Посол Московского Государя

Избранные главы из романа «Московит и язовит*».

Об авторе. Владимир Иванович Плотников родился в 1963 году в г. Новотроицке Оренбургской области. Окончил исторический факультет Куйбышевского госуниверситета. Член Союза журналистов России, член Союза писателей России. Автор романа «Степан Бердыш», сценариев к документальным фильмам серии «Города Самарской губернии — 2012». Лауреат всероссийских журналистских конкурсов. Финалист общественной акции «Народное признание — 2015». Живет в Самаре.

Предлагаем вниманию читателей главы из нового исторического романа Владимира Плотникова. В романе описывается тяжелое для московского государства время, когда русский Царь Иоанн IV Васильевич Грозный был вынужден вести тяжелую Ливонскую войну с объединенными силами Запада. Причем удар по Московскому Царству планировался далеко не только на полях сражений. Посланцы Ватикана предлагали свое посредничество в мирных переговорах, но цена этой «помощи» была слишком высока: России предстояло отстоять не только свою политическую независимость, но и свою Православную веру…

Одно донесение по двум адресам

«Выполняя наш обширный и богоугодный план, ваш смиренный слуга много поусердствовал для успеха святой миссии христианского единения и восторжествования царства Христова над империей султана. Ради обезпечения нашей победы мы готовы убедить польского короля Стефана пойти на примирение с «Московским Скифом» (1), поскольку тот может быть весьма полезен нам в борьбе с турками. Турки и русские — вот два nova gentium (с лат. — современных народа), где власть государей безгранична, а симметричная ей преданность подданных доходит до фанатизма, что делает обе эти империи несокрушимыми для постороннего воздействия.

И все же Ваш слуга возьмет на себя дерзость утверждать: еще более заманчив проект обращения русского правителя к истинному Кресту по единственно верному обряду. План этот тем более заманчив, что одновременно и прост, и велик. Прост он потому уже, что в стране, управляемой «Московским Скифом», все подданные и все институты власти целиком зависят от единоличной воли их монарха. И при надлежащей тонкости работы, сопряженной с некоторой решительностью и равной осторожностью при выяснении местных привычек и традиций, упорство наших миссионеров будет вознаграждено тем, что уже в ближайшие год-два московский тиран будет готов склониться у Ваших ног в Вечном городе.

А велик он, этот проект, потому, что способен заставить присягнуть Святому престолу огромную державу с неисчислимыми племенами, даруя правильному миру самую богатую и необозримую территорию с самым ridiculum est populus (с лат. — несообразным народом), который мы при желании можем использовать всегда как щит (либо как меч) против самого кровопролитного противника, не щадя дешевых жизней во имя сбережения безценных душ исконной паствы.

Ровно шесть веков назад их великий князь Владимир Василий Киевский (Владимир I Святой) волевым решением крестил Русь по византийскому обряду. Это дает нам надежду и пример. Осталось приложить тщание и радение, а также, rursus instare (с лат. — еще раз настаиваю), всевозможную осторожность: ошибаться с этим народом нельзя, ввиду его крайней щепетильности по части соблюдения чтимых повсеместно языческих приверженностей.
А Вам ли не знать, какими перегибами грешат наши братья из той же Святой Инквизиции.

Не так давно нунций Каллигари приложил все силы для заключения мира с Москвой, ибо это цель, после достижения которой создание христианской Лиги — уже не вопрос.

Далее от теоретических построений к практическим шагам.

Итак, еще год назад (1579) по дороге в Швецию Ваш слуга специально сделал крюк в Вильно (центр Великого Русского Литовского Княжества), дабы познакомиться с новым польским королем Стефаном Баторием, ибо ничто не может нам позволить понять человека лучше, чем увидеть его въяве. Король Баторий проникся симпатией к Вашему слуге и доверием к Вам. И теперь король Стефан, audeo sperare (с лат. — смею надеяться), — это гораздо больше наш будущий человек, чем бывший трансильванский вассал турецкого султана. Его личный исповедник и придворный проповедник — братья во Христе. Его величество король не только на словах, но и делом поощряет наши посевы и, есть надежда, благословит всходы. По его милости нам удалось в тот же год основать Виленский католический университет. В связи с этим имеются все основания полагать, что Вильно стал прочным оплотом Дружины Иисуса.

Не секрет, что в искусстве проповеди членам Дружины равных нет. И это не случай, а закон. Ибо ни один из дружинников Христова ордена не погнушается войти в чужой дом, чтобы «запросто посудачить» на любом наречии и жаргоне, и только ради того, чтобы укрепить дух последнего из нищих. Помимо благородной латыни, дружинник не брезгует знанием самых тарабарских, варварских языков, будь то норманнский, литовский или речь московита. С адским терпением он найдет ключ к сердцу блудницы и очарует ум дурака. Он с превеликой готовностью отпустит грех негодяю и искренне укрепит дух подвижника новыми примерами святости, он легко одобрит козни авантюриста и восхитится доводами еретика (ведь всё это опять же на пользу дела Креста). И завтра уже каждый из перечисленных полагает дружинника верным своим другом, искренним духовником и дорогим единомышленником.

Всего каких-то семь лет тому назад первые семена наши в Вильне посеял несравненный ритор — львовский каноник Петр Скарга-Павенцкий. При нем костел Дружины в Вильно стал котлом и плавильней тысяч кадров — тогда еще неофитов, теперь уже адептов. Так пошатнулось влияние еретиков в большом и культурном русском городе Вильно, который теперь уже всерьез оправдывает роль форпоста нашего влияния. И в этом есть скромная лепта Вашего смиренного слуги.

Нам бы стоило понимать, что НАШ ОТНЫНЕ друг, единоверец и покровитель Дружины Стефан Баторий, будучи не трансильванским князьком, а отцом самого мощного католического государства восточной Европы, в своей политике просто вынужден оглядываться на интересы шляхты и панства, пытаясь заручиться верностью маститого канцлера Яна Замойского. Королю Стефану крайне трудно, ибо cum manus in corde audeo nunciare (с лат. — с рукою на сердце смею доложить), нет в Европе более стихийной и неуправляемой силы, чем Сейм этих самых панов и шляхтичей. Их чванливое самонравие способно погубить самый христианнейший план и самую искусно разработанную программу.

А для полноты понимания предлагаю прочесть добытую мной выписку из письма честного пана Дзялынского о том, что сделали люди Батория после захвата ими московитского города Великие Луки: «Наши учинили позорное и великое убийство, желая отомстить за своих павших товарищей… Они убивали как старых, так и молодых, женщин и детей… Все заняты были убийствами и грабежом, так что никто не тушил пожар. Огонь охватил всю крепость, и спасать более было нечего. Когда огонь дошел до пороха, то наших погибло разом 200 человек; 36 пушек сгорело и несколько сот гаковниц (русских пищалей с крючком у приклада), несколько тысяч ружей и других ценных вещей; денег, серебра и шуб весьма много, так что нашим мало досталось, кроме разве платья и денег, взятых с убитых. Приехавши в лагерь, гетман приказал ударить в барабан, чтобы сходились к нему ротмистры с товарищами; когда они явились, гетман, принесши благодарение сперва Господу Богу, благодарил потом всех за то, что исполнили свой долг, постарались о том, что свойственно хорошим мужам и воинам, обещал милости и награды от короля, а они поздравляли гетмана с победой, затем пропели «Те Deum», а после слушали мессу».

Впрочем, даже все дурости Сейма и шляхты ничто перед азиатской непредсказуемостью «Московского Сфинкса». Весь опыт последних тридцати лет свидетельствует, что никому не удавалось просчитать и, тем более, переиграть государя московитов. Даже теперь, в годину тяжких потерь и горестных для него поражений, Скиф остается опаснейшим игроком на мировом поле и останется таковым до самой своей смерти.

Однако мы отвлеклись. Вернемся к миссии Вашего смиренного слуги.

Честно выполняя свой долг христианина и священную волю известного Вам высшего авторитета, автор сего старался, где бы он ни был, применить уже опробованные в той же Литве методы. Это те самые католические семинарии, позволяющие молодой шведской или русской знати безплатно пополнять свои общие знания на наш персональный вкус. Так возникли иезуитские школы в Браунсберге и Оломоуце — невинные и добрые кузни, где из местного железа куются наши подковы и мечи. Наконец, тотчас по взятии Баторием Полоцка здесь сразу была открыта коллегия Ордена, причем нашим братьям во Христе король пожаловал все Православные приходы с землями.

В заключение хотелось бы напомнить Вам, что посеянные Вашим безкорыстным слугой зерна миссионерства на Востоке Европы, особенно в Литве, должны стать предметом наших неустанных забот, чтобы великий посев принес долгожданную жатву.

И последнее. Одного страждет, об одном печалится покорный Ваш слуга: есть сведения о некоей тайной акции, предпринятой Скифом в ответ на наши усилия и способной переиначить всю обстановку на театре войны в Ливонии, да и восточной Европе. О подробностях нам мало что известно. Позволим себе привести сообщение польского доброжелателя.

«В Прагу срочно поспешает гость из Кремля...»

Нам точно известно, да это и понятно из логики, что шведский и польский монархи заинтересованы сорвать любой контакт такого рода. Оно б и хорошо, но не сейчас. Что если московский гость поедет из Империи (2) в Рим?

На полях мелко: А этого нельзя исключить, ввиду того, что предыдущий гость Af. Rezanoff уже был у Императора.

Есть подозрение, что «Московский Скиф» вряд ли станет бить в ту же точку. И судя по всему, эта точка теперь значительно смещена на юго-запад, Прага же выбрана для обмана близоруких. Если это так, а мы, зная изворотливость Царя Ивана, не можем игнорировать любые допуски, то срыв миссии «гостя из Кремля» нам не интересен. Подробности, увы, малоизвестны, но нас обещали держать в курсе дел…

А буде обвинят, что у нас не оказалось ни осведомителей, ни их донесений на данном направлении, отвечаем: это вовсе не результат какого-то недомыслия со стороны Вашего усердного слуги, но, напротив, — лишь результат вовремя явленной заботы об успехе московитов в акции, буде её цель — союзническое сношение с Римом. Более того, готов доложить, что мы пытались активно преуспеть в поиске связников по данному делу, несмотря на катастрофический дефицит рук и неблагоприятную для нас обстановку — раньше всего, господство протестантов и в Дании, и в Шлезвиг-Гольштейне. Посему приходится выбирать (верней: не приходится выбирать) из имеющегося материала. По крайней мере, уже на подходах в Германию нами расставлены в некотором роде посты доброжелателей… И «гость из Кремля», покинув Данию, вряд ли минует сей «гостиный двор».

Не в силах нейтрализовать шведских и датских speculator (с лат. — лазутчиков, шпионов), безконтрольно владычествующих на Балтике, но ушедших от единственно правильной веры, наши континентальные связники постарались сбить со следа польского шпиона, шедшего по пятам ВТОРОГО подозрительного курьера из Москвы, превосходно владеющего немецкой речью. К сожалению, сосредоточенным на нейтрализации преследователя ВТОРОГО курьера, им пришлось упустить из видимости самого кремлевского курьера № 2.

На полях мелко: А его двуязычие, по правде сказать, значительно затрудняет наши поиски и облегчает ему шансы затеряться и быть неузнанным.

Впрочем, смею повториться, что не устаю возлагать надежд на одного человека в Германии, которому я оказал важные услуги, избавив от трех судов: уголовного (убийство на дуэли), инквизиторского (публичное вольнодумство) и житейского (самосуд со стороны обманутых кредиторов).

Вот, к сожалению, и всё.

Постскриптум.

По верховному приказу 14 итальянских и испанских дворян, выучившихся в семинариях Ордена, были нами проверены, аттестованы и направлены в помощь небезызвестному нам влиятельнейшему «Подольскому канонику», их взялся довести русский дворянин нашего толка из его провинции, являющейся важнейшим пробным очагом распространения правой веры в русских землях…

Тешим себя надеждой, что в среде нашего Общества сыщутся достойные братья, которые предотвратят все помыслы ненасытного Скифа и, расстроив их, заставят его захлебнуться в собственной желчи.

Аминь. A.M.D.G. (3)»…

Это письмо с небольшими стилистическими различиями в обращениях (и купюрами, в том числе в «подписной» части) было доставлено двум едва ли не самым могущественным владыкам Римско-Католической церкви, а последний абзац целиком предназначался лишь одному из них.

* Язовит — иезуит, член католического Ордена иезуитов (ордена Иисуса). Отличительной особенностью этого католического ордена явился девиз «Цель оправдывает средства». В русском языке слово иезуит в бытовом значении говорило о лживости, двуличии, притворстве.

1. Так, соблюдая осторожность, в секретной переписке слуги Ватикана именовали Московского Царя Иоанна Васильевича IV, прозванного Грозным.

2. Императором Священной Римской (Германской) Империи с 1576 года стал Рудольф II, столицей Империи была Прага.

3. A.M.D.G. — Ad majorem Dei gloriam (с лат.: «Во славу Всемогущего Бога»; этими словами иезуиты завершали письма).

Генерал ордена иезуитов

19 февраля 1581 года в католическом мире случилось важное, но мало кем замеченное событие. 38-летний Клаудио Аквавива был избран 5-м генералом Общества Иисуса. Формально иезуитский Рraepositus generalis (4) считался «монашеским мечом» Папы Римского. Но реально, по меркам теневой власти, — выше: даже Папе не полагалось знать всех секретов, сообщаемых генералу членами его тайного общества.

Среди первых, кого пожелал принять новый генерал, был патер Антонио Поссевино, далеко не первая скрипка в иезуитской иерархии, но отвечающий за важнейшее Московское направление. Сошлись они в маленьком кабинете римской резиденции. Друг против друга. В кресле генерал, перед ним — патер. Чуть дальше, у окна, вполоборота — писец в сером, Адмонитор. Ничем не примечательный, он был единственным предостерегающим, надзорным оком над всесильным «черным папой», как иногда звали генерала ордена иезуитов. Никто не знал пределов власти этого человека. Формально её не существовало. Фактически же её никогда не доводилось применять…

Поссевино видел перед собой бледное до серости лицо. Генерал выглядел старовато, что можно списать на счет нечеловеческого утомления. Что такое полгода, брошенные на чашу предвыборной борьбы за генеральский жезл, поймет только посвященный.

Поссевино, чья улыбка дозировала всю гамму чувств от радости и преклонения до сочувствия и понимания, взирал на нового начальника, мгновенно оценивая и тщательно взвешивая.

К девятому чаду герцога Абруццо солнце было благосклонно. К 38 годам пройти не только все шесть ступеней иезуитской лестницы, но и стать над нею… Пожалуй, для этого требуется кое-что помимо аристократического происхождения и салонных связей. Зная католическую закулису, экс-секретарь Ордена брат Антонио не мог не отдать должное новому генералу.

Клаудио Аквавива был одним из способнейших иерархов римской церкви. Уже в ранние годы — секретарь двух пап (пап Пия IV и Пия V), профессор римской Коллегии иезуитов, за четыре года до выборов он был уже Неаполитанским провинциалом, а последние полтора — провинциалом Рима. Изощренный ум, муравьиная неутомимость и знание слабостей людских — всё это открывало перед Орденом невиданные перспективы. Предшественник Аквавивы, генерал Эверард Меркуриан, был лицом сугубо духовным и все восемь лет своего правления чурался мирского. Меркуриан посвятил себя укрепам теории и внутреннего закона, систематизировал правила, но этого было мало. Воинственная энергия самого дисциплинированного Ордена била ключом, рвалась за горизонты и моря. И перед новым главой стояла задача — умело распорядиться клокочущей мощью, мерно и мудро направляя её на завоевание новых стран и народов. В том числе на Северо-Востоке, где в глубоких снегах сидел за кремлевской стеной окруженный пушками и стрельцами, окруженный маковками церквей, несокрушимый доселе с Запада Русский Царь.

Уже на седьмой день кончины Меркуриана Поссевино снёсся со своими агентами под многозначительным кодом «Aqua viva» — верный знак, что он ни на миг не сомневался, чьё имя увенчает Орден, принеся ему славу и могущество. И вот, кажется, наступил черед первых оценок, воздаяний и, если получится, авансов.

Аквавива, который с Поссевино напрямую почти не общался, не столько был осведомлен, сколько интуитивно догадывался об участии этого человека в своей судьбе. Сегодня он имел случай поближе познакомиться с лучшим из братьев корпорации, ставшей отныне его вотчиной.

4. «Генеральный настоятель» (лат.).

* * *

Крепкая фигура, кузнечные меха внутри атлетически вздымаемой груди. Открытое и правильное лицо — моложавое, с хорошим сельским румянцем. Римский нос, сочно нарисованные губы, острые и озорные глаза, а в них приборы точного, мгновенного замера… И трудно было поверить, что за внешним лоском прячется не дамский угодник и гурман, а философ и аскет. Но факт остается фактом: в Ордене не найти ходока выносливей, писца плодовитей и дипломата хитрее, чем патер Поссевино. Не зря же направили его в медвежий край, на восток.

— Чем порадуете, дорогой брат? — спросил генерал.

Поссевино достало опыта не растечься, схватив соль: Аквавиву, конечно, занимало неожиданное посольство Московита. Но он предвидел и то, что у этой акции может быть неоднозначный финал. Тут главное: нащупать выгоду для Ордена, потом для Папы, остальное не имеет значения.

— Дорогой брат, у меня есть все основания полагать, что визит этот может лечь краеугольным камнем в фундамент будущей мировой лиги, — вкрадчиво сообщил он.

— Эти основания умозрительны или приобрели уже вещественную форму? — добросклонно, но без улыбки ответил Аквавива, который вообще был суров, и улыбка его скупому лицу шла не больше, чем фрейлине борода.

На миг Поссевино смешался. В русском деле ему приходилось полагаться на донесения Паллавичино, а этот фрукт на пробу оказался гниловат. Увы, другого источника в посольстве Московита у него не было. Поляки, Маджич и Гродинска, разумеется, недурно обработаны тамошними иезуитами, но державный интерес Стефана Батория несколько разбалансировал их усилия. Поссевино промедлил не более секунды.

— Главная вещественная составляющая для нас — маршрут Фомы Чефериджино (5), — со значением произнес он.

— Вы имеете в виду конечную точку — Рим? — генерал смотрел снизу вверх. — Это, безусловно, открывает допуски для некоторых перспектив самых разных сил. Но разве мы хоть каким-то образом повлияли на эту цель? Я полагаю, что стрела была пущена из московского лука. И более чем вероятно, что не одна. — Аквавива покинул кресло, лбы сравнялись.

— Так это ведь как пустить, дорогой падре, — мягко, точно и без тени возражения молвил Поссевино. — Любая цель может быть скорректирована, и тогда вдруг появляются совершенно неожиданные для стрелка мишени. Например, Венеция. — В этом месте он скромно потупился.

— Вы хотите сказать, что посол московского тирана был принят в Венеции?

В тоне генерала ни капли удивления, но нетрудно догадаться, что он раздосадован самим фактом своего неведения. Хотя кто посмел бы осудить за это человека, лишь несколько часов назад ставшего победителем в труднейшей выборной кампании? Нет спору, генералу положено знать всё, а значит, Поссевино станет всего лишь первым, кто доложит ему о задержке Фомы в Венеции, не более. И пускай останется за кулисами «автор» венецианского эпизода, ставшего никому не известным триумфом его личной дипломатии. Но знал он и другое: не стоит кичиться своей осведомленностью. Лучше деликатно донести её под соусом рядовой служебной информации. А то начальство заревнует, и тогда держись…

— Да, о чем смиренно докладываю вам, достопочтенный брат. И второе: прием посла венецианским дожем не входил в программу, предложенную Царем Иваном, — почтительно, без малейшего намека на чью-то роль, добавил Поссевино.

— Наша задача — так завести винтики и пружины, чтоб они сработали в нужный момент, пребывая в полной уверенности, что делают это самостоятельно, а не по злой воле и чужому заводу, — медленно вышагивая по кабинету, ронял слова генерал. — Если сочтут, что это вышло случайно, — хорошо. Возгордятся, что это они такие герои, — еще лучше. Мы не тщеславны.

Генерал остановился напротив, немигающие совиные глаза не сверлили, не обследовали — они смотрели как сквозь стекло, но не отпускали ни на миг, заставляя моргать любого.

— Для нас важнее, чтобы сиюминутные «герои» работали на наш долговременный интерес, добывая пользу Дружине и, в конечном счете, Христу.

Старший и младший брат, Клаудио и Антонио, совсем не по-иезуитски прямо смотрели друг другу в глаза.

— В том и превосходство нашей организации перед другими католическими орденами с их тупой нетерпимостью, что мы участвуем в Божьем предопределении ниспосланным нам правом творить Произвол Его всей мощью нашей, — впервые он сделал еле заметный акцент, — Дружины, тогда как францисканцы или бенедиктинцы не смеют преступить черту пресловутого греха. В своем фанатизме они никогда не снизойдут до интимной беседы с еретиком и гугенотом. И лишь мы милостиво обнимем хоть сатану, только бы войти в его душу и взорвать его изнутри верой. И пусть нам достанется только душа.

Выговорившись, Аквавива свил руки в хвостик, блеснул тонким серебром колечка и застыл вполоборота у окна.

— Надеюсь, так и случится с послом Чефериджино, когда он прибудет в Рим на встречу с Папой. Надеюсь, отсюда он понесет заряд нашего, — в унисон генералу Антонио нажал на то же слово, — вероисповедального превосходства к сердцу своего недоброго монарха, которого сами же подданные назвали Чудовищем.

— Не совсем так, — с улыбкой возразил генерал. — Не Чудовищем. Это трудности перевода. Только лишь Грозным. А там, на их Востоке, это скорее дань уважения. Но никак не приговор.

Молодой генерал опустил глаза, и веки визави слегка дрогнули, когда Поссевино, словно не расслышав его замечания, как ни в чем не бывало продолжил:

— Возможно, послу с Востока будет дарован тонкий спутник, а его Государю — мудрый духовник. Не исключено, что у нашего легата будет шанс организовать нашу школу в Москве. А начать предстоит с русского посла и его свиты. Иногда полезно поймать рыбку на маленький крючок, который она никогда уже не выплюнет.

— Если я верно понял, понтифик намерен сыграть уникальную партию…

— А лучшему из Братств суждено начать с пешки и выйти в ферзи.

— Неужели и вы подпали под греховное увлечение этого «измышления дьявола», как называл игру мой предшественник? — снисходительно улыбнулся генерал. Шахматы преспокойно стояли в углу его кабинета, и Поссевино их уже успел заметить. Иначе бы не позволил себе такого смелого шахматного сравнения.

Аквавива со значением прижал ладонь к плечу великой «пешки».

— Я доволен вами, любезный брат. Надеюсь, скоро нам будет что доложить Папе, дабы подготовить его к встрече с небезызвестным гостем в том русле, которое будет полезно ему и еще не догадывающемуся об этой для него пользе деспоту. В любую минуту дня и ночи, дорогой друг и брат.

С этими словами генерал перекрестил монаха, тот с уместной пылкостью припал к серебряному колечку. Оба поняли друг друга, сплетясь, как плющ с решеткой, на всю оставшуюся жизнь.

Покинув кабинет, Поссевино позволил себе отереть пот. Сдается, роль сыграна отменно, Глава им доволен, но себя-то не проведешь. Во время многоважной встречи ты, брат Антонио, отчаянно блефовал. Вся твоя уверенность, все доводы зиждились на одном-единственном, зыбком, поверхностном и сумбурном донесении Франческо Паллавичино…

5. Так на итальянский манер Поссевино произносит фамилию русского посла Шевригина.

* * *

Уединившись в увитой сухою лозой ротонде, иезуит достал из складок письмо, расправил, прищурился. Здесь было тихо, уютно и довольно светло. Римский февраль не доставлял неприятностей закаленному седалищу. Тепло настолько, что от меховых костюмов не отказались разве что старики. Этот сад был счастливо избавлен от уличного галдежа и вони нечистот, заваливших все улицы Вечного города.

В Вильно его больше всего поразила здоровая и продуманная система отхожих мест с удобными уборными. Чего, при всем патриотизме, никогда не скажешь о Риме, Париже и даже Мадриде: нужду по всей Европе справляли где застигнет. Даже в Ватиканском квартале никого не удивит житейская диспозиция: на корточках святой отец с закинутой на лицо полой, а рядом, спина к спине, экстренно присевшая прихожанка. А потоки помоев и нечистот, низвергаемые из римских окон?! И добро, если хозяин горшка соблаговолит хотя бы на секунду предварить: «Поберегись!»

С детства Антонио коробило от грязи, нечистоты. И чем старше он становился, тем больше. Благочестивый скромник, брезгливый эстет, все животные акты, от приема пищи до её отправления, он полагал делом интимным, сокровенным — никак не публичным. Душа сокровенна, это обстоятельства вынуждают её примерять тысячу масок, 999 из которых глубоко противны тонкой и щепетильной натуре. Его натуре. Но этот дискомфорт неизбежен для всякого, чей жребий — служение. Весть Божья только въезжает на осле, считал Антонио, а разносят её дальше стальные кони. Однако за дело. Текст приблизился к глазам.

Истома

Ночь на излёте, а глаз не сомкнул. Вот, кажется, всё — задул свечку, упал на пуховик, ан нет: рука — к грамоте, а с языка умные слова слетают. А то вдруг шапку схватит, напялит и давай поклоны бить. Но самый страшный «момент» — как папину туфлю с коленок челомкать? Это ведь такой грех! Век не отмолишь… На Соловки придется ехать, может, там замолит этот страшный грех… Как потом с этим жить? Как в глаза смотреть своей жене, чадам? А на исповеди… Еще ни один московский посол не опускался до такой порухи (6).
А ты, Истома Леонтий Шевригин, готов ли? Нет, не был он готов ответить, но знал одно: завтра решится судьба его нелегкой, уже за полгода перекинувшейся миссии. То, как встречала его Европа после Праги, нет спору, выше ожиданий. И легкий гончик Царя, молодой парубок Шевригин от славы и почета легко мог занестись. Да так оно и было, голова плыла кругами, как орел. И тогда он брал себя за уши и твердил, твердил, как молитву: «Качественность посла в том, чтоб до самого конца не закружиться, не оглохнуть, не ослепнуть — не угореть». И пусть мое имя будет попираемо потомками, лишь бы Родине от моего падения была польза…

Отсюда вопрос: «Разве унижение — Папе туфлю облобызать, если за этим кровавый чёбот Баторий от Родины отзынет?» Да за такое хоть сорок раз! Папских сановников послушать: император, и тот при встрече папскую стопу целует! И если по-хорошему, от Государя на сей счет запретов не было. Лишь бы Царь наш ту туфлю не целовал. За это костьми лечь нужно. А мы, что же, дело холопское… Ну так и мы в статейном списке данный «пунхт» просто погулять отпустим, и вся недолга…

К утру заснул. Тут и разбудили.

6. На самом деле подобный печальный прецедент уже был в 1525 году, когда посол Великого русского князя Василия III Деметриус Эразмус (Дмитрий Герасимов) целовал туфлю папе Клименту VII.

Высокий прием

Утром 28 февраля герцог Сорский лично потчевал московских гостей в своем роскошном палаццо. Высокий, узкогрудый и манерный мужчина; черные пряди с теменной залысиной, порочная улыбка с кустами морщин — след неумеренных страстей. Распущенность и циничность итальянских аристократов не была секретом, про многих судачили, что, мол, ходки на оба пола. Но с московскими герцог держался безупречно. На то имелись причины: по Риму поползли слухи о строгих скифских нравах. И герцог ди Сора получил от Папы строгий наказ: в художественных галереях задрапировать наиболее откровенные творенья мастеров, дабы не бередить стыдливости схизматиков.

У Папы свой резон: посещение галерей и храмов входило в большой и тщательно продуманный ватиканский план. Григорий XIII всерьез задумал приобщить молодого варвара к величию римской культуры, которая, сперва унизив и обаяв, в конечном счете потрясет его и поработит. Но это лишь слезы под дождем предстоящих искушений. Только одною-то культурой медведя не приручишь. И для этого, по замыслу понтифика, каждый шаг посольства должен быть грамотно расписан, а случайности исключены. Всюду и везде — тотальный присмотр и «правдоподобные» подножки с целью подцепить на крючок проступка, ошибки, грешка. Это потребует ювелирной тонкости, чтоб посол наживку заглотил и не заметил. Дергать будем уже потом.

— Сумма ярких впечатлений должна подавить и восхитить выходца из дикой страны. Особые надежды возлагаю на храм Святого Петра, в величественности с ним не поспорит ни одна святыня мира. Позднее московского посланника умилят и покорят наши святые обряды, заключительный же удар нанесут в Лорето (7). Но это на третье. На первое сегодня прием у Папы — событие, ради которого и затевалась вся эта экспедиция московлян.

Расчет хозяев Вечного города был точен, и вряд ли найдется сила, которая поколеблет его…

7. Лорето — один из величайших центров Римско-Католической церкви на территории Италии. По преданию, там хранится Дом Богородицы из Назарета.

* * *

Наполовину замкнутая площадь святого Петра, неохватный барабан будущего поднебесного яйца — спутанный лесами купол собора… За неровной подковой целых и уже разобранных жилищ с юга на север тянется безпорядочная россыпь дворцов и галерей, лестниц и палат, и всё это Апостольский дворец.

Чинная и строгая стража в «лоскутном» одеянии, торжественные и неприступные лица сопровождающих — всё это не могло оставить равнодушным даже привычного к цивилизации Паллавичино. Пополнив вдруг собой элиту мира, пусть и в недолгом чине толмача, Франческо мигом присобачился — ходит важен и надут. Единственное, что выдает прежнего ловчилу, — суетность в повадках с украдчивостью глаз.

Русские держались слитно и невозмутимо, как неразъемный утес о паре вершин. Величие Вечного города будоражило, завораживало, восхищало. Но опыт общения с «батькой», его долгие уроки терпения послужили Тихуну с Молчком полезным примером усмирения чувств и страстей.

И за этим всем та же старая песня: «Ах, эти русские дикари! И непробиваемые-то они. И к красоте-то безчувственные. И ничем, решительно ничем-то их не удивишь». Нам ли привыкать! В тех же оборотах кляли московлян и в Дании, и в Германии, теперь вот и в Риме сподобились.

И пусть себе! Мы сами с усами:

— Умом перед Европой не бахвальтесь, а вот Андрона подпустить иной раз недурственно. Пусть за бревно держат, да, не обманув, сами обманутся.

Так учит посольский дьяк Василий Яковлевич Щелкалов, а он дело знает.

Дюжина вышколенных швейцарских гвардейцев — вояк, которым, по слухам, нет ровни в Европе, вели русскую четверку долгим переходом с зарешеченными, в три роста окнами. Но даже солнце гасилось лукавым «прибором игры светотенью». На что имеется свой резон: свет небес, не будучи утлым, должен смеркнуть перед величием наместника Бога на грешной земле.

По дворцу, как лужа, разлеталась молва, гулко, мягко, то малиновыми брызгами, то сиреневой волной. Язык был чуждый, но узнавались в нем родные, как домотканая понёва, звуки: «Московит… Гонец (8)…»

Казалось, коридорам не будет конца, и вдруг — обрыв! Глаза уперлись в дверь. По сторонам в почтительном полупоклоне бискупы (9). Улыбки в камне, и камень не сулил привета. Уже потом, приглядевшись, Истома понял: все улыбки клеены. Вот сомкнутая ревность. Вот надкушенная злоба. Вот ленивое презрение в ноздрях. А у самого маленького и лысенького кардинала, что издали казался розовым лесовичком, — ледовитая ненависть ко всем, она бьет из красных глаз, апоплексических щек и сизо-прожильчатого носа… Однако вот…

8. Гонец — согласно ряду документов, «титул» Шевригина — «гонец» — не переводился, а воспроизводился дословно: «Gonnets».

9. Так называли на Руси католических епископов.

* * *

…Вот и в зале. Там дальше, в центре, красивое кресло, в нем сутулится сухонький благообразный муж лет семидесяти пяти, с раздвоенной бородкой. На макушке шапка красная — митра, сверху такая же ряса, снизу белые, в две чайки, полы. Больше в зале никого: ни послов, ни герцогов, ни сеньоров. Лишь секретарь да пристав Сорский.

Позднее толмач разведал: польский посланник Ежи Тычинский лично упросил Григория XIII ограничиться частным приемом. Вообще-то пан Ежи требовал отменить встречу вовсе, но Папа остался себе на уме.

Он ведь знал, что делал: Польша, Литва с их королем под римским владычеством всё равно как под гранитной плитою. Братья-иезуиты порадели — взяли униатов в плотный оборот. И, стало быть, ими можно пренебречь, когда на горизонте — дичь получше, покрупнее. Непреклонный государь могущественной державы, за которым, в случае его просвещения, последует — куда ж ей деться? — погрязшая в византийской схизме величайшая из орд. И непреклонный этот государь вдруг подморгнул, послал сигнал: хочу, мол, поближе познакомиться… Полякам никуда уже не деться, а тут «на ловца и зверь бежит» — зверь страстный, сильный, молодой. Он даст Старушке мясо, сок и кровь. Свежую кровь.

Такой шанс бывает раз в… Да не было за тысячу лет такого шанса ни у одного из понтификов Рима! А значит, упускать нельзя. Но надо торопиться. Папский век недолог. А слава будет на века!

* * *

Сглотнув хрустящую мерзлоту, Истома сделал шаг…

Напротив, всего в пяти шагах, папа Римский. Он ласково смотрит на вошедших. Покой, полумрак, благочиние, и лишь от митры — некое как бы сияние. Вот он, шаг между пропастью и небом — тот миг, который стоит жизни. Так как: клонить колени, или?.. И вспомнилась ему Истомка, и то, как разминал он ноги после раны боевой. То было летом. Сейчас весна. Решил было пройтись, как упражнялся, — не на коленях, а вприсядку…

Шаг, еще… Лицо. Пот. Глаза. Слеза. С гноинкой. Нос. Мокрый… Папа. Близко, очень близко, совсем рядом. Только руку протяни. Лицо старое, незлое, умное. На Истоме широченная распашная шуба — юбка колокольная, и ноги знают свое дело.

А, пропади моя душа, не для себя — для Родины делаю!..

Еще полшага, и он присел, но, чуток поколебавшись, молнией поджал коленки и наклонился к красным туфлям и вздрогнул — вышиты крестами.

…Вот ведь как! Нас чуть не за язычников держат, а сами? Человеческое ли дело — Крестом Спасителя копыта украшать? Кумирники! Ну да теперь чего? Не за тем мы тут, чтоб шпильки припускать.

Губы Шевригина пронырнули вниз, и ус густо накрыл сусальный крест на папской туфле. Прибой одобрения захлестнул залу — кардиналы подглядывали в дверную щель. Истома загодя знал, что так и будет, уверен был в этом, как его? — «дипломатическом» исступлении. Эва невидальщина-то: русский туфлю римскую лобзает. Но ведь Первосвященника веры! Веры — да не своей!

Прибой отхлынул и умыл залу. С этой минуты гончика Грозного ждало небывалое мирволение. Папа взирал с отеческой приязнью. Было за что: обаяние посланника неожиданным образом сочеталось с почтивостью и смирением — качествами, которые, как никто, ценят князья и мира, и Рима.

— Встань, сын мой, — услышал он голос Паллавичино, втрое громче Папина.

Ровно минуту спустя Шевригин повторил то, о чем просил у Императора Рудольфа: чтоб усмирили короля Стефана, чинящего кроворазлитье в землях Христианских… Чтоб соединились в союз всехристианский против турок, а Царь Иван давно готов держать удар против басурман: «вперед с тобою с Папой с римским и с братом нашим с Руделфом цесарем быти в единачестве и в докончанье и против бесерменских всех государей стояти заодно хотим».

А дальше Папе были преподнесены царские поминки: христианские реликвии и сорок соболей. По исполнении обряда Тихуна с Молчком удалили. Внимая с растущим благоволением, Григорий XIII всё чаще кивал, сладко прикрывал глаза.

Понтифику представили две грамоты — на русском и на латыни. Вторая без надобы — толмач излагал на диво ясно, вразумительно и точно.

Папа отлично понимал: все эти дары и предложения Царя Ивана, в сущности, дело второй важности, отступающее перед первостатейным фактом — протянутой руки! И, пожав её через первый поцелуй Истомы, Папа лишь укоренился в твердом намерении влюбить посланника в свою цивилизацию и сделать его уже своим послом, глашатаем и миссионером, который исполнит всё, чтобы совлечь Царя Ивана с «еретической схизмы» во имя Римской веры. И для этой задачи у Папы припасен коронный козырь, про который до поры не знал никто, кроме избранных кардиналов Конгрегации. Одно точно: последним узнает про него Стефан Баторий, способный сорвать исключительную по своим последствиям миссию в Москву.

Папа ничуть не преувеличивал польской опасности. Перед встречей он основательно изучил историю вопроса. И вот какая выткалась далеко не случайная цепочка. Только за последние 20 лет Римом предпринимались четыре серьезные попытки наладить отношения с Иваном Грозным. Но всякий раз камнем преткновения выступала шляхетская Польша, заносчивая, непредсказуемая.

Папа еще долго беседовал с Шевригиным, а в конце встречи обещал созвать кардинальскую комиссию, где и дать обстоятельный ответ Великому Князю Московскому по существу всех предложений. Напоследок послу пожелали приятных впечатлений от великого города Рима.

Герцогу Сорскому было велено сопровождать московского гостя по лучшим местам, на что тот охотно согласился.

* * *

Когда Истома, не пойми сам: довольный — нет ли, покинул зал, уже в самом конце коридора из ниши вдруг вышагнул человек в черной рясе. Шевригин упредил его на чуть — и человек подрезал путь Паллавичино. Франческо, потемнев, как ворон, содрогнулся, судорожно сглотнул, но потом быстро извлек какой-то таинственный кругляшок и переложил в ладонь чернеца. Вещица мигом утопла в складках рясы. Истома обернулся, смерив незнакомца взглядом. Тот был его роста и стати: крепкий, опрятный, основательный, с правильными чертами, до дикости приятный. Лишь кроткий взгляд не подымался выше бороды (10). Не дав опередить, в рясе склонил голову:

— Mihi nomen est Patri Antonio (11).

И не успел толмач открыть рот, как патер на ломаном русском:

— Я… так… рад… милый… ты… мой.

10. Иезуитам рекомендовалось смотреть на высокопоставленного собеседника, опустив глаза до уровня шеи визави.

11. «Меня зовут патер Антонио» (лат.).

Титулы папы Римского

Глядя на Антонио Поссевино, никто бы не догадался, что «патр язовит» буквально жрет глазами своего подопечного. Иезуиты владеют особым «искусством незаметности». Это и отличало иезуита от сотни зевак, жадно и неприкрыто глазевших на посланника «Московита Грозного».

Не первый день следя за гонцом, патер Антоний был вынужден с горечью признать, что этот грубоватый чужеземец, пожалуй, более боголюбив, чем отечественные клирики, не говоря про прихожан. И что, если это не исключение, а русская особенность? Как таких убедить отказаться от своей веры?

Уличными, потом крытыми «лабиринтами» гонца влекли к массивному зданию, скорее походившему на цитадель, чем место для молебнов.

А в уме посла уже слагалась ватиканская глава «Подневника»:

«Капелла Сикстинская, «святая святых» всекатолической службы, есть не ино что, как каменный сундук в три жилья (этажа) охватом 7 на 20 саженей и с 10-саженной часовней. Видом суть крепость. Сложена подобно храму Соломона, что был в Иерусалиме. Второй этаж отведен под службы. Высокий потолок в чудных врезках («фресках») редкостной мастроты, узоры всплошь леплены в дубовые листья и желуди. Папская молельня ограждена от паствы, а глухая алтарная стена, как и весь верх, расписана ихним чудодеем Михайлой Ангелом (12), что сотворил невиданные по силе и дару образы Господа, Апостолов, святых и великих деяний из Ветхого Завета. Хотя многие парсуны поданы телешом (голыми), более великого изображения создания мира и человека видеть не приходилось. Невозможно поверить, что это рукотворение одного смертного человека.

В этом храме по смерти Римского папы, о коей народу Рима колокол Купидоний (13) возвещает, избирают нового архипастыря. Для того сходятся на «Кон Глав» (14) — сиречь приходят главные кардиналы (митрополиты и арцибискупы (15)) католического мира и ставят на Кон: кому быть главой над ними. Так и сидят, заточены по кельям, жребий мечут, поколе не сойдутся на самом достойном. Если кардиналы с выбором за день не управятся, то к вечеру в камине дрова палят, и над Римом по священной трубе угольный дым курится. Зато как только во мнении сойдутся, то и особую свечу жгут, уж тогда белоструй по черному небу вестит Вечному городу, что у них новый Отче. Произведенный в сан Папа тотчас одаривает князей церкви перстнями с апостольским камнем «мета истова» («аметист» то бишь). Они ж ему взамен подносят самый крупный перстень с лучшим аметистом.

А Папа сей задумал в своем рвении календарь от века Самим Богом установленный так искромсать, чтобы наши Православные с латинами Рождество Христово отнюдь вместе не праздновали (16). И потому у сего Папы Григория личный герб зело удивительный — дракон во всей своей свирепости с отверстой пастью, готовый всех проглотити…

А еще заметил я, что в некоторых местах каменные изваяния и рисованные образы тряпкой заткнуты — от нас, «дикарей русских», чтоб наготою баб их не смущались. То так и есть: каюсь, плюнул раз на распустёху по имени Клёвопатра Бельма дёрская. Сказывают, сам Юлий Цесарь, князь первый из первого Рима, ту девку лаской баловал. Чай, брешут. Носата — не приведи! А бельма дерёт распутные, это уж как есть!

После мессы внимал музыкальному претворению капельного мастера («капельмейстера») Собора Святого Петра по фамилии не то Перст Рима, не то Палец Римов (17). Что и так точно, и сяк верно: лучшего пальца для игры на органе во всей Италии нетути. Певческое творение, которое нам уготовили, зовут «Месса папы Маркела» (18). Седой Палец Римов сам её и запевал, а подтягивали ему голосами ясными, что капли росы. Все эти капли зовутся капелью («капеллой») имени покойного папы Юлия.

Сам Перст Рима в тоске. Чума всю родню его покосила: супружницу, двух сынков и обоих братьев. Сказывают, ту песнь многоголосую Палец Римов смолоду сочинил, тому уж четверть века, по наказу Трёхдетского собора (19), который призвал всех мастеров «к вящей лепоте через сущую простоту». Мессу свою музыкант посвятил папе Маркелу — мужу невыразимого ума и знания, как у них считается. Тот её оплатил, да всего-то месяц пропапствовал: отравили, небось. Так и кончился, не услыхав, чего Перст Рима намузычил. Под ту мессу и схоронили сердешного. А Перст по сей день знай себе постукивает, одних только месс у него за сто, говорят…»

12. Михайло Ангел — в транскрипции Шевригина: Микеланджело Буонаротти (1475 — 1564) — титан Возрождения, художник, скульптор, архитектор, инженер, поэт, музыкант, ученый, анатом.

13. Колокол Компидоньо действительно извещал о кончине Папы.

14. Сходятся на «Кон Глав» — на конклав высшие иерархи римской церкви собираются по смерти Папы для выборов нового понтифика.

15. Арцибискуп — архиепископ.

16. Через год после описываемых событий, 24 февраля 1582 года, Папа Григорий XIII издал буллу о календарной реформе и ввел новый календарь, который получил название григорианского.

17. Палец Римов, Перст Рима — то есть Палестрина, Джованни Пьерлуиджи (1525 — 1594), виднейший полифонист эпохи Возрождения, признанный глава Римской школы музыки.

18. «Месса папы Маркела» — месса была сочинена Палестриной в честь Марцелла II — в миру Марчелло Червини (1501 — 1555) — Папы Римского с 9 апреля по 1 мая 1555 года, исключительного эрудита на Ватиканском престоле, скорее всего отравленного.

* * *

Шевригин воззрился на алтарное место: «Хорошенькое дело: алтаря-то, по нашему уставу, нет! Взамен — казистый престол. Рядом моложавый поп, ликом к пастве, спиной к глухой расписной стене. Католический храм обходится без иконостаса, на его месте загородка, чтоб никто не попал в «презбитерий», священнослужебную площадку с хранилищем Святых Даров. Перед презбитерием неугасимая лампада засвечена. Заступать туда не след. Всяк молящийся кланяется, крестясь с левого плеча. Перед службой на входе прихожане омывают пальцы в святой воде».

— Episcopus Romanus… — пропели вдруг растяжисто, с тонюсенькой пригнусью, точно б и голос в искательном падеже расстелился.

— Епископ Римский, — пошевелил губами Паллавичино.

Шевригин, и сам схватывая, кивнул.

По молельному залу прокатился общий и благоговейный шелест.

— Vicarius Christi…

— Викарий Христа.

— Что есть викарий Христа? — осведомился гонец.

— Наместник Христа на земле…

Истома усомнился: «А не много ли на себя берет Римский первосвященник?» — но наезжавшие титулы не оставляли времени для возражений.

Откуда-то — никто даже не понял, из какой двери — показался сухонький старичок, уже виденный Истомой. Почтительный гул стих, люди преклонили колени. Правя свитой из не первой молодости кардиналов, папа просеменил к отведенному «красному углу» с бархатным креслом. В такой толпе его мало кто разглядел. Однако волнение охватило паству, и даже безногий бродяга был впоследствии убежден, что лично видел Понтифика и даже благословился им.

— Successor principis apostolorum…

— Преемник Князя апостолов…

— Это который? — Истома, чтоб потише, едва не ткнулся губами в прыщеватое ухо толмача.

— Он же! Папа… Тихо… не успеваю…

Во как!

— Pontifex Maximus…

— Великий понтифик…

Шевригину делалось весело.

— Caput universalis ecclesiae…

— Верховный Первосвященник Вселенской Церкви…

— И это…

— …и это о нём! Всё, всё о нём, — раздраженно фыркнул толмач.

А не много ль римский стольник забирает?

— Primatus Italiae…

— Примас Италии…

И зачем про всё про это — тут, перед всеми?

— Archiepiscopus ac metropolitanus provinciae ecclesiasticae Romanae…

— Архиепископ и Митрополит Церкви Римской Провинции…

Никак нарочно стараются — величьем задавить…

— Princeps sui iuris civitatis Vaticanae…

— Суверен… э… то бишь правитель государства Ватикан…

А не нас ли часом вразумляют; мол, почуй: кто есть кто?

— Servus Servorum Dei...

— Раб рабов Божьих...

19. Трёхдетский собор — Тридентский, так называемый «Вселенский», собор (1545-1563) был призван в условиях Реформации возвысить авторитет Папы, канонизировать догматы и реформировать католическую церковь; ввел строгий запрет на ересь, предал анафеме протестантизм, сделал для духовенства и профессуры обязательной присягу «Professio fidei Tridentina» («Тридентское исповедание»).

* * *

…«Раб рабов Божьих» в эту минуту застенчиво усаживался за перегородкой, отделившей его от прочих рабов Божьих, как и ближних его прелатов: безликого, что тень от дыма, кардинала Рустикуччи, помпезного кругляша Савелли и полную его противоположность на вид смиренного Стирлети.

За папской спиною всем заправлял молодой, но властный кардинал Птоломео Галли ди Комо, секретарь Римской курии, безбородый, но с яичной лысиной именем «тонзура». Её Истома случайно подглядел в первую встречу, когда секретарь, стянув колпак, промакивал плешь.

Как пышно себя подносят! Оно, конечно, гостю распаляться невместно, но Истома никак уже не мог успокоиться. Плотно подпоясанный, он дышал прерывисто, пот устилал лицо, спина мокла. Во всех этих званиях крылось нечто, на что никогда не могла занестись душа Православная. Оттого и казались они чуть не кощунством, и уж точно гордыней, каким-то нечеловеческим святотатством.

«Любит, ой как любит ихний уважаемый Понтифик над подлым человеком поторжествовать. И что за двуличная противуречность: какой ты раб раба, когда тебе даже «рабы при коронах» стопу лижут? Эхма, голову аж заломило от такого, как его, «кондрата» (конкордата)! Он, вишь, преемник Князя апостолов — Святого Петра! Уважить? — отчего же и не уважить. Человек, видно, что серьезный. Но почитать — нет. А что же мы тогда против них со своими смиренными митрополитами? Прах ногтяной? И откуда тебе грамоту Викария добыть, чтоб Христа на земле воплощать? Вселенской церкви понтифик! А что твоя Вселенная без нашего Православия? Без Москвы и Рязани, без Ярославля да Курска? Уж не трогаем турок, персов, арапов, татар… А он — Вселенная! Впрочем, ша, никшни. Гостев удел: чужой устав не хай, а с-под него не лай»...

— Пока у Папы сиделли силы, он сам трижды на неделле стоялли на месте священника, блюдяччо обряд, и проповедалли, — донесся шелест толмача. — У других пап так не принято. Григорий, один, снизу идуччо.

— Похвально и достойно, разве скажешь плохо, коль не за что? — от души порадовался Истома и тут же подавился. На него оборачивались герцог Сорский и вся знать, среди которой выпала ему честь зреть католическое священнодейство.

Дав знак Франческо, он замолчал и до конца мессы лишь мотал на ус: «Надо же: для важных и больных придуманы скамейки, стульцы и даже кресла, у Папы своё — удобное. Остальные коленями попирают пол, реже умягчают его самодельными подставками, подстилками и подушечками. Однако коленки утруждать не спешат, лишь при некоторых обрядах, как то: чтение Евангелия. Прочие прихожане — что в хлеву. За плетнем по закуткам, согласно чину и мамону, прости Господи»…

Чуть поодаль сидел Тихун, строчил коротким перышком свои отчеты…