Открылась бездна, звезд полна

Главы из повести.

См. также.

Об авторе. Ольга Ивановна Ларькина родилась в 1954 году в станице Рассыпная Оренбургской области. Окончила Куйбышевский педагогический институт. Заместитель редактора газеты «Благовест» и журнала «Лампада». Мать пятерых детей, бабушка девятерых внуков. Автор книг «Ящик Пандоры, или Пропавшие дети», «Удивительные приключения Димки Голубева», «Когда замкнется спираль» и других. Награждена медалью Преподобного Сергия Радонежского II степени, Серебряным знаком Святителя Алексия. Первая премия фестиваля «За Жизнь» (2010 г.). Член Союза журналистов России.

- …Постой, погоди-ка, - перебила Лизино чтение Марья Савельевна. - Ты правильно прочитала, - там так и написано - Лизавета Андреевна?

- Да-а, - до Лизы только сейчас дошло, что женщина, писавшая в этой тетради, найденной на чердаке, была ее тезкой. - Надо же, она тоже была Елизавета, как я!

Теперь ей стало еще интереснее вчитываться в строки, выведенные четким почерком старого письма. Лиза уже не претыкалась о незнакомые прежде буквы, и удивительная повесть оживала перед ней и Марьей Савельевной, они словно видели все воочию - и сами переживали приключения, о которых рассказывала спасенная от огня старая тетрадь.

Королевна Лизанька и Жоржик-коржик

- Бетси, куда вы спрятались, выходите!

Гувернантка негодовала: эта маленькая негодница взялась уморить ее! Нет чтобы учить спряжение английских глаголов - так она опять куда-то забралась. Пожаловаться бы Андрею Прокопьевичу, чтобы несносную девчонку выдрали, как этого… Сидорова теленка! Да ведь и слушать не станет. Балуют господа Флегонтьевы свою дочь, не надышатся над нею. И сына тоже растят не по правилам, ни вымоченными в соли розгами, ни плеткой отродясь не стегали!

Да вооот же она! Сидит на скамейке - и ухом не ведет, когда ее зовут!

- Бетси, что же вы не откликаетесь! Я зову вас, зову…

- Бетси? Какая Бетси?! Я не вижу здесь никакой Бетси! - упрямица выпятила губку, смотрит дерзко. - Разве мы с вами на конюшне господина Щучкина?

Гувернантка покраснела до корней волос. Она и забыла: вчера эта девица устроила истерику - не смейте, видите ли, называть ее чужеземными именами!

И чем плохо имя Бетси, Элизабет? Нет: угораздило кого-то при ней похвалить новую кобылу помещика Щучкина - уж больно, мол, хороша эта Бетси! Изящная вороная красавица, ножки в белых «чулочках», на лбу белое пятнышко - «звездочка». А гарцует, а в беге хороша-а!..

Тут-то девчонка и взбеленилась:

- Так вы что же, меня лошадиной кличкой зовете?!

Наталья Силантьевна попыталась успокоить дочь:

- Ну что ты, что ты, доченька! Не хочешь, чтобы тебя звали Бетси - изволь, будем звать Лиззи, Элиза, Лизетта - как твоей душеньке угодно!

- Вот уж премного благодарна! Стало быть, вместо лошадиной клички будете меня звать, как собачку? Давайте уж, завейте мне букли, как у болонки. И ошейничек, ошейничек не забудьте надеть!

Гувернантка гневно сверкнула глазами. Эх, будь ее воля, надела бы этой маленькой разбойнице ошейник с поводком! Да под замок бы ее, на черствый хлеб и воду!

Но барыня только жалобно всхлипнула, поднесла к глазам надушенный кружевной платочек:

- Ах, я уже не знаю, как и говорить с тобою! Что же нам тебя - Лизой звать, как какую-нибудь сенную девку?

- Вот Лизой и зовите! Или хоть Лизаветой. Между прочим, Елизавета - королевское имя. Так что сенные девки тут и вовсе ни при чем.

Не успели на одном поладить, как взбалмошная «королевна» принялась за младшего брата:

- И что это за имя - Жоржи? У Амалии Сильвестровны собачка Жоржет. О-очень похоже!

Маленький Жоржи заплакал, выпятив нижнюю губенку, обиделся.

А Андрей Прокопьевич, потатчик этакий, принял сторону бунтовщицы-дочери:

- Ну, коли здраво рассудить, так вовсе нет ничего плохого в том, чтобы звать русских детей русскими именами. И мне, уж прости, голубушка Наталия, напомню - сколько раз сказывал, что не по сердцу эти «Жоржики-коржики»…

Одно утешило: после всех этих разговоров Андрей Прокопьевич увел Лизавету на дальнюю аллею - и гувернантка, подкравшись за густыми куртинами роз, слышала, как он довольно строго отчитал дочь:

- Хочешь что-либо молвить - говори, как должно, со смирением и почтением к родителям. Дерзостей более не потерплю! Посмотри, мать до слез довела! Изволь сей же час пойти и попросить у маменьки прощения! И братика не обижай!

- И вы меня простите, папенька! - У девчонки дрожал голос. - Сама не ведаю, что на меня нашло. Простите!..

И она опустилась коленками прямо на посыпанную песком дорожку, пачкая розовое платьице из дорогого заграничного шелку. Но барин не стал бранить ее, а бережно поднял с колен, отряхнул платье, поцеловал дочь в зареванные глазки:

- Ну иди с Богом, Лизанька! Да слышишь - сей же час, сию минуту проси прощения у матери!

- Иду, папенька!

Розовое платьице мелькнуло между стройными березками и елями. А Андрей Прокопьевич, нахмурясь, окликнул:

- Джоанна Вильямовна, а ну-ка, выходите! Подслушивали?

Гувернантка, побледнев, стала оправдываться:

- Я тут… Я тут мимо гуляла…

- Приметил я, как вы «мимо гуляли», прячась за кустами. Не стыдно ль? Вам надобно и словесами наставлений, и самым своим безупречным поведением подавать добрый пример воспитаннице, вы же подслушиваете, подсматриваете. Нехорошо-с!

Не слушая, что лепечет испуганная англичанка, он повернулся и, слегка опираясь на трость с серебряным набалдашником в виде львиной головы, степенно направился к дому. И сделал вид, будто не заметил, как в беседке любимая доченька нежным голосочком щебечет:

- Маменька, ангельчик мой, вы больше не сердитесь на меня?.. Маменька, хотите, я вам пирожное принесу?

Андрей Прокопьевич добродушно усмехнулся в густые усы. Кто ж не знает: Наталья Силантьевна большая охотница до профитролей со сливочным кремом!..

В гости к бабушке

Не хотелось Андрею Прокопьевичу отпускать от себя Лизаньку. Да как же не послушать матери - уж пятое письмо шлет с просьбой: пришли мне внучку хоть на месяцок-другой погостить! Стара уж я, чай и не увижу более свою любимушку! А у нас приволье! Ягод нонче уродило - не собрать! Пудами на ярмарку увозим. И в речке накупается Лизанька, и по лугам погуляет… Лошадку нарочно для внученьки выписала из Англии - пони называется, ростом помене наших, экая косматенькая гривой, зато уж и смиренная, послушная…

Лизанька только услышала, так и запросилась:

- Папенька, маменька, дозвольте мне бабушку навестить!

Так и выпросила: усадили в крытый экипаж, нагруженный узлами-баулами, да и отправили с кучером Макаром (он на другой же день, как было велено, вернулся в их поместье) и девкой Анисьей. Строго-настрого наказали Анисье глаз не спускать с маленькой барыньки. В лес не пускать, на речке чтобы плескалась у берега, а на глубину не заходила.

Как будто не знали они свою Лизаньку!

…Первые-то денечки она ходила смиренницей, на радость бабушке. Говорила всё больше по-французски, с парижским прононсом. Приседала в реверансах, глазки долу, уж такое милое дитя!

Но на четвертый день Анисья вошла в комнату Лизаньки, чтобы умыть-причесать ее, нарядить да проводить в малую залу, где уж накрыт стол к завтраку, - а Лизаньки-то и нет! Смятая постеля под кружевным балдахином, ночная сорочка небрежно брошена на стульчике у кровати… А сами-то барынька где? Никто же не видал, чтобы они из дверей выходили…

А горюшко! - они же в окно выбрались, как какая-нибудь крестьянка! Открыто окошко, и под ним на взрыхленной земле (барынька собирались давеча посадить какой-то диковинный цветок) отпечатались четкие следы хорошеньких Лизиных башмачков.

Поднялись по тревоге весь дом и двор, обошли обширный сад, и у пруда, обмирая сердцем, искали - нет, не видать нигде!

Барыня Манефа Степановна, глотая горькие сердечные капли, велела расспросить деревенских детей, не видал ли кто, не слыхал ли чего - и Нюрка, бочарова дочка, трепеща от страха, призналась, что намедни молодая барыня купили у нее берестяное лукошко…

- Они еще спрашивали, какие ягоды растут в тутошнем лесу, и далеко ли…

Анисья заломила руки: неужто Лизавета Андреевна в лес пошли?

Леса-то здесь глухие, заповедные, чуть отойдешь от опушки - мигом заблудишься. И тянутся леса на многие версты, до самого Мурома, а то и дале.

Вся деревня во главе с управляющим поместьем отправилась в лес. Шли частой цепью, не теряя из виду других, аукались, звали: «Лизавета Андреевна! Лизавета Андревна-а!..»

Поначалу обрадовались: вот веточка сломленная, еще свежий сок на изломе; вот вдавленный в мох след тонкого каблучка… А потом сколько ни шли, не могли найти и следочка.

Искали два дня. Собрали народ из всех селений Манефы Степановны. Сбились с ног, а девочку не нашли.

Маленькая беглянка

Лизанька замыслила побег сразу, как только увидела у Нюрки в руках премиленькое лукошко из настоящей бересты. В лес с крестьянскими детьми по грибы - по ягоды и не просись, не отпустят. А вот ежели самой утречком пораньше, как прогонят коров на выпас, выбраться потихоньку из дома, добежать до леса, на первой же лесной полянке набрать ягод - и домой.

Манефа Степановна встает поздно. Пока соберется к завтраку, а Лизанька тут как тут - с полным лукошком спелой земляники! «Отведайте, бабушка, для вас собирала…»

Бабушка, чай, нахмурит седые бровки, побранит ее для порядку, пристрожит, дабы и думать не смела о том, чтобы впредь одной ходить в лес. А потом обнимет крепко и расцелует: «Ах ты, милое дитятко, о бабушке позаботилась! Кормилица ты моя ненаглядная!..»

Лукошко купила, Нюрка обрадовалась: за такие денежки сколь всего можно справить! Чай, на ярмарке десять лукошек задешевле отдают. Ну да барыньке она этого не сказала: чего доброго, отберет деньги. А она их лучше тятьке отдаст, в семье пригодятся!

Чтобы ничего не заподозрили: на что ей лукошко?! - Лиза набрала в него луговых цветочков, сорванных невдалеке от ограды, так и пронесла в свою комнату. Цветочки поставила в вазочку, а лукошко спрятала под кровать. За ужином незаметно взяла со стола два больших ломтя хлеба. Ну да когда подходила к бабушке благословиться на сон грядущий, та сразу углядела хлеб, удивилась:

- Что это ты, Лизанька, или голодна?

- Ах, нет, бабушка, я хотела вечерком на конюшню пройти, лошадок угостить…

- Возьми, коли так, еще и сахару, - разрешила бабушка.

На конюшню Лиза так и не пошла, а хлебушек и сахарок припрятала. В лесу на свежем воздухе кушать захочется - а у нее и припасы с собой. Ладошкой водички из ручейка зачерпнет, как в сказке бежавшая от злой мачехи королевская дочь, да напьется…

Проснулась в самую рань и лежала с сильно бьющимся сердечком. Ждала, когда вдали протяжно запоет пастуший рожок, когда замычат идущие на выгон полусонные коровы.

Прошли… Теперь - пора.

Тихонько поднялась, оделась. Сама, как сумела, причесала волосы и заплела по-крестьянски в косу, вплела лазоревую атласную ленту, подаренную доброй бабушкиной горничной Вероникой. Достала лукошко, уложила в него хлеб и сахар.

Подосадовала: обувка не для леса, ей бы мяконькие лапоточки! Ну да не весь же день ей по лесу бродить, не успеет утрудить ножки.

Окно она открыла еще с вечера, приткнула ставенки для виду. И теперь чуть толкнула створки, они сразу и распахнулись без звука. Ну и славно!

Легкой пташкой выпорхнула из окна, спрыгнула наземь. И, поеживаясь от утренней прохлады, побежала к потаенному проему в ограде. Одна досточка чуть отошла, на едином гвоздике держалась, а Лизанька вчера еще пошатала ее, пошатала, да и выломала вовсе. Приставила, как раньше была, снизу камешком подперла, чтобы не упала. Теперь отставила досточку, да и выскользнула в дыру. Еще и задержалась чуток, поправила доску, чтобы до поры не углядели в ограде порухи.

И, весело помахивая лукошком, побежала к чернеющему в полуверсте лесу.

- …Уж не пожар ли у Лизы в лесу? - встревожилась Марья Савельевна. - Гарью пахнет, и дым… Ой, да это же у меня каша сгорела! Вот заслушалась!.. Лизонька, ты пока погоди, не читай без меня…

Она опрометью бросилась в кухню. Сняла с плиты кастрюлю с горелой кашей, залила водой с горсткой соды и вынесла в сенцы. Открыла окна и дверь, чтобы едкий дым вышел наружу.

- Нечего сказать, поели мы с тобой кашки… У тебя обувка крепкая? А то у меня вместо каши славная подошва получилась, собака не прокусит! Завтра придется кирпичом отдраивать кастрюлю, мочалкой не оттереть.

- Да ладно, что мы - без каши не обойдемся, что ли! - засмеялась Лиза. - Чайку попьем, и ладно!

- С печеньицем попьем, - вздохнула Марья Савельевна. - Давненько со мной такого не было, чтобы я кастрюлю сожгла - лет двадцать! Да больше: дочку пошла искать по ее подружкам, а про суп и забыла. Ох, тоже тогда надымила…

Ну ладно, Лизонька, ты давай, читай дальше! Теперь уж гореть больше нечему, что могла, я все сожгла!..

Марья Савельевна села, подперев щеку рукой, и приготовилась слушать дальше.

…Лес встретил Лизаньку настороженным молчанием. Словно приглядывался: что это понадобилось здесь незнакомой девочке в чудном платье бирюзового шелку с оборками и бантами и бирюзовых же туфельках. Лукошко в руках… - никак, надумала ягоды собирать? Ну-ну!..

Под густо сплетенными кронами деревьев было темно и холодно, и Лиза прибавила шагу, торопясь выйти на полянку. Там, глядишь, и светлее, и потеплее будет.

Главное - дорогу примечать, чтобы потом по ней же домой воротиться. Вот кривая березка… А здесь ель срублена, один пенек торчит.

Тропинка змеилась между деревьями и кустами, то раздавалась вширь так, что по ней легко прошли бы двое-трое ребят, то сужалась - и здесь, наверное, грибники-ягодники шли гуськом, след в след. А то и вовсе пропадала в мягкой траве.

Наконец-то в просвете между деревьями мелькнула полянка. Лизанька вышла, продираясь сквозь заросли колкой травы, - и радостно огляделась.

Утреннее солнышко золотило маковки деревьев. Где-то в кустах просвиристела невидимая пичужка, с дальнего края поляны ей отозвалась другая. Лес оживал, встречая новый день.

А под ногами - море разливанное земляники! На тонких стебелечках - зеленые листики, а под ними играют в прятки спелые ягоды. Одна другой крупнее, одна другой слаще!

И часу не прошло, как Лизанькино лукошко наполнилось доверху, с большим бугром, душистыми ягодами. Лиза еще и лопушок сорвала, прикрыла сверху, чтобы солнцем не напекло ягоды и они не растеклись бы кисловатой жижей. Видела - так накрывали свои лукошки и корзинки деревенские дети.

Хлебушек и сахар она так и не тронула - до того ли, когда столько ягод просится в ротик! Ну и наелась же, аж язык щиплет! А хлеб и сахар девочка увязала в захваченный с собой беленький головной платочек, у Аниськи таких много.

Узелок болтался у ручки лукошка и немножко мешал Лизе. Ну да ничего, вернется на опушку, видела там большой муравейник, - там и накрошит хлебушка и комышек сахарку положит. Пусть порадуются мураши Лизанькиному угощению!

Вот так-то! - управилась быстро, наверное, успеет вернуться еще до того, как в доме начнется привычная суматоха. Кухарка затопит печь, сготовит жюльен из белых грибов - бабушка распорядилась, чтобы на завтрак были жюльен в горшочках, омлет, кофий с густыми и сладкими сливками. А пироги и бисквиты на кухне напекли с вечера.

Та-ак, кажется, здесь она пробиралась через кустарник, дальше будет тропинка… Нет, похоже, не здесь - вон чуть левее вглубь леса уходит едва заметная тропка.

Лизанька раздвинула кусты и смело шагнула на тропку, вблизи которой с радостью углядела свои приметы: вот он, еловый пенек, вот кривая березка… А рядом еще одна, тоже причудливо изогнувшаяся, с бугристым наростом чаги - древесного гриба - на стволе. Ой, а вот чаги-то на той березке не было. Может быть, я не заметила? Было же намного темнее.

Или… - или это не та березка?

И тропинка - не та?

Звездам числа нет, бездне дна…

Когда Лиза поняла, что заблудилась, у нее мурашки побежали по коже. В здешних лесах полно волков, и медведи водятся.

Теперь за каждым кустом ей мерещились хищно оскаленные морды, и дятел дробным стуком подавал кому-то сигнал: тут-тут-тут-тут она… тут-тут-тут-тут… И кукушка печально прокуковала два раза: ку-ку… ку-ку, - а как только Лизанька решила сосчитать, сколько лет ей отмерено прожить и дрожащим голосочком вопросила о сем, вещая птица будто поперхнулась и вовсе замолчала.

Лиза вспомнила нянюшкину сказку про девочку, которая вот так же заблудилась в лесу, забралась на дерево и сидела, плакала и пела: «У дедушки, у бабушки жила-была Аленушка. Ее подружки в лес завели, завели да и покинули…»

Лизаньку никто в лес не заводил, сама додумалась, и по деревьям она никогда не лазила, так что наверняка не сумеет хоть на березу вскарабкаться. И вряд ли ей поможет выбраться из лесной чащи заботливая лисичка-сестричка…

Может быть, все-таки попробовать залезть на дерево, посмотреть, не видно ли деревню? Конечно, не на колючую ель. Но у березы уж очень тонкие ветви, обломится такая под ногой - и свалится Лизанька, и переломается вся. И злые волки сбегутся со всего леса!..

Лизанька немного поплакала, представив, как будут горевать о ней маменька с папенькой, как милая бабушка умрет от тоски…

И она перекрестилась, с чувством произнесла: «Господи, помилуй! Господи, помилуй меня, грешную!»

Случившееся, конечно же, было наказанием за своевольство. И девочка покорно склонила головку: виновата, мой и ответ. Но, Господи, пожалей моих папеньку с маменькой, и бабушку тоже пожалей! Ради них помоги мне, грешной, Господи, выведи из леса. Не дай погибнуть!..

Флегонтьевы были люди просвещенные, выписывали модные заграничные журналы и книги. Конечно, совсем уж вольтерьянцами не были и в церковь, хотя бы и на большие праздники, все-таки езживали - да, ездили, не пешком же им было идти чуть не версту! Зевая, томились, ожидая, когда же кончится долгая служба. А потом одаривали церковный клир медными монетами, батюшке насыпали серебра.

Старенький священник еще пытался показать барину прогнившие полы, растрескавшиеся киоты… - но Андрей Прокопьевич нетерпеливо отворачивался: «Что вам - на новый подсвечник? Ну вот, возьмите, - и отсчитывал бумажные купюры. - Плотника Харитошку завтра пришлю, полы починит. Ну и так, что надо подправит».

И небрежно шевельнув всей кистью руки, то ли перекрестившись, то ли отмахнувшись от незримой мухи, выходил из церкви, сопровождаемый почтительно склонившим голову батюшкой в изрядно послужившей еще его отцу фелони.

О том, что бывает и домашняя молитва, Лизанька даже не подозревала, пока однажды не забрела спросонья в людскую и не увидела, как старенькая Аглая стоит на коленях перед темной иконой и плачет, молится и крестится - совсем не так, как папенька и маменька: у нее и скрюченные пальчики сложены в четкое троеперстие, и кладет она крест неспешно, благоговейно, будто Сам Господь смотрит на нее из переднего угла. Коснулась сложенными в щепоть тремя перстами лба, потом опустила руку вниз, на впалый живот, потом на костлявое правое плечо, потом на левое… - как будто и правда нарисовала на себе правильный крест. И шамкает беззубым ртом: «Прости мя, Господи, воровку окаянную! Сорвала в господском саду с кустика вишенку, уж больно ягодки захотелось, кисленькой… Согрешила, Господи, прости мя и помилуй!..»

Лизанька тогда тихонько затворила дверь и ничего не сказала ни маменьке, ни папеньке о украденной старухой ягодке. А потом сама нарвала в саду самых спелых вишен в бумажный кулечек и отнесла Аглае. Как же она испугалась, как расплакалась! Лизаньке даже неудобно стало, как она жалко смотрела и, целуя ее тоненькую ручку, все благодарила, словно барынька невесть какую милость оказала.

Все это вспомнилось сейчас, и Лизанька тоже встала на колени, хоть перед ней и не было даже такой темной, как у старухи Аглаи, иконы. И несколько раз перекрестилась такими же движениями руки, и все просила, молила Бога.

Она и не знала, как это сладко - молиться Богу! И страх куда-то исчез, словно кто-то большой и добрый укрыл ее большими легкими крыльями… И этот кто-то увиделся ей похожим на ангела, нарисованного на стене церкви. Ах, как сладко, как хорошо плакать, растворяясь в молитве!..

Девочка вытерла слезы и пошла, не думая, куда приведет ее тропинка. Тот, кто укрыл ее мягкими и теплыми крыльями, уж верно знает дорогу.

В нескольких шагах от Лизаньки хрустнула ветка - и за кустом мелькнула серая тень. Лизанька не испугалась, увидев обернувшегося к ней лобастого волка. Он ощерился, вздернув черную верхнюю губу и наморщив вытянутый нос, приоткрылись крупные белые клыки. Добрый Спутник был рядом - и, наверное, строго пригрозил волку, и зверь испугался его. Потому что не бросился на беззащитную девочку, а по-собачьи поджал хвост и ушел прочь.

Мягкая еловая ветвь ласково погладила девочку по голове: не бойся, милое дитя! А может быть, это была не ветвь?..

Лизанька шла весь день. Ее красивые бирюзовые туфельки испачкались и стоптались; там, где они терлись о кожу над пятками, сочилась кровь. Ах, напрасно поторопилась она, не надела мягкие шелковые чулочки! Лизанька сняла туфли и увязала их в опустевший платок - хлеб она съела, а кусочки сахара почти все сберегла, завернула в лопушок и положила на дно тоже изрядно полегчавшего лукошка.

Босыми ножками ступать было непривычно, зато кровь больше не текла из ранок, и они почти не болели.

Добрый Спутник, казалось, успевал смахивать с тропинки перед ней острые камешки и колючки, и Лизанька была благодарна ему за эту заботу.

Все переменилось в лесу, когда солнце село.

Набежавший ветер шевелил ветви, от этого повсюду, куда падал взгляд, мельтешили тени, в кустах что-то шуршало и трещало, вспыхнули зеленоватые огоньки, как будто на девочку уставились в упор глаза неведомого лесного чудовища. От страха тоскливо сжалось сердце, стало холодно, повеяло мертвенной сыростью…

«Не бойся! - услышала Лизанька голос, звучащий где-то в ней самой. - Тебе ли бояться: Господь - защититель твоего живота!»

И сразу снова стало теплее. И застывшая было рука послушно поднялась ко лбу, а одеревеневшие чужие губы оттаяли и прошептали: «Господи, прости меня! Господи, помилуй!» И зеленые огоньки нехотя погасли.

Лес расступился, и Лизанька вышла на бережок незнакомой тихо журчащей речки.

В темном небе зажглись звезды - такие яркие и крупные, каких она никогда допрежь не видала в родительском имении, да и у бабушки в поместье - много ли увидишь из украдкой открытого окошка! Здесь же небо привольно раскинулось над притихшим миром. Великое множество звезд - огромных и совсем махоньких, чай, на острие иголки десяток таких крохоток поместился бы - мерцало над головой изумленной девочки.

Вспомнилось, как папенька однажды декламировал из Ломоносова:

Открылась бездна, звезд полна.
Звездам числа нет, бездне дна…

Вот она, та самая звездная бездна! Лизанька смотрела - и не могла наглядеться, и в этом непостижимом величии страх совершенно растаял. Осталось лишь чувство, которому Лиза не знала названия.

Но если бы в эти минуты Добрый Спутник открыл ей свое лицо - она не удивилась и не испугалась бы.

И если бы он сказал ей: «Лизанька, земная твоя жизнь окончена», - она доверчиво подала бы ему руки и пошла бы… - за грань земного бытия, туда, где нет ни холода, ни голода, ни печали, ни боли…

Но Добрый Спутник молчал.

Он лишь бережно подложил под усталую головку девочки ворох шелковистой травы, и она, все так же восторженно глядя в небесную бездну, тихо заснула.

Сквозь сон ей почудилось, будто кто-то, негромко ворча, подошел к ней, постоял рядом да и прилег, обдавая темя девочки горячим дыханием. Был он в мягкой шубе с длинным ворсом, и озябшая Лизанька быстро угрелась, прижавшись к теплому боку нечаянного друга.

Проснулась Лизанька от щекотного прикосновения мехового рукава к ее руке. Незнакомец выспался и решил встать. Ну, стало быть, пора и ей просыпаться.

Лиза улыбнулась, не разлепляя глаз. А когда она открыла их, то сердце ее резко рванулось и едва не выпрыгнуло из груди.

Рядом с ней, сопя и глядя на нее глубоко вдавленными глазками, сидел огромный лохматый медведь.

Девочка провалилась в черноту…

Убогий Серафим

- Радость моя, Христос Воскресе!

- Воистину Воскресе… - прошептала Лизанька. Она боялась открыть глаза. Где она? Где страшный медведь? Может быть, он убил ее одним ударом своей когтистой лапищи, и она теперь в Раю? Или она пролежала здесь, в неведомом месте, все лето и зиму, и наступила Пасха - ведь кто-то же сказал: «Христос Воскресе!»

Она осмелилась и приоткрыла глаза.

И вскрикнула. Медведь никуда не делся, он только отодвинулся на несколько шагов и стоял на четвереньках, глядя не на нее, а на старичка… - нет, право, какой же это был старичок! Трудно было понять, сколько ему лет. Весь седой и сгорбленный, в белом холщовом балахоне и с большим медным крестом на груди. А глаза - молодые, ясные, голубые, как небушко.

- Не бойся, радость моя, он тебя не тронет, - ласково проговорил Старичок (Лиза все-таки решила про себя называть его так, пока не узнала имени) и подал ей обе руки, поднимая на ноги. Лизанька встала - и, не удержавшись, невольно вскрикнула от боли в пораненных ножках.

- Ну-ка, что с твоими ножками - стерла кожу? Не беда, - приговаривал седовласый незнакомец. На какой-то миг Лизаньке показалось, будто это и есть тот ее Добрый Спутник, что шел с нею рядом по лесным тропинкам, оберегая от ночной стужи, злых чудищ и жадных до крови комаров. Она даже глянула, нет ли у него крыльев за спиной. Но нет - ни единого перышка не торчало из-под белого балахона.

А Старичок без видимых усилий поднял ее на руки и понес к бережку, донес и опустил на прохладный влажный песок.

- Омой ножки в водице, да и личико умой, - продолжал он, стоя рядом. - Вода здесь очень холодна, ну да ты не бойся, не простынешь. Только помолись сначала да перекрестись, а потом смело ступай в воду. И далеко не заходи. Плавать-то ведь не умеешь?

- Не умею… - призналась девочка. - А как… как молиться?

- Ты разве молитв не знаешь? - глаза Старичка погрустнели. - А как ты ночью молилась, когда шла по лесу?

- Я просила: «Господи, прости меня! Господи, помилуй меня, грешную!»

- Грешную? Это хорошо, что ты поняла, отчего заблудилась в лесу. Ну вот так и молись: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешную!»

Лиза, конфузясь, тихонько прошептала молитву. Не сбилась, все сказала верно. И уже громче, радостнее произнесла сызнова.

Ступила в воду и ойкнула, поежилась от холода. Оглянулась - Старичок смотрел ласково, ободряюще. И она уже уверенно перекрестилась троекратно и повторила молитву, а потом сделала несколько шажков вглубь речной воды.

Это только первое прикосновение показавшейся ледяной воды испугало. А когда легкие струйки мягко омыли ранки на Лизиных ножках, они сразу перестали болеть и саднить. Казалось, это нежные руки заботливой нянюшки бережно поглаживают ее кожу, шелковой тряпицей небольно смывают насохшие корочки и грязь.

И было это так хорошо, что, умыв лицо, Лиза не утерпела - и шагнула еще, и прямо в платье опустилась в воду, села на усеянное разноцветной галькой дно, стала плескать на себя хрустальную водицу.

Старичок засмеялся:

- Вот тебе и купанье, и стирка! И прачки не надобно… Ну довольно, немного омылась - и выходи, выходи на берег!

Лиза послушно поднялась и вышла, шлепая босыми ножками по воде.

Было чуточку зябко, но все тело, омытое дивной водицей, словно обновилось, горячая кровь радостно заструилась по всем жилочкам. Тут и солнышко подоспело, обласкало теплыми лучами.

- Да ты побегай по бережку, скорее согреешься, - подсказал Старичок. И Лиза, путаясь в мокром подоле платья, вприпрыжку побежала вдоль речки.

Медведь, с берега наблюдавший за ее купаньем, потянулся было догонять, да Старичок без слов остановил его, положил руку на холку, легонько потрепал. И медведь покорно уселся - издали не отличишь от толстенького человека в мохнатой шубе.

А Лизанька уже бежала обратно, в руках она держала какой-то трепещущий комок… - а, это она подобрала на бегу пичужку со сломанным, обвисшим крылышком.

- Посмотрите, - чуть запыхавшись, сказала она, - птичка вот… Она не может лететь!

- Ах ты, бедная, видать, лисица потрепала… - Старичок бережно взял в свои ладони пташку, погладил по головке и спинке. И пичужка сразу успокоилась, словно давно и хорошо знала Старичка и не ждала от него никакого подвоха. Лиза и сама чувствовала себя такой же малой птахой, нечаянно вылетевшей из уютного гнездышка и потерявшейся в чужом незнакомом мире.

- Ну что, радость моя, пойдем - полечим птичке крылышко, - предложил Старичок. - Впрочем, что далеко идти: здесь и полечим.

Он осторожно вправил хрупкие косточки сломанного крылышка, а потом зачерпнул ладонью воды из речки и крестообразно тихонько полил прямо на безвольно висящее крылышко. Птичка забилась, дернула крылом… - и перышки расправились, она вспорхнула и замахала крылышками, и не спешила улетать от своего спасителя, заливисто свиристела, будто благодарила за чудесное исцеление. И лишь услышав ласковое: «Лети, пташка Божия!» - унеслась прочь, к притихшему лесу.

- Вот и славно, - довольно сказал Старичок. - А теперь пойдем, тебе надобно подкрепиться, ты, верно, голодна.

Лиза молча кивнула.

Ясноглазый Старичок взял Лизаньку за руку, в другой руке у него была не то чтобы трость - ну совсем не похожа, нисколечко! - странная палка с металлической пластинкою… - а в бабушкином именье с такими же чудными палками крестьянки ходили на огород. Только они несли их, положив себе на плечо, железной пластинкою назад. И называли их так смешно: кто - тяпкою, кто - мотыгою. Огородница Виринея объяснила барыньке, что такою тяпкою срубают под корень сорную траву, ею же рыхлят почву на огороде, дабы растения дышали воздухом.

Старичок опирался на свою мотыжку, будто это была трость, и не опасался же, что ненароком порежет руку об острую пластину!

Идти далеко не пришлось. Бревенчатая избушка стояла в какой-нибудь полуверсте от речки. Похоже, с утра в ней протопили печь. Дыма уже не было, но над самой трубой прозрачный воздух дрожал и вился ввысь легкими, едва заметными струйками, будто речная вода. Не диво ли!..

Подойдя к двери, Старичок негромко проговорил: «Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!» И, пождав несколько мгновений, заключил емким словом: «Аминь».

С молитвою вошел он и в избу, перекрестясь. Глядя на него, перекрестилась и Лизанька. Она с любопытством озиралась, разглядывая необычную комнату.

Деревянный пол был устлан травою, от протопленной печки веяло теплом. Посреди комнаты был пенечек - очевидно, хозяин использовал его вместо стола: на пеньке стояла выточенная из дерева миска и в ней горкой лежали небольшие сероватые и подрумяненные сухарики. Рядом лежала деревянная же потемневшая от времени ложка. В глиняной крынке была налита речная вода.

Но это всё Лиза заметила лишь мельком. Главное, что сразу привлекло взор, была чудесная икона в переднем углу. Лизанька видала иконы в храме в их поместье, были и у них в доме, и у бабушки иконы - старинные, в роскошных золотых с драгоценными каменьями окладах. Но такой красоты она еще не видывала!

Пресвятая Богородица была на ней одна, без Младенца Христа. Ручки Ее были сложены крест-накрест на груди. Одета была Пречистая Дева в красное платье, поверх него синий то ли плащ, то ли как-то иначе называемое одеяние. Белый плат мягко струился с Ее главы на плечи, сребристые и златые лучи дивным сиянием окружали прекрасный лик. Очи Богородицы опущены вниз; казалось, Она была погружена в молитву…

Старец благоговейно положил три земных поклона пред иконою, и когда он выпрямился, Лизанька заметила блеснувшую на его щеке слезу. В ней не было скорби, печали или обиды, драгоценным алмазом сверкнула эта радостная слезинка. Так плачет от радости долгожданной встречи с любимой маменькой истомившееся в долгой разлуке дитя. И Лиза ахнула про себя: да он же никакой не старичок, он - ребенок!

А Старичок-ребенок будто угадал ее мысли, улыбнулся Лизаньке светлой детской улыбкой. Придвинул к большому пню-столику пенек поменьше, и Лизанька уселась на нем, расправила совершенно уже высохшее платье.

Добрый хозяин достал из печи чугунок с чуть пахнущим печным дымком варевом. Налил его в небольшую деревянную мисочку, поставил ее перед гостьей.

В чугунке оказалась запаренная трава. И никаких приправ, ни круп, ни салатов, ни хоть вареного яичка или рыбки в чугунке, и на столике-пеньке ни кулебяки, ни расстегая - только эта трава, горстка ржаных сухариков и вода, вот и вся трапеза.

- Помолимся, сокровище мое! - сказал Старичок, и Лиза послушно соскользнула со своего пенька.

- Отче наш, Иже еси на небесех… - молился старец.

Лиза уже слышала прежде эту молитву, в церкви. И сельский священник, когда на Рождество или Пасху приглашен бывал в господский дом к обеду, тоже читал пред трапезою эту молитву. Только он всегда смущался, чувствуя себя неловко в старенькой штопаной рясе, торопливо комкал слова. Сейчас каждое слово звучало отчетливо, и каждое слово было стройным, исполненным необычайной красоты и силы.

А старец осенил крестом угощение.

- Вот теперь можно и отведать благословленной трапезы, - промолвил тихонько. - Откушай, голубушка.

Сам он есть не стал. А Лиза зачерпнула ложкой траву, поднесла ко рту… Удивительно: в траве этой вроде бы и не было никакого вкуса, но - от голода ли или от молитвы - похлебка елась легко, и через пару минут мисочка опустела. А до чего вкусны оказались весело хрустящие на зубах сухарики! И студеная водица из крынки была так свежа, точно только сию минуту принесенная из ручейка.

- А сейчас, радость моя, я угощу тебя малинкой!

Лиза ждала, что Старичок выйдет из избушки и где-то в лесу нарвет ей ягод (да как же: сейчас ведь еще не время малине, - вдруг припомнила она, - в бабушкином саду кусты ранней садовой малины усыпаны мелкими и жесткими зелеными ягодами…). Но он лишь шагнул к переднему углу - и…

Такого девочка не видывала! Вот только что под иконой ничего кроме полки с толстыми церковными книгами не было. Не могла же она не заметить этот пышный куст малины, словно в мгновение ока выросший у самой стены! Три крупные сочные ягоды упали с куста на ладонь хозяина, и он протянул их девочке: отведай!

Да точно ли это была малина? Неизъяснимая сладость разлилась в Лизином ротике и наполнила все ее существо. Неземной аромат не был терпким, как бывает у созревших ягод, но благоуханная нежность окутала все убогое жилище.

Три ягоды совершенно насытили девочку. И до того они были сладки, что ничего более ей не хотелось. И говорить не хотелось…

Лиза молча опустилась на колени пред чудесной иконой, и мягче пуха легла ей под коленки высохшая наиссоху трава. Затуманенным взором смотрела девочка на прекрасный лик и без слов молила Пресвятую Богородицу истомившейся душой, не знавшей доселе такой благодати.

Молилась о папеньке, маменьке и меньшом братике Георгии, о доброй бабушке Манефе Степановне и маменькином отце - строгом дедушке Силантии Васильевиче; о милом, милом Старичке… О себе молилась - и не просила ни богатств, ни счастливой судьбы, ни даже чтобы папенька не гневался на ее своевольство.

Откуда-то из глубины души волнами лилась несказанная нежность, любовь - и проливалась чистыми слезами, сладким томлением в сердечке. Так, верно, молятся не знающие слов Божии создания - оттого-то так невыразимо прекрасны птичьи трели под кровом ночи, на ранней заре.

Сколько длилась эта молитва без слов - Лизанька не знала. Опомнившись, она увидела, что и Старичок стоит на коленях. Положив пред собою на малом пенечке толстую книгу, он читает - и, прочитав главу, осеняет себя крестом, произносит молитву, и в ней поминает отроковицу Елисавету…

Ничему уж не дивилась Лизанька. Узнал Старичок ее имя - так, может быть, ему птичка шепнула, хоть она-то и птичке его не называла. Сама же она услышала меж молитвенных слов смиренную просьбу: «И меня, убогого Серафима, помилуй…»

Стало быть, так его зовут - Серафим? Но он же не просто какой-то дедушка, а, похоже, монах. Избушку свою зовет кельей, и устроено в ней всё не как у мирских людей. И крест на груди такой большой, больше даже, чем у батюшки Феодосия из их сельской церкви. Удобно ль будет и его звать батюшкой, не обидится ли? И почему он так себя называет - убогий? Потому что у Бога живет? Молится, служит Богу?..

А Старец Серафим вновь перекрестился, возвысил голос: «Возсияй в сердцах наших, Человеколюбче Господи, Твоего Боговедения нетленный свет, и мысленная наша отверзи очи, во евангельских Твоих проповеданий разумение…» - и Лизанька устыдилась того, что отвлеклась от слушания святых слов.

- …Ну вот, радость моя, и помолились мы с тобой, слава Богу, и Святое Евангелие почитали. - Старец бережно поставил книгу на полочку под иконой. - Надобно нам с тобой в обитель пойти, отправить весточку о тебе родным.

Он подал Лизаньке руку, и она с легким вскриком поднялась с полу: ножки совсем затекли от долгого стояния на коленях.

- Батюшка Серафим, - робко спросила она, - а далеко ли идти?

- Нет, недалече. А мы тебе на ножки лапоточки наденем, легонькие да удобные, ты и не заметишь, как дойдешь. Вчера ввечеру я сплел лапотки - как раз на тебя будут. Вот примерь-ка. Только сначала надо ножки онучами обмотать.

Он достал две чистые беленькие тряпицы из мягкого холста, показал девочке, как ровненько, внатяжку, обматывать ноги. А когда она надела лапотки - и точно, будто по ее мерке сплетенные! - перевил крест-накрест длинные завязки, чтобы онучи плотно держались, не сползали с ног. Лизанька глянула на свои ножки в лапоточках и осталась весьма довольна: чем не крестьянская девочка! Ах, увидала бы маменька… - ну да она вряд ли обрадовалась бы такой странной обувке. Зато идти будет легко!

- Ты, чадушко, если ножки еще когда-нибудь сотрешь, сорви листок подорожника - вот такой, запомнила? - и прикладывай к ранке. Эта травка целебная и кровь остановит, и ранку залечит, для того и растет при дорогах. Господь по милости Своей всё нам дал и для пропитания, и для исцеления. Ну а сейчас, радость моя, давай-ка помолчим. Будем идти и молиться про себя Иисусовой молитвой: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешнаго… меня грешную…» Эта молитва всегда должна быть и в устах, и в самом сердце. Господи, благослови!

Они шли по узкой неровной тропке, петлявшей по лесу.

Лизанька по-крестьянски повязалась платочком (он оказался чист - верно, Батюшка Серафим успел постирать, а на вольном воздухе да под жарким солнышком платок быстро высох).

И туфельки Лизанькины, грязные и стоптанные, уже оказались отмыты и выправлены, каблучки подбиты. Лизанька положила их в лукошко вместо ягод, которые скушала за долгий день, пока блуждала по лесу. Лукошко оставила в келье: они же еще вернутся сюда, для чего же нести с собой лишний груз!

Вдруг тропинка кончилась, уперлась в поваленные бурей деревья с вывороченными из земли корнями. И сколько видно в обе стороны, кругом лежали огромные деревья - не обойти, не перелезть.

- Это ничего, тут есть в сторонке местечко, где разобран завал. Коли не знать, так и не найдешь, а мы с тобой пройдем, и наши саровские иноки знают тайный проход, в другом же тайном местечке мои сиротки, дивеевские насельницы, проходят. И крестьянские дети по той же потаенной тропке изредка навещают меня, убогого, просят помолиться о своих болящих сродниках, вот для одной девочки я и сплел лапотки. А тем, кто по монастырям да пустынькам праздно шатается, всё ищет прозорливых старцев, и знать наши дорожки ни к чему. Много уж лет назад попросил я Господа укрыть меня от любопытствующих пришельцев, наипаче же от женщин. И послал Господь бурю, только вкруг моей келии она и прошла, деревьями дороги завалила. Ступай, радость моя, по моим следочкам - и пройдешь.

Лизаньке показалось, будто в одном месте завала деревья чуть отодвинулись, освобождая им путь, а когда, вновь выйдя на лесную дорожку, она оглянулась, не увидела и намека на то, что где-то здесь можно было пройти чрез непролазный бурелом.

С молитвой да рядом с Батюшкой Серафимом шагалось споро, и вот уже впереди, за расступившимися деревьями показались увенчанные крестами купола храмов, высящиеся над прочными стенами монастыря.

- Вот она - наша Саровская пустынь… - Батюшка перекрестился, склоняясь в поясном поклоне. - Мы с тобой зайдем в храм, поблагодарим Господа за твое спасение, передадим весточку о тебе - да и пойдем, благословясь, обратно.

Они вошли в высокий каменный храм, возжгли и поставили большую свечу на подсвечник у лежащей на аналое иконы Спасителя, помолились. До вечерней службы было еще далеко, и в храме никого, кроме них, не было. Зашел молодой послушник - и, увидев Батюшку Серафима, так и вспыхнул от радости, пал к его ногам в земном поклоне.

- Встань, встань, Никодимушка. Богу одному подобает такую честь воздавать, а не грешному человеку! А попрошу я тебя, Никодим, передать отцу настоятелю мою просьбу. Дабы не мешкая послали во Флегонтьево к барыне Манефе Степановне и сказали ей, что внучка ее отроковица Елисавета у меня, убогого Серафима, их дожидается.

- Благослови, отче! - юноша сложил руки лодочкой, и Батюшка перекрестил их, ладонью коснулся головы послушника: Бог благословит!

Лизанька заволновалась, не перепутает ли сказанное этот паренек, не забудет ли передать настоятелю.

Батюшка, увидев в ее взгляде невысказанную тревогу, успокоил:

- Не тужи, Лизанька, Никодимушка смышленый, всё он передаст слово в слово. Увидишь: утром твой папенька уж будет у нас!

Они не успели выйти из ворот обители, как к ним, запыхавшись, подбежал послушник Никодим:

- Всё я передал, Батюшка! Отец настоятель распорядился отправить инока Феофана на лошадке, чтобы поспел дотемна во Флегонтьево. А тебе, отче, наказал взять с собой хлебушка, - и протянул завернутый в холщовое полотенце каравай. Старец принял его с поклоном, с благодарностью.

Обратный путь показался Лизаньке совсем коротким, дошли быстро.

- Нам с тобой, радость моя, надобно приготовить угощение твоему папеньке, - сказал Батюшка. Вместе с Лизой прошел в огород, примыкающий к келье.

Утром грядки показались девочке пустыми, но приглядевшись, она увидела, что из прикрытой мхом земли чуть проклюнулись где зеленые перышки лука, где ботвиночки свеклы, где то ли морковь, то ли укроп. Верно, овощи были только-только посажены и чуть начали помаленьку всходить.

Сейчас Лизанька изумилась: на одной грядке мощно поднялся стройными рядами высокий и сочный лук, на другой - чеснок, и там, и там виднелись крупные головки. За день вымахали и свеколки, и морковки, и желтые репки, еще какие-то овощи. Старец набрал всего понемногу с разных грядок в большую корзинку, нарвал туда же и травы, из которой была утренняя похлебка.

- Травка эта - сныть, звучит похоже на «снедь», - приговаривал Батюшка, укладывая пучки травы поверх овощей. - Было время, я почти три года одной этой травой и питался, даже и хлеба не вкушал. И, чадо мое, тебе-то голод неведом, но твоим внукам, а наипаче правнукам, всяко доведется… Припомнят тогда они травку сныть, она да крапива с лебедою их и прокормят. А уж от бед и погибели спасаться самим им придется, с Божией помощью да предстательством Царицы Небесной.

Лизе стало страшно: как это - ее внуки будут голодать? Уж не разорятся ли их семьи, не станут ли они картежниками или пьяницами?..

Наверное, она произнесла это вслух, потому что Батюшка тяжело вздохнул и сказал:

- Не в том беда, не будут твои потомки ни пьяницами, ни картежными игроками. Будет великая смута на Руси, произойдет великая продолжительная война и страшная революция в России, превышающая всякое воображение человеческое, ибо кровопролитие будет ужаснейшее.

- Рево… - революция? А что это?

- Бунт, Лизанька, страшный бунт, когда по всей стране сатанинская злоба и зависть поднимут народ противу поставленных Богом властей. И множество верных Отечеству людей погибнет, и пойдет по всей стране разграбление церковного имущества и монастырей, осквернение церквей Господних. Будут уничтожать и грабить богатства добрых людей, реки крови русской прольются. Но Господь помилует Россию и приведет ее путем страданий к великой славе…

Ты уж, чадо, большая - тринадцатый годок, придет твое времечко, встретишь доброго человека, и пусть не смущает тебя, что будет он намного старше. В любви и радости взрастите с ним детей своих. Да учите их быть верными чадами Церкви и Отечества, не слушать вольнодумных речей, не ходить путями безбожными. Как с большой с тобой говорю, что сейчас не поймешь - в свой час припомнится. Ныне многие увлеклись вольтерьянством и прочими вредными научениями, им и Святая Церковь уж не мила, и молитва на ум нейдет. И детей воспитывают в вольности, пусть, мол, сами деточки решают, как им жить, каким богам поклоняться. Так, видишь ли, французский сочинитель Руссо в своих книжках поучал. Но, рассуди, Лизанька, как же можно растить детей без Церкви, без Бога? Кто с детства в крепкой вере не укоренится, так и будет шататься из стороны в сторону в поисках истины. И найдет ли? Не преткнется ли, не примет ли за воду живую - гниль болотную?

Ну да пойдем в келью, радость моя. Овощи мы помыли, покушаешь, помолимся - да тебе и спать пора.

- …да тебе и спа-ать пора… - Тетрадь выпала из ослабевших рук Лизы, глаза ее закрылись. Марья Савельевна подняла тетрадь и бережно положила на стол, тихонько отвела сонную девочку на кровать, уложила ее и укрыла легким одеялом. Хорошо хоть, заранее заметила, что Лизонька из последних сил борется с одолевающим сном, успела разобрать постель, всё поменяла на свежее.

Жаль, помолиться Лиза уже не смогла.

Марья Савельевна и сама, как только прочитала молитвы на сон грядущим, одну главу из Евангелия да кафизму из Псалтири, сразу и легла спать на диване. Завтрак утром приготовлю, долго ли…

Ольга Ларькина.

Рисунки Анны Жоголевой.

Афоризмы от Ивакина

День седьмое ноября - черный день календаря. Сделать бы его строгим постом, пусть и только для желающих.
Земля тверже неба, однако, держаться надежнее за Небо, чем за землю.

Дмитрий Ивакин, с. Малячкино Шигонского района Самарской области.

Горница

Верующая женщина 50 лет, симпатичная, для серьезных отношений познакомится с православным мужчиной 40-55 лет (можно с вдовцом с маленьким ребенком), не судимым, согласным на переезд. Живу в Самаре.
Тел. 8-964-978-75-74, Наталья.