«Сколько света в мире!»

Исполняется 80 лет известному Православному поэту Борису Сиротину.

Стихи самарского поэта Бориса Зиновьевича Сиротина с середины 60-х годов XX века стали значимым явлением русской литературы. Борис Сиротин — лауреат Всероссийской литературной премии имени А.А. Фета. Автор многих поэтических сборников. Член Союза писателей России. Его поэтическая судьба складывалась на редкость удачно. Но подспудно, а иногда и параллельно с его поэтическим восхождением совершался в душе поэта иной путь - к Богу. Его первая книга называлась знаково: «Сколько света в мире!». Сейчас, на пороге своего 80-летия, он подготовил книгу с иным по тональности звучанием: «Испытание одиночеством». Но и в том, и в другом случае он оценивает жизнь - свою и своего поколения — по духовной шкале. Смотрит на нее как поэт в перспективе Вечности. 5 февраля Борису Зиновьевичу исполняется восемьдесят лет. Накануне юбилея мы взяли интервью у мэтра российской поэзии, участника Православной творческой группы «Благовест».

— Борис Зиновьевич, вы часто вспоминаете прошлое? Оглядываетесь назад?

— О прошлом у меня в стихах много сказано. Но есть стихи такие, где я говорю, что хотел бы, чтобы память исчезла вообще. А есть противоположные, где память для меня — чуть ли не основная опора.

… Что такое любовь? Этот вопрос я задаю себе до сих пор. Мне кажется, что земная любовь — это, прежде всего, страдание. Всегда есть ощущение, что тебя любят не так безоглядно, как любишь ты. Господь говорит нам в Евангелии о любви к другому, как к самому себе, это совершенно иное. А стихи в принципе без чувства любви быть не могут. Любовь все освещает. Без этого света не может быть настоящей поэзии.

— Где вы родились?

— Я родился в 1934 году в селе Новочеркасске, это небольшая станица в Саракташском районе Оренбургской области. И мама рассказывала, как меня везли младенцем из роддома в санях по степи, в метель. Все это отпечаталось в душе. И когда позже я приехал в Большую Черниговку Куйбышевской области собирать материал для газеты, степь меня совершенно очаровала, словно я вернулся туда, откуда пришел. После этого я даже стал лучше писать.

— Какие у вас самые сильные впечатления детства и отрочества?

— В 1940 году, когда мне было шесть лет, мы приехали из Оренбурга в Саранск жить к бабушке. У бабушки был большой дом. Меня поразил больше всего бабушкин сад. Он был огромен и выходил на окраину города. Росли в нем, как в песне, яблони и груши. В саду были тропинки, словно в лесу. В нем можно было заблудиться. В девяностые годы я даже написал стихотворение о бабушкином саде. В Саранск мы переехали, потому что отца, армейского офицера, в конце 1939 года забрали, он около года был под угрозой расстрела. Но потом его выпустили, оправдали. Саранск тогда являлся, по сути, деревней с деревянными тротуарами, это сейчас он красавец-город. В 1942 году стояли жуткие морозы. Сад совершенно вымерз, нечего было спасать, и отец распахал его под картошку. Эта картошка была нам опорой в войну. Прежняя картошка, когда ее почистишь, в отличие от сегодняшней, была совершенно ровной, как яичко. В доме была печка, мы пекли в ней чищеную картошку, которая покрывалась золотистой корочкой, и называли ее «рябчиками».

А то, что природа говорит нам о Боге, я открыл для себя уже позже, в Переделкине. Я езжу туда в Дом творчества писателей каждую осень.

— У вас много стихов, посвященных осени…

— В одном из моих стихов есть строчка: «В вертикальном просторе осеннем». Действительно, осенью возникает такая вертикаль, все устремляется в высь, в синее осеннее небо.

— Бабушка была верующая?

— Она всегда тихонько молилась перед сном, чтобы не слышал отец — он был ярый коммунист. Я спал в верхней части дома в комнатке с бабушкой и видел, как она молится. В Саранске у меня появился дружок, деревенский мальчик Ваня Кудюмов. Он мне много рассказывал, в том числе о Боге, с точки зрения мальчишки верующего, но мало знающего о религии. То ли тогда это в меня запало, то ли еще раньше. Во всяком случае, сама собой, еще в детстве, сложилась стихотворная строчка-молитва: «Я не верю ни в кого, ни в чего, только в Бога одного, одного». Прежде чем приступать к обеду, я эти слова проговаривал про себя. Старался это делать незаметно, но помню, как однажды на меня с удивлением уставился один мой приятель.

Я и жил с ощущением, что Господь существует, хотя я не мог читать тогда никаких Православных книг, ни Евангелия. Отходил от веры временами, но потом к Богу возвращался. А крестился я поздно (хотя, наверное, не совсем все-таки поздно!), только в 1992 году, в самарской церкви в честь Апостолов Петра и Павла. В начале 90-х годов многие пришли к вере и крестились. Священник выстроил нас полукругом, и началось Таинство. Были дети, но было много и взрослых. А мне вдруг батюшка сказал неожиданно: «И ты, Борис?» — «И я».

Он меня, оказалось, знает.

— Ваша юность пришлась на сталинские годы…

— Да, мои первые шаги в жизни совпали с годами сталинских репрессий. И все же у меня нет ощущения, что жизнь тогда застыла в каком-то омертвении. Это не так. Я не слышал, чтобы кого-то забирали ночами в нашем тихом Саранске. По крайней мере, мне об этом не было известно. И только однажды каким-то огнем полыхнуло в лицо мне это тяжелое время… Нас, старшеклассников, привели на демонстрацию. У многих в руках были портреты «вождей» и, конечно, Сталина. Когда эти портреты поставили на асфальт, один наш ученик, Сидоров (имени его не помню, но был он из хулиганов) стал с ожесточением камушками кидать в портрет Сталина. «Что ты делаешь?!» - воскликнул я в изумлении. А он ответил: «Этот изверг людей сажает, людей расстреливает… » Сказал это с такой личной болью, с такой безстрашной дерзостью… Его ответ меня изумил. Я ничего не ответил на его слова. И никому об этом не рассказал, чтобы не навредить однокласснику. Но слова его почему-то врезались в память.

— В юности вы хотели стать поэтом?

— Я мечтал стать инженером, потом офицером. Когда заканчивал десятый класс, к нам в школу из Куйбышевского инженерно-мелиоративного института (сейчас это СХИ) приехал агитировать декан Марцинович. Рассказал о шагающем экскаваторе, и это поразило мое воображение. Я поступил в институт и первый курс окончил на «отлично». Потом перевелся в Пензу на электромеханический спецфакультет местного института. Откуда ушел с третьего курса.

Вернулся в Саранск. Однажды сидел без дела и написал стихотворение. Отослал его в газету «Молодой ленинец». Скоро пришел ответ, что это никакая не поэзия, поэзия — это нечто другое. Ответ был за подписью «Иван Дербеденев, литконсультант». Я схватил отзыв и помчался в газету. Оказалось, что Дербеденев — фронтовик. Мы просидели с ним два часа, и он рассказывал мне, что поэт должен найти в себе такое состояние, чтобы и другие себя могли узнать в нем. Это не просто умение слагать слова в рифму, пусть даже с некоторым блеском. Тогда писалось много таких стихов, прославляющих Сталина. Но в них не было самого главного — души автора. Дербеденев наказал мне найти в библиотеке и прочитать книгу Исаковского «О поэтическом мастерстве». Я читал ее, как читают детектив. Автор разбирает на первый взгляд неплохие стихи и доказывает, что это не поэзия, а рифмованная констатация факта. Позже мой старший друг, известный мыслитель, литературовед Вадим Валерианович Кожинов написал книгу на эту же тему «Стихи и поэзия».

После этого разговора я написал стихотворение «Утро», оно было несовершенным, но его напечатали. Я все больше увлекался стихами, но тут папа отвел меня за руку на электроламповый завод. Меня приняли в конструкторское бюро, учитывая, что я учился в институте.

Но эта работа меня не очень увлекала. Случалось, прямо на чертежном листе я начинал писать стихи. Помню, написал: «Поет снегирь про зимушку-зиму, плывут по небу снеговые тучи» и сам удивился: всего две строчки, а возникает картина. Я восстановился в инженерно-мелиоративном институте и продолжал учиться заочно. Хотя я и не стал инженером, благодарен этому институту. После первого курса у нас была практика в селе, и там я почувствовал связь с землей, с почвой. Земля-матушка родит то, что человеку нужно для жизни: пшеницу, рожь, овес, ячмень. Такое «рабочее состояние» земли мне стало близко.

В Саранске в ту пору жил высланный из столицы мыслитель и литературовед Бахтин. Исследователь Достоевского, автор многих философских книг, в ту пору он преподавал в Саранском пединституте. Но мне тогда его имя почти ничего не говорило. И вот через несколько десятилетий, просматривая старые фотографии, я увидел снимок, где стою на входе в пединститут рядом с… Михаилом Михайловичем Бахтиным! Как мы оказались в пространстве одного кадра? Как я, в ту пору юнец, вообще мог оказаться в одном измерении с ним? Даже не знаю. Но в этом есть что-то мистическое. И я написал велеречивым почти что гекзаметром стихотворение «Тень Бахтина».

«Бахтин устарел!» — это юноша с длинной прической

Утверждает и скалится в белозубой улыбке, -

«Вы все устарели и мыслите скучно и плоско,

Под вами не почва, а грунт, он осклизлый и зыбкий».

Вот так говорил он, а я вдруг увидел седого

С костылем старика, неприметно стоял он в сторонке

От толп молодежи, от этого братства-содома,

По кругу вдыхавшего дым ядовитый и тонкий.

Я понял, что это Бахтин, рядом с ним я когда-то в Саранске

Чирикать в стихах начинал, но о нем и не ведал,

А он, на костыль опершись, студентам рассказывал сказки,

Что жизнь — карнавал; это числилось старческим бредом.

И вот его тень четверть века спустя… нет, побольше…

Как время бежит — не успеешь покаяться другу,

Супруге признаться в любви… Но воистину, Боже,

Жизнь движется только по кругу, широкому кругу.

И тень Бахтина я недаром почуял спиною.

И есть на Руси неприметная, в общем, могила,

Но к этой могиле паломников ходит немало.

Помянем же, братья, сообща мудреца Михаила,

Он только сказал нам, он не был творцом Карнавала.

Это были самые счастливые годы моей жизни. Я работал и писал стихи, в 1961 году вышла первая книга «Сколько света в мире». Я был очарован обилием света в мире, обилием солнечных лиц, Самарой, Волгой. Работая в районной газете, дважды сумел напечататься в журнале «Юность». Тогда это было заявкой на признание, даже славу!… Скоро мне предложили место в «Волжском комсомольце». Я разъезжал по деревням и писал зарисовки, очерки. В 1962 году меня приняли в Союз журналистов.В какой-то момент я понял, что из Саранска нужно уезжать. В один день собрался и, несмотря на протесты мамы, уехал в Рузаевку, а там сел на поезд в Куйбышев, залез на верхнюю полку и испытал необыкновенное чувство освобождения. Приехал и первым делом пошел в областную газету «Волжский комсомолец». Там иногда печатали мои стихи и меня знали.
Но постоянной работы не было. Мне посоветовали устроиться в районную газету в Кинель-Черкассах, где требовался литсотрудник. Меня взяли в штат.

А потом заболела дочь Люда (Людмила Борисовна Жоголева — известная Православная певица, жена редактора газеты «Благовест» Антона Жоголева — Л.Б.). В годовалом возрасте у нее было двустороннее воспаление легких. Ее положили в «Пироговку», состояние было критическое. На счастье, там оказался прекрасный молодой хирург Игорь Александрович Морозов, который ее вылечил. А я все это жутко переживал, сердце останавливалось. И стал недостаточно хорошо работать, мною были недовольны. Я ушел из «Комсомольца» и… стал профессиональным литератором. С тех пор работаю только поэтом!

В 1965 году вышла в Москве моя книга «Дыхание», я был принят в Союз писателей СССР. И одна за другой стали выходить книги. Сейчас их больше тридцати и столько же переводов.

— Как удивительно складно всё у вас было!

— Не всё так складно… Было время, я погибал, передо мной разверзлась мрачная бездна. Стало понятно: я или погибну в пьянстве, или стану жить совсем иначе. Выбрал для себя второе. Но выбрать мало — надо еще и выполнить то, на что решился. В сорок лет Господь увидел меня, и у меня начался новый период. Я обрел в себе иную творческую силу, большую и серьезную. Пить совсем перестал. Помогла вера в Бога и поэтическое призвание. Я всерьез хотел стать настоящим поэтом.

Милая, где-то кричат…

Вздрогнул — и больше не спится.

… А за рекою волчат

вывела, может, волчица.

Спят и поляны, и пни,

Отблески лунные в Волге.

Вырастут быстро они,

станут - свирепые волки.

Видишь ты страшные сны,

коль повернулась со стоном.

Нам-то они не страшны

в городе нашем бетонном!

Утра синеющий чад,

всё, засыпаю, ни слова.

… Милая, снова кричат,

ты понимаешь ли — снова!

На подоконнике — блик,

Волга вся в отблесках алых.

Был или не был тот крик

в гулких пустынных кварталах?

Не было! Резко встаю,

ну их - и крик, и волчицу.

(Видимо, я на краю,

надо лечиться, лечиться… )

Но промелькнула на миг

мысль - и по коже, как иглы:

ночью мне слышался крик,

значит, душа не погибла!

1986 г.

Полились стихи с философской направленностью. И вдруг «Литературка» напечатала разгромную статью на мои книги, вышедшие в Куйбышеве. Потом выяснилось, что это месть поэта, на чьи стихи я написал когда-то критическую внутреннюю рецензию. Но эта статья сыграла замечательную роль. Благодаря ей я познакомился и подружился с известным московским литературоведом Вадимом Кожиновым. Однажды он написал обо мне в предисловии к книге: «Сиротин принадлежит к тем поэтам, которые прикасаются к глубинным течениям духовной жизни страны и дают нам возможность весомо, осязаемо воспринять эти как бы подводные незримые духовные токи в своих схватывающих живой трепет бытия стихотворных строках».

— Борис Зиновьевич, что вас безпокоит и радует в последние два десятилетия?

— Меня огорчает, что упал интерес к серьезной литературе, к таким авторам, как Валентин Распутин, Василий Белов, Евгений Носов. Это мирового уровня литература, которая вошла не просто в историю литературы, а в историю бытия человеческого. Много выходит коммерческой литературы, которая претендует на художественную. Есть талантливые писатели, но книги их не доходят до читателей. Упали тиражи книг. Литературного процесса сейчас почти нет. Зато появилось много издательств, и стало легко издать книги. В 90-е годы я издал много книг. Стало легче писать то, что думаешь. Я критиковал рыночную экономику, писал о богатых и нищих, о страданиях нашего народа.

… А радуют духовные концерты творческой группы «Благовест» — мы выезжаем в города и районы губернии, за что благодарны министру культуры Самарской области Ольге Васильевне Рыбаковой. Она поддерживает творческую группу «Благовест». Я читаю стихи Православной и патриотической тематики, которые находят отклик у людей. Поездки дают толчки новым стихам. Радует старшая дочь Людмила Жоголева, солистка Самарской государственной филармонии. Она замечательно поет, у нее прекрасное меццо-сопрано.

Пение на сахарном заводе

Творческой группе «Благовест».

В старом ветхом клубе сахарного завода
Дочь моя пела о святом Серафиме,
И ложилась на скучные лица сияющая забота,
И губы шептали полузабытое Имя.
И еще слово «батюшка» вслед за дочерью повторяли
Серые губы — и зал озарялся сияньем,
И сиял аккомпаниатор Слава за разбитым роялем,
И сияла дочь моя в белом своем одеяньи.

Батюшка Серафим так долго молился на камне,
Что образовались две впадины от его коленей…
А я думал о том, что скоро мы канем
В бурлящей воронке подрастающих поколений.
И не то что на камне, даже на мягком воске
Не оставим следов (иль не солоны слезы наши?),
Может, останутся от имен какие-то отголоски,
Но слезы прольются мимо вселенской чаши…

Завод был старым и простаивал, люди эти,
Что собрались в зале, остались без прочной опеки.
Батюшка Серафим, батюшка Серафим, на том свете
Молись перед Богом за нас — зане человеки!
Ведь дочь моя, дочь Твоя, русская дщерь Людмила
Поет о тебе с надеждой и покаяньем,
И ветхому залу слово «батюшка» мило,
И он ведь не зря как бы весь озарен сияньем.

… Я продолжаю писать. Составил книгу стихов. Та же «Литературная газета» напечатала подборку из нее. Радуюсь встречам с родными, поездкам с младшей дочерью на море. А еще в последние годы Бог сподобил побывать на Святой Земле и в Константинополе (Стамбуле). Недавно я уже стал прадедом. Жизнь продолжается!

— Что вы ждете от жизни? О чем молите Бога?

— Еще при советской власти я писал о Боге, и это мне ставили в вину. Молюсь утром и пред сном, Иисусову молитву стараюсь днем повторять. Чувствую, что очень грешен. Постоянно нахожусь в покаянии и всё же жду от Господа милости.

Людмила Белкина.

На снимках — поэт Борис Сиротин на Святой Земле. Фото Дарьи Сиротиной.