михаила Александровича, Государь сел в поезд и направился в Ставку.

На следующий день генерал Алексеев приказал всем чинам Ставки явиться на станцию для встречи Государя. Обыкновенно на такую встречу выезжали только начальники управлений. Все мы были построены в шеренгу вдоль перрона, и часов в 8 вечера медленно подошел к нему Царский поезд. Кто-то заметил: «Словно покойника встречаем».

Алексеев вошел в вагон, и минут через пять на площадке появился Государь. На него тяжело было смотреть. Он осунулся, постарел, глубокие морщины покрывали его лицо. Привычным жестом поправляя левый ус, он подал руку генералам и прошел по нашей шеренге, как всегда задавая от времени до времени вопросы и смотря близко каждому в лицо. Так он был приучен делать с детства, так сделал и в последний раз. Я стоял на самом левом фланге. Подойдя ко мне, он спросил: «Кто сегодня дежурный?» Видимо, у нас одновременно пронеслось в головах: «Не всё ли это равно сейчас?» Не дождавшись ответа, он пошел в автомобиль^[9].

Что чувствовал я в эти минуты? И думаю, что чувствовали тогда мы все одинаково. Мне было его жаль, как бывает жаль всякого приговоренного по суду. Но превалировало чувство досады на него, и гораздо больше было жаль Родину и ее так безжалостно глупо загубленного дела. Был ли кто-нибудь из нас, кадровых офицеров, которые могли думать тогда, что отречение Царя даст России победу? Могу с уверенностью сказать, что нет.

Ставка наружно приняла нормальный вид, с тою только разницей, что Государь не ходил на доклады. Он ждал приезда Николая Николаевича, чтобы сдать ему свою должность. За это время отрекся и Михаил Александрович, после чего сформировалось Временное правительство. Из Киева приезжала повидать сына Государыня Мария Федоровна. Из Губернаторского дома первым, как крыса с корабля, уехал дворцовый комендант гофмаршал Воейков. Из Петербурга тем временем поступали всё более и более печальные новости: Совет солдатских и рабочих депутатов не желал признавать Временного правительства. На фронте вновь сформированные солдатские комитеты стали избирать себе командиров. Там и здесь было убито несколько нелюбимых офицеров. Особенно серьезно было положение в Балтийском Флоте. Военные операции совершенно прекратились.

Как-то вечером на моем дежурстве к аппарату был вызван Алексеев и говорил с председателем Временного правительства Львовым, который передал ему, что Николай Николаевич оказался неприемлем на должности Верховного. Таковым назначался Алексеев, и Государь должен был немедленно покинуть Ставку.

В комнате дежурного, как всегда за последние дни, толпились чины Ставки. Среди них был Великий князь Сергей Михайлович^[10]. Шел разговор о возможных новых назначениях. Говорили об ожидавшемся приезде членов Временного правительства и о принесении ему присяги. Не отрешившись еще от мышления старого порядка, люди говорили и спорили о мелочах, старшинстве в чинах и пр.

Начитавшись за день печальных сообщений с фронта и тыла, я не выдержал и заметил:

- По-моему, все наши гадания и соображения настолько сейчас ничтожны. Ведь мы присутствуем при начале мирового социального переворота.

Сергей Михайлович, тот самый, который через год был живым брошен на Урале в шахту, рассмеялся и сказал:

- Ну и пессимист же вы. Его Величество Капитал быстро задушит эту гидру.

Помню, что мне стало стыдно, и я умолк.

6.

На следующий день было приказано всем собраться в управлении дежурного генерала, чтобы проститься с уезжающим Государем.

В большом зале квадратом в несколько шеренг выстроились чины штаба. Очень скоро вошел Государь в сопровождении Алексеева. Он, видимо, отдохнул и выглядел лучше, чем в день своего приезда. В своей речи к нам он благодарил нас за помощь, которую мы оказали ему в командовании армией, и высказал уверенность, что мы так же добросовестно будем нести нашу службу Родине и не сложим оружия, пока не изгоним неприятеля из наших пределов. Закончил он пожеланием, чтобы Господь Бог помог нам в нашем служении. Он говорил искренне от сердца, и, видимо, никто этой речи ему не писал. Еще не успел он закончить своих слов, как раздался грохот, и его лейб-казак конвоец упал в обморок. Генерал Петрово-Соловово громко рыдал, как ребенок. Многие, не стесняясь, вытирали слезы на глазах.

Что чувствовал я в этот момент? Я должен здесь принести покаяние в своих тогдашних мыслях. Мне становится стыдно, когда я вспоминаю то, как Государь стоически выдержал заточение, отказался от предложения Германии спасти его жизнь и принял мученическую смерть. Тогда я думал: «Ты так легко пожертвовал Родиной в заботах о своей личной семье. Тебе хорошо. Ты уедешь с семьей за границу и будешь там спокойно доживать свои дни. Ты всегда ставил и продолжаешь ставить себя впереди России. Но ты всегда верил, что ты Помазанник Божий и что без тебя Родина жить не может. Почему же ты не сделал ни малейшей попытки удержать свою власть?» Досада на него, а не огорченье расставания с ним, охватила меня всего.

Недавно я нашел в отрывном календаре прощальный приказ Государя по Армии, датированный 8-го Марта 1917 года. Привожу его здесь:

В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые Мною войска. После отречения Мною за Себя и за Сына Моего от Престола Российского, власть передана Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага.

Кто думает теперь о мире, кто желает его - тот изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит… Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах безпредельная любовь к нашей Великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведет вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий.

НИКОЛАЙ
Ставка 8 марта 1917 года.

Государь вышел из штаба и сел в свой Пирс-Эрроу^[11], который был разукрашен красными флагами. С этого момента он был арестован.

7.

Как это ни кажется парадоксальным, февральские события 1917 года, на мой взгляд, называть революцией нельзя. Ни самый консервативный купец Гучков, ни ярый монархист Шульгин, ни даже вся Государственная Дума не желали никакой насильственной перемены существующего порядка вещей. Наоборот, цель Думы была: всеми возможными средствами спасти этот порядок путем замены лица на троне. Но, к всеобщему удивлению, трон этот настолько прогнил, что он как постройка, подъеденная термитами, свалился сам под своим собственным весом. Наследник оказался неизлечимо болен, а Михаил Александрович, сознавая свое полное безсилие принять бразды правления, сам уклонился от них.

На очереди стояло кому-то подобрать эту упавшую власть. И нам поначалу казалось, что подобрала ее Государственная Дума в лице сформированного ею Временного правительства. Вот это-то правительство в лице Милюкова, Гучкова и Керенского приехало к нам в Ставку. Все чины штаба были собраны в большое помещение, и они по очереди выступили с обращением к нам как аппарату, возглавлявшему вооруженные силы. Все они как бы оправдывались перед нами в том, что оказались во главе правительства. Милюков, как профессор, объяснил событие с научной точки зрения. Объяснения его, вероятно, были бы очень интересны, если бы события не касались бы так близко каждого из нас и не требовали бы немедленного разрешения. Гучков говорил длинно и скучно о том, как он старался сохранить престол, но без успеха. Доверия к себе он в нас не внушил. Наконец, выступил Керенский. Он блестящей воспламеняющей речью высказал ту мысль, которую я привел выше о падении трона без всякого усилия с чьей-либо стороны, но разница была лишь в его уверенности, что власть теперь была действительно в руках Временного правительства. Он говорил о необходимости удержания фронта и о продолжении войны до победного конца. Своей речью он произвел прекрасное впечатление на всех: и на писарей, и на генералов. Она была покрыта громом аплодисментов. Рассудку вопреки и мне начинало казаться, что не всё еще погибло.

В управлении я слышал много восторженных отзывов о Керенском и тогда же, между прочим, узнал, что полковник Барановский, тот самый, который с особенным раздражением говорил о стратегических докладах Государю, оказался свояком Керенского. Очень скоро, когда Керенский сделался военным министром, Барановский стал его генералом для поручений.

Тем временем и Ставка, и Временное правительство принимали все меры к тому, чтобы обезвредить приказ «номер первый», отданный Советом солдатских и рабочих депутатов, по которому командный персонал в армии превращался из начальников в технических советников и становился в подчинение войсковым комитетам: ротным, батальонным, полковым и т.д. Существование комитетов пришлось признать, но избрание на командные должности было запрещено. Было приказано обращаться к нижним чинам на «Вы» вместо прежнего «Ты», самое название «нижний чин» было заменено каким-то другим, кажется «солдат». В обращении к офицерам, вместо «Ваше Высокоблагородие» или «Ваше превосходительство», введено было «Господин капитан» или «Господин генерал». Отдание чести офицерам оставалось в силе. Все эти распоряжения шли от Временного правительства, но начавшееся гниение убитой отречением царя армии шло полным ходом.

Однажды по какой-то причине я был на станции железной дороги. Только что подошел поезд из Петрограда. Буфет І-го класса был переполнен солдатами, вышедшими закусить. В центре зала на диване сидел бородатый солдат с интеллигентным лицом и, увидев меня, не встал и не отдал чести. Среди чинов Ставки отдание чести продолжало сохраняться, и я невольно обратил внимание на проступок бородатого солдата:

- Почему вы не отдали мне честь? Разве вы не знаете, что отдание чести остается в силе? - спросил я.

Бородач, не вставая, улыбнулся.

- Нет, это не так. Вот сядьте-ка рядом со мной, молодой человек, и поговорим об этом.

Первыми, кто исчез со своих постов после переворота, были железнодорожные жандармы. Арестовать его я не мог, и пришлось ответить:

- Нет, я не сяду, а выслушаю вас стоя.

- Видите, молодой человек, вы получили офицерский чин по указу Его Величества. А где же это «Величество» теперь? Еще вопрос - дадим ли мы вам офицерский чин. Уж вы больше лучше не безпокойтесь сами и не тревожьте товарищей солдат. Лучше будет.

Очевидно, это был один из партийных работников, ехавший на фронт в солдатской форме. Я доложил о случившемся Лукомскому, от которого получил нагоняй:

- Вы должны были быть готовы к тому, что солдат вас не послушает, и должны были знать, что арестовать его вы не могли. Надо было сделать вид, что вы его не заметили.

- Но что же дальше? Как же мы будем продолжать войну?

Лукомский пожал плечами.

Сознание того, что пирамида повернулась вверх дном и что над всеми нами оказался безконтрольным начальником Товарищ Солдат, долго не достигало мозговых центров ни у нас, офицеров, ни даже у самого Временного правительства.

Тем временем все, кто жил в Губернаторском доме, покинули Могилев. Первым, как я уже говорил, еще до отъезда Государя, исчез гофмаршал Воейков. Накануне отъезда разъехалась вся царская прислуга. Глядя в окно из своей комнаты в штабе, я видел, как из всех калиток губернаторского садика выходили с чемоданчиками слуги и скромно пробирались в сторону вокзала. Кто кормил Государя в день его отъезда, если он что-нибудь ел, не знаю. Последним уехал на вокзал старик граф Фредерикс. Бедняга, видимо, совсем не понимал, что творилось. Говорили, что, приехав на станцию, он потребовал себе газету «Новое Время», и когда выяснилось, что «Нового Времени» не было, рассердился и сказал, чтобы впредь эта газета всегда была в киоске.

Царь Николай II под арестом в Царском селе. 1917 год.

Всё, что было в тени и загоне при Царе, наоборот, подняло голову. Как-то раз, еще до отречения, сидя в столовой штаба, я увидел генерала небольшого роста в довольно поношенном и как-то особенно свисавшим с него кителе, нечищеных сапогах и несколько месяцев не стриженой шевелюрой. Он шел по стенке, пробираясь к столу, где сидел Алексеев. Мне сказали, что это был «стратегический мозг» Алексеева и что, не посоветовавшись с генералом Борисовым (так звали вошедшего), он не принимал никаких решений. Борисов, судя по рассказам, когда-то служил в Генеральном Штабе, но, будучи замешан в каких-то политических событиях, был уволен в отставку.

До отречения Борисов нигде не показывался, но потом его можно было видеть всегда на первых местах.

Вскоре выяснилось, что не только приближенные Царя должны были покинуть Могилев, но и все те, кто с ним непосредственно сносился. Алексеев оказался слишком консервативен и был заменен генералом Брусиловым. Последний в дни отречения круто повернул в сторону революции, говорил зажигательные речи, понося старый режим, и солдаты штаба Юго-Западного фронта носили его по Бердичеву на красном стуле. Сменен был и Лукомский. На место начальника штаба приехал Деникин и привез с собой двух квартирмейстеров Маркова и Юзефовича.

Наконец в Ставке появилась комиссия по чистке ее от контрреволюционного элемента, и среди такового, как ставленник Великого Князя Александра Михайловича, оказался я. Мне было сказано, что моя должность, как дублирующая подобную же в управлении дежурного генерала, уничтожается, и что я должен оставаться в резерве чинов, ожидая нового назначения.

В это время ко мне из Петрограда выехала жена с детьми, т.к. там становилось трудно жить и более опасно для нее одной, чем в Могилеве. Могилев, будучи вне сферы военных действий, был доступен всем, и большинство чинов штаба жили там с семьями. Но мне не пришлось даже и встретить ее, т.к. открывалась вакансия в штабе 8-й армии, куда пришлось немедленно выезжать. К великому огорчению нас обоих, ей пришлось жить в Могилеве опять одной.

Итак, совершенно неожиданно я оказался опасным для революции элементом, вследствие моей близости к одному из членов Династии Романовых. Я припоминаю в Ставке еще один разговор с моими сослуживцами, который имел место до отречения, и хотя носил шуточный характер, за моей спиной мог навести некоторых на подозрение:

- Знаете, Федор Сергеевич, только разве с помощью Распутина можно сделать такую карьеру как ваша - получить должность командира полка в чине капитана.

- Если действительно хлопотал обо мне Распутин, - ответил я, - то делал он это без моего ведома.

Александра Михайловича я встретил в Киеве в первый раз в жизни, и я уверен, что он ничего не знал обо мне и моем прошлом. Если же действительно он назвал меня для назначения в Ставку, то вероятно только потому, что в это время я был единственный офицер Генерального Штаба на всех фронтах, который принимал активное участие в боевой жизни авиации. В самом начале войны летал мой товарищ по выпуску из академии Дюсиметьер, которого взял к себе Александр Михайлович и который, вероятно, сказал ему обо мне, уходя на должность преподавателя в академию.

Думается мне тоже, что не столько меня опасалась в Ставке революция, как полковник Генерального Штаба Гаскел, который ведал авиацией в управлении Дежурного Генерала и, не нюхавши пороху в течение всей войны, не хотел, чтобы я его заменил, а ему пришлось бы поехать на фронт. Все это не больше, как мои личные предположения.

Так или иначе, но я был рад оставить Ставку, где я совершенно незаслуженно получил «в чужом пиру похмелье». Рад был уехать на фронт, чтобы опять войти в непосредственный контакт с авиационными отрядами.