Ксилургу. Встреча со старцем — иеромонахом Николаем (Генераловым) (окончание)

Окончание. Начало см.

Отрывок из рукописи «Паракало» неизвестного автора.

2

Теперь мы отправились на кухню, по дороге еще полюбовавшись восходом.
Руководил нами Володя. Все пребывали в приподнятом, веселом расположении духа, хотелось делиться этим состоянием, весь мир хотелось обрадовать. Но мир еще спал. Так что мы были предоставлены друг другу. Но как делиться бывшей в нас радостью, мы опыта не имели, нужных слов не находили, все, что подсовывал ум, выходило плоско, ущербно и ничтожно по отношению к тому, что было в нас, умения же молчать мы не имели тем более, и потому пустословили.
Сначала говорили только мы, но постепенно втянули в разговор и Володю, который, скорее всего, не навык еще уклоняться от подобных искушений. А искушение в виде нас, видать, было неслабое, потому что чем дольше мы находились на кухне, тем более чувствовалось, что оба старца беседами Володю не балуют, а тому есть что порассказать.
Ну, поначалу мы только изливали восторги от Афона вообще и от Ксилургу в частности. Слегка польщенный нашими словесами Володя кивал головой, и когда мы заговорили о мечте, что-де хотелось бы и на саму Гору взойти, он отмахнулся:
— Да ладно, тут везде святость. Для этого необязательно на Гору забираться. Только разве что любопытства ради. Я вон третий год на Афоне и не стремлюсь. Мне рядом со старцем хорошо.
Вроде говорил он искренне, но я не мог представить, как это быть на Афоне и не желать попасть на саму Гору. Я понимаю, что недостоин, но мне хочется заслужить это достоинство. И потому такой отзыв о Горе, как показалось, несколько пренебрежительный, задел. Вспомнились лиса и виноград. Но я постарался мирскую мерку отбросить и подумал: а если бы у меня был выбор — провести день с отцом Николаем или сходить на Гору? Конечно, я бы остался с отцом Николаем. Собственно, я и выбрал. Вернее, не «я» и не «выбрал», а милостью Божией вышло для меня полезное: я попал не на верхушку Горы, о которой мечтал, а к отцу Николаю в скит Ксилургу, о существовании которого еще пять дней назад не имел ни малейшего представления.
Не знаю, о чем задумался Алексей Иванович, но мы примолкли. Наше затишье вдохновило Володю:
— Отец Николай — это раб Божий. Таких тут единицы, — сказал он.
Мы и не пытались спорить, а еще усерднее заскоблили картошку. Володя вдохновился еще больше.
— Он же провидец. Вот вас, например, никто не ждал, и я еще удивился, чего это отец пошел печку растапливать в комнате. А он уже днем знал, что вы придете. И про мир он все знает, и ни на какие лица не смотрит.
— А старцы… Много сейчас на Афоне старцев? — спросил я.
Володя, по-моему, даже обиделся.
— Вот отец Николай — старец, самый настоящий.
— Это — да. А еще?
— В Пантелеимоне — отец Макарий. Тоже — раб Божий.
— Мы у него исповедовались, — вставил я.
— А еще там есть раб Божий Олимпий — чудеснейший человек.
— Олимпий? — переспросил я. — Это не тот ли, который нас встречал и по монастырю водил?
— Да-да, а вы знаете, кто он? Он — академик, известный реактивщик.
— Как это — «реактивщик»?
— Он реактивные двигатели разрабатывал. Все, что сейчас летает, через него проходило, а вот здесь теперь следит за поминовениями, паломников принимает.
Я был поражен. Не знаю уж, насколько «все, что летает», проходило через отца Олимпия и действительно ли он академик, но то, что это весьма образованный человек, угадывалось сразу — и какая степень смирения! Человек, поди, для космоса двигатели конструировал, а тут ходи с толпой неслушных паломников, рассказывай им, чем византийское время отличается от европейского. А может, это и поважнее космоса? Да и не только про время он нам рассказывал. Я с благодарностью вспомнил всю нашу экскурсию по Пантелеимонову монастырю и быстрого отца Олимпия, с доброй улыбкой рассказывающего нам об Афоне и сокрушающегося, что мы то и дело задерживались и не поспевали за ним. И мне стало понятно, откуда эта быстрота и сокрушение: он так много хотел рассказать нам…
— Выйду я, сказал Алексей Иванович и попятился к выходу.
Я было напрягся от того, что остаюсь с Володей один на один, но в дверях Алексей Иванович столкнулся с отцом Борисом и Серегой.
— О! — обрадовался отец Борис. — А мы думаем, где вы? А что вы тут делаете?
— Картошку чистим, — весело ответил Алексей Иванович и вышел.
— А чего нас не позвали? — огорчился Серега.
Володя почувствовал желание Сереги и не стал гасить порыва:
— Мы еще посуду не мыли.
Я уступил Сереге самое почетное — огромную чугунную сковородку, а сам взялся за чашки.
Отец Борис подсел к Володе и ласково попросил:
— Расскажите что-нибудь об Афоне.
Я чуть чашку не грохнул. Мельком взглянув на набирающего в грудь воздуха Володю.
— Афон — это Святая Гора, — услышал я за спиной. Тут я не удержался и рассмеялся. Слава Богу, что уже был на улице.

3

— Чего ржешь? — из фиолетовой гущи возникла тень и голос Алексея Ивановича. — Пойдем я лучше тебе чудо покажу.
Он повел меня сквозь завалы, россыпи строительного мусора, провалы в стене, и вдруг мы оказались на площадке, за которой ничего не было — только ночь и алый порез вдоль ее тулова, откуда медленно вытекал свет. В какой-то момент темные тона отступили, и ничто уже не сдерживало рождение дня. Стали различимы лес, горы, даже показалось, что вдали белеется Карея.
— Здесь, что ли, куришь?
Алексей Иванович глубоко и разочарованно вздохнул.
— Ладно, ладно… Спасибо, что позвал. Это было… — я искал слово.
— Это уже было… — досказал Алексей Иванович и снова вздохнул, только теперь не разочарованно, а словно хотел вобрать в себя все это окружающее благолепие, тишину и мир.
— Пойдем, — позвал я. — А то Володя никогда не докончит ухи.
…Вкусно пахло жареной картошкой и разваренной рыбой.
— …если что, его и найдете, это — раб Божий, — заключил Володя. — Ну, все готово, пойду отцов позову.
Когда он ушел, отец Борис сообщил:
— Записал, к кому нам в Ватопеде обратиться.
Мы с Алексеем Ивановичем переглянулись: так, мы уже и в Ватопед идем, впрочем, этого следовало ожидать, из Ксилургу нам уходить вместе и не в разные же стороны… Мы присели за накрытый стол, а отец Борис стал делиться полученной информацией.
— Представляете, отец Мартиниан уже сорок лет монахом! Сначала был в Псково-Печерском монастыре и хорошо помнит Иоанна Крестьянкина! А здесь на Афоне уже более тридцати лет!
Я механически отнял в уме тридцать с лишним лет и обмер. Так это что же, получается, он был одним из тех монахов, которые первые при советской власти поехали из России на Афон? Пантелеимон вымирал тогда, а греки всячески препятствовали пополнению его. Оставалось совсем немного старых монахов, которые с трудом могли выполнить лишь самые простые хозяйственные работы. И вот с великим трудом в конце шестидесятых годов удалось испросить разрешение на переселение на Афон трех русских молодых монахов. Пока тянулась волокита с документами, один заболел, другой заболел уже на Афоне и вернулся на родину, остался один… и это Мартиниан? Его образ вырос у меня сразу до Пересвета, как того благословил Преподобный Сергий спасать Русь, так и этого Иоанн Крестьянкин спасать Руссик.
— …А отец Николай здесь с начала семидесятых…
Правильно, следующая отправка на Афон была в семьдесят втором году.
Это же как раз те, кто сохранил Русский Афон!
А вот и они. Просто вошли, словно гости… Ну, не совсем, конечно, как гости, а как будто мы тут им праздник устроили: картошку почистили, стол накрыли… Трудно объяснить, но как-то не по-царски они вошли. А для меня, после того, что поведал о скитниках отец Борис, достоинство их было не ниже царского.
Мы встали из-за стола, уступая место. Отец Николай положил камилавку на полку, повесил накидку.
— Помолимся.
Володя снял с плиты кастрюлю и водрузил на стол. Все ждали, пока положит себе ухи отец Николай. Тот налил половник, положил кусочек рыбки. И все остальные налили по половнику и положили по кусочку рыбки.
Уха получилась изумительная. И это при той простоте, когда Володя побросал в кастрюлю рыбу, картошку, сказал им «варись», ну, перекрестил еще. Но не уха занимала. Я снова сидел одесную отца Николая и теперь еще острее переживал, что вот совсем скоро мы съедим эту чудную уху, съедим картошку, попьем чай… и надо будет уходить…
Все молчали, только ложки брякали о тарелки.
— Накладывайте еще, — сказал отец Николай.
Но никто не потянулся к кастрюле. Отец Николай вздохнул и зачерпнул еще полполовника, тут уж и мы взялись — уха действительно была великолепна. Так же ели и картошку — ждали, чтобы положил себе отец Николай (тот скребнул ложку), потом отец Мартиниан, и никто не смел брать добавки, пока отец Николай чуть не приказал:
— Берите-берите, я лучше чайку, — и взял из плетеной корзиночки сушку.
Отхлебнув, он обратился к отцу Мартиниану:
— Ты смотри, отец, как к нам последнее время писатели зачастили, к чему бы это?
Отец Мартиниан что-то гукнул, не отрываясь от тарелки.
— Ну да, — согласился отец Николай и пояснил нам: — Тут недавно ваш главный заходил.
Мы напряглись: кто это у нас главный писатель?
— Кто у вас главный… — повторил отец Николай. — В Москве-то…
— Ганичев, что ли? — неуверенно, как студент, неверящий, что ответ может быть таким простым, предположил я.
— Да-да, Валерой зовут. Был тут недавно. Обещал помочь проповеди напечатать. Добирайте картошку-то.
Я дерзостно подумал: а не на той же ли койке, что и я, ночевал Председатель Союза писателей России?
— К нам так-то редко приходят, это в последнее время засуетились что-то, когда наш скит едва грекам не отдали.
— Да вы что? — изумился отец Борис. — Разве такое можно?
— Все возможно. Видели, как тут сейчас строится все? Такие деньги Европа вбухивает. Физически уничтожить не могут, так они цивилизацией своей выдавливают.
— Ничего, — вдруг подал голос Алексей Иванович, — пока отец Мартиниан, — чувствуется, Алексей Иванович Мартиниана тоже полюбил, — и вы, батюшка, в строю, никто вас отсюда не сдвинет.
— Ну да, вон он какой могучий. Сто с лишком килограмм. Только вот ноги последнее время болят.
Отец Мартиниан, доев, отодвинул тарелку и взял соответствующую кулаку огромную кружку, отхлебнул и улыбнулся:
— Пока ходят…
И это прозвучало как «не дождетесь».
— Вот-вот, — улыбнулся и отец Николай. — У нас почти договорились о передаче Ксилургу грекам, но пока удержали…
— Неужели совсем нет помощи? — снова удивился отец Борис.
— А вы посмотрите, что в мире творится?
И вот удивительное дело: отсюда, с Афона, весь мир виделся, как, ну, я не знаю, муравейник, что ли, какой-то — все перед глазами. Вон бревно тащат, вон дерутся, а вон жрут кого-то, и все мельтешенье, суета, непонятно чему подчиненная. И ведь создается ощущение некой разумности кажущихся разрозненными и безсмысленными действий — вон ведь какая пирамида получается…
На Афоне вообще зрение особенное. Вот Афон — а вот весь мир. Не Россия, не Америка, не Европа или Китай, а — весь. И тут понимаешь, что, по большому счету, большой разницы, если смотреть с Афона, между Россией и Америкой нет. Это ведь страшно понять. А признать еще страшнее. Мы привыкли считать, что сильно отличаемся от Америки, и обязательно в лучшую сторону. Мы, мол, духовнее. Мы, русские, — душа мира. Ан нет — мы такая часть единого мира. И нам ведь тоже хочется, чтобы на Афоне были хорошие дороги, хорошие гостиницы, чтобы можно было заплатить, приехать, отдохнуть, ну, помолиться заодно уж.
И я — часть мира. Втянутая, вовлеченная — неважно. Но — часть, которая и не стремится отречься от него, поругиваю порой, но исполняю все, что мир требует, и продолжаю жить по его законам, а не по благодати…
Мы не сильно верим в благодать. Она для нас эфемерна, почти нереальна. А закон — реален, это вам любой юрист скажет.
А на Афоне живут по благодати. Вот и вся разница.
Но неужели в мире совсем нет благодати?
— Все возможно, — повторил отец Николай. — Ну, допивайте, да будем вас провожать: гостям-то два раза рады. Мы отдыхать по кельям, а вы — дальше. Вы куда, в Ватопед?
— Хотелось бы, только говорят, туда просто так не принимают.
— Примут, куда денутся…
— Здесь же недалеко? Мы по карте смотрели — часа два идти?
— Тут все рядом… Вон приезжали к нам в прошлом месяце гости, звонят: мы уже на пристани, часа через два будем. Я им говорю: дай Бог, чтобы через семь добрались. Так и вышло. Ходили, плутали, и дорога вроде знакомая, а так через семь часов только и пришли.
— А у вас сотовый есть? — спросил отец Борис.
— А как же, — и отец Николай, словно фокусник, извлек из недр подрясника черную коробочку.
Черный прямоугольник (чуть не сказал «квадрат») так дико смотрелся в руках старца. Не то чтобы эта вещь вдруг разрушила все очарование Ксилургу, но она казалась неуместной, лишней, как рояль на деревенской свадьбе.
— Только я им не пользуюсь, так, эсэмэски шлют мне…
Мы встали из-за стола. Помолились. Вышли на улицу. День был чист и прозрачен.
— Идите костницу посмотрите — очень полезно, — предложил отец Николай и объяснил, как выйти за монастырь и как спуститься в небольшой подвальчик. — Там открыто, — добавил он.
Это оказалось как раз недалеко от площадки, с которой мы наблюдали рождение дня.
— Пойдем, — потянул я товарища, заметив, что тот мешкает.
— Я был там уже… — немного виновато признался Алексей Иванович.
— Когда?! — я и в самом деле возмутился: как он мог скрыть от меня и сам, втихаря!
— Возвращался утром, и отец Николай тут стоит. Думаю, он догадался, куда я ходил. Только ничего не сказал, а отвел в костницу. Ты иди, а мне поговорить с ним надо…
Последнее меня возмутило еще больше: он уже и «поговорить» договорился — и опять втихаря! Он, значит, будет беседовать (я покосился — отец Николай присел на лавочку, стоявшую у дверей трапезной, и гармонично вписался в благодатную картину чистого и прозрачного дня), а я, значит, — в костницу. Я тоже хочу поговорить со старцем!
— Иди, иди, — так, чтобы слышно было только мне, говорил Алексей Иванович.
— Ну, вы идете?! — прикрикнул из разлома в стене отец Борис.
Если мы сейчас пойдем к старцу вместе, то Алексей Иванович никогда не скажет ему то, что скажет без меня. И тот не скажет ему того, что надо знать только ему.
— Идем! — крикнул я и поспешил за отцом Борисом.

4

Костница не произвела на меня впечатления. Может, оттого, что не удалось поговорить со старцем, а Алексею Ивановичу удалось. Какая-то чуть ли не юношеская ревность терзала меня. И потому, что я понимал, насколько глупы и мелочны юношеские обиды, а теперь вот эта глупость и мелочность всплыли во мне, было еще досаднее.

В общем, костницу такой я и представлял. Сложенные в кучу черепа, над ними надпись: «Мы были такими, как вы, вы будете такими, как мы». Ну, и еще достаточно свободного места, еще на пару таких пирамид хватит. В уголке стоял кивот, висели иконы, горела лампада, стояла подставка под книги. Видно было, что здесь часто молились. Мне даже представилось, что, может, в храме братия служит только по воскресным и праздничным дням, а так молится здесь. Замусоренный умишко сразу извлек «бедного Йорика», хотя, впрочем, почему «замусоренный» — «где твои губы, где твои улыбки, где твои шутки»? между прочим, весьма христианский текст. Я сфотографировал отца Бориса и Серегу на фоне черепов и стал выбираться наверх.
Мне, конечно, хотелось пойти побыстрее к сидящему на скамеечке у трапезной отцу Николаю, но я понимал, что это лукавый меня торопит, чтобы явился в самый неподходящий для Алексея Ивановича момент. И я пошел на открытую площадку. Солнце уже поднялось высоко и старалось вовсю — день обещал быть жарким. Вот ведь какая тенденция: как в греческий монастырь идем — солнце, как в русский — так дождь.
И еще я подумал, что Алексею Ивановичу беседа со старцем нужнее. У меня-то что: дома — слава Богу, сын не болеет, в храм ходит, вот теперь девочку ждем, жена как раз ушла в декретный… Работа… а что работа… Хотелось, чтобы работа стала служением. Но от кого это зависит? От меня. В конце концов, служить можно на любом месте, куда бы ни поставил Господь.
Мне бы исполнить… А вот — что исполнить? В чем мое задание на земле? В том, что оно есть, я не сомневаюсь, иначе зачем бы мне и появляться на свет. Но вот в чем промышление о мне? Ведь чтобы исполнить, надо знать. Или не обязательно?
— Красота-то какая!
Я обернулся и увидел счастливое лицо отца Бориса. И такой он был светлый и радостный, что мне стало стыдно за все насмешки над ним, захотелось прощения попросить.
— Сделать бы здесь три кущи, да? — произнес он, не зная, что сказать.
— Да, — и не стал ничего просить.
— А придется уходить-то…
— Придется.
— Ничего, Петр, Иаков и Иоанн, как ни хотелось остаться, а тоже с Фавора сошли, а свет в них остался.
Я не знал, как реагировать на такое сравнение, и промолчал.
— Когда пойдем-то?
— Да вот Алексей Иванович с отцом Николаем поговорит — да и можно идти.
Зря я, наверное, так с ближним, надо было помягче, можно было еще потянуть время, но, видимо, ревностный червячок никуда не делся, продолжал точить и завистливо обращаться в сторону лавочки у трапезной, иначе зачем направлять туда другого? То есть, если и мешать, то пусть это буду не я.
— Вот ведь — везде успевает, — то ли восхитился, то ли возмутился отец Борис.
— Значит, именно ему надо, — попытался я защитить не столько Алексея Ивановича, сколько себя.
— Я бы тоже хотел с отцом Николаем поговорить, — вздохнул Серега.
Солнце начинало припекать.
— Пойдем, — сказал отец Борис. — Он уже долго разговаривает.
И мы пошли: отец Борис, Серега, и, прячась за их спинами, я.
Старца мы застали одного под сенью балкончика второго этажа в самом мирном расположении духа.
— Сходили? — обратил внимание на нас отец Николай и поднялся с лавочки.
Отец Борис стал делиться впечатлениями, получалось у него восторженно и оттого сумбурно, но главное — искренне.
Отец Николай минут пять слушал, потом снял с головы камилавку и протянул отцу Борису.
— Примерь.
Отец Борис снял свою, передал ее Сереге и водрузил на главу камилавку отца Николая. Покрутил головой туда-сюда и констатировал:
— Как раз!
— Вот и носи.
Я думал, отца Бориса разорвет от переполнивших чувств. Там на площадке он хоть про три кущи вспомнил, а тут разводил руками, хватал по-рыбьи ртом воздух, но нужных слов не находилось, наконец спросил:
— А как же вы?
— Да мне еще принесут.
— Благословите! — и отец Борис пал на колени.
— Ну-ну, — тот благословил и спросил: — А к чудодейственной иконе прикладывались?
— А у вас есть чудодейственная икона?! — воскликнул отец Борис, и его лицо осветил трепет, видимо, представил, что ему сейчас следом за камилавкой и икону пожалуют.
— Пойдемте.
И мы пошли за отцом Николаем в храм.
Икона находилась на левом клиросе, как раз рядом с ней я стоял во время службы. Это была большая икона Богородицы в светлом окладе, унизанная ниточками с дарами. Конечно, мы обратили на нее внимание, когда еще обходили храм в первый раз. Она выделялась даже не множеством ниточек с дарами, а, если так можно сказать, русскостью. Она была печальна и светла одновременно. Самое лучшее в Православии никогда не вызывает одного определенного чувства. Их всегда много, и они разом касаются тебя — ты только отзывайся. Но вот эта печаль и этот свет вместе — это русское.
— От этой иконы много исцелений, — сказал отец Николай. — Особенно помогает она больным раком.
И он рассказал, что недели не прошло, как звонил ему паломник, бывший у него полгода назад, и тогда, по совету отца Николая, приложивший небольшую иконку к этой иконе Богородицы. Так вот жена постоянно прикладывала маленькую иконку к больному месту и — исцелилась! Врачи так и не могут понять, куда уполз рак. Рассказал отец Николай еще несколько последних случаев исцелений, и говорил так светло, и по-детски так непосредственно переживал истории, что его неподдельная радость о каждом выздоровевшем передавалась и нам. Мы тоже радовались и даже перестали удивляться, что смертельный рак в очередной раз «отполз», так и должно быть, если притекаешь к Богородице с верой и любовью.
— И вы иконочки приложите, у вас ведь они есть…
Конечно, у нас были маленькие пластиковые иконки — отец Николай все знал.
Мы с Серегой сбегали в комнату и принесли купленные в Ивероне иконки. Отец Борис тем временем завладел старцем.
Прикладывая иконки к чудотворному образу, я старался не отвлекаться на беседующих отцов и все же нет-нет да и взглядывал в их сторону, и то отец Борис мне казался красным, то чуть ли не зеленым, то казалось, что пот стекает по его лицу, и становилось боязно мечтать о разговоре с отцом Николаем.
Я старался думать о людях, которым попадут освящаемые иконки, и все же не мог не заметить, как отец Борис едва не бегом бросился из храма. Это повергло меня в еще большее замешательство, и я невольно стал дольше задерживать иконки на образе. Между тем к отцу Николаю подошел Серега. Я пока продолжал прикладывать, но вот и у меня иконки закончились, я поблагодарил Богородицу, отошел от чудотворного образа и услышал окончание фразы отца Николая:
— …не все же тебе деньги считать…
И тут Серега вытянулся (хотя он и так под два метра), побледнел, потом согнулся и быстро зашептал что-то старцу. Я остановился и вернулся к Богородице.
Вот так, Божия Матерь, не поговорить мне со старцем. А что бы я хотел спросить у него? Что?
А вдруг он мне скажет такое, что и меня в пот бросит. Вон как отец Борис-то убежал. И Серегу пробрал: видать, бизнесмен, отца Бориса спонсирует… Ну ладно, а мне что такого может сказать отец Николай?
Вдруг кто-то толкнул меня, я очнулся и увидел, что отец Николай прямо смотрит на меня, а Серега стоит чуть в стороне, и взгляд его необычный: вроде смотрит в потолок, а такое чувство, что на звезды.
Я шагнул к отцу Николаю.
И в это время в храм влетел отец Борис.
— Нашел! — радостно сообщил он и потряс фотоаппаратом. — Сфотографируй нас с отцом Николаем. — Это он уже конкретно ко мне.
— Тогда идемте к иконе, — предложил я и спохватился: — А можно возле иконы-то?
— Отчего же нельзя? Щелкни. У иконы очень даже хорошо будет. Хоть что-то хорошее сохранится.
Нет, что ни говори, а чудесный все же батюшка! И как он терпел нас! Мы совсем обнаглели: то так сфотографироваться, то эдак, я попросил отца Бориса тоже фотографом поработать. Тут и Серега перестал потолок разглядывать — присоединился. А отец Николай улыбался, как старый добрый дедушка, которому оставили на попечение младенцев, те по нему ползают, тискают, разве что за бороду не таскают, а ему все в радость — что с детей взять-то?
Наконец фотографироваться надоело.
— Все, что ли? — спросил отец Николай и снова посмотрел на меня.
Не знаю, как там насчет измызганной фразы, что-де «у меня пересохло горло», но я вдруг явно осознал: вот последний шанс поговорить со старцем, и я, сглотнув слюну, пробормотал:
— Нам бы маслица от иконки.
Отец Николай заулыбался еще светлее, словно я ему что-то приятное сделал.
— Конечно, пойдем, и вы идемте.
Мы пошли к тому окошку, где исповедовал отец Мартиниан. Я пропустил вперед отца Бориса и Серегу, а когда дошла моя очередь, старец весело посмотрел на меня.
— Еще, что ль?
— Для Алексея Ивановича.
Я взял еще один пузырек. Вот как раз здесь я стоял, когда исповедовался.
— Вот что, — сказал я и взял старца за рукав.
Не схватил, а так как-то непроизвольно получилось, что взял именно за край рукава. И старец не отдернул руку, а продолжал весело смотреть на меня. Я должен был заговорить первым. Я должен был сделать усилие и переступить что-то, а я не мог понять, что. Тут я заметил, что держу рукав старца, испугался и отпустил его.
— Не знаю, с чего начать…
— Так-так, — подтолкнул меня старец, и я камнем покатился с горы.
Не было в этом движении никакого четкого пути, я стукался о другие камни, чаще всего больно, сбивался, улетал в сторону, я говорил сумбурно, безсвязно, перескакивая с одного на другое. Это не было исповедью. Это утром я каялся, открывая все больше и больше в себе. Здесь я хотел открыть мир и как там быть такому, каким я вышел после исповеди и Причастия. Я понимал всю глупость моего положения. После открывшегося, после того, как, не скажу — прикоснулся, но увидел, что можно и на земле жить по благодати, иначе, чем в миру, я говорил о своем месте в мире. То есть я сознательно уходил обратно туда, к больно ударяющим камням. И чем больше я понимал абсурдность своих словес, тем безтолковее становилась моя речь. Я запутался окончательно и замолчал. Камень достиг дна и, подняв облачко пыли, замер. Искрой выстрелило: «А вдруг он сейчас скажет — «так оставайся», и что тогда делать? Я ведь должен буду остаться. Не могу.
Старец, как показалось, немного огорчился и склонил голову набок.
— Откуда ж я знаю, как там быть, это надо на месте решать… Ты вот что, сходи к вашему Владыке, — и обрадовался такому неожиданно пришедшему решению. — В самом деле, сходи — он у вас хороший. Скажешь, от Николая, он тебя примет. Сходи, сходи.
Я растерялся. Так всегда — настраиваешься на что-то вселенское, тут вот я думал, что мне сейчас чуть ли не судьбы мира раскроются, и моя в том числе, а так все просто. Могло показаться, что старец перекладывает с себя решение, но ведь он уже и решил: иди в мир, и Владыка, то есть Епископ, определит твое место в сегодняшнем мире, и то, что определит, исполняй. Как раб неключимый. Конечно, мелькнул следом вопрос: а как попасть к Владыке? Ну так отец Николай это тоже решил: «Скажешь, от Николая». И в самом деле, как все просто в мире, если не городить и не выдумывать.
— Благословите.
Старец благословил и снова порадовался пришедшему решению и повторил, разгоняя последние мои сомнения:
— Сходи-сходи, он у вас хороший, — и уже ко всем: — Ну, пойдемте проводим вас, а то и нам отдохнуть пора.
Я повернулся: вот и Алексей Иванович появился — все трое спутников стояли у противоположной стены, ожидая, пока я поговорю со старцем, и я благодарно всем улыбнулся.
Мы зашли в комнату за вещами, все уже было собрано, я только передал пузырек с маслицем Алексею Ивановичу и не преминул похвастаться:
— А мы с отцом Николаем сфотографировались у чудотворной иконы.
— А я посуду мыл, — в тон мне ответил Алексей Иванович.
— Молодец! — похвалил я его и добавил: — Господь не оставит тебя.
Все вышли из комнаты, и я окинул ее прощальным взглядом, так полюбилась она, более всех комнат, в которых приходилось ночевать на Горе — и чугунная печка, и койки, и столик с книжками — и тут взгляд уткнулся в лежащий на столике листок с исповедью. Я схватил его и выскочил в коридор. Отец Николай с ключом стоял у двери.
— Батюшка, а можно это…
— Стибрить, что ли?
— Как благословите, стибрить так стибрить.
Как отец Николай умеет улыбаться! Сквозь бороду-то не видно, но — глаза!
— Бери, чего уж там…
На улице возле главного храма нас поджидали отец Мартиниан и Володя. Мы очень тепло попрощались. Звучали дорожные наставления (в основном давал их Володя): мол, тут два часа, не больше, как выйдете, сразу направо, и по дороге направо, все будет хорошо, примут нас в Ватопеде, примут. Отцы благословляли. И уходить не хотелось, и в то же время, как ни странно, хотелось: я чувствовал себя легко, светло… и мне не терпелось скорее идти к Владыке. Собственно, выходя из Ксилургу, я и делал первый шаг.
И ведь не было такого чувства, что прощаемся навсегда и больше никогда не встретимся. Здесь даже дело не в том, что возможна встреча в ином мире (где будут они и где мы!), а в ощущениях присутствия человека в твоей жизни.
При расставании в Ксилургу я точно знал, что эти люди никогда не уйдут из моей жизни. Я не знаю, приведет ли Господь меня еще раз на Святую Гору (хотя я желаю этого с самого момента, как сошел с парома в порту Уранополиса), не знаю, застану ли я их, да и Бог весть, что может статься на месте Ксилургу — но они навсегда в моем сердце.
С этим чувством я вышел за ворота скита.

На снимках: иеромонах Николай (Генералов); в костнице Русского Пантелеимонова монастыря; Протат — главное административное здание Афона.

См. также

Подготовил Александр Громов

г. Самара

09.07.2009