‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

«Свет, который в тебе»

Главы из нового романа Православного писателя Алексея Солоницына.

См. также

Главы из нового романа Православного писателя Алексея Солоницына.

Поселок назывался Хэ, и Митрополит Петр, сколько ни пытался, так и не мог узнать у местных жителей, что это значит в переводе на русский язык.
«Хэ» да «хэ» — может быть, это возглас, вырвавшийся у человека, впервые пришедшего сюда. Он увидел море, которое сразу начиналось там, где кончалась тундра, и сказал: «Хэ».
Плоская поверхность земли как бы сама собой переходила в студеную воду — такую вот, как сейчас, серебристо-матово отсвечивающую под тусклым солнцем, скрытым полупрозрачной пеленой облаков, рассеянных в безконечности неба.
Как только выдавалось время, свободное от забот, Владыка Петр шел сюда, к берегу, и гулял вдоль него, до самого заворота земли, где она закруглялась, образуя полукружье. Здесь он поворачивал и шел назад, сколько хватало сил, потому что еще одного далекого полукружья не было видно за пеленой, висящей над водой.
Этот залив назывался Обской губой, и поселок Хэ находился неподалеку от берега. Митрополит не мог сказать, что это «Богом забытое место». Но что это край земли — вполне можно сказать, потому что здесь действительно кончалась земля и начинался водный простор, переходящий в застывшую ледяную равнину, которая называлась Северным Ледовитым океаном. Где-то там, впереди, находилась макушка земли — кратчайшее расстояние до центра земного шара — Северный полюс.
Владыка дышал и, казалось, не мог надышаться морским воздухом. После вонючих, полутемных или вовсе темных тюремных камер дана ему как бы в награду эта водная серо-голубая гладь, отливающая свинцово-серебристым цветом в короткие летние дни. Недолго радоваться теплу, солнцу, которое нет-нет да и проглянет сквозь облака. Но все-таки его можно увидеть. А в московских тюрьмах и в Суздальском изоляторе он не видел солнца по году и больше — на так называемые прогулки Владыку выводили, когда наступал вечер. Ретивый Иван Кравец из Суздальского НКВД и вовсе прогулки определил не вечером, а ночью.
Митрополит в часы прогулок старался не думать о тюремщиках и о власти, которая Православную Россию превратила в какое-то новое, нигде в мире не виданное государство. Под его жернова попало все то лучшее, что было и чем гордилась страна.
«Ну хорошо, — думал Митрополит, — Церковь им не нужна, духовенство, значит, тоже. Но почему дворянство, давшее стране столько талантов в науке, искусстве, да во всем, что касается творчества, надо истреблять? Да еще с такой жестокостью? Неужели нельзя дать им возможность трудиться на благо страны? Почему все мы обязательно попадаем в разряд контрреволюции? В чем она, контрреволюция? В том, что мы хотим жить по закону Божьему? Но ведь их власть провозглашает идеалы справедливости, добра, заботы о сирых и обездоленных. Так почему же нам не дано в этой новой стране таких же прав, как пролетариату и «трудовому крестьянству»? Почему надо обязательно убивать, мучить, посылать на край света? Неужели классовая борьба в самой своей основе предполагает истребление всего лучшего, что выдвинул и создал народ? Не понимаю! Сколько блестящих умов дало то же крестьянство, например. А духовенство? Разве дети священников не становились учеными, врачами?»
«И революционерами», — словно подсказал ему кто-то.
Владыка горько усмехнулся и поднял голову, стараясь прогнать тяжкие мысли.
«Наверное, нигде небо так близко не приближается к земле, как здесь. А значит, нигде Бог так близко не находится от человека».
Об этом ему написал Иван Васильевич Попов, профессор, с которым они хорошо были знакомы еще по Петербургу. Иван Васильевич знал жития и труды святых отцов так хорошо, как, пожалуй, никто другой из современников, и беседы с ним доставляли огромное удовольствие. Не только он, тогда ревизор духовных школ Петербурга, но и все, кто имел возможность встречаться с Поповым, испытывали ту же радость общения с профессором. Собирались тогда у Владыки на квартире — просторной, уютной. И Святейший часто приходил. Был он в то время Архиепископом Литовским, а Владыка — Петром Федоровичем Полянским. Какие велись беседы, как радостно было общение!
А сейчас Иван Васильевич сослан в поселок, который называется Сургут. Пишет, что вокруг ничего нет, кроме мерзлой земли, и радуется, что Владыка видит море. Пишет, что вид водной глади должен успокаивать душу перед долгой зимой, перед лютыми морозами, когда от воздуха, попадающего в легкие, леденеет все внутри и прерывается дыхание.
Иван Васильевич время от времени присылает деньги. Владыке они приходятся очень кстати — можно запастись солью, крупой. Кроме хлеба по четверти каравая на неделю и мороженой рыбы он ничего не получает. Правда, рыба здесь хорошая — все больше белорыбица, ею и кормятся местные жители. Еще в ходу морошка — ею запасаются на весь год как раз сейчас, коротким летом.
В общем, Ивану Васильевичу приходится тяжелей, чем Владыке, но он в письмах не жалуется, даже иронизирует над местными нравами. Сегодня он прислал деньги и письмо, но Владыка не торопится его прочесть — откладывает на вечер самое приятное.
«Близость неба, наверное, достигается еще тем, что оно сливается с морем. И цвет у них одинаков. Поэтому морской простор кажется и простором небесным. На юге не так. Там небо кажется очень высоким. Синева подчеркивает высоту, и есть незримая черта, которая отделяет море от неба. Хорошо бы увидеть Черное море хотя бы на день — на два. Может быть, вылечил бы легкие, ведь они болят все сильнее. Особенно когда наступят холода.
Срок у меня кончается осенью. Но они возьмут да и еще продлят. Опять скажут — поживи-ка тут еще три года. Тогда тут и упокоюсь».
За спиной он услышал шуршание шагов, оглянулся. К нему шел местный священник, отец Мардарий. Он был маленького роста, но довольно осанист. Жиденькая бородка, правда, несколько портила эту осанистость и тот значительный вид, который отец Мардарий старался придать своему облику, хмуря брови и вскидывая голову. При этом он щурил глазки, словно прицеливался на собеседника, задавая ему коварный вопрос. На подобные вопросы отец Мардарий был горазд — часто заранее их готовил. А когда читал какую-нибудь книгу, всегда останавливался на необычном факте и заносил его в свою книжицу, названную им «вопросник».
— Мир вам, дорогой Владыка, — сказал он, еще издали кланяясь, но не протягивая руки для благословения и братского целования. — Когда вижу вас, мне все вспоминается картина художника Поленова «Христос на берегу Генисаретского моря». Такую же я, представьте, воображаю картину, видя вашу значительную и глубокомудренную личность.
— А я, представьте, совсем иную картину вижу, — сухо ответил Митрополит, слегка поклонившись.
— Какую же, извольте полюбопытствовать?
— Вы мастер вопросы задавать. Потрудитесь же еще и искать ответы, — Владыка, заложив руки за спину, пошел вдоль берега. Отец Мардарий двинулся следом, нагнал Митрополита. Но идти рядом, сохраняя внушительность, какую он старался себе придать, не удавалось, потому что Владыка занял тропу, а отцу Мардарию пришлось идти по кочкам.
— Прошу великодушно простить, что нарушил ваше мудроспокойствие. Но обязанности, которые мне поручены, не позволяют находиться в бездействии. А я вынужден просить вас не удаляться далеко от поселка. А также интересоваться, чем вы, дорогой Владыка, занимаетесь. И какие у вас нужды.
— Нужда одна, ваше преподобношпионствование: хотя бы в час прогулки оставьте меня в покое. Вы прекрасно знаете, что сбежать отсюда невозможно. А о моих занятиях и нуждах можно осведомиться и в поселке.
— Не совсем так, ваше мудроязвение, — не задержался с ответом отец Мардарий. — Известен случай, когда ссыльный Митрофанов, промышленник, бежал. Там вон, за поворотом залива, или губы, как она называется, ждала его повозка. Этой же вот порой. Сел он в нее и укатил. И ведь не поймали ни в Сургуте, ни в Обдорске, вот в чем дело. Видать, денег у этого Митрофанова было много, всех сумел подкупить, да.
— Сколько у меня денег, вам, ваше преподобноподслушивание, хорошо известно.
— Как же, как же. Иван Васильевич Попов, известный профессор, да. Петербург, Нева, Мойка… Или Фонтанка? Дайте вспомнить, где ж ваша квартира была…
— Ого! Вот куда щупальца ваши засунуты! Сильна «Живая церковь», вот как попов заставляют шпионить! Куда тут царской охранке, как вы изволите выражаться вместе с новой властью!
— Так! Значит, новая власть вам по-прежнему враждебна. Вы к ней по-прежнему относитесь без всякого уважения.
— А позвольте вас спросить, неуважаемый, вы выбрали должность шпиона по вдохновению? По вдохновению продали Церковь Истинную, Православную? Вы умный человек. Грамотный священнослужитель, я это понял из наших разговоров. Вы не можете не видеть, что обновленцы — это люди, придумавшие новую «церковь», чтобы угодничать перед властью. Чтобы отказаться от самого главного — веры в Бога Отца, и Сына, и Святого Духа. Вместо Духа Святого у вас, живцов, поставлена советская власть с большой буквы. Вот в чем суть вашей «Живой церкви».
Владыка стоял, повернувшись лицом к отцу Мардарию. Он возвышался над низкорослым, кряжистым священником. Когда он говорил, то по привычке помогал себе правой рукой, опуская ладонь сверху вниз и выставив вперед указательный палец.
— И самое поразительное то, что мы с вами на краю света, можно сказать. Вас и ссылать-то некуда. Расстреливать вас никто не собирался. Ну стоит маленькая церквушка, кому она мешает? Мансийские люди и раньше к вам не ходили. Русских мало, все больше ссыльные. И что? Ну закроют вашу церковь большевики. Как раньше белорыбицей и олениной вы питались, так и дальше будете. Дети-то у вас взрослые, не дадут вам с матушкой пропасть. Вот я и спрашиваю вас: вы шпионите по вдохновению? По вдохновению стали предателем?
Отец Мардарий стоял с задранной кверху головой. Жидкую бороду трепал ветерок. Прищурив глаза, он готовил свой выстрел. И выстрелил:
— Вот я и передам Макару Ивановичу, как он приедет, эти ваши слова. Про «Живую церковь», про советскую власть.
— А мы один на один беседуем. Как докажете? Скажу просто: врете. А потом моя позиция давно всем макар-иванычам известна. И Святейший Патриарх Тихон, и я как Местоблюститель Патриаршего престола не против советской власти. Мы никогда не были контрреволюционерами и не будем. При мне лично Святейший одного белого офицера, который в Крым уезжал и за благословением пришел, — не благословил. Потому что он понимал, что народ пошел за большевиками и не скоро от них отвернется. Мы не против власти, но и Церковь не предадим, народ Божий не оставим. Дайте нам служить так, как мы почти тысячу лет служим. Каноны нарушать нельзя, власть должна это понять. Иначе будет не Русская Православная Церковь — а какая-то секта, вроде вашей «Живой», где вы пытаетесь соединить несоединимое. Атеизм и Церковь несовместны. Ибо Церковь стоит на Таинствах, в которые я верю. Верю в Святую Троицу. А атеизм это отрицает. Как же их совместить-то? Все это вам известно, но я еще раз все повторил, чтобы вы хорошенько запомнили. И сказали хоть Макар Иванычу, хоть Ивану Макарычу.
Владыка заложил руки за спину и опять пошел берегом моря. Отцу Мардарию пришлось снова поспешать за Митрополитом.
— Владыка, подождите. Больно быстро вы ходите. Дайте и мне сказать.
— Ну? — Владыка остановился, снова прямо в глаза посмотрел отцу Мардарию.
— Больно вы бьете, владыка. А того не знаете, что обдорских и абалацких священников и монашествующих кого расстреляли, кого просто выгнали, то есть пустили по миру. Вот что вышло из ихнего упрямства. И вы той же дорогой идете. Разве не видите, что вас уморить хотят? У вас уже и легкие больны, и радикулит, и обмороки бывают. Это от нервного расстройства. А Макар Иванович мне говорил, что если вы мнение свое не измените, то они вам опять срок продлят. Он от Тобольского начальства это слыхал. Ну, я — ладно, я червь. Недостойный поп, правильно вы говорите. Пусть я иудину осину выберу, пусть. Но на вас-то ноша какая! Вся Церковь! Вы должны жить.
Отец Мардарий говорил не задирая, как обычно, бороденки, не щурил глаза, нацеливаясь на собеседника, а просто, ровно, иногда поглядывая на Митрополита.
Владыка обратил внимание, что и выражение глаз у священника переменилось — в них появилась боль.
— Пойдемте-ка в поселок. Пора. Да, отец Мардарий… Ваш Небесный покровитель Мардарий Севастийский, я по святцам посмотрел. Его называли «голубем незлобивым». Он добровольно вызвался идти на мучения за Христа. Прежде чем умереть во время страшных истязаний, встал, оборотившись лицом к востоку, и произнес молитву «Владыко, Боже Отче Вседержителю», вместе со святыми мучениками Евстратием, Авксентием, Евгением и Орестом он поминается. В сапоги железные их ноги закручивали, на груди каленым железом крест выжгли. А Мардарий молился, пока под пытками не отдал душу свою Богу. «Светильник явился еси светлейший во тьме неведения седящим, страстотерпче; верою бо яко копнем обложився, врагов шатания не убоялся»… «Врагов шатания», понимаете, отец Мардарий? Специально для вас написано как будто… Я вам этот кондак напоминаю, чтобы вы опомнились. Тоже специально запомнил. И вы запомните.
— Да я знал раньше. День Ангела у меня 13 декабря… Где нам до святых-то…
— Конечно, мы слабы. Так и они были слабы. Но вера их укрепляла. Они молились и выстояли. Надо на них равняться.
В поселке, на улочке, которая вела к дому, где квартировался Митрополит Петр, они остановились. Отцу Мардарию надо было идти вправо, к церкви.
— Я пойду, Владыка.
— Иди. И еще помни, отец Мардарий, что сказал Христос книжникам: «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы». Вот и ты помни, что святой мученик Мардарий рядом с тобой.

+++
Камера Екатеринбургской тюрьмы отличалась от других, куда он заключался, лишь тем, что тут было небольшое зарешеченное окно. Из него виден пустырь, за ним чахлый лесок. Это пусть ничтожная, но все же часть живого мира. И главное, видно небо, по которому он определяет время года. Смотритель, приносящий еду, молчит, даже когда он спрашивает, какой сегодня день. Конечно, он бы сказал, но ему строго приказано молчать. Все-таки однажды ответил, и Митрополит пометил на стене день — 4 декабря 1930 года. 21 ноября по старому стилю. Это праздник Введения во храм Богородицы.
С того самого дня он стал делать на стене пометы. Так у Митрополита образовался свой собственный календарь. Теперь он знал, когда какие приходят памятные и праздничные дни, и хотя не было у него Богослужебных книг, молился он по памяти, которой отличался с юных лет. Правда, когда в Тобольской тюрьме с ним случился удар, память заметно ухудшилась. Теперь приходилось напрягаться, подолгу думать, чтобы вспомнить нужный стих или строку песнопения или события из собственной жизни.
Удар произошел, когда его из поселка Хэ этапировали в Тобольскую тюрьму. То ли отец Мардарий состряпал донос, то ли сами энкавэдешники решили ужесточить наказание, неизвестно. Но только после того, как ссылку продлили еще на два года и срок этот закончился, он снова оказался в Тобольской тюрьме и снова встретился с Евгением Александровичем Тучковым — тем самым, из отдела по делам религии, как рекомендовался однажды сам Тучков. Его словно не трогало время. Тучков оставался все таким же молодцеватым, бодрым, гладковыбритым, с густыми волосами, тщательно зачесанными назад.
И не поленился же тогда из Москвы приехать в Сибирь. Неужели только для того, чтобы встретиться с ним? Или письмо, которое Владыка написал в правительство, возымело действие, и Тучкова обязали приехать к нему в Тобольскую тюрьму?
— Да, Владыка, снова нам приходится беседовать, — говорил Тучков, расхаживая по кабинетику начальника тюрьмы, куда привели Митрополита. — Вид у вас неважнецкий, прямо скажу. Рясу-то можно было на гражданскую одежду сменить. Теплее, удобнее, а?
— Ничего, я так. И смена есть.
— Стираете сами? А то завшиветь можете?
— В поселке сам стирал. Здесь, надеюсь, тоже такую возможность предоставите.
— Разумеется, Владыка. Создадим нормальные условия. И скоро совсем освободим вас. Если вы, конечно, и нам окажете маленькую услугу. Да, собственно, никакая это не услуга — просто понимание вами ситуации текущего момента. Но сначала позвольте вам обрисовать ситуацию. Ввожу в курс дела.
Тучков сел за стол, взял карандаш начальника тюрьмы, повертел его в руках. Карандаш, плохо заточенный и даже, кажется, обгрызанный, вызвал недовольство Тучкова, и он отбросил его.
«Вот бы мне этот карандашик», — подумал Владыка, настораживаясь. Он уже знал, что Тучков начнет путать его, устраивать новые ловушки — не зря же отмахал тысячу верст, как говорится…
— Так вот. Управление Церковью по-прежнему носит характер стихийный и неупорядоченный. Наши действия и желание навести четкую систему управления встречают у вас, церковников, сопротивление и губительное для вас самих непонимание. С одной стороны, Временный высший церковный совет во главе с Архиепископом Екатеринбургским Григорием вроде бы существует. Но не имеет полноты власти, так как вами и некоторыми другими Митрополитами не поддерживается. Но мы же создавали именно временный совет. Пока не выработается нужная форма управления.
Он вздохнул, глянув на Владыку, проверяя, как тот воспринимает его слова. Митрополит внимательно слушал — как обычно, лицо его, суровое, сильно исхудавшее, со сдвинутыми бровями, выражало лишь ожидание подвоха со стороны Тучкова. И это потихоньку стало злить Евгения Александровича.
— Так вот, — продолжал он, — совет, можно сказать, действует слабо. Надо определиться с местоблюстительством — ему вся Церковь будет подчиняться безоговорочно, так?
— Так.
— Вы назначили своим заместителем Митрополита Нижегородского Сергия. Но и ему не все подчиняются по той причине, что вы являетесь Местоблюстителем Патриаршего престола. Не все соглашаются с его указами, распоряжениями, потому что говорят, что они не согласованы с вами. Вот в чем вопрос. Мы тут подумали… в Москве… И вот что решили. Вернее будет сказать, что решили вам предложить…
По тактике Агранова Тучков сделал паузу.
— Здоровье ваше подорвано, так? Вы в письме об этом писали?
— Да.
— Астма, эмфизема?
— Да.
— Радикулит? Поясница?
— Да.
— Нервное расстройство?
— Да.
— Лет вам шестьдесят девять?
— Да.
— Пора, пора на покой вам, Владыка. Домик где-нибудь у реки, и чтобы тишина была, и лес, а? чтобы никто не мешал молиться — верно я говорю?
Владыка не ответил.
— Верно, верно, сам знаю, что покой нужен, когда нервы шалят. А они у вас все чаще шалят. Да вы успокойтесь, ничего особенного я вам предлагать не буду. Просто надо отказаться от местоблюстительства, и все. Передать всю полноту власти Митрополиту Сергию. Вы же его цените, уважаете. Он и другими иерархами, что ли, как вы их называете, уважаем. Но не всеми — я уже говорил. А чтобы всеми — вы письмо напишете, так сказать, указ, что ли, у вас называется, а?
«Вот оно что, — подумал Митрополит. — Для чего это нужно? Отказаться в пользу Владыки Сергия, конечно, можно… Но только где гарантия, что он не врет? Так… Потянуть время… Может, он проговорится…»
— А кто не подчиняется Владыке Сергию?
— Ну, некоторые…
— Конкретно?
— Ну, Борис…
— Можайский? Ручкин фамилия?
— Да, Архиепископ Борис Ручкин. В скобках надо писать фамилию, я уже знаю ваши премудрости.
— Еще кто?
— Да зачем вам?
— Надо.
— Ну, Константин, Дамиан. Хватит? Там большой список.
— Десять человек.
— О, да вы все прекрасно сами знаете. Что же мне голову морочите?
Тучков уже с нескрываемым раздражением смотрел на Митрополита.
Но и Митрополит за эти четыре года ссылок и тюрем, зная, что Тучков ведет игру, научился держать паузы.
— Видите, в чем дело, Евгений Александрович. Перед самым моим заключением Архиепископ Григорий упросил меня создать коллегию из трех Епископов — дескать, Церковь осталась без кормчего. А Митрополит Сергий, мной назначенный заместителем, управлять не может по той причине, что живет не в Москве, а в Нижнем. На самом деле это была отговорка, ибо Архиепископ Григорий не хотел централизованного управления, а сам придумал коллегию, чтобы восхитить власть. Я, будучи в неведении, не зная, что Митрополит Сергий не пошел у него на поводу и запретил Владыку Григория в служении, согласился с его предложением. После того я подтвердил полномочия Митрополита Сергия, что препятствовало расколу, который учинить пытался Григорий в корыстных целях… Потом возник этот ваш Временный совет…
— Хватит! Что было, то прошло. Я вижу в ваших поступках одно — нежелание сотрудничать с властью. Сейчас-то почему вы не хотите сложить с себя полномочия и передать их Сергию? Чем сейчас он вам не угодил?
— Если я сложу с себя полномочия, это будет значить, что мои решения станут неправомочны, то есть можно будет считать их отмененными. Так?
— Ну и что, если так?
— А то, что Митрополита Сергия вы сможете считать уже бывшим заместителем и убрать его с дороги любезного вам Архиепископа Григория.
— Что ты выдумываешь, старый хрыч! — Тучков обозлился, что его план Митрополит разгадал. — Никто не собирается твоего Сергия отстранять.
— Тогда зачем вам нужно, чтобы я сложил полномочия?
— Нет, с тобой невозможно разговаривать, контрреволюционная гадина!
Тучков вскочил со стула, кулаки его сжались. Казалось, еще минута, и он ударит Владыку.
Митрополит тоже встал.
Кровь прилила к его лицу, сердце бешено метнулось. Он почувствовал, что задыхается. Громадным усилием воли он попытался остановить приступ, потому что это бы означало, что он не выстоял перед Тучковым. Он старался глубоко дышать, отвернувшись от мучителя.
— Сдохнешь ведь в тюрьме. А все упрямишься, — злобно, но уже спокойней сказал Тучков. — Иди в камеру, разговор окончен. Охрана!
Вошел охранник. Тучков смотрел, как Митрополит медленно, тяжело пошел к двери кабинета.
«Ничего, скоро ты на все согласишься. Недолго тебе осталось упираться…»
Охраннику пришлось поддерживать Владыку под руку, потому что, идя по лестнице, он чуть было не упал. Ноги слушались с трудом, он едва их переставлял. Дойдя до своей камеры, он опустился на кровать боком и не смог забросить ноги на койку, как ни старался.
Охранник помог ему.
— Врача бы тебе надо, папаша. Эх, — и он вышел, раздумывая, надо ли говорить начальству, что заключенному стало плохо. Потом решил, что комиссар, приехавший из Москвы, все видел. Пусть сами решают, как быть со стариком.
Владыка хотел перевернуться на спину, думая, что так легче будет дышать. Хотел опереться рукой о постель, но рука почему-то не слушалась, подогнулась, и он упал с кровати. Попытался подняться с пола, но в эту минуту горло перекрыло, и он потерял сознание.
Утром, когда принесли кипяток и кусок хлеба, обнаружили, что Митрополит лежит на полу. Думали, что он умер. Вызвали тюремного врача. Он определил, что у заключенного удар, в результате которого отнялась правая рука и нога.
Положили его в тюремную больницу. Рука медленно, но восстановилась. Нога тоже, только Владыка стал заметно хромать.
Его перевели в Екатеринбургскую тюрьму. Почему перевели, он не знал. Да и каков теперь срок его заключения, он узнал лишь недавно — опять ему дали три года.
Владыка стоял у окна, глядя на пустырь, на чахлый лесок. Привезли его сюда в декабре. Он посмотрел на стену, где палочками обозначал прожитые дни. Сейчас март, 22-е число. Память сорока мучеников, в Севастийском озере мучившихся. День весеннего солнцестояния. Жаворонки прилетают. Пекут по домам плюшки в виде этих милых птичек. У них в селе Сторожевом, Воронежской губернии, прямо за околицей начиналось поле, и он с детских лет видел этих малых птах, таких голосистых. То-то любили они с братьями идти через поле к реке, где можно и выкупаться, и рыбу ловить. Их было трое — Александр, Василий, он, Петр, самый младший. Где они теперь? Александр после университета служил в Петербурге. Василий, как и отец, стал священником. Живы ли они? Была война, столько крови пролилось. След братьев он потерял, когда переехал в Москву. И тогда трудно было найти родных, разметанных по стране и миру, а что говорить теперь, когда начались аресты, тюрьмы, ссылки.
Заворочался ключ в двери. Со скрежетом открылась железная дверь.
— Заключенный Полянский, к начальнику.
Митрополит Петр, хромая, пошел на выход.
В коридоре, перед дверью кабинета начальника тюрьмы, Владыка услышал смех.
«Неужели опять он?» — подумал Митрополит, потому что смех был слишком знаком.
Охранник открыл дверь, пропуская вперед заключенного.
Точно — за столом начальника сидел Тучков, а рядом, заложив руки в боки, стоял, посмеиваясь, Илья Семенович Шнеерсон — начальник Екатеринбургской тюрьмы.
Увидев Владыку, Тучков, не переставая смеяться, дружески хлопнул Шнеерсона по плечу и пошел навстречу Митрополиту:
— Здравствуйте, Владыка, здравствуйте. Вот, Илья Семенович анекдот рассказал — смешно очень, простите нас, грешных, что смеемся. Рассказал бы и вам анекдот — да еще обидитесь, у вас же не принято веселиться. Как это… «Сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселья». Это ведь из книги Екклезиаста, так?
— Так, — отозвался Митрополит.
— Вот видите, и мы кое-что знаем, не такие невежи, как вы считаете. Я вот, знаете, собираюсь в Московский университет. Правда, еще не решил, на какой факультет поступать — исторический или юридический. Наверстываем, как говорится, упущенное. Вы же нам не давали возможности в университетах обучаться.
— Университет, в который вы изволите поступать, чьими стараниями открыт? Не припомните? — Владыка устало смотрел на Тучкова.
— Ломоносова, — поспешно ответил начальник тюрьмы. Худой, жилистый, с бельмом на глазу, Илья Семенович любил анекдоты, так как имел нрав веселый. Даже назначенный в тюрьму, он умудрялся отправлять заключенных в карцер или лишать еды с прибауткой, посмеиваясь. Правда, когда читался приговор к высшей мере, Илья Семенович переставал улыбаться, рот его кривился, улыбка переходила в оскал.
— Происхождением Михайло Васильевич из какого сословия? Чем его родители занимались до семнадцатого года?
Илья Семенович сначала опешил, потом хохотнул.
— Да вы садитесь, Ваше Высокопреосвященство, — Тучков услужливо подвинул Владыке стул. — Нога-то, я вижу, не отошла после удара. Не бережете вы себя, сколько раз я вам это говорил. В Тобольске когда виделись? Почти год прошел? Илья Семенович, распорядитесь насчет чайку. Мы с Владыкой попробуем поговорить обстоятельно. Может, теперь получится? — он перестал улыбаться, строго глядя на Владыку.
«Опять какую-нибудь пакость приготовил, — решил Митрополит. — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и укрепи».
Илья Семенович ушел выполнять распоряжение, а Тучков сел напротив Митрополита.
— Да, Владыка… — раздумчиво начал он. — Помните, в прошлый раз я говорил о покое… «Душа покоя просит», — так, кажется, поэт говорил. Вы измучены, силы-то у вас на исходе, верно?
Владыка пожал плечами.
— Вы опять в правительство писали. Я читал ваше письмо, где вы подробно описываете состояние вашего здоровья. Коронки вот на зубах испортились. Пищу не пережевываете, а это значит, желудок все сильнее болит. Не говорю про легкие, про астму. Надо серьезно заняться здоровьем, семьдесят лет — это ведь не предел. Старцы вон и в пустыне до ста лет жили. Господь, как говорится, давал…
Тут Илья Семенович принес чай, сахар. Наполнил чашки. Чашки фаянсовые, белые, с узорчатым рисунком на внешней стороне. Реквизированы у угнетателей рабочего класса. Чашки получше, из фарфора, Илья Семенович прибрал для своего дома. Были у Ильи Семеновича и некоторые предметы из Дома особого назначения — инженера Ипатьева, где содержалась Царская Семья вплоть до уничтожения. Например, пуховая подушка, на которой спала Императрица. Теперь на ней спит жена Ильи Семеновича Дора. Были и другие царские «предметы», как значились потом все вещи из Дома особого назначения в описи, составленной после того, как Яков Михайлович Юровский, железный начальник Дома, кое-что из мелочей, ну там из утвари какой, разрешил дать своим близким друзьям (а что взял себе, неизвестно). Сам Янкель Хаимович (ибо так было его настоящее имя) с презрением говорил о тех людях, которые позарились на царские вещи. Под угрозой расстрела он приказал все вернуть. Юровского послушались, но вернули, конечно же, не все. А вот подушка по знакомству досталась ему, Илье Семеновичу, — не выбрасывать же ее и другие постельные вещи, как всякую там, по их мнению, ерунду, вроде икон, на помойку.
Чай хорошо заварен, сахар Владыке предложено класть по вкусу. После этого Илья Семенович удалился, поскрипывая хромовыми сапогами.
Владыка осенил себя крестом и взял чашку.
— Должен вам сказать, что сейчас отношения с вашим начальством у нас налаживаются. Митрополит Сергий, как вы, надеюсь, знаете, ведет достаточно спокойную и правильную политику. Он хорошо понимает, что с властями нужно ладить. То есть не пререкаться, не отказываться от того, что мы рекомендуем Церкви, а принимать на вооружение, как говорится. Но не все нас устраивает, конечно. Как и вас.
«Куда он клонит? — думал Митрополит, с удовольствием, какого давно не испытывал, допивая горячий, хорошо заваренный чай. — Ну, говори скорей, хватит тянуть…»
— Тем не менее в вашей среде продолжают бытовать разные настроения. Кто-то отвергает Митрополита Сергия, считая, что он угодничает перед властью, совершает проступки, прямо указывающие, что он нарушает церковный порядок, и, следовательно, отпал от Матери-Церкви. Кто-то подчиняется ему со скрипом, как говорится. Мы эти настроения знаем, но недостаточно. Нужно бы поподробней и более оперативно…
Митрополит насторожился.
— Только вы не подумайте чего плохого, Владыка. Просто мы будем с вами общаться иногда, вот так, за чашкой чая, вот и все.
— А я, собственно, чем могу быть полезен?
— Да тем, что вы как старейший и по возрасту, и по чину будете не Местоблюстителем Патриаршего престола, а первейшим членом Синода. Если такового не будет, то советником, например, при Митрополите Сергии. Потому что, согласитесь, к нему уже паства начала привыкать как к Первоиерарху. Нельзя же все менять, когда вы вновь объявитесь. Многие, между прочим, считают, что вас уже нет в живых. Да-да, Владыка, это не шутка, как говорится. Сколько воды утекло! В стране какие преобразования. Идет индустриализация, мы становимся передовой державой мира. Это даже недруги наши признают.
— Ну если в мертвых числюсь, так зачем вам я? Что вы от меня хотите?
— А очень немногого. — Тучков оживился, глаза его блеснули. — Вот я говорил, что иногда мы будем с вами встречаться. Беседовать. Вы будете мне рассказывать, что там делает Митрополит Сергий, другие Владыки.
«Вот оно что», — понял Владыка и постарался как можно спокойней прореагировать на предложение Тучкова.
— Встречаться мы будем не так часто, а по надобности. Когда, скажем, назреет какое-нибудь дело. Вы понимаете?
Митрополит откинулся на спинку стула и, насупившись, глянул на Тучкова из-под густых, теперь уже седых бровей:
— Чего уж тут не понять. Но вот что объясните: разве я давал вам повод полагать, что могу стать вашим агентом? Или вы думаете, что удар, который я перенес, сломил меня? Я, как и Митрополит Сергий, не выступаю против вашей власти. Я поддерживаю его в тех шагах, которые он делает. Что же вы хотите, чтобы я стал вашим ухом в лоне Церкви?
— Ну да, что тут особенного? Мы к этому сейчас с вами и подошли. На другие предложения наши вы не откликались. Остается камера-одиночка, на какой срок — неизвестно. Будем просить у ВЦИКа года три. Если дотянете — еще три года попросим. Нам пойдут навстречу, как всегда. Потому что вы, Митрополит Петр, твердо стоите на черносотенных контрреволюционных позициях и не собираетесь их менять, как вижу. Подумайте, прежде чем ответить. В ваших руках все изменить. Жить на покое в свои преклонные годы, в условиях, какие и подобают Митрополиту.
Владыка медленно встал, опираясь на здоровую ногу.
— Благодарю за чай. Подумать, конечно, я подумаю. Что же мне еще остается в одиночной камере? Только думать. И молиться. Слава Богу, это вы у меня отнять не можете.
— Прощайте, Петр Федорович. Не знаю, увидимся ли еще.
И тут Евгений Александрович Тучков улыбнулся.
Улыбка как улыбка. Даже приятная, белозубая.
Но Митрополит Петр в ужасе отстранился от Тучкова и перекрестил себя широким крестом.
— Охрана! — крикнул сатана. — Уведите.

+++
Стояла та октябрьская послеполуденная тишь, какая бывает здесь, на Южном Урале, когда пригреет солнышко и кажется, что лето вернется, что еще не прошли его денечки, согревающие и душу, и все живое. По каменистой лесной дороге грузовик, качаясь, медленно полз то вверх, то вниз. Впрочем, подъемы и спуски были не так велики, и Митрополит, глядя то на синее небо, несколько выбеленное легкими облаками, то на ели, стоявшие по обеим сторонам дороги, радовался этой прощальной красоте мира, замыкающей его жизненный круг. Вон увиделись и тонкие березки с последними листочками. Их трепетание под тихим ветерком показалось Митрополиту особенно трогательным, и он чуть было не указал на это охраннику, который сидел в углу кузова, поставив ружье вертикально.
Охранник, лет семнадцати от роду, старался не смотреть на дедушку с седой бородой, седыми усами и густой седой шевелюрой. Шапчонка на дедушке была какой-то странной, вылинявшей, — кажется, такие надевали священники. Но что она называется скуфейкой, юный боец не знал. В охранники тюрьмы его записали лишь недавно, хотя говорили, что он будет служить в доблестной красной армии, защищать завоевания революции от происков империалистов. Закалку он прошел в специальном отряде, где его научили стрелять и колоть штыком. Но то были мишени и ватные манекены, а сегодня ему предстояло впервые исполнить революционный долг, расстреляв черносотенного матерого вражину, как выразился начальник тюрьмы, закаленный на фронтах сражений с буржуазией и ее приспешниками.
Юный боец ожидал увидеть хищного зверя в облике человека, а перед ним предстал дедушка с согнутой спиной, седой, со спокойным, суровым лицом и неожиданно добрыми, умными глазами. Дедушка, когда его вели к машине, смотрел в небо, на солнышко, которого давно не видел, и улыбался мягкой, доброй улыбкой. Он и ему улыбнулся, будто они ехали на прогулку в лес, а не на расстрел.
— Как хорошо, — сказал дедушка, сам, без посторонней помощи залезая в кузов. Лишь левую ногу он не мог занести через борт, хотя и старался:
— Помоги, сынок, — сказал он юноше. — Вот так. Ружье-то на плечо надень, нельзя его в стороне оставлять. Денек выдался какой славный. Скоро Покров, а как тепло, славно.
Когда ехали лесной дорогой, дедушка все осматривался по сторонам, и было видно, что он любуется и нарядными елями, и тонкими березами, и дубами, которые тоже здесь попадались. Золотистая листва, соседствующая с яркой зеленью елей, давала радостный эффект всему убранству природы, и Митрополит перекрестился, глядя на этот пышный наряд невысоких гор Южного Урала.
Приехали на довольно просторную поляну, со всех сторон окруженную лесом. По краю поляны тюремщики вырыли ров. Здесь уже лежали убиенные, присыпанные землей. Шофер, немолодой человек с испитым лицом, показал парнишке, где должен стоять приговоренный к расстрелу, а сам скрылся за кабиной — не мог уже смотреть, как убивают людей. Давно бы ушел с этой работы, да неплохо платят, к тому же выдают спирт. Приходится терпеть — где еще такую хлебную работу найдешь.
Митрополит в старенькой, вылинявшей рясе перекрестился.
— Я тебе скажу, милок, когда стрелять. Я помолюсь, а ты приготовься пока. Да ты шибко-то не переживай, ничего. Что ж поделать, раз ты выбрал такую службу. За тебя тоже помолюсь. Может, Господь и простит тебя.
— Не надо мне никаких молитв, — дрогнувшим голосом сказал юноша, с обидой глядя на дедушку. — Сами лучше молитесь, раз в Бога верите.
— Ну ладно, не сердись. Дискуссии нам с тобой некогда вести.
Он начал с предначинательных молитв, дошел до молитвы на исход души. Стоял на коленях, лицом к востоку. Голос его, хрипловатый, старческий, но хорошо слышимый в тишине, звучал над рвом, над поляной, над лесом, разукрашенным осенью:
— …Приими в мир душу раба Твоего сего Петра в вечных обителях со святыми Твоими, благодатию Единороднаго Сына Твоего, Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, с Ним же благословен еси, с Пресвятым и Благим, Животворящим Твоим Духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
Митрополит встал с колен и повернулся лицом к расстрельщику.
— Ну вот и все, сынок. Давай.
Юноша вскинул ружье. Прицелился. Но руки его не слушались, и, выстрелив, он промахнулся.
Шофер, докуривая, вышел из-за кабины, думая, что все кончено. Увидел Митрополита, стоящего надо рвом и прикрывающего щеку рукой. Пуля лишь царапнула его.
— Да что ты, разтак! — выругался шофер. — Целься шибче. Ну!
Юноша снова выстрелил и снова промахнулся. Бросил ружье на землю и сел, обхватив голову руками. Фуражка слетела с головы, тело вздрагивало от рыданий.
— Не могу-у-у-у-у! — завыл он. — Не могу-у-у-у-у-у-у!
— Можешь! — шофер подошел к нему, рванул с земли. — Стоять! Размазня, разтак! Держи ружье! Вытри сопли. Враг это, кровопийца. На наших с тобой горбах эти попы сидели. Целься!
С растрепанными белокурыми волосами, мягкими, девичьими, по детски припухлыми губами, с чистыми васильковыми глазами, юноша снова поднял ружье.
Владыка его перекрестил.
Грянул выстрел.
На этот раз — в цель.

На снимках: Священномученик Митрополит Петр (Полянский), икона Священномученика Петра.

Алексей Солоницын
г. Самара
25.02.2010
937
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
2
5 комментариев

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru