«Деревья, снег и Пастернак»

Борис Леонидович Пастернак в последние годы жизни.

Мы продолжаем публикацию глав из книги воспоминаний матушки Марины Захарчук. Матушка Марина живет в селе Новенькое Ивнянского района Белгородской области, где служит в Михаило-Архангельском храме ее супруг, священник Лука, они воспитывают пятерых детей. А еще матушка сотрудничает с «Белгородскими епархиальными ведомостями» и пишет глубокие и поэтичные рассказы, воспоминания…  

Я с раннего детства любила путешествовать. И эта детская, привитая мамой, любовь осталась со мной на всю жизнь, с годами только усиливаясь. Иногда мы втроем — мама, моя сестра и я — садились утром в скорый поезд и ехали до ближайшей станции: Орел, Белгород. А там, оказавшись на вокзальной площади, садились в трамвай или автобус и отправлялись в путешествие по городу. Выходили на понравившихся остановках, гуляли пешком, сидели в скверах, и мама рассказывала нам о знаменитых людях — уроженцах этого города. Особенно любили мы Орел. Да и то сказать — цвет русской литературы произрастал на его старинных улицах: Тургенев, Лесков, Бунин…
Иногда ездили в Москву. Однажды прожили там целый месяц: маме на работе дали путевку в подмосковный дом отдыха, и она взяла с собою нас. Отдыхая в лесу на берегу Клязьменского водохранилища, мы почти каждый день выбирались в Москву. Однажды нам удалось попасть даже в Большой театр! Правда, в те дни на его сцене гастролировала Полтавская опера. Но в спектакле «Наталка-Полтавка», на который мы взяли билеты, пел сам Иван Семенович Козловский! Было ему в ту пору уже за семьдесят. Но сильный чистый голос легко перекрывал пространство огромного зала. Шквал аплодисментов — при появлении великого певца на сцене. И — враз наступившая тишина, когда он, не дождавшись окончания бури восторга зрителей, запел:
 Солнце низенько, вечiр близенько,
 Спешу до тебе, лечу до тебе,
 Мое серденько!
Все остальное — содержание оперы, интерьер первого по красоте и знаменитости русского театра, нависшие над входом копыта вздыбленных коней — запомнилось смутно. Но эта безхитростная песня-ария, расцвеченная безсмертным голосом ее исполнителя, запомнилась сразу — и навсегда. Кажется, и не слышала я ее больше никогда, а — звучит, живет во мне:
Ой, як я прийду, тебе не застану,
Сгорну рученьки, сгорну биленьки —
Тай не жив я стану!
Возвращаясь ночной электричкой в Мытищинский лес — пела, как в детстве в трамвае, во весь голос: «Тай не жив я ста-а-а-ну!»
…А наутро — снова Москва. Новодевичье кладбище. Мы пришли сюда не просто так — хотя и просто так, наверное, пришли бы. Мемориальные, да и просто старые кладбища — еще одно мое увлечение с детства. Это ведь целый мир. Это намного больше, чем музей-квартира великих людей. Мне кажется, что, только стоя у последнего пристанища, можно соприкоснуться с духом того, кого знала и любила по книгам, фильмам, фотографиям… Новодевичье — первое кладбище, на которое привела меня мама. И с тех пор, где бы я ни была, в любимый ли с детства или открываемый впервые город ни приезжала — я обязательно иду на кладбище.
Безкрайнее Новодевичье. Могила Твардовского, недавно умершего. Портрет на металлических ножках, плита. Холмик, трава. Море цветов. И чьи-то написанные от руки стихи с названием «Вместо венка».
А дальше — среди неведомых мне могил и памятников, вдруг — близкие лица: Марк Бернес, Юрий Олеша, Маяковский. Надежда Андреевна Обухова. Вахтангов. Русланова. Собинов (какой дивный мраморный лебедь на надгробии!). И вдруг — маленькая, вся заросшая мхом, старая плита. Едва разбирается: «Михаил Эрденко». Наш когда-то знаменитый, а ныне почти забытый земляк, знаменитый крепостной скрипач. На этой неожиданной, порадовавшей нас встрече мы и закончили эту прогулку в мир иной, хотя не обошли и половины кладбища. И хотя приходили потом еще и еще — запомнился лишь этот, первый день.

А через несколько дней мы посетили еще одно кладбище. Было оно совсем другого статуса, не классом даже — многими классами проще и неприметнее. Но стало для меня одним из любимейших мест на земле.
По примеру мамы, я в юношеские годы вела дневник. В августовский день 1974 года в нем появилась эта запись:
«23/VIII-74г. Продолжаю свой не законченный вчера рассказ о пребывании в Москве. Проходив три дня по Новодевичьему кладбищу, которое оставило тяжелый след в душе, мы сели в электричку и сошли на «платформе Переделкино». Пробродив полдня, нашли кладбище, тесное, безвкусное… пробираясь между оградками и крапивными зарослями, с ужасом думали: «И на этом кладбище может лежать Пастернак?» А он был-таки там. «Вон там ищите! Шиповником заросла», — махнула рукой «туземка».
…Это была не могила, а скорее, беседка, вся густо покрытая шиповником. Он лежал один, на большой площади. Тихо шуршал шиповник. Вокруг холмика — несадовая трава. Памятник  — бетонная глыба формы призмы, сужающейся книзу. Вверху выбит профиль Бориса Леонидовича, над ним — тоже в бетоне — маленький крестик. Внизу факсимиле — Борис Пастернак. Кругом цветы — ромашки, зверобой… Еловые ветки, шишки, листья… У основания памятника — маленькая гроздь рябины. Скамья. Все здесь дышит памятью о нем, дышит его музой, дышит им, живым, неповторимым. И оттуда, из глубины, выходит взгляд Пастернака, и смотрят, смотрят прекрасные печальные глаза, и звучит его любимый Шопен, и горит его свеча. И тут уж не слезы — нет! — тут не рыданья; тут величественная тишина и высокая сдержанная печаль. А рядом — Чуковский. Им так теплее, рядом. И уютнее — вблизи от знакомого леса, вблизи от свистков электричек. Шумная столица — не для них. Редкие посетители найдут их и тут и молча остановятся, вспомнят, быть может, «давно позабытое», и уйдут, унося крупинку их света. Я часто обращаюсь к Пастернаку, к портретику на этажерке, к строчкам… И теперь в потоке чувств и мыслей таится желание — «чтобы вовек твоя свеча во мне горела».

Через несколько дней мы вернулись домой, и начался мой последний учебный год. Но меня неудержимо тянуло вновь в Москву, хотелось еще раз съездить к любимому поэту и побыть у его могилы одной. И мама, которая всегда волновалась о каждой моей даже десятиминутной задержке в школе ли, на остановке безобразно ходящих в те годы автобусов или в книжном магазине (в другие я не ходила), — моя мама отпустила меня одну в Москву! У нас были знакомые в столице, у которых можно было переночевать, и два дня подряд я ездила в Переделкино.

Стол, за которым работал Борис Пастернак, в доме-музее поэта.

«30/X-74г. Природа русская… Как можно любить тебя! Это стало понятно мне, когда я бродила между «трех пастернаковских сосен»… Высоко-высоко слегка шумели их красиво-печальные ветки. А внизу с легким свистом неслись электрички. Было пасмурно и безветренно. Над лесом низко летели большие красивые самолеты, плавно и задумчиво, как в замедленной съемке, и почему-то совсем не было слышно гула моторов. Казалось, они выключили их на это мгновенье, чтоб не разрушить тишины, чтоб не спугнуть поэзию, чтоб не тревожить вечный сон Бориса Леонидовича. А ведь он — жив. Жив после смерти. Там, в Переделкино, каждая сосновая иголка напоминает о нем, и всюду чувствуешь взгляд его, глаза его, широко и удивленно распахнутые, будто спрашивающие: «И разве я не мерюсь пятилеткой, не падаю, не подымаюсь с ней? Но как мне быть с моей грудною клеткой и с тем, что всякой косности косней?..» Но кому дело до его грудной клетки! Его душу прозрачную пытались грязью залить, вырвать из нее стихи о партии, о революции, о Сталине[1]. Но не смогли дождаться ни одной строчки. «Лежим мы, руки запрокинув и головы задрав…» — это он в 43-м! Война, пятилетки, стройки — где-то. А здесь — Переделкино, сосны, воздух…[2]
Самые нежные строки — ей, природе: «Благодарствуй, ты больше, чем просят, даешь…» Он был очень сильным человеком. Только сильные люди могут плакать, слушая Шопена. Парадокс? Нет. Он был сильным человеком и очень любил Шопена и природу. Ведь истинно прекрасная музыка неразделима с природой. И слезы — не слабость. И сейчас, когда читаешь его строки, понимаешь это, понимаешь, как вся жизнь может быть связана с одним… «Февраль. Достать чернил и плакать. Писать о феврале навзрыд, пока грохочущая слякоть…» И свеча его, горящая на столе… В стихах нет содержания, нет «идеи», а есть только «свеча горела на столе, свеча горела…» Но это самые высокие и самые сильные стихи — недаром ведь они прозвучали из приемника, настроенного на 25-ю волну, под грохот и свист глушителей. Нет ведь в них ни слова ни о себе, ни о жизни — ничего крамольного, ни одного намека. Есть только горящая свеча — одна в целом мире. Символ непонятости, невысказанности… «Мело весь вечер в феврале, и то и дело свеча горела на столе, свеча горела…»
Была природа — и больше ничего. Но ведь заставило что-то его написать, бросив музу свою, роман. В прозе. И он считал, что проза эта — лучше стихов его. И в этой прозе была политика, была она, надо думать, в стройные формы облечена — ведь после романа этого, опубликованного на Западе, Пастернак был из Союза писателей исключен и — награжден Нобелевской премией. Это — незадолго до смерти. А уже был Хрущев. Мог ли он защитить Пастернака? Видимо, нет.
Ведь Пастернак выступил против революции, против партии… И был затравлен и — забыт. Так он и умер, нешумно и без почестей. И лишь в 65-м году вышла маленькая книжечка с его стихами. И сейчас кое-где звучит его имя, с непременной оговоркой, что стихи его были бы более полны и ценны, если б он отказался от «буржуазной идеологии», если б понял революцию…
Сколько их еще — великих, «не понявших революцию», о которых мы и не знаем. Мама моя в 16 лет сказала подруге, что в СССР нет писателей настоящих. «А откуда ты знаешь, что их — нет?» — ответила подруга».

Третий раз в том же году я попала в Москву зимой, в тогдашний день Конституции — 5 декабря. Не случайно попала, конечно, — снова выпросилась у мамы, услышав по «голосам», что в этот день Андрей Дмитриевич Сахаров зовет своих сторонников и соратников к памятнику Пушкину на демонстрацию — вернее, на стояние с требованием выполнения Конституции! Сегодня, наверное, очень многим молодым не понять смысла такого стояния. Тогда же — это был подвиг, безумство храбрых, отчаянный шаг, за который безумцев на годы — а то и на жизнь! — запирали в психиатрических больницах-тюрьмах.
Но мама — опять отпустила меня! Взяв слово, что я не буду приближаться ни к Сахарову, ни к Пушкину. Я дала слово. Но надеялась его нарушить… До сих пор я не знаю, хватило ли бы у меня духу подойти и стать рядом. Едва к Пушкину подошла группка людей и развернула плакаты, милиция и люди в штатском, возникнув из ниоткуда, в считанные секунды разобрали митингующих и рассадили по машинам. Я не успела даже понять, кто из этих смельчаков — Сахаров.
Дальше был уже привычный маршрут: метро — Киевский вокзал — электричка — пятая остановка. По пути, на Киевском вокзале, ко мне присоединились две моих сверстницы, с которыми я договаривалась свидеться в Москве телефонным звонком из Курска: дочь наших московских знакомых и ее одноклассница. К Пастернаку мы отправились втроем.
Дорога мимо деревни, мимо древнего храма XIII века, очень похожего на храм Василия Блаженного (тогда я не знала, что этот действующий храм — Патриаршая резиденция)…
На этот раз мы быстро нашли дорогу к  могиле. На всякий случай, чтоб не плутать, все же спросили у первого встречного. Он показал ввысь: «Вон, видите, три сосны вместе». Действительно: этот ориентир, видный издалека, был куда надежнее, чем шиповник, спрятанный в глубине кладбища и неприметный зимой. Мы сидели на заметенной снегом скамье и по очереди читали стихи. Я выбрала вот эти:
Снег идет, снег идет.
К белым звездочкам в буране
Тянутся цветы герани
Сквозь оконный переплет.
Снег идет, и все в смятеньи,
Все пускается в полет,
Черной лестницы ступени,
Перекрестка поворот.
Снег идет, снег идет…
Все закружилось в снежном вихре слов, голос набирает силу, увлеченный ритмом стихов — и вдруг спотыкается:
…Не оглянешься, и — Святки.
Только промежуток краткий,
Смотришь, там и новый год…
Какой «новый год», откуда он взялся после Святок, после Рождества? Нам, советским школьникам, привыкшим видеть наших бабушек собирающимися к ночной Рождественской службе во время школьных новогодних каникул, показалось на мгновенье, что поэт ошибся или устроил переворот во времени ради спасения рифмы и ритма. Да нет же, это искрометный Пастернак, а не современное выморочное стихосложение. Вернувшись домой, я спросила об этом у своей бабушки. И она объяснила: «старый новый год», смешащий нас своим названием, — никакой не старый, а — единственно законный, Православный! Веками на Руси жили по установленному порядку, когда трудовые будни перемежались долгожданными церковными праздниками, в которые никто — ни царь, ни боярская дума, ни самодур-помещик — не мог заставить простой люд работать. Им и в голову не могло прийти посягнуть на установленные Богом и Церковью праздники и посты. Лишь первый наш император, Великий Петр, обязал, на западный манер, праздновать новый год 1 января. До этого Церковь считала лета «от сотворения мира» — от Адама. Петр не отменил это летоисчисление, и до сих пор в церковных календарях 1 сентября (по старому стилю) отмечено как «индикт — день церковного новолетия».

Храм в честь Преображения Господня в Переделкино.

Впрочем, этот день, в отличие от гражданского нового года, никогда и не считался выдающимся праздником. Зато 1 января стало отмечаться шумно и весело. Что опять-таки не нарушило в принципе церковного благолепия: ведь главный зимний праздник христиан (а значит, подавляющего большинства жителей тогдашней Руси) — Рождество Христово — наступал 25 декабря и праздновался целых 11 дней, получивших название Святки, то есть — святые дни. По церковному уставу в эти дни отменяется пост в среду и пятницу, и все, взрослые и дети, отстояв с утра праздничные Литургии (хотя бы первые три дня Святок!), ходят в гости, принимают гостей у себя, участвуют в веселых зимних забавах.
Революции 1917 года разбили все основы, взорвали фундамент Российского государства, разрушили старый мир «до основанья». И только Церковь, несмотря на терзающие ее внешние нападки и внутренние нестроения, продолжала хранить чистоту Православия.  Когда в 1918 году советская власть перешла вслед за западными странами на Григорианский календарь (так называемый новый стиль), наша Церковь осталась верна традиционному для Православия Юлианскому летоисчислению. Вот и вышло, что гражданский новый год для Церкви — незаконнорожденный самозванец. Григорианский календарь бежит впереди Юлианского на 13 дней. Сегодняшнее 1 января — на самом деле только 19 декабря, начало заключительной недели Рождественского поста.
Мы долго сидели у могилы под медленно кружащимися снежинками. А в вышине, словно славя Пресвятую Троицу, шумели, склоняясь друг к другу, кроны трех стройных сосен.
Неслышно подошел мужчина, постоял молча и вдруг предложил: «Хотите, я отведу вас к нему домой?». Поколебавшись мгновенье, веря и не веря, пошли. На стук вышла немолодая женщина, выслушала нашего провожатого и — пригласила в дом. Из-за рояля встал мужчина, представился: «Евгений Борисович. Сын. Пианист и композитор». Мы сидели в гостеприимном доме, отогреваясь чаем и звуками прекрасной музыки, а потом поднялись на второй этаж, где был кабинет Пастернака. Все четыре стены — в стеллажах, уставленных книгами поэта. Одну стену занимал роман «Доктор Живаго», изданный на всех языках, кроме русского. Нобелевскому лауреату — не нашлось места в родных издательствах.
Возвращаясь на станцию, зашли в церковь. Кто-то из старожилов охотно рассказал, как гроб с телом поэта везли сюда на тракторе — отпевать. В советскую пору церковное отпевание писателя было редкостью, потому и запомнилось. Никого из Союза писателей на отпевании не было. «За тяжелую, долгую выслугу Божью неоплаканный гроб я с трудом заслужил…»
Вечерняя электричка отмеряла убывающие километры «верстовых» столбов и платформ с лаконичными указателями: «К Москве». Мы молчали, боясь расплескать переполняющие душу впечатления минувшего дня. А в перестуке колес все чудилось:
Снег идет, снег идет,
Словно падают не хлопья,
А в заплатанном салопе
Сходит наземь небосвод.
……………………………
Потому что жизнь не ждет.
Не оглянешься, и — Святки.
Только промежуток краткий,
Смотришь,   там и новый год…
Борис Леонидович Пастернак, переживший революцию и все ее страшные последствия, так и не сумел перевоспитаться, стать «новой исторической общностью — советским народом». Эти чудные строки он написал в 1957 году.

И уже дома, в Курске, в тишине безсонной ночи, отозвалось во мне — да простит мне Борис Леонидович — вот это:
В полоске зимнего заката
Платформа розово дрожит,
И, дымным сумраком объятый,
Светло и строго лес стоит.
Хранитель вечного покоя,
Хранитель вечной тишины,
Вдали от суетного роя,
От городов, людей, страны…

И мне на миг открыта вечность.
Его душа, его стихи,
Его негаснущие свечи,
Его летящие шаги.
Блеснут в закате отдаленно
И, растворясь, уходят в мрак
Тропинка к станции, платформа,
Деревья, снег и Пастернак.

Марина Захарчук, Белгородская область 

1 Даже в официальной биографии Пастернака говорится о том, что в 1936 году он посвятил два хвалебных стихотворения И. Сталину. Но это было продиктовано обстоятельствами и не может быть поставлено ему в «вину».
2 На наш взгляд, войну, пятилетки и стройки нельзя упоминать через запятую. В 43-м году под Сталинградом решалась судьба России. И ставить в заслугу поэту отрешенность от родной истории нам кажется неверным. Об этом же, ссылаясь на воспоминания Гладкова, вместе с Пастернаком в годы войны находившимся в Чистополе, справедливо писал Владимир Осипов в своем эссе «Иже еси…»: «Ранним зимним утром, поскрипывая снежком, они идут по тихой улочке и рассуждают о хорошей погоде, об особенностях рифмовки какого-то поэта и еще о чем-то подобном. Читая об этом, я, двадцатидвухлетний поклонник Пастернака, как-то споткнулся, смутило что-то. Призадумался. Ах вот оно что! В это время вершилась Сталинградская битва». «Небесный причал», 2009 г., Самара.

27.08.2010