Саратовские страдания

Автобиографическая повесть Православной писательницы Натальи Самуиловой.

Сестры Наталья и Софья Самуиловы.

Окончание. Начало см. здесь.

1934 год. Дочери погибшего в заключении священника Сергия Самуилова Софья и Наталья находятся в саратовской тюрьме, их обвиняют в «церковной агитации». Впереди их ждет приговор, а пока томительно тянутся месяцы ожидания…

Присматриваемся к разным людям

Дуська-мордовка. Вторая камера в это время не была полностью заполнена, несмотря на то, что число заключенных в ней увеличивалось, но некоторых, наоборот, переводили из нее. Так, например, Дуськи-«комбайна» уже там не было. Кроме Сони прибыли еще Тайка Дегтярева и Дина Баранова, тетя Лена и Дуська-мордовка.

Однажды поздно вечером, часов в одиннадцать, с Дуськой-мордовкой случилось что-то неладное: она застонала, заметалась и, корчась на постели, еле выговаривала слова, требуя доктора. Тотчас в дверь камеры застучали кулаки и раздались громкие голоса, которые ругали отделенную за медлительность и кричали, требуя врача. Вскоре появилась медсестра, но Дуська только стонала и не произносила ни одного слова.

Около Дуськи заботливо суетились тетя Лена и медсестра. Никто не мог понять, что случилось с ней, и медсестра распорядилась, чтобы больную отвели в тюремную больницу. После этого Дуська посмеиваясь встала и отправилась по месту назначения. Для виду она опиралась на двух женщин. Оказалось, что у нее в больнице был «крутель», и всю историю она проделала, чтобы попасть к нему поближе.

Грузинка Тамара. Вскоре из третьего корпуса привели новеньких. Это было событием, которого ждали с большим интересом и любопытством. На этот раз мне бросилась в глаза маленькая фигурка женщины, которая быстро, как еж, вкатилась на середину камеры, перебирая коротенькими ножками. По необычной манере держаться, по всему виду этой женщины я поняла, что перед нами грузинка Тамара, о которой мы уже кое-что знали от Сони и других женщин, недавно переведенных из третьего корпуса.

Тамара была ниже меня ростом, но миниатюрной ее нельзя было назвать: голова и верхняя часть фигуры были довольно крупными и как бы перемещались книзу. Чтобы сгладить этот недостаток, Тамара носила длинное узкое платье, стесняющее свободу движений. Несмотря на это, ходила она стремительно. На ногах у нее были обрезки валенок, так не гармонирующие к ее платью и, видимо, с чужих ног. Тамара как бы путалась в этой обуви и странно вывертывала ступни.

Зато ее платье было из дорогого красного клетчатого шелка. Лицо было тщательно выхолено и пикантно. Темные до плеч волосы были уложены крупными локонами. Тамара иногда очень ловко, как бы случайно, сдвигала один из завитков на лоб, и черты ее лица становились интереснее. В самом ее лице не было ничего выдающегося, но умение показать себя с выгодной стороны делало его эффектнее.

Наши женщины, рассматривая лицо Тамары, с удивлением обнаруживали разные недостатки: мелкие следы от оспы так умело были затерты пудрой, что ничего не было заметно. Многие же русские женщины неумелой обработкой и излишеством косметики портили довольно привлекательные личики, не нуждающиеся в подделке.

Увидев Соню, Тамара с любезной улыбкой подбежала к ней поздороваться, так как они уже встречались в третьем корпусе. После этого Тамару позвали в другую часть камеры. Она быстро направилась туда, но на середине пути остановилась и, заметив, что все смотрят на нее, улыбнулась и обвела всех как бы удивленным взглядом. Это наивное выражение совсем не шло к ее возрасту, и вся она казалась жалкой.

Быстро молва об этой пересыльной облетела всё женское отделение, и в нашу камеру стали забегать любопытные из других камер, чтобы взглянуть на Тамарку и послушать ее рассказы. Это внимание доставляло Тамарке удовольствие, и она охотно рассказывала о себе всякие истории, которые изобиловали противоречивыми подробностями. Конечно, все эти истории были далеки от действительности.

Во всех ее рассказах описывались такие необыкновенные приключения, что даже некоторых из них могло бы хватить на целую человеческую жизнь. «Я - политическая пленница, - начинала обычно свой рассказ Тамара. - Родом я грузинка, но воспитывалась в Харькове».

Еще в третьем корпусе, когда Тамаре рассказали о Соне и о том, что она целый месяц пробыла в одиночке, она стала рассказывать, что тоже сидела в одиночке и не месяц, а целых два года. Потом мы услышали от нее рассказ о том, как она жила в Джембете, которая, по ее словам, является пустыней: «Там и людей-то совершенно не было - одни змеи и волки, змеи и волки... Правда, там один православный священник жил, старичок... Ну я там совсем не могла жить. Приехал туда как-то автомобиль, вот я и упросила меня вывезти оттуда».

Другой Тамарин рассказ гласил, что бежать ей помогли негры-туземцы, которые увезли ее в лодке по морю. Впоследствии мы узнали, что Джембета - лагерь около Ташкента, но какие там могли быть негры, какое море? Потом она как будто оказалась в Уральске: «Там я жила в одном доме со служащими Наркомвнудела и наблюдение за мной поручили жене самого начальника. Однажды мы сидели с ней за столом, и она попросила налить чаю из чайника. А я ведь привыкла, чтобы это лакеи делали. Тогда она сказала: «Что вы, Тамарочка, разве можно так? Приучаться нужно, а то как же вы жить-то будете?» Ну я, конечно, заплакала. Начальник, когда услышал, в чем дело, то сделал жене выговор за то, что она меня оскорбляет».

«А знаете, почему у меня этот шрам? Это шрам от кинжала, которым меня чуть было не зарезал разбойник! Такой ужас! Я везла драгоценности, много драгоценностей, и вот в мое купе забрался разбойник и хотел зарезать меня и выбросить в окно в пропасть... Ах, какой ужас!.. К счастью, он этого не сделал, только драгоценности отнял, а я осталась жива».

Мы к Тамаре не подходили, но она подбежала сама и таинственно заговорила: «Ведь вы, конечно, не знаете, кто я? Я - дочь Чхеидзе^[1]. Мария Чхеидзе. Мой воспитатель подобрал меня шести лет, так как я оставалась без родителей совсем беззащитным ребенком. Знаете, я ведь по специальности юрисконсульт. Я и советскую правовую юстицию знаю. Я здесь занималась тем, что собирала сведения о гонениях на религию и помогала верующим защищать церкви, за это меня и судили».

«Знаете, что я скажу вам по секрету? Меня ведь религиозники и выдали. Безобразие!»

«Скажите, - обратилась она к нам однажды, - почему это ваша церковная власть отказалась от той помощи, которую предлагали ей другие державы? Как это нехорошо вышло!» - «Наоборот! - горячо заговорили мы, - это было очень хорошо, потому что наша Церковь не имеет ничего общего с Папой Римским и не желает принимать участие в его политических замыслах». Около нас собралась группа слушателей: одни расположились на ближайших топчанах, другие не отходили от своих мест, но прислушивались к разговору. В это время толстая и туповатая, но добродушная Шура грубовато прикрикнула: «Будет вам об этом разговаривать! Это такой вопрос, знаете, помолчите лучше!».

«В чем дело? - негромко, но возмущенно воскликнули мы с Соней. - Почему нельзя говорить об этом? Разве в наших словах есть что-нибудь антисоветское? Ничего запретного в этом нет!» Кругом зашумели и заговорили сразу многие. Тайка, сидевшая ближе всех к нам, со свойственным ей задором, звонко выругавшись, закричала: «Да что ты, дура, рот-то затыкаешь, сама не зная зачем. Ведь об этом и в газетах писали! Чего напугалась-то? Молчи уж! Только услышишь что-то интересное, так нет, молчи! По-твоему только ругаться можно?»

«Нет, женщины, не надо, лучше замолчать. Ни к чему здесь в камере заводить такие разговоры!» - перебивая других, горячо кричала Катя-«керосинщица». Конечно, мы с Соней не хуже других понимали серьезность таких разговоров, но понимали и то, что наша точка зрения ясна и безопасна и что ее можно высказывать безбоязненно. Тамара попробовала еще поспорить, говоря, что в силу международной солидарности Русская Церковь должна была пойти навстречу Папе, мы же отрицали возможность такой солидарности, но все это говорилось уже на ходу, отрывочно, так как в создавшейся обстановке стало невозможно продолжать обсуждение.

Какова бы ни была роль Тамары в этом случае, для нас с Соней она имела второстепенное значение. Волновало отношение окружающих: в первый раз мы заговорили вслух на принципиальную тему и с первых же слов были грубо остановлены. От этого на душе оставалась обида, но она постепенно проходила и мы начинали понимать, что под грубой формой кроется отнюдь не вражда к нам. Интересно, что останавливали именно нас, а не Тамару, хотя ее постановка вопроса была как раз антисоветской. Ее просто не слушали, а нас призывали молчать.

Своя рубашка ближе к телу: за все время никто не подошел к нам со словами предупреждения, но неоднократно ощущалось, что многие переживают за нас. Так было и сейчас: на Тамару косо посматривали, особенно когда она с пером и бумагой сидела за столом под самой лампочкой и долго что-то «строчила». «Что ты пишешь, Тамарочка?» - спрашивали ее женщины. «Да вот, составляю заявление в Наркомвнудел, чтобы мне разрешили сообщить, где я. Пусть хоть денег мне вышлют. Я ведь юрисконсульт - прекрасно могу во всем разобраться. Если кому нужно заявление написать или что еще - я с удовольствием».

С проблемами к ней обращались мало, а писала она часто и помногу. Слухи о Тамаре распространились и до мужской части корпуса, и оттуда пришло сообщение, что ее желают видеть в клубе. Пересыльные пользовались большей свободой, чем следственные, и поэтому Тамара выбралась в клуб без особого труда. Она надела белое платье, привела голову в порядок. Из клуба явилась веселая и довольная, с улыбкой выслушивая шутки соседок по поводу одержанных ею побед.

На следующий день в обеденное время к окну подбежал молодой человек в хорошо сшитом синем костюме и попросил вызвать к окну Тамару. В эти часы наши женщины обычно толпились у окон, ожидая своих обожателей, которые могли направляться к кухне. Часто кому-нибудь из них удавалось подбежать к окну, поэтому появление человека в синем костюме никого не удивило, но заинтересовало. Не переставая подшучивать, женщины подозвали Тамару и помогли ей влезть на подоконник.

Ласково улыбаясь, Тамара перекинулась с посетителем несколькими любезными, но ничего не значащими фразами. Вечером она опять «ускользнула» в клуб. В один из ближайших вечеров, выбрав удобную минутку, она подбежала к нам и, показывая листок бумаги, тихо заговорила: «Я пришла к вам посоветоваться. Знаете, молодой художник пишет мне письмо - прочтите, что он там предлагает. Я уж не знаю, что и ответить».

В письме, к которому прилагалась маленькая минутная карточка того молодого человека в синем костюме, он предлагал Тамаре стать его женой, обещая за это всё устроить так, что она останется в этом городе и не поедет никуда дальше. Понятно, что в письме было много сладких романтических фраз. Странным было то, что Тамара как бы серьезно отнеслась к этому письму и даже подошла советоваться. Немного нам было досадно за Тамару: неужели она так наивна, что не понимает очевидного: это очередная проделка скучающего бездельника. Неужели она считает, что этот молодой человек, сам являясь заключенным, может повлиять на ее судьбу? Как все это понять и назвать? Или она просто хочет похвастаться своими успехами? Как бы то ни было, но наше мнение было высказано прямо и откровенно. Тамара выслушала нас, задумчиво глядя вдаль, и отошла в нерешительности, упоминая о «хоть и коротких, но счастливых мгновениях».

Этот художник, известный в заключении под именем Сашки, отбывал двухлетний срок за хулиганство. Пользовался он в отделении и некоторыми привилегиями, которые позволяли ему пробираться в коридор женского отделения и приносить Тамаре орехи и яблоки. Это вызывало взрывы шумного восторга со стороны наших женщин, с интересом наблюдавших за происходящим. Чем эта история закончилась, нам знать не пришлось, потому что наше собственное положение вскоре изменилось и лишило нас возможности видеть дальнейшее развитие событий, а расспрашивать других не было никакого желания.

Тоська Шелегова. Из прибывших вместе с Тамарой обращала на себя внимание еще одна женщина - чувашка Шелегова, которую все звали Тоськой, несмотря на то, что ей было уже под сорок лет. Это была плотная женщина с грубыми, некрасивыми чертами лица. Она была вызвана на суд в качестве свидетеля. Судили ее 23-летнего мужа за убийство партработника. Дали ему «вышку», а Тоську прямо с суда забрали и привлекли к ответственности, выделив ее дело для доследования.

Тоська не любила рассказывать о своем деле и вообще мало разговаривала. Она не просто сторонилась окружающих, а как бы считала для себя неинтересным сближаться с кем-либо. Может быть, она считала полезным для себя состояние закрытости от всех. Ближе всех к ней были Валя Фролова и Маруся Лебедева, должно быть, по сходству дел, но держалась Тоська совсем иначе, чем они. Ругалась она редко, хотя и «метко», и не находила нужным поддерживать свой авторитет «хорошего урки», к чему так стремилась молодежь.

Тоська мало поддерживала связь с первой камерой, хотя было заметно, что там не только знают ее, но и считаются с ней. Она не давала поводов обвинять ее в нежелании бросить прежние привычки, даже ходила на работу, но со временем все больше ощущалось, что она - птица из крупных, жулик до мозга костей, пожалуй, даже без единой симпатичной черточки, которые иногда встречаются и у блатных.

От нее никто никогда не слышал рассуждений о высоком звании «честного урки», о «героизме» этих людей, о товариществе, о «долге», но зато, когда она снисходила до некоторых рассказов о своей жизни, то многие просто замирали от подробностей жестокости и убийств, в которых Тоська принимала участие. Еще в молодости она впустила бандитов в дом той семьи, где была прислугой. Сама же рассказывая о том, сколько ласки и добра видела она от членов этого семейства, без тени сожаления спокойно описала, как истерзали всю семью ее друзья.

Попав в водоворот преступной жизни, Тоська так и не вышла из него. В ее судьбе тюрьмы всех видов и страшные побои до полусмерти чередовались с новыми преступлениями, и все это «озверило» ее понятия и отразилось на ее грубом, некрасивом лице.

Верка. Худощавая, костистая женщина, известная под именем Верки, была пересыльной и вместе с Тамарой направлялась из Уральска в Караганду. Она с сожалением вспоминала, что ее подруги, Лорка и Цилька, отстали от них в Уральске. Несмотря на то, что в камере были свободные топчаны, Верка предпочла устроиться на полу в углу около печки, бросив туда свои лохмотья. Если в Тоське было что-то звериное, то в этой женщине ярко проявлялись черты первобытности: циничная, безцеремонная резкость манер, не смягченная и не облагороженная культурой.

Верка любила сидеть на полу, обхватив голыми руками голые колени ног, на которых лежала ее голова. Смотрела она на всё окружающее, как какая-то дикарка у костра. В углу у печки было тепло, и она постоянно сидела без платья, своим татуированным, мускулистым телом усиливая сходство с дикаркой. Когда она бывала в веселом настроении, то выражала его своеобразными жестами в том же первобытном стиле, и временами казалось странным слышать от нее обычную русскую речь вместо какого-то непонятного наречия, свойственного ее племени.

Верка не любила говорить, как все, и только пела похабные частушки, которые приводили многих, в том числе и Тайку, в восхищение острым цинизмом их содержания. Этими частушками Верка снискала себе некоторую славу: их записывали, просили повторить, ее приглашали подойти поближе, около нее толпились. Удивительным было то, что эта женщина была довольно близка с Тамарой, и модная кокетливая грузинка с изысканной европейской внешностью старалась держаться около Верки, иногда повторяя ее грязные слова и с наивной улыбкой спрашивала нас, что они означают. Соня холодно советовала ей не интересоваться этим и не произносить такие слова, и мы так и не поняли: была ли Тамара наивна до глупости на самом деле или под этой маской она прятала нечто иное.

Игра в фанты

В один из скучных вечеров Тамара затеяла игру в фанты. Игра была не знакома многим желающим принять в ней участие, и поэтому сначала шла вяло, с большими отклонениями от правил игры, и только на розыгрыш фантов и выполнение заданий по ним было обращено особое внимание. Видимо, игра для того и была начата, чтобы женщинам дать возможность показать свои таланты. Первым был вынут фант Тамары, и вынимавшая объявила камере, кому он принадлежит.

«Публика» встретила заявление бурной радостью и потребовала от Тамары исполнения какой-нибудь песенки. Можно было ожидать, что Тамара, осознавая все свои отличия от окружающих, будет больше наблюдать чужую для нее форму жизни, чем принимать в ней участие, что она будет держаться несколько обособленно, но она старалась, наоборот, находиться в центре всеобщего внимания. Просьба спеть песенку доставила ей удовольствие, и она, стоя лицом к публике, слегка опершись рукой на спинку деревянного дивана, в мечтательном раздумье неожиданно заявила, что не может петь без аккомпанемента.

Тамара всей своей необычной внешностью напоминала незнакомую пеструю птичку среди разнообразных, но известных миру птиц, которые со всех топчанов смотрели на нее сверху вниз, и каждая из этих птиц пыталась оценить по достоинству новую птичку. Далее она сказала, что и резонанс плохой. Ее, наконец, оставили в покое и стали доставать следующие фанты. Верка сама вызвалась петь и грубым, хриплым голосом с противной усмешкой пропела кое-что из своего репертуара.

Затем вынули фант Вали и она вызвалась поплясать, и своей пляской неожиданно доставила нам большое удовольствие. Она лихо прошлась по «зале», не выполняя никакого определенного танца, но плавно и грациозно импровизируя нечто в русском стиле. Валино выступление понравилось не только зрителям, но и ей самой, и она несколько раз пыталась повторить свой танец.

После Вали выполняла свой номер Тоська Шелегова. Она предупредила, что не умеет ни петь, ни плясать, но знает одну вещичку и готова ее рассказать. Это предисловие показалось нам с Соней подозрительным, и мы с опасением переглянулись, не ожидая от Тоськи ничего хорошего. Мы приготовились в случае нужды заткнуть уши и не слушать безобразий, но неожиданно Тоська удивила нас совсем иным.

Тоська начала декламировать «Сказку о фее» Максима Горького. Она очень прилично выступила, рассказав с начала и до конца эту прелестную поэтическую историю, особенно оттеняя конец, где автор бросает упрек людям за то, что их собственная жизнь сера и не интересна, подобна тому, «как черви лесные живут: и сказку о вас не расскажут, и песню про вас не споют». [А вы на земле проживете, / Как черви слепые живут. / Ни сказок про вас не расскажут, / Ни песен про вас не споют!] Непонятным образом в этой грубой душе сохранилась редкая способность ценить поэтическое и задумываться, какой след останется от ее жизни.

Мысли о том, чтобы оставить на земле после своей смерти более или менее прочный памятник, хотя бы он говорил и не о добрых, но «громких» делах умершего, встречаются в блатном мире часто. Выражаются такие мысли и в блатных песнях. В Саратовской тюрьме была сложена песня «Химик». В песне говориться о событиях, произошедших именно в этой тюрьме, где помнят этого «химика» и даже указывают его камеру.

Осужденный на смерть бандит, носивший кличку «Химик», перед смертью описал всю свою жизнь, вернее образ жизни подобных ему людей:

Жизнь блатная наверно всем известна,
В ней играют, воруют и пьют,
Но приходят денечки несчастны -
Нас с веселья в кичман^[2] приведут.

В этой песне автор, может быть и сам того не замечая, отразил многие черты, характерные для своего класса: спокойно, не волнуясь, рассказывает об очередных неудачах и лишениях, перенесенных в тюрьме:

Но и тут не везет нам, братишки:
День и ночь мы играем, не спим.
Проиграем с себя все до нитки
И дней восемь без паек сидим.

Когда же дело доходит до работы в лагерях: «Там топор и пилу в руки дали», - автор падает духом и повествует, насколько противен ему труд, хуже всяких недоеданий и лишений: «Эх, зачем меня мать родила». После краткого описания побега и обычной веселой жизни на воле автор продолжает:

Но недолго и тут ты гуляешь,
Но недолго воруешь и пьешь.
Как по новой тебя забирают,
Из крайсуда с расстрелом идешь.

День и ночь ты не спишь, всё мечтаешь,
Расстреляют, иль будешь ты жить.
И кассацию ждешь целый месяц,
Вдруг приходит: «Расстрел утвердить!»

Историческая правда соблюдена здесь даже в таких подробностях, как упоминание о Крайсуде: действительно, те дела, которые грозили завершиться расстрелом, рассматривались не на обычном Народном суде, а сразу в Краевом. Также верно сделано указание на продолжительность мучительного периода, когда человек мучается страхом, но еще имеет надежду и как бы разрывается от этих противоположных чувств.

Эта песня дает возможность чуть-чуть заглянуть в душу приговоренного в этот тяжелейший период ожидания решения. Недаром «смертники» кажутся людьми иного порядка: еще не мертвыми, но уже и не совсем живыми. Недаром всегда чувствуется острая жалость к ним, и никакое осознание виновности осужденного, заслуженности высшей меры наказания не лишает жалости к ним, а о самом «смертнике» - этом умирающем, хоть и здоровом человеке - обычно говорят с особым чувством.

Вот почему эта песня - предсмертный рассказ осужденного на смерть - пользовалась такой популярностью. Последние строки были написаны тогда, когда за «Химиком» пришли, чтобы вести его на смерть и по его просьбе дали ему несколько минут для дописания песни. Вот эти слова:

Нас сидело три смертника вместе.
Молодые мы были друзья.
Ждали жизнь иль расстрела все вместе,
Вдруг стряслась с нами ночью беда:
Вот одиннадцать часов прогудело:
Мы не спали все трое тогда.
Вперед Сеньку, потом уже Герку
На расстрел увели от меня.
Уводили из камеры бледных:
Они жизнь потеряли в тот миг.
И такая же ждет меня участь,
Всем известный воришка «Химик».

Сочинение это кончаю -
Под названием «Химика» жил,
Как уйду я в подземное царство,
Этой песней меня вспомяни!..

На мой взгляд, все недостатки в форме этой песни говорят именно о том, что она написана им самим безо всякой посторонней помощи и переработки. Чувствуется единство изложения, чего недостает другим блатным песням. Часто в них одна часть песни не только по форме, но и по мысли, по содержанию плохо увязывается с другими частями, как будто составляли их разные люди. Возможно, это так и было. Именно поэтому иногда в таких песнях встречаются яркие, образные выражения, как будто принадлежащие человеку, не лишенному литературных способностей:

Я вор-чародей, сын преступного мира,
Я - вор, меня трудно любить!

Все другие слова этой песни звучат слабо, в них нет ни острой мысли, ни ярких образов, но зато много слезливых, сентиментальных строк, которые очень нравятся блатным.

Пока мы делились впечатлениями по поводу «Сказки о фее» и удивлялись новой черте характера Тоськи, выявившейся так неожиданно и ярко, на «сцене» опять появилась Тамара. Ей надоело находиться в стороне от общего внимания, и она решила выполнить танец «Молитва Шамиля». Для этого она переоделась в белое кружевное платье и начала танцевать. Опять все внимание камеры сосредоточилось на ней. Все молча наблюдали, как эта маленькая фигурка плавно опускалась на одно колено, картинно поднимая правую руку вверх и немного в сторону, как она неподвижно застывала с прижатой к груди левой рукой. Глаза ее при этом задумчиво смотрели вверх. Потом она складывала ладони и, положив на них голову, медленно-медленно сгибалась всем корпусом, проделывая плавные движения оригинального танца. Ноги почти не принимали участия в этом танце.

По своему характеру этот танец был полной противоположностью непринужденной Валиной пляске. Та плясала главным образом для своего удовольствия, мало обращая внимания на публику, а Тамара старалась исключительно для славы, как балерина на сцене, да и танец, по-видимому, был заимствован из балета. Восточный характер танца должен был особенно подчеркнуть грузинскую натуру Тамары, проявить ее особенности, но вот этого-то как раз и не получилось.

В движениях Тамары не было той особенной, характерной, непосредственной грации, которая характеризует эти танцы, той особенной черты, которую я видела и в быстрых движениях Маруси Рахматуллиной, красивой татарки-торгсинщицы, с осанкой королевы проходившей по камере, и в плясках молоденьких узбечек, демонстрирующих свое искусство, стоя на ребре глиняной стены. У этих волшебниц танцевало всё: и руки, и плечи, и голова - вся верхняя часть тела, оставляя неподвижными ноги. Их движения и жесты имели нечто общее с танцем Тамары, но в целом балетное искусство Тамары не производило впечатления.

В голове появлялись сомнения: да полно, грузинка ли она? Ни широкий овал лица, ни крупные черты, ни форма носа - ничто не походило на грузинские, а Клавдия Николаевна с уверенностью говорила, что она еврейка. Тамарой заинтересовалась и «культурница» женского отделения, гордая и пустая красавица Галя Рчевольская, которая стала с любопытством расспрашивать Тамару о жизни на воле. С гордостью Галя сообщила нам, что и она рождена в таком же кругу, и роскошная светская жизнь привлекает ее.

Галя все чаще стала появляться в нашей камере и, наконец, по секрету предложила Тамаре свои услуги: она сообщила Тамаре, что ее муж работает в НКВД и может доставить письмо Тамариному мужу в Польшу. Эта глупая хитрость рассмешила всех, но Галя нисколько не смутилась этим. По ее словам она расспрашивала мужа о Тамарином деле. Это было не похоже на правду, потому что вряд ли каждый сотрудник мог знать дела пересыльных заключенных, да еще распространяться об этом. Она же как будто поднимала перед ним вопрос и о том, чтобы нас удалили из камеры как лиц, вредно действующих на других своей открытой молитвой.

Присмотревшись к нам с Соней и удовлетворив свое любопытство, Галя перестала разговаривать с нами, но это было не равнодушие, а плохо скрытая, непримиримая вражда, поджигаемая и непосредственной начальницей политруком Котовой, которая пока еще действовала только через других. Котова почему-то сразу возненавидела нас. Мне кажется, что мы никакого повода для такой ненависти не давали. Единственное, в чем мы были виноваты перед ней - это наша «статья» и наши убеждения, но ведь это не причина для личной ненависти. Оставалось предполагать, что ее оскорбило наше невнимание к ней, что мы не считали нужным угодливо подбегать к ней.

В данный момент ее внимание к нам проявлялось только через Галю, которая, стоя около Тамары, частенько оглядывалась на нас и прислушивалась к нашим словам. Вскоре обнаружилось, что многие из наших женщин знали и ее знаменитого мужа, который действительно работал в НКВД, но не в самом управлении, а в специзоляторе в качестве выводного, в обязанности которого входило конвоировать заключенных на прогулку или в баню. Действительно, было чем похвастаться.

Однако Гале не хотелось сдавать свои позиции, и она не раз еще пыталась пустить пыль в глаза всем нам, но не всегда удачно. Однажды, подойдя к окну нашей камеры, выходившему во двор, она с притворным равнодушием сказала: «Вон мой муж идет». Любопытство, возбужденное постоянным упоминанием о нем, заставило многих броситься к окну и выглянуть во двор, по которому шли трое мужчин. Двое из них, высокого роста, были одеты в хорошо сшитые шинели, а сбоку семенил плюгавенький человечек в сером прорезиненном плаще. «Вот этого в плаще я знаю», - прошептала Валя и тут же с удивлением оглянулась на Галю, которая объясняла: «Вон тот, в шинели, мой муж». Валя отшатнулась от окна и с непритворным удивлением охнула: «Господи! Что же это?! Неужели она своего мужа не знает?!»

Атмосфера сгущается

Допросы наши давно прекратились и мы переживали то время неопределенности, когда еще не могли называться осужденными, но и к следственным по-настоящему не относились. Этим обстоятельством воспользовалась «комбайн № 2», не забывающая нас своими «милостями». Она явилась в камеру в сопровождении мужчины в шинели и с двумя шпалами, которые означали большую близость к милиции, чем к НКВД. Именно поэтому он как бы имел мало отношения к нам.

Мужчина был сильно возбужден, прямо взбешен и накинулся на нас с упреками, а «комбайн № 2» подливала масла в огонь, не давая нам возможности защитить себя: «Нет, теперь вы не следственные, я сама справлялась, ваше следствие закончено». - «Так кто же мы? Осужденные? Так почему нас не переводят из этой камеры? Почему же мы не знаем результатов нашего дела? Какое изменение произошло в нашем деле, ведь по-прежнему наша вина не установлена и наказание не определено? А если так, то вы только можете приглашать нас на работу, а не заставлять!»

«Вот мы и приглашаем», - сердито буркнул мужчина. «А мы не хотим!» - «Тогда заставим». - «Посмотрим!» Это последнее слово было нами сказано уже вдогонку гостю, который, круто развернувшись, пошел к двери. Атмосфера все более и более сгущалась над нами. Рчевольская почти не выходила из нашей камеры, а вскоре к ней присоединилась и нарядница Рая. Обе они не спускали с нас глаз и вскоре уселись около нас на ближайшем топчане, вслушиваясь в каждое слово, произнесенное нами и около нас.

Рая принесла с собой гитару и что-то наигрывала. Около нас собрались женщины, и мы оказались как бы в центре этой толпы. Всегда веселая и неистощимая на выдумки Валя выкинула какую-то остроумную шутку и все рассмеялись, а Клавдия Николаевна ласково заметила: «Она у нас на эти дела прямо артистка!» В это время Тамара стояла у окна совершенно одна, оскорбленная невниманием к ее особе, и вытирала слезы. Маруся Лебедева подбежала к ней и с участием стала спрашивать о причине ее слез. Все головы повернулись в сторону плачущей, ожидая ее ответа.

Тамара капризно пожаловалась: «Вон та... старая... меня оскорбляет! Артисткой меня назвала! Это она за то, что у меня нет хороших костюмов! А я разве виновата в этом?» Вдруг тон ее резко изменился и, быстро отступив от окна, она с искаженным злобой лицом глядя на нас с Соней, закричала: «Эх! Если бы только наша взяла! Мы всех этих внутренних контрреволюционеров… зубами бы перегрызли!». Эта неожиданная выходка произвела на всех сильное впечатление и окончательно открыла истинное отношение Тамары к нам.

Тюремное развлечение

Откуда не помню, в камере появились карты, хоть иметь карты запрещалось, а в соседней камере в это время проживала искусная гадальщица. Нужно было только придумать, как привести ее к нам, не вызывая особых подозрений у отделенного. И придумали. Маруся подошла к двери ее камеры и громко спросила: «Поля! Ты зачем мою кружку взяла?» - «Я? Я не брала!» - ответила Поля, но Маруся настаивала, чтобы она пошла за ней в нашу камеру. В камере тон Маруси изменился, и она попросила Полину погадать.

Сначала Поля гадала на Шуру-москвичку, произнося шаблонные фразы, а сама москвичка вместе с Марусей пыталась расшифровать их смысл. «В голове у тебя винновый король, червенные хлопоты, казенный интерес. Болезнь тебе выходит через червенного короля», - вещала гадалка. «Слышишь, Маруся, это через него, через Виктора, он ведь у меня червонный! Вот и болезнь - разве не болезнь это вот положение?» - комментировала Шура.

«Всё хлопоты одни выходят, но все они окончатся ничем. В ногах у тебя дорога, только не длинная, и казенный дом, тюрьма, значит». - «Неужели его не найдут? Куда же он, подлец, делся?» - «На сердце у тебя крестовый король». - «Вот, Шура, говорю я тебе, что ты к первому мужу вернешься. Ведь это он у тебя на сердце!» - подсказывает Маруся. «Маруся! Письмо то от него у меня вот тут, на сердце!»

«Ну теперь попробую раскинуть еще раз. Скажу, что около тебя две дамы хлопочут: одна за тебя, а другая поперек дороги твоей стоит». - «Кто же это? Одна-то, я знаю, мама, а кто другая? Что-то никак не придумаю!» - «Слезы, злится кто-то на тебя, а попусту. И вот еще что: все время выходят тебе три короля: в голове лежит червенный король, в ногах - крестовый. На сердце ложится винновый казенный король». - «Это еще что? Кто же этот третий-то, Шурка? Уж не следователь ли твой, Манин? Помнишь, как он тебе понравился? Вот тебе и казенный король! Как теперь выбирать-то будешь?» - «Не говори, Маруся, и сама не знаю!»

Маруся тихо улыбается и просит раскинуть карты в последний раз. Поля серьезно, без улыбки, быстро и ловко раскидывает карты, но ее лукавые глаза наводят на мысль, не по ее ли произволу ложатся карты? «Вот теперь, в последний раз: выходит тебе встреча с крестовым королем и удивит тебя свидание с казенным королем. А дело кончится свадьбой с червенным королем!» - «Ха-ха-ха!»

Спор

Постоянно болтая о чем-нибудь, Шура однажды упомянула о пьесе «Не в свои сани не садись» и начала пересказывать ее содержание. Маруся ее поправляла, говоря, что ей знакомо содержание этой пьесы, но она носит другое название. Шура начала возмущаться и говорить, что точно знает, что это пьеса Достоевского. «Островского, должно быть», - поправила я.

«Да, да, конечно, Островского, но ты, Маруся, не спорь, а если хочешь, то давай поспорим на завтрашнюю передачу. Только смотри, чтобы по-настоящему всё было. Вот знаешь, мы как-то поспорили на американское пари: кто проспорит, тот должен сделать всё, что ему назначат. Я, конечно, проспорила, и мне выпало поцеловать первого встреченного мужчину. Вышли мы целой компанией, подошла я к первому встречному и тихо всё ему объяснила, а был вечер, темнело. Он зажег спичку, посмотрел на меня и сказал: «Целуйте!». Вот как нужно пари держать».

Договор был заключен, и оставалось только решить спор. Надумали пригласить политрука, который распоряжался библиотекой и мог знать эту пьесу. Когда он пришел, Шура сказала: «Мы пригласили вас, товарищ Поляков, для того, чтобы вы решили наш спор о том, как называется пьеса, которую, кажется, еще недавно ставили здесь в клубе».

Политрук всё не мог точно вспомнить содержание пьесы, и на выручку подоспел один из рецидивистов, который был в карцере и теперь, разгуливая по коридору, услышал разговор. Он сам участвовал в постановке этой пьесы, хорошо знал ее и сразу сказал настоящее название пьесы, после чего Шуре оставалось только признать свою ошибку.

На следующий день с самого утра Маруся начала поддразнивать москвичку: «Значит, у меня сегодня две передачи, вот хорошо! Интересно только, которую принесут раньше? Ты не бойся, Шура, я поделюсь с тобой, а папиросы все тебе отдам». - «Марусенька, ведь мы пошутили, правда?» - заискивающе заговорила Шура. «Нет, как же, пошутили - самый настоящий спор вышел, безо всяких шуток! Ведь если бы я проспорила, то ты бы взяла мою передачу? Ну вот, и я возьму!»

Шуру вызвали в коридор, а Маруся тихо шепнула нам, что передачу она не возьмет, что только поучит Шуру быть осмотрительнее. Шура принесла передачу. «Ну, что, Шура, получила? Вот спасибо. Теперь я буду разбирать ее, посмотрю, что там есть». Маруся протянула руку к передаче, но Шура с неожиданной злобой ударила ее по руке и закричала: «Ничего не дам! Пошутили и довольно! А это что еще за грабеж - я жаловаться буду!»

Все в один голос заговорили о том, что Маруся права, что Шура сама предложила спор, сама настаивала на его нешуточном значении и теперь не имеет права распоряжаться передачей. Маруся заявила, что не собиралась отбирать передачу, но коль дело обернулось такой стороной, то она настаивает на своих правах и требует передачу. Маруся, немного приподнявшись с места, сделала решительное движение в сторону сумки, но рассерженная Шура отшвырнула ее назад к стене и плеснула в нее чаем.

Маруся не выдержала и, потеряв самообладание, швырнула в москвичку весь чайник, а затем набросилась на спорщицу и сама. Завязалась драка. К счастью, вода в чайнике не была сильно горячей, а разнять дерущихся не составило большого труда. Но унять Шуру было не так-то просто. Только-только, казалось бы, водворялось относительное спокойствие, как она снова начинала нападать на Марусю: «Хамка, грубиянка! Извозчица!» Маруся не выдерживала и пыталась снова наброситься на москвичку. Нам приходилось снова и снова разнимать и успокаивать их.

Кто-то сказал, что недалеко от нас появился юрист: пожилой серьезный мужчина, тоже заключенный. Мы пожелали к нему обратиться. В камеру вошел уже знакомый нам политрук, который давал газеты и книги из местной библиотеки. Он обвинялся в каком-то преступлении по должности: не то в расхищении государственной собственности, судя по полученной им десятке, не то в халатности, как говорил он сам.

Теперь он занимал вместе с комендантом отдельную камеру недалеко от нашей решетки. Вид у него был очень важный, так всем и объявляющий, что Поляков - лицо необыкновенное. Однако наша камера пока не проникалась к нему тем уважением, которое питал он к себе сам. Не помню, о чем спрашивали его Маруся и Шура и что он отвечал им, помню только, когда мы с Соней подняли свой вопрос: должны ли мы работать, он принял очень важный вид, встал в позу и произнес целую речь.

Поляков в этой речи не только встал на сторону администрации, но и говорил о том, что все настоящие следственные остаются в третьем корпусе, а если кто переведен в первый, то это значит, что его считают почти осужденным. Следовательно, он должен работать наравне со всеми. Пришлось ему возразить. Если он хочет сказать, что все следственные в первом корпусе являются почти осужденными, то зачем же там имеется отдельная следственная камера, которую держат всегда на замке. Зачем их не пускают в клуб: если на работу можно, то можно и в клуб.

Политрук понял наши слова сначала по-своему: «Вам обидно, что вас в клуб не пускают? Вам захотелось пойти в клуб?». Мы стали объяснять ему, что дело не в клубе, что следственные остаются следственными везде, куда их поместят и, если бы их приравнивали к осужденным, то не продолжали бы изолировать и не пускать в клуб. «Запирать - это правильно, это закон велит, а относительно клуба вы говорите неверно. В клуб пускают всех. Это я вам точно говорю. Я даже сам как политрук водил туда следственных из первого корпуса».

Мы с Соней начали возмущаться и говорить, что мы сами из этого корпуса и были свидетелями, что из женского корпуса в клуб никого не пускали, если только тайно не сбежать. Культурник нашей правоты не признал, но с этого момента в его лице мы нажили нового врага. Спор остановила Шура-москвичка, любезно поблагодарив политрука за посещение. Потом она похвалила его жену и дочку, которых видела на свидании. В конце своей речи она выразила удивление, что не пришел приглашенный юрист.

«Вы намекаете на то, что я не юрист по специальности? Можно быть юристом и не имея юридического образования, нужно только хорошо усвоить законы и судебные порядки, знать, как ведутся разные дела». Словом, наш «юрист» совсем заврался - и на этом кончилась его юридическая карьера среди нас. Те, кому впервые приходится сталкиваться со статьями и с кодексами, обычно путают УК (Уголовный кодекс) с УПК (Уголовно-процессуальный кодекс). УК говорит о том, какое преступление подразумевается под определенной статьей и какое наказание может быть применено в таком случае. Эта статья останется при обвиняемом как ярлык, обозначающий вину.

УПК говорит только о порядке (процессе) ведения следствия и суда, о том, как начать дело, как взять под стражу, вести допросы, проводить суд, определяет роль следователей, прокурора, свидетелей, сроки ведения дел и т.д. Если кому-нибудь объявляют статью УПК, то это только говорит о том, до какого пункта дошло его дело. Например, нам объявили статью 206 УПК - окончание следствия. Это значило только то, что следствие кончено, дело оформлено законным порядком и пойдет дальше - дело по обвинению нас по 58-й статье УК.

Вероятно, Поляков не представлял себе различие этих кодексов, когда городил такую чушь, или же хотел запутать нас. Все эти премудрости полезно было бы знать как нам с Соней, так и другим заключенным, но кто мог дать грамотные разъяснения? Приходилось разбираться с большим трудом самим и постепенно.

Взбунтовавшийся бандит

Как-то в подвале мрачного корпуса раздался громкий жуткий крик. Всем стало страшно. Кричал мужчина. Потом в коридоре раздались голоса и шаги нескольких человек, несущих что-то тяжелое, потом кто-то сказал: «Положите пока здесь. Отдохнуть нужно». Потом тот же голос, только очень тихо сказал: «До чего довели, - прямо под дверью нашей камеры: - Мама! Мамушка, родная! До чего же меня довели!» Говоривший, видимо, покачнулся и стукнулся прямо о дверь нашей камеры. Дверь немного приоткрылась и в коридоре начальник корпуса громко закричал: «Почему женщины не заперты? Отделенный, запереть сейчас же!»

Через волчок можно было видеть и слышать всё происходящее в коридоре. Там стоял здоровенный детина, тот самый жулик, который подзывал Шуру к волчку. Теперь он торопливо курил папиросу, выпрошенную им для успокоения, и дерзко говорил, что не пойдет в карцер, не послушает Ивлиева, что он требует сюда самого начальника колонии. Ивлиев послал за кем-то, а пока уговаривал бандита: «Ну чего тебе нужно, Казаков! Я сделал для тебя всё, что мог. Все методы перепробовал! Говорил с тобой и по-хорошему, и по-вашему, и по-всякому. Ничего не получается. Сколько раз я пытался привлечь тебя работой, сколько раз ты давал мне обещания и всегда попадался или с картами, или с дракой, или еще с чем. Ведь сколько раз я предупреждал тебя, что если ты попадешься, то пойдешь в карцер? Ты не выдержал и нескольких дней. Да еще драться вздумал. Ты же мог той доской убить охранника. И нож у тебя видели. Сам виноват и нечего тут кричать и притворяться».

Скоро посланный привел начальника конвоя Серебрякова (он имел шпалу, так же, как и Ивлиев), но в то время как Ивлиев ходил в простой, довольно потрепанной шинели, Серебряков, крупный и тучный старик, был всегда увешан ремнями, значками, ходил, как генерал: прямо и внушительно и производил впечатление очень важного лица. Ивлиев объяснил ему, что случилось, кратко, сдержанно и совсем себя не оправдывая, не обвиняя Казакова. Я подумала, что я на его месте не смогла бы удержаться от желания объяснить свои действия и обязательно бы поругала Казакова.

Казаков, наоборот, говорил грубо и дерзко, постоянно называя Ивлиева взяточником, постоянно переходил на угрозы, упреки и брань, лишь немного касаясь того, что произошло в этот вечер, причем явно старался умолчать свою вину, подчеркнуть всё, что казалось ему несправедливым в других, особенно в Ивлиеве. Ивлиев стоял немного в стороне, прислонившись к решетке, и молча всё это слушал, оставаясь внешне совершенно спокойным, только над бровями всё время судорожно двигались жилки. Меня поразили именно эти «жилки», громче истерических криков говорившие за то, что безпристрастный тон и спокойствие прикрывают сильное волнение.

Начальник конвоя спокойно выслушал всех и сделал вывод, что если Ивлиев виноват во взятничестве или в чем-либо еще, то на него нужно подавать заявление, чтобы придать законный ход делу, а за карты и буйство все-таки нужно идти в карцер. Против этого решения спорить не приходилось, тем более что враждебный Казакову лагерь получил подкрепление в лице дежурного по специзолятору Никитина. Сюда он зашел как гость, так как поле его деятельности ограничивалось двумя этажами специзолятора, но он держал себя с таким видом, как будто ему принадлежит весь третий корпус.

За короткое время существования нового изолятора Никитин успел получить большую известность как грубый любитель женского общества, добивавшийся внимания и «молотом и золотом», «не мытьем, так катаньем», а иногда используя свое положение. Еще тогда, когда Соня отбывала здесь карантин, она заметила его привычку спускаться в подвал с целью найти здесь желающих полюбезничать. Он любил тогда в самое неожиданное время заходить в камеры, заставая некоторых женщин неодетыми.

В это время он редко появлялся на нашем горизонте и только раз потребовал, чтобы Нюся и Шура шли в его конторы мыть полы, но этот номер не прошел, несмотря на его грубые крики. Мытье полов было единственной работой, на которую здесь иногда приглашали желающих и многие от скуки брались за нее, но потом воздерживались, говоря, что такую работу лучше выполнять только Лидкам да Лоркам, которые найдут там для себя приятные развлечения.

Голодный человек

С наступлением весны сырость в камере увеличилась, и всё чаще то у одной, то у другой из женщин в мешочке с хлебом появлялась плесень. Этому способствовало и то, что хлеб не резали (ножей было мало), а ломали и «резали» слегка подточенной рукояткой ложки. От этого было много крошек, и они покрывались белым налетом, а от крошек портился и весь остальной хлеб. Поэтому хлеб старались обрезать, а крошки выбросить на широкий выступ стены, где на них набрасывались воробьи. Все с удовольствием наблюдали за их веселой возней.

Однажды к окну подошла староста камеры Лиза и вытряхнула в форточку сильно заплесневевшие крошки. Вдруг она обернулась к нам лицом и выкрикнула: «Женщины! У кого лишний хлеб есть? До чего люди дошли: заплесневелый хлеб собирают!». Мы все метнулись к окну. Около окна стоял бледный, истощенный человек. Он быстро подбирал порченые крошки и тут же совал их в рот.

Тогда все, кто получал передачи, стали выискивать, у кого что осталось: недоеденные корки, куски и обломки хлеба разной величины и отдавали это Лизе, которая отправляла все эти остатки за окно. Передавали и целые пайки, но Лиза сказала: «Хватит на первый случай, а то еще заболеет!». На следующий день голодный человек опять подошел. Потом стали приходить к окну и другие голодающие, так что пришлось установить очередь. Не помню, сколько это продолжалось. Потом, видимо, их отправили в этап...

* * *

В 1935 году сестры Самуиловы Софья Сергеевна и Наталья Сергеевна были осуждены на три года ссылки в Узбекистан по обвинению в «участии в контрреволюционной группировке церковников». Туда же были сосланы потомки Трубецких, Волконских. Проживал там и священник Александр Щербаков. Иногда он служил, и сестры Самуиловы у него причащались. Жили в саманных домиках. Обе сестры работали бухгалтерами. Начальником у них был узбек, который относился к Софье Сергеевне и Наталье Сергеевне очень благосклонно, даже по воскресеньям кормил их пловом. Сначала местное население встретило ссыльных враждебно, но Соня была очень доброжелательна и ласкова, и отношения наладились. Отец Константин в это время сидел в тюрьме в Вологодской области. По состоянию здоровья его назначили помогать местному врачу.

_______________

Семья священника Сергия Самуилова

Священник Сергий Самуилов.

В селе Острая Лука, в ту пору Самарской губернии, семья Самуиловых имела пасеку, которой в свободное время занимался отец Сергий. Евгения Викторовна, матушка, мастерила семье обувь. Батюшка играл на скрипке и фисгармонии. Сначала в семье родилась дочка Соня (24 июля 1905 г.), в 1908 году родился Костя, в 1909 году - Миша. В 1911 году родилась Леночка, в 1913 году она умерла от крупозного воспаления легких. В 1913 году родился и через две недели умер мальчик Риня (Ириней). 28 августа 1914 года родилась Наташа, будущая писательница. В 1919 году родился Сережа, отцу Сергию было в ту пору 37 лет.

В 1920 году матушка Евгения Викторовна умерла. Ее кончина была большим горем для всего семейства. Хоронили «Еничку» (как называл ее муж) в первое воскресенье Великого поста. Вскоре умер Сережа. Смерть жены перевернула всю жизнь отца Сергия. Много лет спустя, уже после смерти отца Сергия, новая знакомая его дочерей, художница, женщина наблюдательная, рассматривая их семейный альбом, была поражена этой переменой, отразившейся даже на внешности. Художница считала, что на ранних и поздних фотографиях - как бы два совершенно разных человека. Чувствовалось, что в жизни отца Сергия произошел какой-то перелом, глубоко повлиявший на его внутренний мир. На столе о. Сергия все чаще стали появляться творения святых отцов.

Соня училась в Самаре в епархиальном училище. В 1920-1922 годах было запрещено преподавание Закона Божия в школах, но о частных занятиях ничего не говорилось, и отец Сергий занимался с желающими в сторожке. 1922 год - страшный голодный год. Сестры Самуиловы пишут, что и вспоминать жутко и писать невозможно - снова переживать.

С 1923 года Соня вместе с отцом Сергием участвовала в диспутах с безбожниками, переписывала духовные книги. Весной 1925 года семья Самуиловых наконец-то приобрела свой дом - крестьянскую избу. Прежний дом забрали под сельсовет, и многочисленная семья ютилась в маленьком домике псаломщика. В доме была только одна большая комната и чулан. Комнату перегородили фисгармонией и приделали занавески. В одном углу жила Юлия Гурьевна (мама матушки Евгении), в другой половине разместились все остальные. Но были и большие сени, которые о. Сергий надеялся утеплить и сделать жилым помещением. Все были рады своему углу. В 1926 году братья Костя и Миша уехали учиться в село Спасское.

Самуиловы: Софья (справа), Наталья (слева), Михаил в верхнем ряду.

Село Острая Лука располагалось в одном из красивейших уголков Среднего Поволжья, и дети Самуиловы с самого рождения привыкли видеть вокруг себя тихую и скромную красоту, проникающую в душу, очищающую, укрепляющую... Вся эта красота цветущих лугов и полей летом, сверкающих снежных просторов зимой - сделалась для всех членов семьи необходимой. Уезжая, дети прощались с любимыми местами, как с лучшими друзьями...

В 1926 году отец Сергий получил назначение служить в соборе города Пугачева. В промежутках между сборами ходили прощаться с близкими людьми и с любимыми местами. «Запишите на скрижалях сердца» - любимая фраза о. Сергия.

Вскоре семья Самуиловых переехала в г. Пугачев, бывший Николаев. Устроились в небольшой квартире. Служить в Пугачеве о. Сергию было трудно, тяжело болел, перенес на ногах воспаление легких. Некоторые, не зная ничего о семейном положении о. Сергия, считали его монахом.

Наташа пока училась только дома. Отец Сергий сознательно заботился о том, чтобы его дети подольше не встречались с чужими и чуждыми идеями и влияниями. Но наступило время знакомить Наташу со школой. В Пугачеве была только одна школа-семилетка, и желающих попасть туда было гораздо больше, чем мест. Во время приема обращали внимание почти исключительно на социальное положение родителей. Дети рабочих имели все преимущества, дети крестьян принимались по мере возможности, для детей служащих поступление оказывалось делом счастливого случая. Что же говорить о детях духовенства! Положение было безнадежно. Молились Блаженной Ксении Петербургской (в ту пору еще не прославленной), и в конце лета мальчики и Наташа были зачислены в школу, а Соня поступила на курсы кройки и шитья. «По молитвам Блаженной Ксении совершилось чудо. Никогда не забывайте этого», - сказал отец Сергий.

Тюрьма в Пугачеве располагалась за городом в бывшем женском монастыре. С 1928 года в тюрьму стали привозить много священников из разных мест. Отец Сергий обошел городское духовенство и договорился об организации передач сидящим в тюрьме собратьям по алтарю.

В 1925-1927 годах по всей стране проходили диспуты верующих и атеистов. Отец Сергий и Костя принимали в них участие, за что Костю исключили из школы. В 1929 году Владыка Павел (Флеринский, 1871-1940) - епископ Пугачевский (1928-1931 гг.), викарий Уральской епархии, взял Костю к себе секретарем.

Многие из духовенства в это тяжелое время мучились вопросом: как будут жить их дети? Отец Сергий говорил так: «Нашим детям будет легче. Они должны выйти более твердыми и закаленными, чем мы. Они прошли другую школу. Они с малых лет не видели хорошей, спокойной жизни и не знают ее, поэтому им теперь проще. К чему мы с трудом привыкали уже взрослыми, с того они начинают».

В 1930-м году описали и забрали почти всё имущество семьи Самуиловых, включая домик, где они жили. Сняли квартирку.

Весна 1930 года была исключительно жаркой, и все боялись, что будет засуха и голод. Молились долго, и вот пошел дождь. Отец Сергий по этому поводу говорил: «Молитва, она как бы собирается, скапливается на небе. Недаром правосудие и милосердие Божие сравнивается с весами. На одной чаше весов - наши грехи, на другую ложится молитва. Всё больше и больше молитв скапливается, и наступает время, когда достаточно соломинки, чтобы молитва исполнилась».

Отец Сергий ясно предчувствовал наступление тяжелейших испытаний для семьи Самуиловых и предложил Юлии Гурьевне уехать из Пугачёва. Она поселилась у сестры Ольги Гурьевны в Мелекессе. Вскоре отца Сергия арестовали. Передачи в тюрьме принимали только два раза в неделю. Но в этот раз о. Сергия через некоторое время отпустили домой. Радости не было предела. Но затем пришли во второй раз, и он ушел навсегда...

Софья, Наталья и их брат священник Константин Самуиловы.

16 октября 1930 года Косте Самуилову исполнилось 22 года. Ему было предложено занять в соборе место отца. Он был рукоположен во диакона, затем, в самый праздник Рождества Христова 1931 года, во священника. Когда Константин Сергеевич в первый раз надевал подрясник, он сказал: «Я надеваю почетный мундир духовной гвардии, которая умирает, но не сдается». Звали его верующие: «батюшка Костя».

Соня и Наташа носили передачи отцу. Вместе с батюшкой в тюрьме находился епископ Павел и несколько священников. В июле 1930 года многие из них были отправлены по этапу. В феврале отца Сергия тоже отправили по этапу на место назначения, в городок Кунгур рядом с Пермью. От него прекратились письма. Чуть позже пришла нежданная радость: было получено письмо от о. Сергия. Это было последнее его письмо детям. Отец Сергий скончался 2/15 апреля 1932 года.

После освобождения из ссылки сестры Самуиловы поселились в Куйбышеве. Начались хлопоты об открытии Петропавловской церкви, закрытой в 1938 году. Церковь снова была открыта в 1944 году. Наталья Сергеевна долгие годы входила в приходской совет Петропавловской церкви. Софья Сергеевна подрабатывала шитьем. После освобождения и о. Константин приехал к сестрам в Куйбышев. Когда ехал, сильно простудился и заболел туберкулезом. Софья Сергеевна ушла на фронт в декабре 1942 года. В армии была поваром. Миша Самуилов погиб на войне.

Наталья Сергеевна в 1960-е годы работала бухгалтером на заводе им. Масленникова и впоследствии от этого завода получила однокомнатную квартиру на проспекте Кирова. Там и проживали сестры. Ездили молиться в Покровскую церковь. В последние годы жизни Натальи Сергеевны в Самаре ее посещала два раза в неделю Тамара Васильевна Солдаткина. Тамара Васильевна работала медицинской сестрой и могла оказать Наталье Сергеевне необходимую помощь. Софья Сергеевна к этому времени уже скончалась и была похоронена, как и ее брат отец Константин, на городском кладбище в г. Куйбышеве. Впоследствии там же была похоронена и Наталья Сергеевна. Она скончалась 28 сентября 1991 года.

Незадолго до смерти она познакомилась с первыми выпусками газеты «Благовест». Через Тамару Солдаткину передала сотрудникам редакции часть своих рукописей. И дала напутствие первому Православному изданию в нашем городе.