Открылась бездна, звезд полна…

Отрывок из приключенческой повести.

Об авторе. Ольга Ивановна Ларькина родилась в 1954 году в станице Рассыпная Оренбургской области. Окончила Куйбышевский педагогический институт. Заместитель редактора газеты «Благовест» и журнала «Лампада». Мать пятерых детей, бабушка десятерых внуков. Автор книг «Ящик Пандоры, или Пропавшие дети», «Удивительные приключения Димки Голубева», «Когда замкнется спираль» и других. Награждена медалью Преподобного Сергия Радонежского II степени, Серебряным знаком Святителя Алексия и орденом святой равноапостольной княгини Ольги III степени. Первая премия фестиваля «За Жизнь» (2010 г.). Член Союза журналистов России.

*  *  *

Мы уже публиковали в газете «Благовест» и журнале «Лампада» несколько глав из повести Ольги Ларькиной «Открылась бездна, звезд полна». Судьбы юной Лизы Корнеевой и жившей в далекие времена помещицы Елизаветы Богдановой удивительным образом переплетаются, обеим приходится немало перетерпеть и пережить… Зловещую роль в этом на протяжении двух столетий играют и представители рода Велиарьевых, не знающие пределов в изощренном коварстве. Лиза Корнеева и ее друг Миша Силуянов вновь попадают в руки последнего из Велиарьевых… Сумевшая сбежать от него Лиза приходит в незнакомое село, где встречает учителя истории Александра Ярославовича Соломенцева.

- Извините, - услышал он детский голосок, - вы не дадите мне телефон позвонить?

Соломенцев поднял глаза - и вздрогнул:

- Лизанька?!

Девочка в испуге отшатнулась:

- Откуда вы меня знаете?

- Ой, простите, пожалуйста, - смутился Александр Ярославович. - Вы, конечно, не Лизанька. Мне показалось…

Но сходство было настолько поразительным, что он даже отступил на шаг назад, вглядываясь в нежные девичьи черты, в изящно поднявшую головку серую кошку на руках юной незнакомки, в белое платье с пышным бантом-поясом… Впрочем, платье как раз немного отличалось от того белого платья: не было кружевного воротничка, зато вблизи были видны едва заметные мелкие голубые цветочки…

- Откуда вы знаете, что меня зовут Лизой? - с непонятной тревогой настойчиво повторила девочка с кошкой.

- Вас зовут Лизой?! - удивился учитель.

- Да. Но вы же так и обратились ко мне - вот только что.

- Я сказал: Лизанька… Видите ли, я… Впрочем, давайте пройдем совсем немного вперед, вон туда - в парк, присядем на скамеечку. Расскажу вам одну удивительную историю. Уверен, она вас тоже заинтересует. Неужели вас и правда зовут Елизаветой?

- Да. А самые близкие друзья, папа и дед называют Лизонькой.

- Видите ли, я педагог, учитель истории. Много лет назад, когда учился на последнем курсе университета, я оказался на педагогической практике в одном селе, в соседней области. Нас, студентов, расселили по домам сельчан… Ну вот - давайте присядем здесь, вашей кошечке тоже будет удобно. Так вот, рядом с тем домом, где меня поселили, находилась сельская больница. Она располагалась в высоком старинном здании с колоннами - до революции это была усадьба местного помещика, очень боголюбивого и доброго человека. Он получил прекрасное образование, но вступив в наследство после смерти горячо любимой матери, ничего не стал менять в имении, ни на английский, ни на французский, ни на немецкий лад. Еще до реформы 1861 года… - знаете ли вы, Лизонька, что это была за реформа?

- Конечно, знаю, - улыбнулась Лиза. - Император Александр Второй отменил крепостное право в России. Его так и звали и поныне зовут - Александр Освободитель.

- Вы умница! - порадовался Соломенцев. - Будь вы моей ученицей, я за один этот ответ-экспромт поставил бы вам отличную оценку! Так вот, этот помещик еще за полгода до Царского Высочайшего указа отпустил на волю большинство крестьян в своем имении. Он сказал им: «Все мы братья и сестры во Христе. Как же я могу владеть своими братьями и сестрами?» У Сумарокова прочитал он поразившие его строки:

Ах, должно ли людьми скотине обладать?
Не жалко ль? Может бык людей быку продать?

Не был он ни быком, ни туполобой скотиной, и в людях любого сословия видел лишь братьев во Христе.

И еще напомнил своим крепостным слова Апостола Павла из Первого послания к коринфянам: «Вы куплены дорогою ценою, не делайтесь рабами человеков».

И лишь несколько человек не захотели получить у него вольную - старый управляющий Тимофей, которого все с любовью так и звали Тимошей либо Тимошкой, ветхая годами нянька, вынянчившая своего господина, и еще человек пять таких же одиноких стариков. «Мы служили еще вашему батюшке, Игнатию Ксаверьичу, и вашей незабвенной матушке, как же мы оставим вас, Прохор Игнатьевич!» - говорили они…

- Прохор Игнатьевич? Сын Игнатия Ксаверьевича Богданова? - в сильном волнении так и привстала на скамейке Лиза.

- Совершенно верно, - подтвердил Соломенцев. Увлекшись рассказом, он и не заметил, что девочка назвала фамилию помещика, хотя он не говорил ей, что помещики эти были Богдановы. - Но я продолжу. Всех отпущенных на волю бывших крепостных Прохор Игнатьевич принял к себе на работу и хорошо оплачивал их труд. Поэтому в селе Богданово и других принадлежавших Прохору Игнатьевичу селениях почти не было нищих и бедняков. Все, кто хотел жить в достатке, трудились на совесть - и имели справные дома, крепкое хозяйство, всё необходимое. Ну а лодыри и пьяницы, увы, встречаются везде. И эти жили в худых избенках, лежали на печи и завистливо смотрели, как припеваючи живут их трудолюбивые соседи.

- Моя знакомая бабушка Марья Савельевна часто говорит: «Зло, зависть и ненависть Христа распяли!» - вставила Лиза.

- Мудрые слова!.. Вот эти завистливые лодыри, исходившие злобой от того, что кто-то живет не в пример лучше их, и поддержали революционные мятежи. Прохор Игнатьевич умер незадолго до первой русской революции, 1905 года. И не видел, как кучка смутьянов среди ночи запалила его дом, как с грязной бранью они ломали и крушили всё, что не смогли утащить к себе по домам. Слава Богу, сбежался народ, этих негодяев повязали и отправили в кутузку, пожар погасили. Но многое было разрушено, разбито, переломано, сожжено. Особенно жалела последняя владелица поместья, дочь Прохора Игнатьевича Наталия Прохоровна, что пропал портрет Лизаньки.

- Елизаветы Андреевны?

- Нет, Елизаветы Прохоровны, ее родной сестры. У Прохора Игнатьевича и его супруги Вероники Васильевны было две дочери. Лизанька была старшая, но она тяжело болела и рано умерла, на четырнадцатом году. Это был ангел во плоти! Все любили ее, а она любила всех - всякую Божию тварь. Даже самые плохие люди в ее присутствии становились кроткими, как агнцы. Впрочем, был один помещик, чье злое сердце никто и ничто не могло умягчить.

- Вильгельм Владимирович Велиарьев… - прошептала Лиза.

- Да, и он испытывал лютую злобу ко всем Богдановым. Сама эта фамилия была ему ненавистна. Но, к счастью, пока был жив Прохор Игнатьевич, злодей не мог проникнуть в его владения. После кончины отца Наталия Прохоровна твердой рукой вела все дела в имении, и Велиарьев не был допущен даже на похороны соседа и бывшего друга - представьте, в молодости они довольно продолжительное время считались друзьями. Прохор Игнатьевич был увлечен казавшимися ему высокими идеями, которые сеял в некрепких умах Вильгельм Велиарьев. Отец Прохора слишком рано покинул этот мир и не успел предостеречь сына от знакомства с этим проклятым родом, ведь сам он и всё семейство Богдановых немало пострадали от знакомства с отцом Вильгельма Велиарьева, масоном и чернокнижником Владимиром Генриховичем. А слова матери Прохор воспринимал сквозь ядовитую пелену внушений своего кумира, не верил в то, что он мог быть причастен к страшному злодеянию, погубившему счастие одной из его старших сестер. Велиарьев нашептывал Прохору, будто старая мать его не способна восприять высокие идеалы свободы, равенства и братства, что она, де, отсталая от жизни крепостница… И Прохор Игнатьевич всё более удалялся от матери, от Бога, от Святой Церкви. И только горячие материнские молитвы смогли разрушить коросту, облепившую ум и сердце молодого Богданова, а когда он узнал больше о Велиарьеве, то ужаснулся: как мог столько лет разделять его идеи, верить его словам - и отдаляться от нежно любящей матери.

Немало яда успел впрыснуть в его сердце негодяй Велиарьев, но от всякого яда есть противоядие, только не все верят в его всеисцеляющую силу, не все прибегают к нему. Противоядие от духовной отравы - слово Божие, Священное Писание, церковные молитвы, жизнь по заповедям Божиим. Благочестивая мать Прохора Игнатьевича, Елизавета Андреевна, уже на закате дней своих возрадовалась возвращению своего сына в лоно Церкви. А он до конца дней своих горько плакал о том, что причинил столько боли и горя самому дорогому и любимому человеку, своей матушке.

Рисунок Анны Пелевиной.

Одно утешало его, что первую дочь свою еще до примирения с матерью по просьбе жены он назвал родным именем - Елизавета. А все звали ее просто - Лизанькой. У девочки были больные ножки, она с трудом ходила в своем белом платье - очень похожем на ваше, Лизонька! И всегда на руках Елизаветы был маленький больной щеночек, которого она выхаживала, либо птенец со сломанным крылом, либо ее любимица кошка, которую она называла не Мими, Дэзи или Диди, как было принято в их кругу, а просто - Муркой.

- Мурр, - подала голос пригревшаяся на руках Лизы ее Мурка. Похоже, эта история и ее захватила, понравилась и ей.

- Лизанька очень любила свою тетушку, Варвару Игнатьевну Покровскую, - продолжил, погладив кошку и ласково улыбнувшись ей, учитель. - Варвара Игнатьевна, представьте, нарушила семейные традиции и вышла замуж за будущего священника. К несчастью, Варвара Игнатьевна рано овдовела. А Лизанька признавалась ей, что всей душой хотела бы принять монашеский постриг.

- Но я не могу огорчить моего бедного отца, - промолвила она. - Ему и так предстоит рано проститься со мною…

- Что ты, Лизанька, отец твой крепок, он проживет долгую жизнь! - возразила ей Варвара Игнатьевна.

- Да, слава Богу, папенька будет жить долго, - ответила девочка и добавила спокойно, словно о чем-то обыденном: - Но я скоро уйду.

- Не говори так! - заплакала тетушка, обнимая Лизаньку и покрывая ее бледное личико поцелуями. - Весною ты поедешь на воды, за границу, поправишься и будешь жить долго-долго на радость папеньке с маменькой, сестричке и всем нам!

Лизанька лишь молча покачала головкой и более не возвращалась к этому разговору. Однако вскоре и отец, и мать ее заметили, что с каждым днем состояние девочки ухудшалось. И доктор, вызванный из столицы, развел руками: она не перенесет поездку за границу, дальняя дорога отнимет последние силы у несчастного дитя.

И только сама Лизанька, казалось, не замечала грустных перемен в своем состоянии, по-прежнему была весела, никто не слышал от нее ни болезненного стона, ни жалоб. Меж тем ножки совершенно отказали ей, и она не могла больше ходить в церковь! Тогда Лизанька попросила отца, чтобы к дому спешно пристроили небольшую домовую церковь и пригласили архиерея освятить ее. Чтобы каждый день в церкви совершалась Божественная литургия и все домочадцы по их желанию могли бы приобщаться Святых Христовых Таин. Сама она каждое утро начинала и каждый вечер завершала молитвою. И каждое утро ее приносили в церковь, усаживали на мягкое креслице, где она внимала святым молитвам. А когда диакон возглашал: «Со страхом Божиим и верою приступите!», - батюшка первой подносил Святую огненную Чашу отроковице Елисавете и причащал ее каждый день! Четырежды в год, в дни больших постов, девочку соборовали сонмом семерых священников - сего ради приглашали батюшек из окрестных селений.

После Литургии Лизанька всякий раз благословлялась у священника своего прихода, ласково и серьезно говорила с ним о чем-то, чему не было свидетелей - все оставляли боголюбивое дитя наедине с ее духовным отцом. В любую погоду все во главе с батюшкой обходили малую эту домовую церковь крестным ходом, и родители несли больную девочку на руках, а она крепко держала в слабенькой ручке горящую свечу. И как бы ни ярился ветер, какие бы потоки дождя ни низвергались с небес, свеча не гасла в ее руке.

Угасала сама Лизанька. Угасала надежда на ее выздоровление, и сама девочка спокойно обсуждала, что из ее вещей раздать бедным, как надобно будет поминать ее, в каком платье похоронить.

- Я хотела бы лежать в этом белом платьице, - говорила она. - Пусть оно не специально для сего случая пошито, а ведь полагается хоронить в новом одеянии, но сколько молитв над ним было прочитано, сколько радостных мгновений в нем пережито!

Однажды в имение по приглашению его хозяев приехал художник - известный живописец, которому заказывали портреты самые знатные люди той эпохи. И отнюдь не всех он удостаивал этой чести. Услышав о умирающей девочке, он не хотел ехать, представляя себе заплаканное, искаженное мукой лицо - как писать с нее портрет!

- Вы только почтите нас своим приездом, взгляните на нашу Лизаньку, а тогда уж - ваша воля отказать или согласиться, - попросил Прохор Игнатьевич. И художник нехотя принужден был ехать, заранее уверенный, что писать этот портрет он не станет.

Он выехал с вечера из губернского города, чтобы рано утром приехать в Богданово, осмотреть их какую-то особенную церковь, о которой много разноречивых толков было в светских салонах, отобедать у Прохора Игнатьевича и уехать восвояси. Ни красок, ни холста он не взял с собою.

Но когда его коляска въехала в ворота дома, он увидел, что в церкви уже горят свечи, оттуда уж доносилось слаженное пение превосходного церковного хора. Оставив коляску на попечение кучера, он распорядился задать лошадям овса и распрячь их ненадолго, дав отдых перед дальней обратной дорогою.

Войдя в церковь, он вдруг ощутил, что пришел в то место, куда всегда стремилась его мятежная, измученная душа. И это - он, человек богемный, прежде не любивший церкви, церковной службы, считавший ее утомительной и тягостной!

В губернском соборе и столичных храмах дамы нередко блистали одна перед другою роскошными «великопостными» нарядами из темного бархата и атласа, обильно украшенного драгоценными бриллиантами, жемчугами и изысканными кружевами. Мужчины рассматривали в лорнет, как в театре, хорошенькие личики и насмешливо фыркали при особо громких священных возгласах. И все шептались, бродили по храму, чуть ли не батюшку отодвигали: ну-ка, отец, изволь отойти в сторонку - я свечу ставлю!

Здесь же пришедшие на церковную службу стояли в скромных одеждах, никто не щеголял модным фасоном или богатой отделкой, так что не сразу и отличишь, кто из них какого звания и положения в обществе. Самые лица молящихся были строги и возвышенны, в них было непритворное, далекое от фарисейского, благоговение пред тем, что свершалось за катапетасмой…

- Я, может быть, непонятно говорю, - спохватился Александр Ярославович, - и ты, Лизонька, не знаешь, что это такое - катапетасма?

- Знаю, - просто ответила Лиза. - Это завеса, закрывающая изнутри Царские врата, она отделяет алтарь и престол от молящихся мирян.

Учитель с уважением посмотрел на необычную девочку. Его ученицы, даже старшеклассницы, да и большинство мальчиков не знали таких слов.

- Простите, Лиза, я не могу рассказывать о Богдановых обыденными словами, как-то само собой получается, что я увлекаюсь - и как будто сам переношусь в то время, невольно говорю высоким штилем…

Так я упомянул о художнике. К сожалению, до нас не дошли его имя и фамилия. Но всё, что я расскажу вам сейчас, это его подлинные слова о том, что видел, пережил и прочувствовал он в имении Богдановых. Я читал его записки о тех днях, и едва ли не до слова запомнил их… - что там запомнил: вобрал в душу и сердце!.. Лишь на несколько дней мне дали почитать сии записки, с оторванными началом и концом, и это было самое поразительное чтение из всех дневников, которые когда-либо доводилось мне читать. Невозможно было оторваться от чтения, и я не знаю теперь, сколько раз успел перечитать эти страницы…

Лиза молча и серьезно кивнула, думая о старой тетради, которую прочитала у Марьи Савельевны, а потом еще и еще возвращалась к ней уже вместе с Мариной Сергеевной...

- Художнику неудержимо захотелось опуститься ниц, и он преклонил колени, - продолжал Александр Ярославович. - Глава его, обычно высоко превознесенная, теперь опустилась на грудь, глаза не смели блуждать по царственно убранной церкви, разглядывать одежды и лица стоящих в храме. Но вот чей-то ангельский голос, не слишком сильный, но невыразимо проникновенный, запел: «Блаженни нищии духом, яко тех есть Царство Небесное, блаженни плачущии, яко тии утешатся…» Голос набирал силу, проникал в самую душу - и словно лучом света озарил все ее потаённые, укрытые от всех уголки. И художник потрясенно осознал, что все эти заповеди Блаженств - укор ему, самодовольному гордецу!

Нищие духом? - о, это не о нем! Он всегда считал себя исполином духа, и картины его превозносились самой взыскательной критикой не за одно лишь исключительное мастерство. «Его произведения одухотворенны, они дышат глубокой внутренней красотой и гармонией», - писал о нем известный знаток живописи. Блаженны гордые - увы, мог бы сказать о своем жизненном кредо художник.

Блаженны плачущие? - да ему ли плакать! Нет уж, пусть плачут те, кто не знает радости вдохновенного творчества, кто ничего не сумел добиться в жизни. Пусть рыдают!

Блаженни кротцыи, яко тии наследят землю, - а он не землепашец, так что и кротость ему ни к чему!

И так во всём! Алчущие и жаждущие правды - что за странность, правдой не насытишься. Хороший кусок аппетитно прожаренного мяса, поданного на изящной тарелочке саксонского фарфора, - вот что насытит его чрево. Изысканные блюда, приготовленные поваром-французом. А правда… - ее на хлеб не намажешь!

Чистое сердце - выдумка ханжей, корчащих из себя этаких святош.

И миротворцем быть художник не собирался. Сам он гордился тем, что приобрел немало влиятельных врагов из-за своего нетерпимого характера. И если кто-то из знакомых ссорился, ему нравилось подлить масла в огонь: «Да, братец, твой визави такое о тебе передает, что даже мой привычный слух сего не выносит. Нет-нет, уволь - передавать сих гадких словес не стану, но уж ты меня знаешь - не из клеветников-с». И в людях, уже готовых было примириться, вновь вспыхивала ненависть.

А уж «Блаженни изгнанни правды ради» и «Блаженни есте, егда поносят вам, и изженут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще, Мене ради…» - он просто не мог слышать. Терпеть клевету и поношение, смиряться перед унижениями, да еще и радоваться сему и веселиться?! - нет, нет и еще раз нет!

И вот ангельский голос певчей словно призвал его на суд - не тот, где судья в мантии и парике объявляет правым богатого и сильного, - а иной, высший Суд. И сам он видит порочность своей жизни, и нечем ему оправдаться перед неподкупным Судиёй, ибо нет у него ничего, чем мог бы укрыть свою наготу, ни одной добродетели…

Горькое рыдание послышалось в церкви, но никто не повернулся. Только маленькая девочка лет семи в нежно-голубом шелковом платьице обернулась к художнику, подошла к нему и участливо заглянула в его глаза.

- Вот вы и - плачущий! - нежно прошептала она, ласково коснувшись губками его склоненного лба. Погладила его кудри и с мягкой улыбкой вернулась к матери.

«Это, верно, и есть то больное дитя, - подумал художник. - О да, узнаю в ее личике черты Прохора Игнатьевича, только весьма умягченные, чистые, прекрасные своею непорочной чистотой. Как она мила, эта несчастная девочка!..» И живописец решил, что напишет ее портрет - вот здесь, в церкви, стоящею пред старинной иконой и возжигающею витую восковую свечу. Теперь он радовался, что всё же не отказался окончательно, отыскав благовидный предлог, и приехал в Богданово.

Однако же Литургия продолжалась. Художник постепенно успокоился и поднялся с колен. Профессиональный интерес уже пробудился в нем, он пристально смотрел на девочку, примечая все перемены в ней, все оттенки ее благоговейного настроения. Это будет превосходный портрет! И славно, ах как славно, что сам он был на Литургии, где молилось это чудесное дитя, что видел ее озаренное золотистым светом возжигаемой свечи личико.

Право, как чудесно, что сам он хотя на короткое время проникся той чистотой и красотой, которой омыла его душу неведомая певица. Подобных голосов не слыхивал он и в петербургских театрах. Славно было бы познакомиться с этой певицей после обедни. Интересно, какова она. Что ж - если хороша, можно будет закрутить с ней роман, а если горбата, уродлива - написать ее портрет с глубоким проникновением в ее психологию. Вот она, дева с чарующим голосом, поёт, потрясая души человеческие, и кажется прекрасным ангелом. Но умолкло пение, служба окончена. Она выходит из храма в толпе других певчих, и жаждет поклонения своей глубокой, дивной внутренней красоте, которая только что была открыта всем, но все видят ее внешнее убожество, ее скрюченные красные пальцы, ее некрасивое лицо, на котором, вероятно, хороши лишь горящие глаза, да и те - в обрамлении белых, лишенных цвета ресниц. 

Белесые жидкие космы ниспадают на ее бледное горбоносое лицо. Да-да, она непременно должна быть уродина! А он почтительно склонится пред ней, встанет на одно колено и скажет: «Как вы прекрасны! Как неповторимо прекрасны!..»

Кто-то без церемоний толкнул его в плечо, и художник увидел строгий взгляд бедно одетой старухи. «Молись!» - прочитал он в ее суровом взоре. Старуха с достоинством отвернулась от него и встала прямо, внимая Богослужению.

«Иже херувимы…» - запел хор, и художник изумился, сколь малая часть Литургии прошла и как много еще осталось ждать конца службы. Хорошо, что он встал у самой двери, можно неприметно выйти из церкви и подождать Прохора Игнатьевича в комнате для гостей. В конце концов, самое главное он уже увидел, портрет девочки уже отчетливо предстал перед его внутренним взором, осталось лишь перенести его на холст. А вот за холстом и красками придется послать кучера! - с веселостью подумал он.

«Всякое ныне житейское отложим попечение», - сдержанно пели певчие, и художник промедлил, не решился выйти в эти священные минуты.

А потом все, вся церковь кроме него, пели «Верую». И «Отче наш» пели все, даже малютка в голубом платье пела вместе со всеми, ни разу не сбившись в словах или мелодии.

И когда все! - опять все, кроме художника! - встали со скрещенными на груди руками в ожидании Причастия, произошло что-то непонятное. Священник в праздничном облачении пронес мимо всех сверкающую Чашу куда-то к левой стене и там причастил кого-то, сидящего в маленьком закутке. И Прохор Игнатьевич с супругой Вероникой Васильевной, и их маленькая дочка, повернув головы, напряженно и взволнованно следили за тем, как кто-то невидимый художнику приобщается Животворящих Христовых Таин.

И при виде их радостного волнения художник понял свою ошибку: девочка в голубом платье - другая, видимо, младшая дочь Богдановых. А та, которую он приглашен написать, скрыта в этом закутке. Почему она упрятана от всех? Вероятно, болезнь уже коснулась ее лица и обезобразила его. И что, в таком случае, он должен будет написать на портрете? Уродливые язвы? Отчаяние, страх перед близкой смертью, зависть к тем, кто останется, когда она будет лежать в могильном мраке?

«Надо было писать портрет девочки раньше, когда она и не подозревала о том, как тяжело больна, - с глухим раздражением подумал художник. - А сейчас я просто не смогу работать под ее капризы и стоны».

Но только он хотел повернуться и выйти из церкви, чтобы скорее уехать отсюда и более не возвращаться, как Прохор Игнатьевич обернулся и увидел, и радостно узнал художника. Он сделал ему знак подождать и опять сложил крестом руки, подходя с супругою к Причастию.

Художник набрался решимости высказать Богдановым всё, не щадя чувств родителей. Ежели они пожелают, он с удовольствием напишет портрет их младшей дочери - прелестной малютки! В этом портрете будет и духовная красота, и чистота невинного дитяти, и возвышающая душу вера. «Но для другой вашей дочери пригласите более терпеливого портретиста. Хотя бы NN. Он неплохо владеет ремеслом живописца и умело передаст черты лица, что надо подчеркнет, что надо - деликатно скроет. И будет у вас два портрета: один вполне хороший, умирающей дочери, другой - гениальный, моей работы».

Тем временем причастники уже встали по своим местам, и та строгая старуха поднесла художнику кусочек антидора и фарфоровую чашечку с теплотой. Антидор был мягким, и он быстро прожевал его, запив отдающей вином теплотой.

Ну, всё!.. - однако же он рано обрадовался. Священник и диакон еще пропели праздничные величания, а потом священник произнес короткую, не более пяти минут, но вдохновенную проповедь. Художник удивился: как удалось Богдановым залучить в свою домовую церковь столь искусного проповедника! В Петербурге дамы гуртом ходили бы на его проповеди, и заламывали бы себе руки, и воздевали очи горе, и хвастали бы перед подругами мокрыми от слёз кружевными платочками: «Ах, какову нынче отец такой-то проповедь говорил! Я наплакалась, три платочка слезами измочила!» - «Ах, право, отец такой-то - что за душка, и я вся обрыдалась от его словес, у меня аж четыре платочка слезами вымочены!»

Этакий талант пропадает в провинции!

А пока священник говорил, алтарники в золотистых стихарях взяли хоругви и встали с ними двумя ровными рядами посреди церкви. Мальчик не старше десяти лет стоял с большим запрестольным крестом, другой его ровесник - с большим фонарем.

Еще и крестный ход! - внутренне застонал изнемогший художник. - Не-ет, если буду жить здесь и работать над портретом милой малютки, в церковь я более не ходок! В конце концов, я сюда не на богомолье приехал, а для работы.

Но сейчас надлежало выйти со всеми и обойти церковь.

И тут он увидел, как Прохор Игнатьевич и Вероника Васильевна идут туда, к левой стене, каким-то хитрым способом берут друг друга за руки, так что из их сцепленных рук образуются носилки. И на эти носилки к ним осторожно усаживают ребенка в белом платье. Девочка выглядит не совсем уж маленькой, но родители держат ее с легкостию, со спокойными и радостными лицами.

Художник смотрел и удивлялся. Ежели не знать, что девочка больна, никогда бы этого, глядя на нее, не подумал. Ну вот забралась она из шалости на руки родителей, а они поддерживают игру, взяли и понесли ее в крестном ходе. Девочка лет двенадцати - от силы тринадцати - с радостным, сияющим личиком держит горящую ярким и ровным пламенем большую восковую свечу. Родители несут ее осторожно, стараясь не колыхать, но краешек кружевной белой накидки, покрывающей золотые волосы девочки, нечаянно касается язычка пламени… - и, дивное дело, не загорается и даже не опаляется огнем, и огонек свечи не гаснет от резкого движения воздуха.

Крестный ход обошел вокруг храма и вошел внутрь, алтарники внесли хоругви, миряне, которым перед шествием были розданы большие храмовые иконы, вновь передали их алтарникам. И через несколько минут все неторопливо вышли из церкви, чинно направились в трапезную, специально построенную для общего угощения всех молившихся на Литургии. Трапезная была просторная, места в ней было больше, нежели в церкви. Все опять пропели подобающие молитвы и расселись за богато уставленные столы, приступили к трапезе. Прохор Игнатьевич усадил художника по левую руку от себя, а по правую сидел батюшка. Вероника Васильевна села с дочками за другой стол. И, взглядывая туда, художник видел, что с лица больной девочки не сходит радостная улыбка, что она ласкова и добра со всеми, и каждый счастлив получить из ее полупрозрачных рук какую-нибудь сладость или пирожок. А она прекрасно знает, кто больше любит конфекты, кто узорчатые печатные пряники, кому больше по вкусу пирожки, начиненные грецкими орехами или ананасами, грибами, семгой или кашей.

Вдруг в трапезную вошла изящная серая кошечка с белыми лапками, белой грудкой и темными полосками по всему телу. Да-да, она была очень похожа на вашу красавицу! Вероника Васильевна чуть нахмурилась, но, поджав губы, смолчала. Кошка направилась прямо к своей хозяюшке! Лизанька всплеснула ручками:

- Мурочка, кисонька, иди ко мне!

Кошка неторопливо прошла под столом и вспрыгнула прямо на колени девочке. Художник ожидал, что Лизанька поморщится от прикосновения острых когтей, но, как видно, кошка благоразумно подобрала свои сабельные когти и не причинила ни малейшей боли хозяйке.

- Мурр! - подтвердила лежащая на Лизиных руках ее Мурка: я, мол, тоже так могу. И любая кошка не станет обижать свою хозяйку, если не захочет нарочно причинить ей боль.

Александр Ярославович вновь не удержал улыбки и погладил кошку, и она ответила благодарным мурлыканьем, потерлась о его ласковую руку.

- Теперь художник уже не думал отказываться от предложения писать портрет девочки. Напротив, в душе его возникло щемящее чувство: надо торопиться, чтобы успеть написать картину. Он спешно отправил кучера с запиской к своему камердинеру, какие именно краски и кисти, холсты прислать ему в Богданово. А сам после обеда подошел познакомиться с дочерьми Богдановых. Прохор Игнатьевич представил их: Лизанька, Наташенька.

- Я не совсем хорошо пока представляю себе, как именно писать Лизаньку, - признался живописец. - Конечно, надобно изобразить ее в церкви…

- О нет, - с живостию воскликнула Лизанька. - Я желала бы, чтобы меня запомнили вот такой, как сейчас, - с моей любимой Муркой на руках.

И добавила негромко:

- Церковь - это слишком высокое, святое, она не может быть фоном для картины. Нет, я ничего не хочу сказать дурного о других портретах, но мой не надобно писать в церкви. Для меня это - как поминать имя Господа всуе… Пусть лучше будет фоном малый кусочек Божиего мира. Ежели можно, нарисуйте так, будто я не сижу, а иду с Мурочкой на руках по цветущему лугу.

На следующий день художник приступил к работе. Он хотел заняться эскизами с самого утра, но Лизанька твердо сказала, что прежде всего должна быть Литургия. А всё остальное уж потом. И художник опять пошел в церковь, и опять не смог удержать слез при звуках ангельского голоса. Обладательница его находилась где-то рядом с Лизанькой, должно быть, утешая ее своим чудным пением. Каково же было его изумление, когда на вопрос, кто та певчая, что всегда поет заповеди Блаженств, ему ответили: «Да это же наша Лизанька!» И священник, нахмурясь, отвернулся и быстрым движением смахнул слезинку. А Лизанька увидела и ласково сказала:

- Не печальтесь, батюшка, у нас Аполлинария так прекрасно поет. Когда меня не будет, поставьте ее петь Блаженства.

Казалось, она не испытывала боли, не боялась смерти. Но однажды художник чуть раньше обычного тихо вошел в комнату, где Лизанька сидела одна, прижимая к себе Мурку. Она не слышала его шагов и мучительно простонала:

- Господи, милостивый Господи, дай мне еще немножечко сил терпеть! Так больно!.. Господи, я такая слабая, такая нетерпеливая! Прости меня, Господи!

По щекам ее текли слезы, а у нее не было сил вытереть глаза. Художник так же тихо вышел из комнаты, чтобы Лизанька могла в одиночестве поплакать, не боясь, что кто-то увидит и услышит, и что мама может узнать, как ей тяжело, как больно. А когда он через несколько минут, постучав, опять вошел в комнату, Лизанька встретила его прежней светлой улыбкой.

Но в конце сеанса она попросила:

- Пожалуйста, если вам это не трудно, приходите немного пораньше, без опоздания. Мне бы очень хотелось увидеть готовый портрет…

Взгляд ее был спокоен и серьезен.

Ольга Ларькина.