В осажденном Сталинграде

Почетный гражданин города Жигулевск Самарской области бывший врач Лидия Николаевна Никифорова вспоминает о своем опаленном войной детстве.

В Царицыне (в 1925 году переименованном в Сталинград) в Свято-Духовом монастыре сразу после революции устроили хлебный магазин. Полетели кресты-купола и с других храмов. Но в монастырь народ по-прежнему шел, теперь уже — чтобы купить хлеба или муки. Однако съестного в те голодные годы не хватало, и карточки пропадали.

Чтобы не остаться без хлеба, люди занимали очередь с вечера, записывали номера на руках. Отойти было нельзя — тут же пропадет очередь, и занимай ее снова. Новой власти такое положение дел не нравилось, поэтому поздним вечером или ночью приезжала конница с нагайками, чтобы разогнать очередь — нечего создавать панику! Приходить должно было к открытию магазина, к восьми утра.

Спорить с властью не приходилось, но люди нашли выход.

Лидия Николаевна Никифорова.

Заслышав стук копыт, очередь разбегалась — народ прятался в ближайших рвах и канавах, иногда густо заросших крапивой. Лежали, стараясь никак не обнаружить себя, пережидали визит блюстителей порядка.

— Мы только стук копыт услышим — и в эту канаву! А там полынь — кругом же степи, травы высокие росли, полынь и крапива — мы упадем в них — лежим и не дышим. Красные прискочат на конях — нет никого. А мы — вся очередь — лежим там, — вспоминала впоследствии моя бабушка Прасковья Федоровна.

Меня воспитывала бабушка. Похоронив мужа, она жила на небольшую пенсию. Предвидела, что и дочери будет нелегко — с тремя-то девочками. Поэтому — трудно поверить, но из песни слов не выкинешь — молилась, чтобы меня прибрал Бог.

На кого же было оставить маленькую меня? Уходя за хлебом, бабушка ставила люльку перед образами, делала жевку из ржаного хлеба, заворачивала ее в марлю, клала мне в рот. И по ночам — стоя в очереди, или отлеживаясь в овраге — все молилась, чтобы меня прибрал Господь.

Утром возвращалась домой — тишина. Крестилась: «Ну, услышал меня Бог!» (прости ее, Господи!… ).
А глянет в люльку — я морщусь, ёжусь, у меня уже нет сил даже плакать. Но — жива…

Бабушка, а впоследствии и я — сильно болели. Прасковья Федоровна мучилась дизентерией, «подплывала кровью». Я переболела всеми тяжелыми детскими болезнями. Умирала от дифтерита.

Я лежала в инфекционной больнице. Трубка забилась корками — дыхание остановилось. Дежурных врачей не было — и за врачом посреди ночи пришлось бежать в город. Когда тот пришел, я уже посинела — только отдельные судороги показывали, что еще жива. Доктор все прочистил, снова вставил трубку, я задышала. Мне стало так легко дышать! У меня потом все время была мысль — стать врачом ухо-горло-нос.

Я была из тех редких счастливцев, что выжили. Почему-то привозили все больше мальчиков, за день человек двадцать — и они тут же умирали. Иной полчаса поживет, иной — чуть дольше.

Но и выздоровевшим приходилось нелегко. Я долго страдала от слабости. Трудно было помогать бабушке, мыть полы. В школе врачи отстраняли от физкультуры — миокардит.

Из-за плохого питания я переболела еще и рахитом. Грудь ввалилась, суставы были искорежены, голова казалась непомерно большой. Остригли меня наголо, и волосы стали расти черные, жуковые — жесткие, как щетина. И нельзя дотронуться до головы, чтобы причесаться — очень больно! Страшная была — ужас. Но мне надоедало сидеть во дворе, я подлезала под калитку — и выбиралась на улицу.

Папа — он тогда еще жив был — просил бабушку:

— Прасковья Федоровна, не выпускайте Лиду… Ну что же все над ней смеются…

Позже, когда мне исполнилось лет двенадцать, знакомые спрашивали бабушку:

— Что же, у вас тот уродушек — умер?

Я знала, что этот вопрос обязательно будет — и пряталась за бабушку. Она меня брала и выводила из-за спины:

— А вот посмотрите-ка…

Но никто не верил, что это один и тот же ребенок. Потому что уж слишком жутко я прежде выглядела.

Да и как не болеть при такой еде? Сварим водичку, ложкой пшена заправим — и все. А какое тогда было лечение… Бабушка положит в ложку кусочек масла, соли туда насыплет, подержит над керосиновой лампой… Такое оно, помню, горячее получается это «лекарство», обжигает все… Если уж очень высокая температура — давали аспирин, полтаблетки. Вот и все. Еще — керосином мазали больные суставы. И втирали его мне в голову, чтобы не завелись вши.

Лидия Никифорова в юности. 1949 г.

Годы спустя, когда я в Астрахани проходила медкомиссию, врачи сказали:

— Девочка, ты перенесла туберкулез легких. У второго ребра огромный очаг…

Значит, ко всем моим болезням, там был еще и туберкулез.

* * *

После смерти папы мама хотела забрать меня, но бабушка не отдала. Она успела ко мне привязаться.
С малых лет стала учить молитвам, водила в храм. Впоследствии, когда я училась в школе, это вызывало большое недовольство директора. Но бабушка была для меня куда большим авторитетом.

Я привыкла, что нельзя лечь спать, пока не прочитаешь все положенные молитвы — и «Отче наш», и «Богородице Дево, радуйся», и «Живый в помощи». Читать надо было вслух, чтобы слышала бабушка.

Строго соблюдались посты. Помню, я что-то лизнула, а потом только вспомнила, что пост начался. И так я испугалась — страдала, отмаливала этот грех! Ложка была в чем-то скоромном, в молоке, кажется.

А потом началась война.

На столбе висела черная тарелка-репродуктор. Говорил Левитан. Все слушали и плакали. Мы проснулись от этого плача, от общего стона… Не только женщины, но и мужчины не могли сдержать слез… У Левитана же от одного голоса заплачешь… Он так произносил эти слова — «немецкие захватчики»! Фашисты говорили: «Нам не столько Сталина желательно убить — сколько Левитана».

Жизнь изменилась сразу. Мужчины ушли на фронт, женщины рыли окопы… Мы, дети, работали в селе. Я была еще совсем маленькая. Дали мне два ведра, кружечку повесили на пояс… Трактористы пахали, а я подносила им напиться.

Потом сделали помощником повара. В четыре часа утра я уже в поле — нужно кашу сварить, почистить картошку, свеклу. Позже приходила повар, готовила обед…

После ее ухода я оставалась, чтобы вымыть котлы. Там была вырыта яма, в нее бросали доски, поджигали — и на этом жару варилась еда. Но каша пригорала. Мне нужно было вычистить котлы до блеска и только потом идти домой.

Я помню, как боялась зажигать спички. Хорошо, если тракторист окажется близко или проедет на велосипеде какой-нибудь мужчина. Так просишь его помочь разжечь…

Эвакуироваться всей семьей не получилось. Сталин приказал вывозить только детей. Такой хитрый приказ. А для взрослых другой — «Ни шагу назад!». Матери боялись детей отпускать одних — составы же бомбили дорогой.

В маминой организации «Энергосбыт» у начальников была бронь.
И они отправили жен вместе с детьми. А маму не отпустили — она была рабочая единица.

Мама готовилась вместе с нами уйти тайком. Думала, что никто не будет искать сорокалетнюю женщину. Ведь она не военнообязанная… Уже тележку приготовила, чтобы мы, переправившись через Волгу, шли к папиной сестре и везли вещи.

Поэтому мы и окоп во дворе не рыли. Зачем? Ведь скоро все тут бросим. Приходил милиционер, видел, что нет окопа, выговаривал маме и тете Поле. В последний раз пришел он 20 августа. Сказал, что если к завтрашнему дню не выроем — наложит штраф.

— Я вас жалею — одинокие женщины, живете бедно, дети маленькие. Но раз приказу не подчиняетесь — придется штрафовать.

Мама с тетей перепугались и начали копать. Зигзагом, абы как…
Неглубокий окоп вырыли, сверху положили доски, сорвали кленовые ветки — и тоже уложили, землю на них побросали. И ступеньки вниз сделали небольшие.

Участковый пришел — удивился и похвалил:

— Вот ведь умеете сделать хороший окоп.

А сам не вник, что это для отвода глаз было. Потому что мама думала — вот-вот бросим все и уйдем.

А потом был самый страшный за всю войну налет. И окоп нас спас.

До этого немцы прилетали понемножку, по 10-12 самолетов. Побомбят да улетят. По радио воздушную тревогу объявят, потом отбой.

Вообще у немцев техника была мощная. Они все время сбивали наши самолеты. Помню, опускается на парашюте летчик без сапог… по ногам кровь течет, а вокруг кружится «рама» (так прозвали немецкий самолет-разведчик фокке-вульф FW189). И немцы смотрят — куда летчик приземлится. Бои-то уличные идут. На нашей улице — немцы, а на следующей — русские. Отобьют немцев, они отступят на одну улицу — и наши солдаты вбегают в окопы.

И вот с «рамы» глядят — на какую улицу летчик сядет. Если к немцам — ему дают спуститься и в плен берут, а если к русским — то расстреливают еще в воздухе.

Мы из окопов выглядывали: хоть и темно, но видно было.

Время от времени немцы бросали светящиеся лампы — и светло становилось, хоть иголки собирай… Они вылавливали каждую «катюшу»… Она такие звуки издавала, эта «катюша», что волчком крутишься на месте, с ума сходишь. Как будто рушится земля, идет какой-то страшный зверь и роет землю огромными зубами… Казалось, что сейчас этот зверь и тебя тоже в жуткую глубину зароет.

«Катюши» стояли на машинах. Отстрочат свои снаряды, и тут же их увозят с этого места. А немцы вычислят — откуда стреляли — и давай бомбить эту улицу. Это, наверное, единственное оружие было, которое не уступало их минометам.

А 23 августа…

Наша справка. 23 августа 1942 года немецкие самолеты под командованием Рихтгофена подвергли варварской бомбардировке Сталинград. За один день противник совершил более 2000 самолето-вылетов. Несмотря на противодействие советской авиации и зенитной артиллерии, сумевших сбить 120 фашистских самолетов, город был превращен в руины, погибло свыше 40 тысяч мирных жителей. Горели не только здания, горели земля и Волга, поскольку были разрушены резервуары с нефтью. На улицах от пожаров стояла такая жара, что возгоралась одежда на людях, бежавших в укрытия.

В этот же день 14-й танковый корпус 6-й немецкой армии прорвался к Волге в районе поселка Рынок и отрезал 62-ю армию от остальных сил Сталинградского фронта.

23 августа 1942 года — самая скорбная дата в истории Сталинграда.

Вспоминает Лидия Николаевна:

— Мама утром пошла на рынок. Там продавали стаканчиками муку: кукурузную, ячменную… Она сказала:

— Куплю кое-что в дорогу, и сегодня же двинемся в путь.

Мы были готовы. Под пальтишки нам с Алисой мама подшила отрезы. У этого бостона была целая история. Мама даже называла имя приказчика, у которого он был куплен. Больше такую качественную ткань нельзя было достать ни у кого.

И папа просил: «Маруся, в каких бы тяжелых условиях ты ни очутилась — этот бостон не продавай. Остальное — на твое усмотрение. Ты — мать, не обидишь своих детей. А из этого отреза — когда дочкам по 17 лет исполнится, юбочки сошьешь. От меня в память».

Мама эти отрезы подшила под пальтишки, чтобы и нам теплее, и тележка полегче была.

И вот с утра как объявили воздушную тревогу… Никогда так не говорили — мол, из окопов ни в коем случае не выходить, а то расстрел на месте. Мама рассказывала: только пришла на рынок — и милиция все закрыла, никакой торговли.
Репродуктор приказывает: «Все в траншеи — и не выпускать никого».

Люди привыкли, что воздушная тревога длится около часа. И все, можно вылезать. А тут через каждые 15 минут объявляют эти угрозы, чтобы носа не высовывали. И все грознее говорят с каждым разом.

Мама бросилась к милиционеру, повторяла, что у нее дома маленькие дети и мать старушка. Часа три молила! В конце концов он разрешил перебежать в следующую траншею — поближе к дому. И там повторилось то же самое. Пришлось просить другого стража порядка.

А у нас дома был заведен порядок — если одного члена семьи не хватало, за стол не садились. Бабушка сварила воду, пшеном заправила — есть хочется, а мамы нет. Наконец она прибежала и рассказала, с каким трудом — с шести утра до шести вечера добиралась домой.

Только мы сели за стол, взяли ложки, и вдруг видим — надвигается ночь. Стало темно. А перед тем светило солнце. Это самолеты безшумно летели и пустили дымовую завесу. Мы выбежали на крыльцо, так и не попробовав супа — посмотреть, что происходит. Глядим: с запада надвигается огромная черная туча и клубится вся, как живая. Это немецкие летчики, чтобы видеть цель — вынырнут из этого облака — и тут же бомбы сыплются. Поток бомб, свист стоит в воздухе…

И как только мы увидели эту ту-чу, эти ныряющие самолеты, нас тут же сбили с ног воздушные волны.
Лежим на крыльце — до окопа два шага, а встать не можем, потому что качает, как на качелях. Потом уже — мама велела — мы кубарем скатились в окоп. Надо было спасаться от осколков — они летели поверху.

Крики кругом, стоны… Люди кричат нечеловеческими голосами — не поймешь, человек это или зверь… Нашему пожилому соседу оторвало обе ноги, он погиб от кровотечения — некому было помощь оказать.

И мы как упали в окоп — всё: больше нос высунуть было нельзя. Шла стрельба трассирующими пулями. Похоже на нынешний салют, только очень страшно. Бьют из минометов, из «ванюш». У них такой писклявый-писклявый голос был, на нервы действующий, но понежнее, чем у «катюш».

И «катюша» в ответ сейчас же стреляет басом, а «ванюша» тонким своим голоском отвечает.

Мы только через несколько дней освоились с этой страстью. А есть нечего, с голода умираем. Мама простилась с нами и пошла. На вокзале горели составы с пшеницей. Она хотела добыть немного зерен, чтобы замачивать и жевать, чтобы не умереть. И воды надо было принести.

Поползла она на вокзал. Там пламя, все горит. Мама смогла лишь вот столечко пшеницы принести… Зерна пахли дымом и были горькие на вкус. А воды и набрать негде. И тут по дороге мама увидела огромную лужу — она потом всю жизнь вспоминала. Лужа как кисель — жидкая грязь. И в ней лежал убитый офицер — головой прямо в этой грязи. И мама с ведром поползла за этой грязью. Подумала — через тряпку будем пить. И мы пили.

Тогда не болели. От этой страсти переключалось все в организме.
У меня в одиннадцать лет виски были седые.

И вот раз в день мама замочит пшеницу, разложит всем в посуду… Помню, я только взяла свою чашечку — и рядом огромная бомба упала. В тонну, наверное, весом, не меньше. Нас всех сдавило, в окопе — трещины пошли. Наверное, спасло то, что мы молились без конца. Бабушка мне говорила:

— Ты еще безгрешная. Обеги вокруг окопа, прочитай «Живый в помощи… ».

Снаряды летят, а я бегу, молюсь, чтобы не попало в окоп.

И когда эта бомба упала, тонная, все наклонились над своими тарелками, а я подумала — всё… Оцепенела. И земля, которая летела сверху — насыпалась мне в чашку. Но я не получила вторую порцию. Больше не было.

А еще мы взяли к себе бабушку.
У соседей были дети и нянька. Полячка, очень интеллигентная. Ей исполнилось 96 лет. Помню, до войны у нее было плетеное кресло. Такое интересное плетение… Подручники… Мы все хотели дотронуться до него, а она пугала, что в переплетениях спрятались тараканы. И мы боялись. А она сидела в своем кресле, как принцесса.

Не знаю, куда после бомбежки делись наши соседи. Двор был пустой. И мы бабушку взяли к себе в окоп. Посадили ее с краю.

К нам забегали то немцы, то наши…

У старушки висела на шнурке маленькая сумочка. В таких мужчины носят табак, а у нее там был сахарный песок. Она его берегла, а сама уже высохла вся, стала худой и маленькой как ребенок. И вот немец спрыгнул в окоп, обрезал шнурок, и в карман сумочку положил.

Бабушка Лидии Никифоровой — Прасковья Федоровна — со своими родителями.

Она ему сказала по-немецки:

— Мне 96 лет, как вам не стыдно у меня отбирать последнее?

А он только засмеялся, вытащил из сапога губную гармошку, заиграл… Потом мою бабушку поднял, ощупал. У нее были спрятаны сухари — отобрал и это.

* * *

Лето закончилось — началась осень. Днем дожди, а по утрам мороз. Нас спасло, что мы вылезли из окопа, принесли из развалин дома ковры, укрылись. Но все равно — было так холодно! Алиса недавно позвонила:

— Помнишь 22 ноября? Пошел проливной дождь, а наутро ударил сильнейший мороз, градусов двадцать. На нас одежда стояла колом! Как мы плакали с тобой, кричали! Это уже не руки мерзли, это уже самое кости ломило от холода. Страшная боль.

Мы различали врагов по форме: немцы, румыны, хорваты… Если черная форма, все черное: брюки, пилотки с черепом — это эсэсовцы. Но даже их мы так не боялись, как венгров и хорватов. Я запомнила это на всю жизнь. У них мания такая — убивать ни за что. Если хорваты проходят — они обязательно кого-нибудь убьют, ткнут кинжалом, изнасилуют. Население добивали в основном хорваты. Живот могли распороть, голову снести.

Собачки в окопы прятались — они их расстреливали. У нас был любимый песик — рыженький такой, умный. Нина принесла его маленьким щенком, когда уезжала в Ленинград учиться: «Мама, оставь». Он подрос уже, пушистый был, мы с ним играли… Единственная радость детская… Он на хорват гавкнул. Они сперва в него выстрелили, а потом дострелили — в пасть.

Вспоминая о том времени, хочу сказать о Владимире Николаевиче.

Это был мамин знакомый. Он из Ленинграда, во время войны вместе с заводом эвакуировался в Сталин-град. Жена его вместе с дочкой погибла в блокаде, сын был на фронте.

А так как мама в «Энергосбыте» вела промышленные предприятия, Владимир Николаевич пришел оформлять свой завод к ней. И мама ему так понравилась! Он стал заходить к нам домой. Интеллигентный человек. Читал на французском языке. Знал писателя Куприна — тот когда-то служил в его части.

Сам Владимир Николаевич закончил морскую академию. Все учебники того времени по судостроению написали его бывшие однокурсники, они стали учеными. И у Владимира Николаевича тоже имелись свои труды.

До революции у его семьи был дом в Петербурге, на проспекте Римского-Корсакова — дом занимал весь квартал и переходил на другую улицу. Владимир Николаевич рассказывал, какие там проходили балы…

Он приносил нам мороженое — чашку с верхом. У мамы появилась — тогда модно было — шубка длиной по коленки, сапожки на шнурочках, цвета кофе с молоком.

Но маме Владимир Николаевич не нравился. Он был старше ее на пятнадцать лет.

Мама говорила:

— Я лучше буду воду с сухарями пить и ходить в матерчатых тапочках, но за старика не пойду.

И вот когда самый-самый разгар войны был, темно, то немец в окоп забежит, то русский… Трассирующие пули, тонные бомбы вокруг сыплются, мы все в земле лежим… Соседи погибли: кого завалило, кому в дом — прямое попадание. И вдруг Владимир Николаевич сваливается в окоп. Мы думали — немец. Шляпа такая на нем… И никакой поклажи: только две стопки книг шпагатом перевязаны — его труды. Он не мог их бросить…

Он позвал маму идти на переправу.

На улице ночь — тогда темно было сутками напролет. От дыма, от пожаров. Только видно, как трассирующие пули летят. Кромешная тьма… и он маму приглашает на переправу.
А Волга вся красная от крови.

Мама говорит:

— Куда ж я пойду, у меня дети и бабушка…

Владимир Николаевич посидел, я помню — у него шляпа лежала на коленях, и рядом — две стопки книг. Пот с него катился градом — вот такой величины капли. Он все время вытирал их. Посидел и ушел. И мы его считали погибшим. Бабушка молилась за упокой.

А потом, годы спустя, в Астрахани — я его увидела. В морской форме. Я подошла к нему как к родному. Такая встреча была!

Он говорил:

— Мамочка твоя сама виновата, я ей предлагал вас поставить на ноги. Она мне категорически во всем отказала.

* * *

И вот пришли наши. Солдаты варили похлебку, заправленную мукой. Она была белого цвета. Разливали в кружки, кормили… А с нас прямо в похлебку падали вши. Тогда приехали дезстанции на машинах, с душевыми установками. Там было тепло. Нас раздели, выкупали, а вещи прокалили так, что никто не узнавал свою одежду. Она вся стала темно-коричневого цвета и долго пахла жареным. Мне спалили бобриковый воротник у пальто.

Часть населения вывезли за город — туда, где уцелели дома. А потом люди стали возвращаться. Жили в подвалах. Еще строили много бараков. Там были нары. Начали проводить электричество.

Город оживал.

Подготовила Татьяна Свичкарь,

г. Жигулевск Самарской области.