«Нельзя жертвовать совестью!»

В рязанском издательстве «Зерна» вышла повесть-антиутопия самарской писательницы Марины Гончаренко «Остров безсовестных». Наконец-то книга уже в печатном виде дошла до нас. И теперь  можно подержать ее на ладонях, полистать страницы, можно, наконец, на время отрешиться от всех житейских проблем и провести два вечера наедине с книгой. И теперь уже как о свершившемся факте можно побеседовать с автором — тем более что Марину Васильевну Гончаренко (Грязнову)  связывает с нашей редакцией давняя дружба, в «Благовесте» публиковались ее статьи и рассказы.

— Я год назад рассылала свою повесть по разным журналам и светским издательствам, но везде был отказ, — поведала Марина. — И вот уже напоследок узнала, что в рязанском Православном издательстве «Зерна» публикуют произведения наших самарских авторов. Я подумала: почему бы там не попробовать? Послала повесть туда. И вскоре мне звонит директор издательства, Игорь Николаевич Минин, и говорит, что сам не читал мою повесть, но главному редактору она очень понравилась. Решили публиковать. Но — сразу требование: изменить заголовок. Я стала спорить: «Нет, Игорь Николаевич, в этом заголовке самая суть!» Не смогла переубедить. Кучу разных вариантов других заголовков предложила, сама понимая, что все это — не то. А тем временем Игорь Николаевич сам прочитал повесть — и сказал: «Не надо ничего менять, это именно тот заголовок, который нужен!»

И тут он меня начал расспрашивать:
— В Самаре живете. А Ольгу Ивановну Ларькину знаете?
— Да, знаю.
— А Алексея Алексеевича Солоницына?
— Тоже знаю. Не то чтобы близко… Вот Ольгу Ивановну лично знаю.
— А кого еще из пишущих знаете?
— Отца Сергия Гусельникова знаю.
— Наверное, и с Антоном Евгеньевичем Жоголевым знакомы?
— А как же, конечно. Да мы с ним в общем-то семьями дружим, у нас дочери подружки еще с первого класса.

Он так удивился:

— Самара ведь намного больше Рязани, а такое впечатление, что это деревня, в которой все друг друга знают…

— Так оно и есть, — говорю. — Деревня Православная, и все мы сталкиваемся, все знакомы…

И вот это как-то его расположило, сняло какую-то настороженность, которая, похоже, была у него вначале. А потом Игорь Николаевич и сам убедился в том, что это правда, когда приехал к нам в Самару, на праздник «Благовеста»…

— Очень жаль, что твой отец, Василий Васильевич Гончаренко — мы знали его как прекрасного журналиста — не дождался твоей книги. Он умер 4 октября, когда посылка с книгами уже направлялась из Рязани в Самару… Он ведь очень ее ждал, твою книгу…

— Да. Всего нескольких дней не хватило… Но он читал мою повесть еще в рукописи и очень радовался за меня, что его дочь смогла написать такую настоящую вещь.

— Но ведь книги, подобные твоей, и пишутся чаще всего от большей скорби?..

— Или от скопившихся скорбей. В моем случае было так. Скапливается в душе столько, что уже не можешь не писать. Вот только тогда и получается — настоящее.

Эта безсовестность — она ведь давно уже стала реальностью, это уже не просто символ. Мы живем на этом самом острове, среди людей без совести…

— А литературный сюжет, судя по эпиграфу, был навеян Салтыковым-Щедриным?

— Нет! Что интересно — как раз нет. Именно эту сказку, «Потерялась совесть», я не читала раньше у Салтыкова-Щедрина. Читала о Премудром пескаре, о мужике, который трех генералов прокормил, и прочие… У него же все сказки — «для детей изрядного возраста», и я очень многое у Салтыкова-Щедрина читала, но эта как-то не попадалась. А тут — я ведь работала над повестью долго, около пяти лет, — вдруг прочитала эту сказку. И удивилась тому, насколько созвучно всё моим мыслям.

Конечно, очень уж большой отрывок из этой сказки я взяла в качестве эпиграфа — мне об этом говорили, —  но он, на мой взгляд, настолько вписался в ткань повести, настолько вобрал в себя всё, что я хотела сказать, что я не могла его нигде сократить и решила дать в таком виде. Потому что — как ни удивительно, мы, разделенные веками, просто об одном и том же думали.

— События происходят на острове, отделенном от остального мира…

— А вот как появился сам образ острова — пожалуй, интересно будет рассказать.

Мне приснился некий остров, на котором туземцы-дикари научились избавляться от совести. Чтобы не мешала им жить так, как им хочется, без всяких там запретов. Уж не помню, как именно они это делали, может быть, грубо вырезали, но почему-то они эту совесть не выкидывали, а где-то складывали. Этот сон крепко засел у меня в душе, я начала об этом думать, и образ острова как какого-то куска земли, на котором все события происходят, лег в основу сюжета.

Я изначально решила, что это должна быть именно антиутопия. Но антиутопия, в которой главными будут вопросы веры, вопросы совести. И остров в повести населен не дикарями, а цивилизованными людьми. Это наше современное общество, но вот — с тотальным удалением совести. Люди, которые в общем-то должны понимать, что делают, без особых терзаний расстаются с «ненужным отростком».

В повести переплетаются различные темы. Например — тема отцовства. Очень много я об этом думала и переживала, что отцовство у нас в каком-то попрании. Считается, что сами мужчины в этом виноваты, что это пресловутая мужская инфантильность, но есть ведь и вина многих женщин в том, что они сами на себя очень много берут, а отцов и не подпускают к воспитанию детей, отталкивают. Они как бы и не причем…

— Но ведь, если вспомнить, «Авраам родил Исаака;Исаак родил Иакова…» (Мф. 1, 2)

— Да! — и вот эту глубинную роль отца я решила в свою повесть внести. И отцовство, которое возводится к Богу.

Я очень хотела поддержать своей повестью мужчин, отверженных в жизни, неудачников. Есть у них и силы душевные, и благородство, но вот эта наша страшная действительность, в которой надо «уметь вертеться», что-то урвать, кого-то предать, где-то украсть — и только тогда ты будешь успешным. «Съесть» ближнего — и только тогда ты будешь на коне. Они не могут так жить. Поэтому и хотелось сказать о них какое-то слово доброе и, может быть, вернуть им веру в себя, в свое предназначение, в свой ум, в свои таланты. Потому что много такого вижу вокруг, к сожалению.

Размышления и о совести, и о любви, и о жалости — все свои записи дневниковые, в которых я размышляла об этом, я отобрала и внесла сюда.

— Ну да — ты же очень много писала и пишешь как журналистка на моральные темы, о брошенных, обездоленных детях, о семьях, которым живется трудно…

— Конечно, и сейчас это — мои темы. То, о чем много думаю, о чем переживаю.

— Давай поговорим о Трине. Откуда взялась удивительная старушка с таким необычным именем?

— Однозначно: первая встреча главного героя, Виктора, с Триной — это то, что на самом деле произошло со мной. Прямо все один в один. Жарким июльским утром я шла на работу в редакцию, я наслаждалась легким ветерком — и тут навстречу мне идет женщина. Правда, в повести я ее несколько состарила, той женщине было лет где-то под пятьдесят и, может быть, не такая уж затрапезная, как Трина, но не очень ухоженная, немножко странная. Наверное, кто-то сказал бы, что у нее не все дома… Она несет в руках птенца и обращается ко мне: «Помогите мне воробышка посадить в гнездо!» И я лазила на дерево, сажала птенчика на нижнюю ветку, а потом приходила и смотрела, нет ли под деревом перышек — не съела ли его кошка. Не обнаружила. Но и самого птенца не увидела. И как-то мне запал в душу этот случай, сама эта женщина, ее образ, ее внешность. И я ее внешность дала своей Трине. А потом уже стала раздумывать над тем, что же она как человек из себя представляет со своими странными поступками и словами…

— С ее юродством?..

— Да. Я стала искать для нее необыкновенное имя. Такое, чтобы в нем ощущалась ее связь с Богом. Трина… — этого имени нет в святцах, это не Православное имя. Но в английском языке слово Trinity, Holy Trinity означает Святую Троицу! Мне хотелось дать моей героине не тривиальное, но говорящее имя. И я подумала: ну она юродивая и пусть имя раскрывает то, что она — человек Божий.

Разные моменты повести я из разных жизненных ситуаций брала — просто вот оттуда, отсюда, из тех ситуаций, которые были в моей жизни. Просто для того, чтобы было достоверно, жизненно. Что-то можно нафантазировать, придумать, но самые цепляющие за душу моменты — конечно, из жизни.

— Почему в твоей повести детям до семи лет не делают операцию по удалению совести?

— Потому что до семи лет они — младенцы, вот мне и хотелось, чтобы в моей повести они хотя бы до отроческих лет сохраняли связь с Богом. И совесть. Младенцы ведь на руках Божиих! Он Сам не дает их в обиду… А уж когда появляется свободная воля, тут уже возможно и падение…

— Не случайно русский мыслитель Константин Леонтьев сказал: если продлить принцип свободы до абсолюта, многие именно свободно, сознательно продадут себя в рабство… В том числе и в рабство греху…

— … но как тревожное знамение времени — в журналистских статьях на Острове сообщается, что с недавних пор некоторые дети уже стали рождаться без «ненужного отростка». И, значит, вот уже то страшное грядет, когда младенцы от чрева матери уже не будут знать, что такое — совесть. Богоборческий грех родителей, отказавшихся от совести, разъедает весь их род — глубинно…

Совесть — это как раз тот «орган», которым человек разговаривает с Богом. И очень страшно лишиться возможности слышать голос Бога! Вот эту мысль хотелось пронести в повести.

— Очень хорош у тебя Козлёнок по имени Лев. Это твой сын Ваня стал прототипом?

— Маруся, дочка. Ванюшка… — у него были свои проказы, а вот Маруська — совершенно такая же, как мой маленький герой. Только он мальчик. Маруся такая же шустрая, веселая. Маленькая она была такая непосредственная. С людьми разговаривала на улице, всех в гости звала. Сейчас-то, конечно, уже подросток, изменилась. Лёвушку я писала с нее. Ну чтобы уж не совсем было напрямую, сделала ребенка мальчиком.

А почему имя у него такое — ну я же хотела, чтобы у всех были какие-то говорящие имена. Виктор — Победитель, который очень много должен победить в себе и вокруг себя. Ну и Лев — это же «царь зверей»… Царское имя. Как раз для нашего Козлёнка…

— Когда читаешь, что из всех милых детишек-оборвашек осталась только одна, и понимаешь, что остальные погибли, сердце обливается кровью.

— Но я не могла ничего изменить в их судьбе. Потому что тогда повесть лишилась бы правды. А мне хотелось, чтобы правда была приближена. Я на этот жесткий шаг сознательно пошла.

Страшно, что гибнут и души. И это взрослые создают для детей такие чуть ли не адские условия, в которых гибнет душа, не видящая света, не имеющая надежды на добрый исход. Я только надеюсь на милость Божию к таким детям…

— И ведь чистый сердцем Лёвушка тянется не к своим удачливым сверстникам, но — к босоногим оборванным девочкам…

— Одна — в резиновых сапогах. Они так и стоят у меня перед глазами.

— Ты видела таких в жизни?

— В деревне. Сейчас же нередко сельские жители оказываются в тяжелом состоянии — ни работы, ни денег… Так что и этих своих маленьких героинь я тоже во многом писала с натуры. 

— И самый непростой, пожалуй, вопрос. В повести некоторые «верующие» люди, увы, по одну сторону с теми, кто лишился совести.

— …и объявляющие отступниками тех, кто противится этому.

— Тебе не страшно было писать об этом?

— Страшно. Но — надо было. Люди даже духовные могут не удержать духовную высоту, если не будут стремиться во всем жить по совести. Я старалась зарисовать эту сцену предельно осторожно. Но хотелось сказать, как это все может проходить во времена уже апокалиптические.  Времена того страшного будущего, которое может случиться и с нами, если мы не будем задумываться, а будет так вот легко идти по пути земного благополучия, жертвуя совестью и духовной свободой. Нельзя приносить в жертву совесть.

— Очень символично — возвращаясь к названию повести — что действие происходит все-таки на острове. У героев еще есть куда бежать.

— Есть где искать спасения. 

Записала Ольга Ларькина.

См. также