Путь к вере

Из воспоминаний детства и юности.

Об авторе. Игумен Кирилл (Александр Сергеевич Сахаров) родился в 1957 году на Донбассе в шахтерской семье. Член Союза писателей России. Кандидат богословия. Окончил Московский государственный педагогический институт, Московскую Духовную семинарию и Духовную Академию. Исполнял послушания в Почаевской Лавре, подвизался в Свято-Даниловом монастыре в Москве. Настоятель московского храма Святителя Николая на Берсеневке. По словам игумена Кирилла, его храм «практикует старообрядный, а лучше, древнерусский чин», находясь при этом в юрисдикции Московского Патриархата.

Некоторые детские воспоминания: это, конечно, бабушка - мать Евдокии Ивановны. Матери. Помню, как она молится в доме, а мы поражены тем, что она не реагирует на нас. Она молится, причем никаких книг, ничего, что-то шепчет. Теперь я не уверен, что были четко произнесены все молитвы. Помню такой свой вопрос: «Как зовут Бога?» Она долго что-то пыталась сказать, потом: «Иисусе Христе». В доме у нас было две иконы: одна - Спасителя, а другая - Святителя Николы, распространенная в южных краях. Святитель изображен с книгой в руке, а на облачках - Спаситель и Божия Матерь, все это в таком живописном стиле. И вот, бабушка молится, а мы с братом удивлены, что она отключается на это время, и пытаемся всячески привлечь ее внимание: и бегаем вокруг нее, и громко кричим, наконец, хватаем ее за подол, дергаем - а она не реагирует. В конце концов бабушка не выдерживает, прекращает молитву и обрушивается на нас…

Когда стал постарше, почему-то у меня появился какой-то страх при взгляде на икону. Дошло до того, что по моей просьбе мать сняла образ Святителя Николы и положила икону в шкаф на полочку. Потом ее обратно прикрепили, но такой момент был.

Всплывает в памяти еще такой штрих: отец (он был в напряженных отношениях с бабушкой) как-то подвыпил, разыгралась бурная семейная сцена. Помню отчетливо: у нас в комнате довольно высоко эти две иконы висели, лампадка перед ними теплилась… И вот в какой-то момент отец вскакивает на стол, срывает лампадку и с силой разбивает ее об пол. Я воспринял это все с каким-то мистическим ужасом - после этого случая лампадки в доме долго не было. Выбегаю из дома, бегу, отец бежит за мной и младшим братом… Прибегаю к Павлу Ивановичу, мужу сестры матери, говорю: «У нас в доме такое происходит, отец лампадку сорвал». Он в ответ: «Ну, это ваши семейные дела, сами разбирайтесь».

Приближается Пасха. Бабушка говорит, что солнце будет играть. Все ждем с нетерпением Пасху, и действительно - солнце так играло на Пасху, так играло! Потом - разговение. Мать очень редко ходила тогда в церковь, работала в ресторане буфетчицей. Она нам говорит: «Вот, ешьте яйца, пасху, разговляйтесь». Я почему-то стал упираться, а она стала шуметь - такая вот сцена…

Теперь что касается храма. Самое раннее воспоминание - когда меня младенцем принесли в храм (в г. Алчевске Луганской области). Бородатый священник, в необычной одежде, меня пытаются причастить, а я ору отчаянно, упираюсь. Все-таки причастили тогда…

Саша Сахаров в семь лет.

В школе уже стали «капать на мозги». Рассуждение детское: «Ну почему же царь так плохо относился к народу? Вот если бы я был царь, я бы столько добра сделал простым людям»… И что-то о Ленине бабушке говорил, что вот, мол, какой добрый был человек - ну, школьные внушения. Податлива душа ребенка на эти внушения.

В отрочестве - лет мне, наверное, было десять - поехали мы с бабушкой в церковь. Я в белой рубашке был и на рукаве что-то такое пионерское - значок в виде ромбика. Помню, как подозрительно смотрели на меня, на этот значок на рубашке. Хожу по церкви, руки в брюки, расхаживаю так, естественно, ничего не понимаю. Голова кружится от ладана, от дыма кадильного. И вот один старик обращается ко мне: «Молодой человек, вы не в клубе, выньте руки из карманов», - так принципиально мне говорит. И нищие, масса нищих - такая пестрая публика при входе в храм. Было какое-то скомканное впечатление от этого посещения, скорее больше мрачное, чем светлое. Наверное, из-за того ромбика на рукаве.

С братьями ходил я в детский садик. В конце дня дети собираются у ворот и ждут, ждут родителей: слезы, если за кем-то не пришли; кто-то бежит навстречу, увидев на горизонте своих родителей. Когда меня первый раз привели в школу, я спрашиваю у родителей: «А что, тут тоже нужно будет спать после обеда - как в детском садике?» (я этого не любил). На лето нас вывозили на детсадовскую дачу. Удивительно цепка детская память: вот сейчас закрыл глаза и передо мной всплывают: дача со всеми своими домиками, окрестности с тропинками и полянками - все это во всех деталях. Можно взять авторучку и набросать подробный план. Однажды в новогодний вечер я с братьями был около елки на площади перед клубом. Мимо проезжала телега и вдруг лошадь поскользнулась и упала. Возница пытается ее поднять, стегает плетью, а она, бедная, безпомощно барахтается, а встать не может. Запомнились ее печальные глаза. Собралась толпа - переживают, советуют, а ничего не получается. Мужик продолжает бедную животину кнутом наяривать. И вот один мужчина с помощью еще двоих потянул телегу назад, лошадь поддалась движению и встала на ноги. Позже, когда я это вспоминал, всегда удивлялся - ведь можно же действовать не в лоб, не так грубо, а творчески искать выход из возникшего затруднения.

Вот, пожалуй, самые ранние воспоминания… Да, еще в школе учительница перед Пасхой проработку вела - это где-то 1966-1967 годы: «Вы смотрите, в церковь не ходите». А церковь в районном центре, от нас шесть километров. «В церковь не ходите, иначе могут в стенгазете про вас написать, поместят вашу фотографию», - такое вот было запугивание. Естественно, это как-то воздействовало, в то же время интерес возникал. Вообще у нас в доме церковная тема не звучала, вот только бабушка иногда что-то рассказывала, когда я ее расспрашивал.

* * *

Тут у меня две линии сливаются: одна церковная, другая - просто воспоминания о городе, о родственниках, поэтому немножко перескакиваю.

Дальше я помню, у меня проявился интерес к истории. Было неплохое изложение нашей древней истории в советское время, был такой патриотический подход. Куликовская битва интересно описывалась, возвышение Москвы, князья наши… Я начал учиться в шестидесятые годы. Помню фотографию Хрущева в букваре: лысый; по этому поводу много было всяких шуток. Мы разрисовывали эти фотографии в учебниках. Как-то разрисовали Ленина, и мать была в ужасе, видимо, сказывалось еще эхо репрессий, какие-то воспоминания, опасения; мы рисунок спрятали, разорвали, уничтожили, чтобы никаких следов не осталось.

Интерес к истории, к фотографиям храмов, цветным фотографиям в учебниках истории для четвертого и, особенно, седьмого классов, где были помещены фотографии «Троицы» Рублева, киевских соборов и монастырей, московского и владимирского Кремля. В моей душе все это вызывало отклик. И вот благодаря этим учебникам, этим фотографиям я ощутил в себе нечто такое притягательное, почувствовал некий ореол таинственности над всем, что связано с Церковью.

* * *

Свято-Никольский храм в Алчевске.

…Первые поездки в церковь с другом Сергеем. Был у меня друг такой, он сейчас живет в Белоруссии, военный в отставке, бывший летчик. Вот на почве интереса, возникшего к Церкви, поехали мы с ним в Алчевск. Мне тогда было лет тринадцать, ему - четырнадцать, он был старше меня на год. И что же? Алчевск, церковь Святителя Николая. Мы приехали туда, церковь у рынка, единственная во всем большом городе, где населения больше ста тысяч человек; вместе с прилегающим городом Перевальском, нашим районным центром, населения сейчас 160 тысяч человек, а тогда даже больше было. Второй в Европе по величине металлургический завод. Мы ходим вокруг церковной ограды, стесняемся войти, что-то нас удерживает. Что удерживает? Церковь открыта, там люди в основном пожилые, а мы молодые, и что-то препятствует войти туда, внутрь. Мы ощущали какой-то барьер, препятствующий нам. Ходим кругами, а войти не можем. И вот так, кружась, видим: идет священник, приближается к церкви, без головного убора, худощавый, стройный, среднего роста, лет, может быть, около пятидесяти. Волосы с проседью, от креста цепь только виднеется, а сам крест завернут немножко под рясу - он его придерживает рукой, идет, наклонив голову… Запомнилось это видение священника, идущего по городу. Вокруг толпа, отчужденная от него, снуют машины и суета, толчея, а он идет так задумчиво, погруженный в себя, как бы парит над этой суетой, и такая неотмирность, таинственность, загадочность в его облике. В рясе идет священник (впоследствии я узнал, что это был иеромонах Антоний), очень такой внешне симпатичный, и мы, как завороженные, пошли за ним, вошли в храм и встали при входе. Скованность была, боязнь повернуться, вот так и стояли, как ледышки. Сергей был больше раскован, а я был очень зажат, боялся посмотреть в сторону - вдруг кто-то из знакомых тут окажется. Была такая вероятность. Я стал после этого наезжать в храм, опять эти кружения вокруг продолжались, скованность внутри оставалась. Сергей сошел с дистанции после второй или третьей поездки. На очередное приглашение поехать он уже не отозвался, я стал ездить один. Начались мои поездки в церковь по субботам, к четырем часам в зимнее время, к пяти - в летнее. Поездки проходили так: суббота, родители на работе, я прихожу из школы, бросаю портфель и иду к остановке. Остановка на шоссе, около кладбища, иду, бегу переулками, чтобы не видели меня, шествующим по центральной улице. Или была вторая остановка около шахты. Сажусь в автобус, еду к рынку, от рынка - к церкви, через мостик или по большой трубе прохожу ручеек. И - в храм. Стоял я только до елеопомазания. Всенощное бдение - до выноса Евангелия, а потом на автобус. Елеопомазание там называют «мырування».

…Мы с Сергеем по храму прошлись, и одна женщина говорит: «Вы тут не ходите, это женская половина, идите на мужскую» - такая деталь запомнилась. Мужчины концентрировались с правой стороны, ближе к алтарю - небольшая стайка мужчин. Помню одного такого крупного, лысого, и платок носовой у него на голове… Еще слепец-звонарь в темных очках, с палочкой. Ему нужно было подниматься на хоры - там у него было несколько колокольчиков. Купол храма был срезан, колокольня разрушена, такой несколько приземистый храм, внутри - дребезжащий звон. Идешь через базар к храму и слышишь: «динь, динь, динь» - мотив звона тоже запечатлелся в моей памяти.

В церкви, в левом приделе пророка Илии, в детстве мне запомнилось изображение великомученика Георгия, поражающего змия. В таком сочном живописном виде: красные языки пламени и змеюка такой зеленый, толстый! Великомученик Георгий в шлеме рыцарском поражает этого гада-дракона. Представьте себе детское впечатление от этой картины. Это - первое изображение. Второе - Преподобный Серафим медведя кормит. Тоже впечатлило меня… И в алтаре запомнился строгий лик - потом я уточнил: преподобного Нестора Летописца.

Единственное, что предлагал в те годы свечной ящик алчевского храма в качестве просветительской литературы, - это были старые номера журнала «Православный вестник», часто на украинском языке. Я запомнил эти тоненькие журнальчики в зеленой обложке, очень такой специфический запах они издавали: какая-то концентрация воска, ладана - запах был очень приятный. Чем эти «Вестники», которые я стал регулярно приобретать, мне запомнились, что они мне дали? Они мне раскрыли панораму церковной жизни. Оказывается, что есть у нас Патриарх, и епископы, и великолепные действующие храмы, и монашествующие, и много людей в храмах. Помню статьи (это были номера за семидесятый год) о даровании автономии Японской Церкви, автокефалии Американской Церкви - международный аспект церковной жизни. Похороны Патриарха Алексия I. Кто-то из верующих Алчевска был на них и рассказывал. Вот такие отрывочные ранние воспоминания.

…Иеромонах Антоний имел обыкновение входить в храм после начала вечернего Богослужения. Уже служба идет - он входит. Идет через весь храм, по правой стороне - к алтарю, хотя есть отдельный вход в алтарь. И пока идет - кого-то благословляет, с кем-то разговаривает. У него, наверное, был и материальный интерес: кто-то попросит помолиться, даст деньги - такое было у некоторых объяснение этому маршруту. Как-то он обратил на меня внимание. Проходя, остановился около меня и руку на голову положил: «Откуда же будет этот мальчик?» Я говорю: «Из Артемовска, шахты 10». (В 2016 году г. Артемовск был переименован украинскими властями в Бахмут. Город в Донецкой области. Находится в 89 км от Донецка - ред.) «А, знаю», - и пошел дальше.

Очень понравилось мне Богослужение, особенно бас протодиакона Василия, крупного человека, лет за пятьдесят, безбородого, с волосами, зачесанными назад, имевшего красивый мощный бас. Позже услышал, что ради этого баса его рукоположили, хотя у него был, говорят, второй брак, то есть, как тогда слышал, пошли даже на каноническое нарушение ради такого красивого баса…

На службе запомнилось пение «Сподоби Господи» киевским распевом. Протодиакон выходил из алтаря на клирос и помогал басом петь это песнопение. Столько лет слышу, в основном, только знаменный распев, а вот сейчас спокойно могу воспроизвести слышанный в детстве ряд песнопений всенощного бдения: «Блажен муж», «Свете тихий», «Господь воцарися», «Ныне отпущаеши», «Богородице Дево, радуйся» и особенно «Хвалите Имя Господне» и воскресные непорочны «Благословен еси Господи». В Великий пост очень эмоционально пели «Покаяния двери». Помню отчетливо, как диаконы (не только Василий, но и другие) идут по храму, кадят, приговаривая: «Марию, Василия, Петра...» Ладонь левой руки диакона приоткрыта для принятия денег - давали мелочевку, рубли, трешки. Диакон кадит молящихся, называя имена знакомых прихожан и повторяя имена людей, о которых попросили помолиться - вот такая практика обхода храма с каждением: постоянно имена и деньги в руку, и такое «бу-бу-бу» по всему храму.

В начале шестопсалмия (со временем я стал разбираться в службе) очень распевно пели «Слава в вышних Богу», был почему-то в этот момент трезвон. Мужчины друг за другом выходили из храма, садились на лавку за алтарем - перерыв у них был на шестопсалмии. Когда я будучи семинаристом приезжал и читал шестопсалмие, то они оставались, потому что это что-то новое было, новый человек читал - молодой человек - необычно, и они оставались. А так они всегда выходили, а потом был слышен диалог: «Ну как там?» - «Да уже читать закончили, уже «Бог Господь» поют», - и они обратно возвращались на службу.

Вынос Евангелия был очень торжественным. Большое такое Евангелие. Потом протодиакон очень мощно читал «Спаси Боже люди Твоя». Пассии великопостные - отец Антоний таким лирическим голосом читает Евангелия Страстные (Пассии - это в воскресенье вечером Акафист Страстям Христовым и Евангелие о Страстях). Потом запомнилось, как он на вечерней службе, на пении «Свете тихий», очень красиво прикладывался к иконам Спасителя и Божией Матери и благословлял свещеносца, по сути, но там все кланялись, как будто это ко всем относилось, это благословение.

Мне очень нравилось «мырування», как здесь называли елеопомазание, это был для меня такой долгожданный момент, очень важный и приятный. Начиналось движение. Вначале шли мужчины и я вместе с ними, потом женщины. Помазание было такое пахучее, такое обильное со словами: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь».

Как-то в один из приездов я задержался дольше обычного, заинтересовался: что дальше после «мырування» будет? Я же храм посещал с тринадцати лет до окончания школы (четыре года с небольшим) тайком от родителей по субботам вечером - только до этого «мырування», а потом уходил, шел на рынок, на автостанцию, чтобы ехать обратно. И вот как-то у меня возник интерес: а что же там дальше после «мырування» будет? Пропели «Честнейшую Херувим», великое славословие. Я выхожу из церкви после окончания службы, прихожу на автостанцию у рынка, а все автобусы уже ушли, ушел последний автобус в нашем направлении - шахты 10. Что делать? Вечер, зима (дело было ближе к Новому году), уже все дома, наверное, а меня нет. Ясно, что обратят внимание и будет разбирательство. Тогда я решил добираться своим ходом (это около шести или семи километров). И проехав через весь город, по шоссейной дороге передвигался домой быстрым шагом и пробежками. Вьюга, мороз, снег, ветер, я бегу, чтобы как можно раньше прийти. Прискакиваю домой, такой морозный весь, раскрасневшийся, на меня смотрят немножко подозрительно, но ничего, сошло, не выявили, что был в храме. Но все равно стало известно со временем, что я посещаю храм. Шила в мешке не утаишь. Стало известно, каким образом? Ну, естественно, храм в Алчевске посещали и наши артемовцы, бабушки наши артемовские, у нас же храма не было, они туда приезжали. Одна бабушка во время «мырування» подходит ко мне и спрашивает: «А ты не Сахаров ли будешь?» Естественно, с таким чувством умиления. Я от нее шарахнулся, не помню, что ей сказал, но пошла молва о том, что я посещаю храм. После этого я старался обходить ее дом стороной, крюк делал, она жила на соседней улице. Входя в ограду храма, я непременно подходил к могилам священников, погребенных за алтарем. На одной могиле, на кресте было такое четверостишье:

Не плачьте обо мне -
мои окончились страданья,
и я не с вами ныне - я в той блаженной стороне,
где нет ни слез, ни воздыханья.

Потрясающе! Более сильного, глубокого стиха я в своей жизни не встречал.

* * *

Посещал также библиотеку нашего Дома культуры, пролопатил весь атеистический отдел, других источников по религии не было. Делал массу выписок из словарей атеистических - там много было познавательных информативных моментов, естественно, под атеистическим углом зрения, но в то же время была какая-то фактология, объяснения терминов, исторические справки и т.д. Масса выписок была у меня из этой литературы, библиотекари удивлялись, что я эту литературу основательно прорабатываю, беру сразу по несколько книг. Помню такие книги: «Мы порвали с религией», страниц 400. Рассказы бывших священников - Александра Осипова, Дулумана и других. «Катехизис без прикрас» и «Женщина под крестом» того же Осипова и пр. У меня все это работало в плане информированности, прежде всего.

Из ранних литературных воздействий: отрицательно воздействовал писатель Тендряков - его «Чудотворная». Киндя безногий там, бабка, не помню, как ее звали, мальчишка, которого обижали, и прочее. Потом у Владимира Тендрякова были другие рассказы. Отец Димитрий Дудко анализировал его творчество, в котором были разные периоды, с разными рассказами, но от «Чудотворной», от этого рассказа было такое впечатление, что верующие - это такой затхлый мир; эта бабка, этот Киндя, который истерически швыряет кому-то в спину свой костыль. Дикое впечатление от этого рассказа! Что он передает? Какую-то брезгливость, пренебрежение, иронию по отношению к религии, какое-то отторжение от верующих людей.

У меня накопилось много журналов «Православный вестник», да еще выписки. Отец как-то обнаружил их, конфисковал, отнес к соседям, и я лишился всего этого.

Потом слушал по радио воскресные Богослужения - трансляции из-за рубежа. Я включал на полную мощь эти передачи. Как-то приходит сосед по фамилии Ситкин. Отец рассказывал, что он из партийных активистов, посадил несколько человек как врагов народа, вот такой субъект. Приходит, спрашивает: «Отец дома?» - «Нету». - «Ну, ладно». Потом он все же сказал отцу: «Вот, значит, что получается, дорогой сосед. Как только вы уходите на работу, тут у вас дома только и слышно: «Господу помолимся, Господи, помилуй». Оказывается, что он через стенку все слышит. Включал ведь я радио на полную громкость.

А еще я в детстве подражал Богослужению - через это многие священники прошли, я об этом читал. Дома, когда никого не было, я подражал дьякону с его басом. Вместо ораря была красная лента с полосами, очень напоминающая дьяконский орарь, но это был, конечно же, не орарь, это был элемент экипировки пионера-знаменосца, который носил такую ленту через грудь. Я взял ее и как орарь использовал. Вместо кадила - белая парафиновая свеча, с помощью которой я изображал каждение. Вот такие были у меня свои богослужения в доме.

* * *

Мне как-то все-таки удавалось тайно и храм посещать, и дома молиться, несмотря на отдельные инциденты, окружающим тогда не была ясна полная картина и глубина моего увлечения.

Наиболее крупный инцидент был в школе. В десятом классе уроки истории и обществоведения вел директор Иван Иванович - такой крупняк по комплекции, по росту. Перед ним трепетали все - и учащиеся, и учителя. Вот идет он по коридору, эдакий слоник, и все прижимаются к стене. Он был такой медлительный, степенный. Идет такой слоник по школе, все - по углам: «идет директор Иван Иванович!» Потом, когда он уже стал стареть, тогда, как над старым медведем шавки начинают издеваться, так и ученики над ним. Вот он ведет урок обществоведения, кто-то отвечает, или он сам говорит и вдруг - засыпает на две-три минуты. Потом просыпается и продолжает вести тему дальше. Естественно, все давятся от смеха. Вот этот Иван Иванович на уроках обществоведения имел такое обыкновение: начинал он урок с того, что вызывал на первые парты несколько «жертв», которым надо было в письменном виде за 15 минут ответить на тему предыдущего урока. Однажды и я оказался в числе этих «жертв». Мне попался вопрос: «Материализм и идеализм» - в начале курса обществоведения была такая тема, вроде бы, пятый параграф. Я уже тогда был в какой-то степени воцерковленным человеком. Начинаю отвечать на эту тему. Пишу в таком нейтральном стиле: «материализм считает, идеализм считает…». И вот где-то в моем повествовании надо было употребить слово «Бог». Я, недолго колеблясь, пишу с большой буквы это слово и отдаю свою работу директору. На следующем уроке он опять вызывает очередных «жертв» на первые парты для письменных работ и разбирает предыдущие ответы. Наступает пауза, и он говорит: «У нас есть такой ученик в десятом классе, который пишет, вот его письменная работа, представляете себе, он пишет слово «Бог» с большой буквы!» И весь класс как засмеется. Я, естественно, стушевался в какой-то степени, но как-то обошлось, как-то на этом не зациклились тогда.

Но отец мой, Сергей Яковлевич, был человек своеобразный, посетил школу только два раза за десять лет: когда меня привели в первый раз в первый класс, и когда я учился уже в 10-м классе. Он пришел в школу к Ивану Ивановичу и говорит ему: «Вот такое дело, я ничего не могу поделать со своим сыном, он у меня по церквям разъезжать стал, читает церковную литературу», - не знаю точно, что уж он там говорил, но то, что я посещаю церкви, это он точно сказал. А Иван Иванович ему в ответ (со слов отца): «Да, вот я тоже столкнулся с тем, что он в письменной работе по обществоведению пишет слово «Бог» с большой буквы…»

Вот идет урок физики в десятом классе. Приходит секретарь и говорит: «Сахаров, к Ивану Ивановичу». Вызывают меня к директору в первый раз. Я уже предчувствую нечто, вхожу в кабинет, он меня спрашивает: «Ты что, церковь посещаешь? Ты что, верующий человек?» Я: «Вы знаете, Иван Иванович, я люблю историю и мне интересно с этой точки зрения посмотреть, побывать…» Я как-то сумел перевести разговор в эту плоскость - культурологическую, что ли, искусствоведческую. Он, к моему удивлению, не стал давить на меня. Произошел общий разговор, где какая церковь, например, вот там, в Городище - там старообрядцы и т.д. Резюме было такое: «Ну, ты смотри, ты же собираешься поступать в институт, смотри, сложности у тебя будут», - в связи с моим таким настроением. На этом мы и расстались. Он был историк, я поступал на истфак. Поступил, и он интересовался.

…Еще помню - крещение совершает отец Антоний. Я робко стою у двери, на чтении Евангелия он предлагает мне вместе со всеми наклонить голову и возлагает епитрахиль, по местному обычаю, когда читают Евангелие, епитрахиль накладывают на головы стоящих рядом. Люди стоят стайкой, полукругом, священник епитрахиль накладывает на головы двух-трех, стоящих ближе, раскрывает Евангелие и читает его…

* * *

Два слова о другом храме - Успенском в селе Малоивановка. Храм в византийском стиле из дикого камня. Ограда тоже из этого камня. Колокольня разобрана до войны. Вместо нее - несколько рельс в притворе. Какой же был прекрасный звон! Пели здесь ну уж на очень высоких тонах. Больше всех здесь служил отец Серафим-безбородый, с порывистыми движениями, особенно при каждении, с мощным гудящим голосом. Своеобразно совершал он великий вход: буквально на головы всех молящихся, которые в этом момент подходили к солее, ставил Чашу, сопровождая это долгой импровизацией: помяни, Господи, всех поющих и всех труждающихся, мною погребенных и путешествующих... Клирос возглавляла Анна Ивановна - скромная многодетная женщина с очень красивым грудным голосом. Рядом с ней ее кум Николай. Любили они очень петь дуэтом, немного закатывая при этом от умиления глаза. Перед «Верую» Николай торжественно восходил на амвон и, дирижируя обеими руками, вдохновенно запевал Символ веры киевским распевом.

Апостол читал Петр Егорович - глуховатый старик с бородой и роскошными «буденновскими» усами. У него были детские глаза и широкая приятная улыбка. Выглядел он совершенно умилительно, когда зимой завязывал голову шарфом, так как храм не отапливался. Подружились мы с ним после того, как, уже учась в институте, будучи на каникулах, я впервые торжественно прочитал в малоивановской церкви Апостол. После этого часто приходил к нему домой и мы вместе пели, много беседовали, я читал его тетради с выписками из духовных книг. У него был очень красивый почерк.

…До-ля-фа - громко, так, что слышно на всю церковь, задает тон Петр Егорович и, взмахнув руками, начинает: Не-бес-на-го кру-га Вер-хо-твор-че Гос-по-ди.

Бабушка слева: Петр Егорыч, не то. Он - недовольно развернувшись всем корпусом - шо такое? - Та, не Небеснаго круга, а Воду прошед.

Егорыч, вернувшись в исходное положение, топорща усами и поглаживая бороду, медленно поправляет очки, листает книгу и снова так же громко, задав тон, запевает: Во-ду про-шед яко су-шу…

Рассказчик был безподобный. Особенно запомнился его рассказ в лицах, как он, идя из магазина, увидел соседскую корову, хотел ее погладить, а она, «брат ты мой», неожиданно подняла его на рога. Вишу, говорит, на рогах, уцепился за них, как за руль велосипеда, и кричу: «Люди добрые, помогите!» Выходит на крик соседка, с недоумением взирает на эту картину и спрашивает: «Петр Егорович, а что это Вы делаете?» - «Как что?! Не видишь, что ли? Уберите корову» и т.п.

Этот рассказ я записал на магнитофон. Вместе с непосредственной реакцией и репликами слушателей звучит потрясающе. Никогда я так от души не смеялся.

Из бесед с прихожанами

…Вот идем по балке, раньше как-то не замечалась красота этого места. Уникальный дубовый лесок в низине. Когда я стал настоятелем храма, начались поездки с прихожанами сюда, в Донбасс, в родной Артемовск.

Что запомнилось из этих поездок? Ну, к примеру, кладбище. Как правило, было посещение кладбища, обычно ежегодно служил заупокойные литии на могилах родственников. Однажды, еще до открытия у нас в Артемовске храма, который открылся по моей инициативе, была попытка охвата всего кладбища. Совершил панихиду у входа на кладбище, а потом литии на десятках могил по просьбам родственников.

В Артемовске две школы, я окончил седьмую, восьмая - побольше. Обучаются там, по словам одной учительницы, около шестисот человек. Примерно столько же обучается в седьмой школе. Есть еще девятая, девятилетка, там я ни разу не был. Воскресных школ при храмах мало.

- Каков радиус поездок?

- В школьные годы как-то особенно далеко уезжать не приходилось. Где-то в подсознании сидит масштаб, который я имел в детстве, когда жил и учился здесь. Масштаб этот - Артемовск - Алчевск; Перевальск - это уже что-то особое, Луганск - вообще какое-то недоступное место. Практически все храмы нашего Перевальского района: в Малоивановке, Чернухино, Еленовке. Алчевск - само собой. Открылся храм в Перевальске, в Михайловке отмечали 200-летие села, у них престольный праздник на Михаила Архангела. В Луганске побывали практически во всех храмах: в Петропавловском соборе, Никольской церкви. У отца Бориса Панова, в монашестве Михея, в его храме Усекновения главы Иоанна Крестителя на третьем километре. В 80-е годы в Луганске было четыре храма, сейчас, наверное, более сорока. В Свердловске - первый раз был с отцом Михеем, тогда еще протоиереем Борисом. Он рассказывал о посещении Святой Земли. А недавно я был поражен тем комплексом, который вырос на месте молитвенного домика, который власти передали в сороковые годы для православной общины, бывший жилой дом… Когда стал вопрос о его реконструкции в конце 80-х годов, власти потребовали, чтобы на том же самом фундаменте строили храм и не больше, чем был. Были неприятности, когда, по словам отца Владимира Романишина, настоятеля храма и благочинного, строители вышли за пределы проекта на несколько сантиметров. Вот такая была обстановка.

- Ваши любимые места в Артемовске?

- Ставок (пруд). Однажды я с ребятами пришел сюда и с одним парнем заспорил, что я - сильнее его на воде. Нахлебался воды тогда - был посрамлен в своей самоуверенности. Мы часто ходили сюда, на этот ставок, купались, вода была чище, и он был глубже, сейчас он сильно обмелел… Почти не помню себя на стадионе. Только два-три шумных спортивных состязания.

Вообще, у обычного человека, тем более ребенка, нет возможностей широкого общения с людьми. Ну, школа. В школе появляются какие-то друзья, может быть, два-три человека, с которыми особо близко общаешься. Это, в общем-то, замкнутый круг. Только священнику под силу сломать эти запоры, освящая квартиры, приходя в дома к людям. Так можно постепенно осваивать пространство, входить в жизнь людей, знакомиться с их проблемами, радостями и горестями, так объединяться, чтобы вместе противостоять трудностям, так лепить общину. Конечно, если бы я был здесь настоятелем, общину я бы лепил с учетом местной специфики, но, конечно, старался бы здесь русскую доминанту укреплять, украинскую составляющую я бы видел в некоем таком лишь фольклорном приложении. В широком смысле мы, впрочем, и украинцев рассматриваем как русских людей, считаем их русскими. Просто это специфическая часть нашего народа. Но, безусловно, приоритет для меня - это русскость, как отголосок Древней Руси: бородатые, крепкие, семейственные люди. Был бы я здесь настоятелем, то, невзирая ни на какие свои немощи физические, недомогания, все-таки старался бы охватить весь город во всей его многосложности, проник бы, что называется, в каждую щель. Я бы знал о каждом доме: здесь живут иеговисты, там - пятидесятники; общее знакомство с ними как с жителями одного города было бы неизбежно. Возможно, были бы дискуссии спокойные, какие и раньше имели место, когда я приезжал сюда. Познакомился бы с каждым уголком шахты, магазинами, ландшафтом, то есть максимально бы проник во все поры местной жизни. Я бы стремился к тому, чтобы владеть полнотой информации, иметь перед глазами полную картину. А сейчас я здесь, как слепой котенок. Вот иду и не знаю, где кто живет. Вот, если взять нашу улицу, я знаю, что там живет мой друг Боря Архипов, у него горе - недавно отец умер, мать живет с ним. Дальше по нашей улице - Михайлов, мой однокашник по школе, потом к нашему дому примыкают дома теток - Анастасии, сломавшей ногу, и Марины Тимофеевны, которой скоро будет 90 лет и у которой не сгибаются ноги. За ней ухаживает невестка, а у той больной муж Владимир…

В Городище единственный старообрядческий храм в Луганской области. Успенский храм, в нем старенький священник 25 лет служил. Ему уже было около 80 лет, отец Савелий. Приход небольшой, в основном престарелые люди, несколько мужчин. Как-то мы были в субботу, хором руководил мальчик, ему лет, наверное, 13, с указкой, по крюкам поют.

Это поселение времен Екатерины II. Городище протянулось примерно на одиннадцать километров. Когда Императрица побывала там, то воскликнула: «Какое городище!» Отсюда и пошло название. В Городище живет моя троюродная сестра, учительницей работала. Когда я туда приезжал, на меня эти городищенские деревянные храмы производили очень сильное впечатление. В закрытом Покровском храме я не раз бывал. Помню обрывки книг, фрагменты икон. Около храма две казачьи могилы, на них чугунные плиты... Речушка Белая протекает. Храм этот закрыли в хрущевское время, потом его вскрыли дети и учинили в нем погром. Сестра рассказывала, что ученики возили на тачках сдавать в макулатуру старинные богослужебные книги в кожаных переплетах. Это было в конце 60-х годов, а потом храм спалили. Был разговор о его реставрации, но как-то до этого не дошло. На этом месте сейчас пустырь…

- А во что вы в детстве любили играть?

- Все мое детство прошло с пластилином. Что это значит? Представьте себе: широкий подоконник, он весь уставлен солдатиками, построенными по линии, различные рода войск. Это все в плане детской игры, но по четкой системе. Под влиянием фильмов мы с братьями изображали древнюю историю, потом - современную. Роты, бригады, полки, правила игры какие-то были.

Родители, конечно, часто хватались за голову: все кругом было залеплено. Периодически наши войска они громили. Естественно, слезы, иногда истерика… Была многосложная система, которая потом перешла на храмы: я вылепил из пластилина храм Софии Киевской, его даже на выставку взяли… Виктор, старший брат, быстро отошел от игры в солдатики, у Володи, младшего, была более примитивная система игры, а я был застрельщиком, больше этим увлекался, да еще друг Сергей. Доходило до головных болей, когда я часами размышлял, усовершенствовал… Мне это увлечение много дало. В большом количестве покупали пластилин. Желтый пластилин нами рассматривался как денежный эквивалент - золото.

- Теперь эта игра продолжается: вы «лепите» общину, как будто тоже из пластилина…

- …У солдатиков форма была, знаки отличия, тактика, правила - все было продумано до мельчайших деталей. Колошматили иногда друг друга с младшим братом, оспаривая победы.

Еще такую деталь вспоминаю: с другом Сергеем мы писали листовки, обращаясь к «благочестивым гимназистам» о необходимости веры в Бога… А потом вешали эти воззвания на дверях школы…

Мысли о семинарии были, но когда я после окончания школы что-то сказал родителям на эту тему, всерьез они не восприняли - мне тогда еще не было 17-ти лет.

Алчевск, Малоивановка, православный журнал, и в моей голове что-то начало выстраиваться. А как приходы между собой соединяются? Есть ли какие-то контакты, связи? Это было мощнейшим импульсом с детства - мысли о наведении мостов между церковными приходами. Притом, что было отсутствие духовной литературы, и у меня былая некая зажатость во всем. Я мечтал войти в эту стихию, чтобы освежить ее, влить новые соки…

- Значит, вас с юности интересовали вопросы церковного строительства. Но ведь в этом есть опасность впасть в интеллигентскую болезнь: когда интеллигент приходит в Церковь, бывает, он всё хочет изменить, всем помочь, всё перестроить по своим меркам…

- Нет, у меня все было сугубо на консервативной основе - омолодить, освежить, но на основании традиций... Меня всегда привлекала консервативная модель.

…Неплохо учился в первых классах. Однажды в тетрадке учительница написала: «Умник ты, Саша!» - хотелось летать от радости.

Оценки переправлял, вырывал листы из дневника, подглядывал в журнал, переживал за оценки…

- А вы исповедовались в церкви?

- Исповеди у меня в детские годы не было, я же ни разу не был на Литургии, только на Всенощной. Нет, на Литургии в Малоивановке все же был несколько раз…

А в Москву впервые попал, когда учился в 9-м классе, в 16 лет. Приехал к старшему брату на каникулы. Потрясло благолепие Елоховского собора, и неизгладимое впечатление произвел на меня Владыка Питирим - воспоминание осталось на всю жизнь… Еще с того раза запомнились монахи Троице-Сергиевой Лавры… Первый московский храм, который я посетил - Успения в Вешняках. Памятная поездка была.

Запомнились две поездки в Киев: один раз с теткой, в другой раз была экскурсия со школой. Киев меня потряс. Купола Лавры! Святые мощи в пещерах! Зашел во Владимирский собор, и время остановилось, меня даже искали.

…Первая исповедь была в храме святых Апостолов Петра и Павла у Яузских ворот, после поступления в институт, я там потом был псаломщиком и пономарем.

- А генеральная исповедь за всю жизнь была?

- Да, трижды была. При рукоположении в диаконы и в священники и при монашеском постриге. От 7 лет, как положено, и по мере того, как всплывают в памяти какие-то грехи, всё стараюсь выносить на исповедь…

…В школе очевидный надлом наступил в 5 классе. Болезненный был переход от простой арифметики к триаде: алгебра, геометрия, математика. Изначально не мог врубиться в эту перестройку. Обрек себя на 6-летние страдания, не знал толком ни одной формулы, не решил ни одной задачи, поэтому и получал соответствующие оценки. Математика - это что такое?

Математика - это абстрактная наука, она многих приводит к вере, так как дает точное подтверждение каким-то законам и закономерностям, на которых построен мир. Есть священники, которые пришли к Богу от своей профессии - математики. Флоренского отправили в ГУЛАГ за его чисто математический труд «Мнимости геометрии»…

Но если у человека такая структура личности, что он это не воспринимает - зачем насиловать природу? Так же и с иностранными языками: и в школе, и в институте, и в семинарии, и в Академии. Я мог воспринимать только буквальный перевод с английского на русский. А вот украинским языком овладел, но в школе немного им тяготился. Надоел он даже в одно время, я говорил родителям: «Давайте переедем в Воронежскую область - там не учат украинский язык». Этот язык от жизни, есть в нем своя изюминка. Когда я бываю в украиноязычной среде, то пользуюсь украинским. В Почаеве несколько проповедей произнес на украинском языке, в Донбассе часть проповеди произносил специально по-украински, хотя в этом не было никакой необходимости.

Еще мне не давались физика и черчение. А по истории помнил всё один к одному. Очень схватывал правописание по русскому языку. Синтаксические моменты чувствовал, где какой знак поставить. Слаб был по физкультуре. Однажды публично поспорил с учителем географии - неприятный был разговор. Наказал сам себя - постригся наголо…

…Поездки в деревню - открытие сельского мира: особенно были приятны хатки с соломенными крышами, лошадки, овечки. Помню, как отец сажал меня на лошадь, как он раскрыл рот барашку и засунул ему соску с молоком… Лошадки табуном проходили мимо нашего дома, мы их с забора погоняли веткой. «Детская!» - кричал нам отец, когда начинался мультфильм, и мы со двора стремглав мчались в дом.

…Мимо нашего дома проходила дорога к кладбищу, в 50-е годы ее проложили из булыжника. Все детство прошло под знаком похорон, часто под окнами шли с музыкой или пением «Святый Боже»… Один раз был даже священник. Я иногда приходил на кладбище. Запомнилось, когда хоронили 14 человек, погибших на шахте. Однажды с другом Сергеем ходили по кладбищу, и на одном памятнике нам показалось, что глаза человеческие - очень живые - они как будто вращались. Мы в страхе бежали…

Хоронили какого-то мужчину. Его молодая дочь очень горевала о почившем. Когда гроб опустили в могилу, она вырвалась из державших ее рук и прыгнула в могилу. Потом ее с трудом вытаскивали.

…Ресторан, мать там работала. Приходил туда к ней я один или с братом, мать нам хороший обед приносила в отдельную комнату. Вечером ее провожали домой - километра полтора. Ресторан «Восток». У меня был двухколесный велосипед «Салют», на котором я много ездил. Однажды оставил у магазина, и его украли, потом как-то пошел на пруд и увидел свой велосипед, узнал, отдали…

У отца был автомобиль «москвич», потом его продали, гараж стал пустым. Построили отдельный домик на месте гаража, оклеили его обоями, стало очень уютно, по сути - келья. Домик, естественно, летний. Я его оклеил видами храмов, расставил фотографии. Мне тогда было лет 14-15, еще в школе учился. Потом отец мой домик расширил, а после того, как я уехал в Москву, он сделал себе там мастерские - слесарную и столярную. Отец за свое трудолюбие был всеми очень уважаем. Он никогда не заискивал, всегда говорил правду в лицо, отличался прямолинейностью и неспособностью скрывать свои чувства. Если у него плохое настроение, то это было видно. От отца я унаследовал болезненность и стеснительность.

Чаще всего приходил в дом к Сергею. Играли в войну с ним и его братом Александром, в выбивной (мяч), на велосипедах катались.

Поливали микродворик из шланга, ведрами и лейкой, ухаживали за огородами, участками за путями с кукурузой, подсолнухами и картофелем. Но не перетруждался, не помню, чтобы был особый напряг. От инструментов всяких был далек.

Девочки? Какая-то была нелюдимость. В школе не было знакомств. Это же не юнкерское училище. Симпатии были. Свиданий, прогулок, невест не было за все время учебы в школе. Брат Виктор был более контактным, пользовался вниманием, у него была невеста в школьные годы, и у Володи тоже. Я был больше в тени, они были более смелые, спортом занимались. Не помню, чтобы в наш дом ступала женская нога - ни со стороны братьев, ни с моей за все годы…

- Как бабушку звали?

- Евдокия Васильевна. Тоже Евдокия, как мать. По имени-отчеству здесь было не принято называть, просто звали, к примеру, «баба Параня» или «Кондратьевна». Соседка была у нас Кондратьевна. Помню смерть ее матери. Гроб. Кондратьевна плачет. Страхования у меня после этого были… Обостренная память смерти. Едем мимо кладбища после прополки, и мысль приходит в голову: «А что после смерти будет?»

…В начальной школе я был маленький ростом, потом наступил перелом. В классе я был одним из самых физически слабых, не мог конкурировать с другими в этом плане. Не пользовался вниманием со стороны женского пола. На 23 февраля больше всех подарков было у Коли Карташова - забияки, он на первой парте сидел.

А вот еще вспоминается такая глупость, граничащая с дуростью. Как-то мы с другом Сергеем проникли через заграждения с колючей проволокой, приблизились к действующему террикону (это такая пирамида из угольной породы) - характерная для Донбасса деталь пейзажа.

Вот вагонетка с породой, напоминающая броневик времен Первой мировой войны, медленно достигает пика террикона. Останавливается на несколько секунд, как будто прицеливается, наводит орудие на цель, и раскрывает свои боковые бортики - это напоминает взмах крыльев железной птицы. Куски породы разлетаются в разные стороны и с грохотом скатываются вниз. Наше «искусство» заключается в том, чтобы быстро ретироваться от подножия террикона в сторону, увертываясь при этом от летящей породы. Помню, убегая, я упал, поранил пальцы на ноге, огромная породина пролетела близко от головы…

…Игра, когда раскрывается мнение друг о друге в записках. Кто-то написал обо мне: «странный человек: ни рыба - ни мясо, замкнут, непонятен». Я себя чувствовал неуверенным в школьные годы: природная болезненная стеснительность, физическая слабость. Я был целиком и полностью погружен в религиозную стихию, а поскольку это было опасно, то замкнут. С 10 класса начинается интенсивное чтение. Отсюда начинается запись прочитанных книг - в основном сначала классика. Иногда ловил себя на том, что накручивал количество в ущерб качеству.

- Были ли в детстве откровенные отношения с кем-нибудь?

- Нет, особой откровенности не было ни с кем. С матерью не получалось - она слишком за всё переживала, если с ней поделиться трудностями, в ответ будут слезы и опасения. И с отцом тоже откровенности не было. И с братьями не был близок по духу, был непонятен для них. Стал изгоем в семье. «В семье не без урода, - слышал в свой адрес, - лучше бы ты пил, гулял! Дьячок, с бабками связался». Духовного отца тоже не было… Не было мысли о том, чтобы жениться, семью завести. Красота богослужения, притягательность церковных служб с ранних лет запали мне в душу, захватили все мое существо. Это способствовало более глубокой вере.

Студент московского вуза. Послушник в Почаевской Лавре

Александр Сахаров - студент.

Усиленная подготовка к поступлению на исторический факультет Московского государственного педагогического института. Сдача экзаменов за среднюю школу. Были провальные моменты с физикой, которую я плохо понимал. Физику на тройку сдал. В итоге средний бал был все-таки довольно высокий, хотя и три тройки: алгебра, геометрия, физика.

В Москве жил троюродный брат, намного старше меня. Жил на Ждановской. Он помогал поступить в институт. Брат был преподавателем истории в каком-то вузе, коммунист. Первые месяцы после поступления в институт я жил у него. Он был довольно авторитарный человек. Если что-то спрашивал, а я не знал, то начинал раздражаться. Потом он меня устроил в общежитие. Однажды приезжает, а я сплю, это было около девяти утра. На мне нательный крест. Он ко мне, раз-раз, и снял крест. В первые месяцы после поступления в институт я садился в троллейбус и ехал по Москве, осматривал храмы. Посещал чаще Елоховский собор, особенно в праздники. В общежитии на ул. Космонавтов на ВДНХ, в первой комнате, куда меня поселили, жили кубинцы, темпераментные. Я там был ни к селу ни к городу…

Один из старших студентов сжалился, взял меня в свою комнату… Молился, где придется, даже в туалете. Вечерние и утренние молитвы приноровился вычитывать наизусть по дороге…

На старших курсах хотел писать работу по истории - о Церкви в годы войны. Сказал об этом преподавателю. «Нам по шапке дадут за эту тему», - ответил он. Так я и не написал эту работу…

Из преподавателей запомнились: Кобрин - по истории Древней Руси, Утченко - по истории Древней Греции, Попова - по новейшей истории. Эта дама перестроечного типа свои лекции оживляла разными интересными, иногда забавными случаями. Запомнился такой. Приехал Рузвельт в резиденцию Черчилля, а тот моется в ванной. Дежурный извиняется. Голос Черчилля из ванной: «Проходите сюда, господин президент! У Англии от Америки нет никаких секретов».

Особых друзей у меня не было. Был некто Межуев, с которым мы вместе страдали на английском. Однажды он сказал: «Когда о Церкви заходит речь, у Сашки загораются глазки!» (Александр - мое имя до монашеского пострига.)

В преподавании был перебор с социально-экономическими темами в ущерб настоящей истории - чувствовалось загнивание позднего брежневизма. Студенты ходили в джинсах, любили выпить. Свобода нравов, отсутствие идеалов. Разложение было очень заметным.

С 1975 года, со 2-го курса, регулярно читал «Журнал Московской Патриархии», брал у отца Александра Торопова из храма Петра и Павла за Яузой. Был там пономарем, там же и исповедовался - у отца Александра (сейчас он в храме Пимена Великого). Кое-что из самиздата перепадало: доктор Моуди «Жизнь после смерти», «Отец Арсений» и др.

Еще до института было намерение идти по духовной линии, институт рассматривал как переходную ступень. Перелом был после 2-го курса - к резкой аскезе с постом, к еще большей уединенности. Одному студенту-соседу показал однажды церковный календарь, так он после этого несколько недель был внутренне раздражен.

Отец Александр Торопов мой первый духовный отец. И также отец Алексий Шишков (впоследствии схиигумен Рафаил, †2018 г.) - он в том же храме служил. В Петропавловском храме началось значительное углубление моей духовной жизни - Литургия, Причастие. Апостол читал, шестопсалмие, пономарил, со свечой выходил - всё в этом храме.

Потом я переехал на квартиру к бабушке Александре Никифоровне на Таганку, на Малую Коммунистическую. Где-то в храме я ее нашел. Четвертый этаж красного кирпичного дома. Мы с ней жили в одной комнате, без занавески. Правда, еще соседка была, и к ней какой-то пьяный мужик наезжал. Бабушка за жилье брала небольшие суммы, мы часто вместе с ней молились. Вспоминаю ее с теплом. Рядом гудел завод, а я шума не любил.

Стал очень часто ходить в храмы на вечерние службы, на акафисты: в понедельник - Преподобному Серафиму Саровскому у Ильи Обыденного, во вторник - «Споручнице грешных» у Николы в Хамовниках, рядом с Парком культуры, в среду - мученику Трифону на Рижской, в четверг - «Утоли моя печали» у Николы в Кузнецах, в пятницу - «Нечаянная радость» - опять у Ильи Обыденного.

Параллельно лекциям много читал. Перечитывал классику - «Войну и мир», например. Выбор духовных книг был небольшой. Посещал Дом научного атеизма на Таганке. Здесь читал Библию, прочитал дневник отца Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во Христе». На старших курсах вышел на духовного писателя Николая Евграфовича Пестова, дедушку Соколовых, брал книжки у него, в частности, книги Исаака Сирина.

Общался с иеромонахом Павлом (Лысаком), известным духовником, которого из Лавры убрали. Он жил на квартире, очень много людей к нему приходили. В основном он молился в Кузнецах. Отец Всеволод Шпиллер его прикрывал. С отцом Павлом я сблизился, стал к нему наезжать домой на исповедь. Было такое духовное общение. Сам он из Винницкой области. В конце концов его взяли в доме, на один год посадили. «Кто хочет найти, найдет», - так он отвечал тем, кто спрашивал, как его найти.

После 2-го курса обозначилось стремление к монашеству. Повлияла поездка в Почаев. Архимандрит Виктор (Мамонтов, †2016 г.) из Рижской епархии потом стал близок к «кочетковцам», а тогда был преподавателем литературы у нас в институте. С ним было знакомство, беседы. Он рекомендовал посетить Почаев. Учась в институте, был там два раза. Однажды даже госэкзамен по научному коммунизму на тройку завалил из-за спешки - хотел скорее поехать в монастырь.

После 4-го курса был на двухмесячных военных сборах под Ковровом во Владимирской области. В первый же день - марш-бросок с преодолением водной преграды. Ноги - в кровь. Еще запечатлелась в памяти езда на БТР по кочкам, метание учебных гранат. Картина перед глазами: на тебя движется танк, а ты окапываешься. После того, как танк над тобой проедет, надо бросить в него гранату. Не обошлось без ЧП: один азербайджанец украл автомат и закопал его в лесу. Мы цепью прочесывали лес и сам же тот, кто закопал оружие, его якобы нашел. Его быстро вычислили. Запомнилось, как на защиту виновного встали многие студенты из союзных республик Средней Азии. Я тогда впервые почувствовал яростное дыхание Азии.

Архимандрит Амвросий (Юрасов).

На выбор моего монашеского пути особенно повлиял отец Амвросий (Юрасов), когда я приезжал в Почаев. Запомнился такой истаивающий облик его. Жил отец Амвросий в угловой комнате, где всегда был полумрак, а он казался мне таким светоносным, с проницательным взглядом. И тут я, студентик в галстуке, откуда-то приехал…

Помню его знаменитые миссионерские экскурсии. На меня обратили внимание: «А этот мальчик что здесь делает?» - «А я хочу быть монахом!» Отец Амвросий это иногда вспоминал потом: «Отец Кирилл бывал у нас в Почаеве еще студентом. Однажды на экскурсии, которую я вел, он сказал, что будет монахом...» За час до вечерней службы отец Амвросий проводил общие исповеди. Все те примеры, которые потом вошли в его книгу «Яко с нами Бог», я уже знал наизусть благодаря посещению общих исповедей.

* * *

После окончания педагогического института я был направлен по распределению на работу в Белгородскую область, в село Белый Колодезь Вейделевского района. На меня сразу обратил внимание директор, у которого была взрослая дочь. Я был назначен преподавателем истории, государства и права и даже обществоведения - с 5 по 10 классы, должен был вести весь исторический цикл.

Запомнилась большая нагрузка: не успеешь провести урок по истории древнего Рима в одном классе, как переходишь в другой класс, где история средних веков или новая история. С непривычки трудно было перестроиться с одного материала на другой. Еще, конечно, проблема дисциплины. И сразу было замечено, что на уроках я как-то проникновенно говорю на церковные темы. Самому запомнилась такая моя фраза: «Вы не думайте, что только старушки ходят в церковь, есть и молодежь».

Работал в школе недолго - буквально две недели. В выходные дни стал приезжать в Никольский храм г. Валуйки, это примерно в 45 километрах от села. Настоятелем там был иеромонах Иоасаф (Шибаев), впоследствии уклонившийся в раскол. Ныне он «митрополит» у Филарета Денисенко.

Запомнилась чинность служб отца Иоасафа и его аскетический облик. И вот однажды, возвращаясь со службы на праздник Святителя Иоасафа Белгородского (17 сентября), в автобусе я общался со своим учеником, которого потом местные бабушки, тоже бывшие на службе, спросили, что это за молодой человек с тобой разговаривал. Он ответил: «Это наш новый учитель истории Александр Сергеевич, а что?» - «В церкви хорошо читал». Короче, пошла молва по деревне, что новый учитель - верующий. Мне было 22 года. Завуч мне говорит: «Вас приглашают в РОНО». Я поехал, была встреча с секретарем РОНО по фамилии Лепетюха. Запомнился диалог (после ее долгого пристального взгляда):

- Александр Сергеевич, вы что, церковь посещаете?

Я почувствовал какую-то смелость и твердо сказал «да». Она несколько опешила, видимо, предполагала, что я буду как-то юлить, и с удивлением спросила:

- А что вы там делаете?

- Как что? Молюсь!

- Молитесь?! Вы что, в Бога веруете?

- Да, верую!

Она всплеснула руками и откинулась на спинку стула:

- Как же можно верить в Бога в наше время молодому человеку! - и далее что-то про достижения науки и еще в этом роде.

Зашел какой-то сотрудник и долго, молча с недоумением на меня смотрел. Расстались мы с секретарем неплохо. Она сказала: «Вы понимаете, что это несовместимо: работа в школе и вера. Лучше вам уйти по собственному желанию». Кто-то еще из сотрудников РОНО, когда я уже рассчитывался, сочувственно посоветовал поскорее уехать: народ, мол, у нас грубый…

Выйдя из кабинета Лепетюхи, первым делом в туалете я порвал комсомольский билет.

Да, еще вспомнил, мать приезжала как раз в это время. Была очень взволнована развязкой событий. Она, уехав в Донбасс, тут же вернулась обратно.

Рассчитавшись, я поехал в Белгород. У меня с собой была рекомендация отца Иосафа Архиепископу Курскому и Белгородскому о рукоположении целибатом на приход. Крестовоздвиженский храм, престольный праздник. Ждут архиерея. Появляются иподьяконы, а затем - архиерей. Настоятель - круглый, небольшого роста, запоздало выходит из алтаря с крестом на блюде. Грозный архиерей от входа, через весь храм, распекает батюшку. Тот трясется, заикается. И смех, и грех. А в общем-то, неприятная сцена… Я нахожусь среди молящихся. Не знаю, как быть, каким образом предстать перед архиереем и передать бумагу. Передаю через иподиакона. Приглашают в алтарь. Грозный архиерей, обливаясь потом, сидит в кресле. В руках у него - ходатайство о моем рукоположении. Архиерей начал мне выговаривать: надо бы сразу подать бумагу, могли бы не успеть и т.п. Потом вдруг спрашивает: состоял ли я в комсомоле. На что я ему ответил, что да, было дело, но это же формально. Он журит за такую неразборчивость. Ну ладно, говорит, дам знать потом. Закончилась служба. Архиерей с амвона как начал строго говорить народу… Мне было необычно слышать: «Ну, вот, вы пришли в церковь разве молиться? Вы разговаривать пришли, из любопытства посмотреть на архиерея. Ну, что ж, смотрите - я обычный человек», и т.п. Какой-то осадок у меня после этого остался на душе, как-то расхотелось дальше контактировать.

Архимандрит Серафим (Тяпочкин).

Утром я уже был в Харькове на Литургии в Благовещенском соборе. Меня тут уже раньше знали как чтеца и даже подвели к Владыке с предложением оставить чтецом в соборе. Но я уехал к старцу Серафиму (Тяпочкину) в Ракитное. Удивительный был старец! У него была какая-то поразительная сосредоточенность, неторопливые движения, постоянно опущенная голова. Закончилась Литургия - я прошу благословения на отъезд. «Побудьте еще на акафисте Иисусу Сладчайшему», - предлагает старец. Проповедь на евангельский сюжет, как Христос протянул руку утопающему Петру: «Не бойся!» Старец плачет, вместе с ним плачет вся церковь… На клиросе был тогда один почаевский послушник, болящий, местный уроженец. Он чего-то настойчиво добивался, а старец не благословлял. Закончилась служба, народ цепочкой выстроился от церковных дверей за благословением. Старец благословляет, не поднимая головы. Наш послушник тоже в очереди, что-то буркнул и протягивает руки за благословением, желая утвердить свое настойчивое желание - «под сурдинку». Старец уже было занес благословляющую десницу, а потом вдруг поднимает голову и говорит: «Нет вам благословения».

* * *

Побыв три недели в родном доме, я уехал в Почаевскую Лавру и уже 10 октября был облачен в подрясник тогдашним наместником Лавры архимандритом Иаковом (Панчуком). Первое впечатление: едешь на автобусе, и на горе возникает грандиозный Успенский собор - как воздушное видение…

Игумен Кирилл (Сахаров).

В Почаевской Лавре за время своего в ней пребывания с октября 1979 года до июня 1980 года я прошел несколько послушаний: трапезника, пономаря, помощника ризничего, помощника келаря, был даже келейником у наместника. В Лавре тогда было около сорока насельников. Первое искушение: как только я стал помощником ризничего, то вызвал подозрение тем, что пристально рассматривал в ризнице монастыря святыни - мне как историку было интересно. Но накануне, оказывается, была кража. Меня сняли с этого послушания. Келейником тоже был недолго. Наместнику не понравился мой вопрос, когда после визита кого-то из местного начальства я его спросил: «Они сами к вам пришли или вы их пригласили?» Вообще сотрудники «органов» вели себя безцеремонно: «Отец наместник, у вас в таких-то и таких-то кельях живут не прописанные люди». - «Ну что ж, делайте выводы». Приходилось выкручиваться.

Помню приезд отца, который, увидев меня в подряснике, сильно разрыдался…

Монастырские службы были долгие, уставные, но хор был партесный. Однажды я спросил у отца Иакова, почему не поют знаменным распевом, он ответил, что здесь другая традиция.

Запомнился благочинный Лавры, теперь уже покойный, отец Алипий. Он был несколько подслеповатый, часто ходил в простой фуфайке и коротком подряснике, постукивая связкой ключей по стене. Производил впечатление человека, не очень осведомленного о жизни братии. Но это была иллюзия - он знал всё! Однажды послушники собрались в одной келье для того, чтобы поговорить - душу отвести, а в этот день была объявлена работа на просфорне. И вот отец Алипий, обезкураженный тем, что почти никого нет на просфорне, стал обходить кельи. Подошел и к той келье, где были послушники и, тихо постучав в дверь, произнес Иисусову молитву. Послушники притихли, показывая друг другу знаками, чтобы была тишина. Стук и молитва повторились, в ответ - молчание. И вдруг к ужасу собравшихся щелкнул замок, дверь медленно открылась, и вошел отец Алипий. Глядя поверх голов послушников, он тихо спросил: «Не хотели бы вы потрудиться на просфорне?» Послушники дружной гурьбой ринулись к выходу, громко подтверждая свое усердное желание печь просфоры…

Запомнились два брата архимандрита. Старшего звали Самуил, который был наместником монастыря в разгар хрущевских гонений. От побоев и издевательств со стороны властей он тронулся разумом, был «не в себе». Бывало, спускается с лестницы и вдруг его «заклинит» и тогда очень трудно сдвинуть его с места. Брат его и так, и сяк тянет, а он - ни в какую. Иной раз, раздосадованный, и толкнет его.

Протодиакон Стратоник обладал невероятным басом - воистину «иерихонская труба». У него было детское лицо.

Иеродиакон Игнатий - участник войны, родом из Харькова. В монастыре любил водить экскурсии, очень эмоционально он это делал. При входе в пещерный храм находилась икона Страшного Суда, около которой он всегда останавливал экскурсантов и с особым волнением рассказывал им о смысле изображенного на иконе. Был он также старшим трапезником Лавры. Иногда так «расходился» на послушников - аж искры летели. Часто потом просил прощения. По коридору ходил, воздевая руки и всхлипывая: «Спасайтесь!»

Наместник был очень нервозным, порывистым. Служил, впрочем, с душой, благолепно. Особенно умилительно было наблюдать, как он с благоговением прикладывался к Почаевской иконе Божией Матери. Когда я уже поступил в семинарию, из Почаева пришло всех взбудоражившее известие о том, что во время литии на Всенощной одна женщина острым предметом ударила наместника сзади по голове.

Незабываемы акафисты преподобному Иову после вечерней службы в пещерном храме. Только братия, море восковых свечей, мерцание лампад. Десница Преподобного мягкая, теплая, как у живого.

…Добавлю в конце про Лепетюху. Через 20 лет вдруг она приезжает на Берсеневку, где я был уже настоятелем храма. Когда мне сказали, что меня разыскивает какая-то женщина из Белгородской области, у меня екнуло сердце: «Лепетюха». Каково же было мое удивление, что это действительно была она. «Вы мне тогда запомнились своей искренностью, и я почувствовала к Вам доверие. У меня в Москве дочь, я за нее очень безпокоюсь, не могли бы вы взять ее под свое попечение?» С ее дочерью я общался один раз, и больше не видел ни ее, ни мать.

См. также

Игумен Кирилл (Сахаров).