Спокойной ночи

Глава из книги Андрея Синявского.

Об авторе. Андрей Донатович Синявский (1925 - 1997) - писатель дворянского происхождения, в советское время политзаключенный. Вырос в г. Сызрани Самарской (Куйбышевской) области. Окончил филологический факультет МГУ, кандидат наук, работал в Институте мировой литературы АН СССР, печатался в журнале «Новый мир». Под псевдонимом Абрам Терц публиковался за границей. В 1965 году был арестован по обвинению в антисоветской пропаганде. Осужден на семь лет колонии. Виновным себя не признал. Наказание отбывал в Мордовии, в Дубровлаге. В 1971 году освобожден досрочно. После освобождения переехал во Францию. Профессор русской литературе в Сорбонне, Париж. Автор многих книг прозы и эссе.

Предлагаем вниманию читателей фрагмент из его автобиографического романа (1983 г.) «Спокойной ночи». Эту публикацию главы из книги нашего земляка мы посвящаем дню памяти жертв политических репрессий (30 октября) и трагической для нашей страны дате - 101-й годовщине октябрьского переворота 1917 г.

Рассказы Аллы я слушал всегда с жадностью, широко открыв рот. Я рвался к ее сказкам, как к матери бежит мальчишка, удравший из детдома. Они влекли и подбадривали меня удивительной правдивостью. Понять окружающее как что-то поистине достойное жизни, великое и осмысленное, нам помогает сказка. Ударяясь будто бы в незапамятные времена, в несбыточные события, она твердит нам о реальном. Сказка всему придает порядок и основательность. Ни в коем разе не мечта. Начинается вроде с обыкновенного, как это в жизни бывает, как мы с вами живем, хлеб жуем. Жили-были. Старик со старухой.

- Нет, - говорит сказка, - неправда, неправильно. Всё это вам кажется. И я притворялась. Это лишь подготовка, присказка. На самом деле, вы увидите, всё будет не так…

- Алла, - прошу я, - расскажите о Сталине. Как он вам являлся?.. Ну пожалуйста, еще раз, Алла, душенька, расскажите, как после смерти - на вторую, что ли, ночь, на третью? - к вам приходил Сталин. Ведь это было на Воркуте? Уже на вольном поселении?.. Но как вы угадали, что перед вами Сталин? Он что - был похож на себя? На свои фотографии, изваяния? Но ведь Сталин, помнится, ввалился к вам за полночь, в темноте, когда вы уже лежали в кровати?..

Меня томила жажда повторения прозрачного, как ручей, рассказа, сопровождаемого протяжными гласными и расширением чудесных зрачков, как если бы, глядя в лицо мне, она всматривалась в книгу своего изборожденного горьким опытом прошлого и сама невольно диву давалась, что она там читает. Возможно, и Сталин в ту ночь наведывался к ней потому, что у кого же и где еще его возмущенный дух сумел бы найти по достоинству чувствительный уловитель, если не здесь? Впрочем, мы не знаем, кому он еще являлся. Сталин сидел у всех, как молоток, в голове, заодно с серпом. Сама же она рассудила в простоте сердца, что в эту гнилую халупу, на прилагерный громоздкий погост привела его, как по следу, исхоженная ею дорожка, совпавшая с путями стольких осужденных. Иными словами, А. - первая буква в алфавите - служила ему притягательным, чистопробным олицетворением жертвы.

Все эти дни, пока Сталин умирал, в доме и во дворе у нее творилось неладное. Мела пурга. Кадушка с подтухшей капустой, стоявшая в сенях, урчала и квакала. Гремело, гудело и взвизгивало по всем отсекам. Было впечатление, что Усатый откинул копыта, хотя власти зачем-то факт умертвия скрывают.

И вдруг всё смолкло. Она проснулась от обступившей ее со всех сторон, несбыточной тишины. Даже ходики не работали. Сверчок не верещал. Не скрипнула половица. Ветер - над шиферной крышей - словно улегся. И она поняла по тишине: прилетел! Стоит, как столб, и молчит у топчана. Он самый. Усатый.

Ни усов у него, однако, ни образа, ни подобия не было. Это было, я бы сказал, окончательное нет, произнесенное в утвердительной форме. Во тьме помещения высился он колонной во много пудов, уходя головой в потолок, воздвигнутой не из камня, не из бронзы, не из какого-нибудь другого нормального вещества, но из одного холода, из какого-то, быть может, доведенного до абсолюта метана или азота, который при всем том не перешел в твердость, в лед, а так и сохраняет за собою, застыв, газообразное состояние.

Сквозь Сталина всё было видно. Белело окно под снегом. Чернели стены. Скромная лампада в углу перед иконкой спокойно излучала свой потаенный свет. Включи она электричество, и ничто бы не изменилось, как подсказывала интуиция. Пришелец был начисто лишен очертаний… И тем не менее присутствие его довлело невыносимо - в этом закоченевшем в себе, отрезанном от мира столбе. Ни тени от него не падало, не слышалось дуновения, и само похолодание не бежало по комнате, хотя средоточие холода было рукой подать, притронься - и отмерзнет, колоссальным баллоном возвышаясь у постели. Как будто он замкнулся в замороженном своем одиночестве. И видел безусловно, что Алла не спит.

- Что тебе от меня надо? - спросила она в уме, не в силах пошевелить языком, стараясь, однако, подбирать и выговаривать слова, как это бывало на допросах, возможно тверже. - Зачем пришел ко мне на Воркуту? Тебе - мало?! Всё, что было у меня в жизни, ты уже отнял.

Тогда, тоже не вслух, не голосом, но по внутреннему - прямому проводу-телефону, он сказал в быстром раздражении:

- Отдай мои долги!

- Какие еще долги?! - вскинулась было она по-бабьи, с ходу не уразумев, куда он клонит. - Я тебе ничего не должна!.. Ты - всем должен!..

И - осеклась. Речь шла о другом… Только Сталин, видать, не был настроен вымаливать прощение и требовал, как всегда, свою львиную долю.

- Послушай, что тебе стоит? - повторил он капризно, как если бы стыдился выказывать минутную слабость. - Тебе говорят русским языком: отдай долги! Понимаешь? - мне. Даю по буквам. - И тут же выбросил шифровкой:

- Микоян. Онегин. Опера - «Евгений Онегин». И… - Ильич.

Гамарник. Радек. Енукидзе. Хрущев. Ибаррури (Долорес Ибаррури).

Понятно? Нет? Повторяю инициалы.

Горький. (Ну был такой писатель - Максим Горький, что - не знаешь?) Рыков. Ежов. Хасан (озеро Хасан). Ильич.

Точка. Сталин.

Она подумала, как, должно быть, ему холодно, нечеловечески холодно в этом искованном из его же духа столбе. Но и другое, как некое эхо, доносилось - азбукой Морзе. Усопшего бесило упорство, с каким она притворяется, будто знать не знает, чего от нее хотят.

- Прости! - выдавил он через силу, превозмогая себя и дивясь посмертному своему, небывалому унижению. И вознегодовал, и порадовался в то же мгновение, что успел-таки ей насолить, словно предвидел позорную встречу, - перебил родню, закатал на Крайний Север, на всю катушку. Будешь помнить, Алла, как тяжело мертвому. Сталин.

…Не скрою: мне страшно о нем писать. Едва сяду за бумагу, начинается мелкая мистика. Мандраж, кавардак. Какая-то пчела укусила гнойной иглой. Рука отказывает. Образовалась, говорят, вода в коленке. Бросаю всё в корзину. Пульс повысился. Ум перевернут. Я пишу, а он грозится в гостиной. Шлет наваждения.

Каково же, вообразим, было состояние Аллы! Ежась под двумя одеялами, она почуяла вдруг, что какой-никакой холод от него все же исходит. Очевидно, был он подведен не под естественный конец, а, как думают высокоумные авторы, внимательные ученики Апокалипсиса, под смерть вторую и последнюю, из которой не выкарабкаетесь, сколько ни бейся - не оттает. Душа у таких, считается, на стадии минералов. И просит, как на Страшном Суде, - сними грехи.

- Нет, - проговорила она, с трудом овладевая губами. - Нет тебе моего прощения!

Казалось, он сейчас раздавит своей громадой. Может, и хотел раздавить, наклонился, но удержал себя.

- Не по-нашему у вас получается, товарищ Алла, - в тоне его прокрадывалась неожиданная ужимка зависимости. - Не по-советски, не по-государственному рассуждаете. Ну были, мы понимаем, отдельные перегибы, отклонения на местах. С вами персонально. Не гуманно. Согласен. К вашему супругу тоже, не исключено… Но ведь он живой, кажется? Еще живой муженек-то?..

А попутно нападал, леденил, вырабатывал какие-то мифические проекты по части своего загробного вызволения. В нем бродили, по-видимому, не переводимые на обычный язык, безсвязные потоки сознания, если, конечно, уместно к мертвому применять подобные аналогии. Или это слышалось в том, что незваный гость не произносил, а внушал невольно одним своим грозным присутствием, заставляя вибрировать ее внутренние струны? Кстати, странно, ничего грузинского в акценте. Лишь знакомые по временам, еще с молодости, фразы.

Зачем он ее оставил в живых? Разлеглась, как барыня. Тепло, небось, и не дует. Нет чтобы как с высокой трибуны: «От имени всех, заслуженно замученных вами, - отпускаю!..»

- Попался?! - вскричала она и села на кровати, потерявшая страх. - Не пущу!.. Не отдам!..

- Но ты же как будто христианка? - Мнилось, снисходительно усмехнулся. - Куда ни крути, тебе по закону положено…

Бей и приговаривай: «А ты должен прощать». И пощечину ему! пощечину! Но не забудьте приперчивать: «подставь левую, а теперь правую…» И бей его спокойно, сколько душа просит. А начнет возражать, огрызаться - напомни заповедь. Не по-христиански вы себя ведете. Безнравственно.

Алла колебалась.

- Но ведь ты же православная? - продолжал вкрадчиво Сталин. - Давай рассуждать здраво. Где у тебя логика? И Церковью предписано… Кто не грешен?

Знать, обучался в той самой Семинарии и теперь, по азам, припирал, окаянный.

Она обвела глазами как будто нежилую и безполезную уже избу. Светать и не думало. Север. Но огонек в углу и слюдяной снег за окном слабенько поблескивали. Где-то пальнули, должно быть, из ракетницы. Метнулись тени, снег зазеленел. И погасло. И не ему, душегубу, а самой себе Алла объявила судьбу:

- Прощать за других, за всех зэков? - такого права мне Господь не давал. Да и люди не простили бы. Ну а что мне причитается с тебя, всё, что мне принес, одной мне, - бери. Отпускаю…

На нее, что называется, нашел стих. И, сидя на топчане, она прорекла, уставив мраморный палец в ту еще лесотундру:

- А теперь - обойди всех! По одному, по очереди - кому ты должен. Живых и мертвых. И пусть тебя каждый, отдельно, простит. Вымаливай именем Господа нашего…

И его разом не стало. Она не успела даже Имени произнести. Над крышей что-то ухнуло и забурлило. Как если бы пронесся, удаляясь, какой-то разгневанный смерч. Да через секунду, внезапно, заскребся сверчок под печкой и затикали по-мирному в доме, сами собою, ходики.

Что произошло? Содрогнулся ли скованный дух во глубине своей мерзлоты перед тяжестью задачи, возлагаемой Перстом? Обойти всех по отдельности - обездоленных и загубленных Сталиным - это, знаете ли, работа. Вечности не хватит. А может, и малая щепочка, подаренная ему, в отпущение, была в успех и на пользу? Куда, в какие дебри, ушел он, выходец тьмы, добиваться реабилитации?..

Изба мгновенно опустела. И всю останнюю ночь на то памятное 5 марта 1953 года Алла не сомкнула глаз. Не могла.

Она лежала и думала, закинув руки на затылок. О чем? Уверяю вас, у нее и не мелькнуло, что она выдержала экзамен на праведницу. Она сомневалась. И в том, что выпустила волка из зубов. Нет чтобы впиться в мертвую глотку и сгореть в этом столбе. И в собственных помыслах. В том, что покривила душой, сказав, будто в этой жизни ей нечего уже терять. Неправда! неправда! Все мы за что-нибудь держимся. И у нее, грешной, оставался в заложниках муж, за которого она втайне дрожала. Последнее достояние. Они познакомились в лагере, обвенчались в ссылке и вместе укрывались теперь от нового ареста на Воркутинском подворье. Инженер, он работал тогда диспетчером в ночную смену, а придет ли утром домой - кто может поручиться? И если уж по совести - не из-за того ли она отпустила грехи главному своему Должнику? Нет, не только из святых предписаний - из боязни за мужа, который еще не вернулся с дежурства. У всякого человека можно еще что-то отнять…

В этом смутном размышлении и застал ее Иосиф Аронович.

- Ты что - все еще лежишь? - удивился он, растирая узловатые пальцы. - Ну и погодка! А пока ты спала, Аленька, - только что объявили - наш Усатый откинулся-таки! Как это тебе нравится?..

Поднялась, в длинной ночной рубашке. Зевнула.

- Да-а. Я знаю. Только, Иосиф, это не сегодня ночью. Может, вчера. Или третьего дня.

И, ничего не объясняя, показала круг на полу, возле топчана, метр, наверное, в диаметре, словно высеченный какой-то зажигательной иглой. Что-то вроде - как рисуют птицы. Или муравьи. Точечками. Ровно очерченная, выгравированная по некрашеному полу - колонна, полоска. Подножие. Цоколь. Там - где стоял.

Причесалась. Затопила печь. Не спеша, кряхтя, вздула самовар. И вдруг, как бывает:

- Слетай, милый, за бутылкой. Магазин-то открыт? Всё же этакий день требуется отметить!..

«…И я там был, мед-пиво пил, по бороде текло, а в рот не попало». Маловеры полагают, будто смешной концовкой сказка расписывается в собственной безпомощности. В обмане и краснобайстве. Мол, всё это вранье. Нет, я думаю, причина иная. Сказочные заставки гласят: вход закрыт непосвященным. И не старайся - не пролезешь.

Рисунок Анны Жоголевой.