Праздники детства

Чем больше клонится к закату жизнь, тем чаще и ярче вспыхивают в памяти картинки детства. Как хорошо, что картинки эти — светлые. И приходит мысль: а что сделали мы, тоже родители, а теперь еще и бабушки-дедушки, чтобы и наши дети смогли в будущем отдохнуть от вихря несущейся жизни в памяти детских воспоминаний? У нас еще есть время, чтобы сделать жизнь детей яркой и памятной. Ведь детство — это фундамент всей жизни.
Вспоминая детство, я не могу выловить в пожелтевших листах этой старой книги памяти что-либо касающееся советских праздников. Нет, в моей семье не проклинали их, не сравнивали с ушедшим прошлым и уж тем более не рассказывали нам, детям, об этом до— и послереволюционном прошлом. Мама, хлебнувшая этого прошлого вдосталь, до конца жизни, уже и после падения коммунистического режима, боялась говорить о нем вслух. Когда у меня родился последний сын и мы, по просьбе старших детей, назвали его Николаем — в честь и память Государя-Страстотерпца Николая II, которого в детстве звали ласковым именем Ники, — мама моя ужаснулась: «Не говорите никому! Власть сменится — припомнят».
Советские праздники у нас в семье просто не замечали. Позже, в средних и старших классах школы, я ждала дня 7 ноября — но лишь потому, что он был днем рожденья моей школьной подруги и после демонстрации мы, голодные и продрогшие, бежали к ней домой и усаживались за праздничный стол.
Единственным любимым советским праздником был Новый год. Как бы ни было порой трудно материально, на Новый год обязательно ставилась елка (искусственные не признавались!), которую наряжали всей семьей. Из-под шкафов выдвигались ящики со старинными (во всяком случае, по сравнению с современными) игрушками, и начиналось действо.
Елку старались не просто нарядить — создавалось произведение искусства. На пушистых ветках (выбрать елку — тоже особое искусство, хотя, выражаясь точно, это была не елка, а сосна, в изобилии растущая в наших местах), соблюдая сочетание цветов и размеров, прежде всего развешивались шары, затем рассаживались на ветках прищепочные игрушки — медведи в плиссированных юбочках, цыплята с красными клювами. Потом размещались «люстры» — причудливые геометрические фигуры, составленные из стеклянных бусинок и трубочек. Дальше шла очередь стеклянных гирлянд-бус и самодельных бумажных фонариков и цепочек, которые мы лепили из разрезанных на тонкие полоски тетрадочных обложек, а также конфет, пряников и мандаринов. Елку ставили на рояль, где она и оставалась до весны — раньше марта ее никогда не разбирали.
Но все-таки у бабушки в ее маленькой комнатке, где и в обычные дни — не повернуться, елка была лучше, огромная, от пола — ровно до потолка (а потолки в нашем дореволюционном доме были довольно высокие). И занимала все свободное пространство в центре. Кроме игрушек и обычных бумажных цепей и фонариков, на бабушкиной елке были бусы из крышек с молочных бутылок. Она собирала их весь год, а перед Новым годом скручивала каждую в трубочку и нанизывала на нитку. Крышки на молочных бутылках были из блестящей разноцветной фольги, причем цвет зависел от содержимого бутылки: на обычном молоке и крышки обычные, белые, на кефире — зеленые, на топленом молоке — золотые, на ряженке — фиолетовые, на сливках — красные. Были еще серебряные в золотую полоску, но какому сорту молока они принадлежали, я не помню: покупала их бабушка очень редко. Помимо молочно-крышечных бус, на елке у бабы Ксени висели грецкие орехи, завернутые в фольгу из-под шоколада или чая (чаще всего она была серебристой, но иногда и золотой). В орех вставлялась спичка (очень трудное занятие!), а уже к ней привязывалась нитка, обязательно длинная, потому что эти орехи мы с бабушкой сначала закручивали на нитке в одну сторону, а потом отпускали, и они вращались быстро-быстро, сверкая и переливаясь в блеске разноцветной гирлянды из лампочек. Это было чудо! Такое прекрасное, такое живое, что до сих пор стоит у меня в глазах эта бабушкина елка, и вижу я все ее игрушки, все орехи и конфеты, и яркие гирлянды из фольги, и снег из ваты на раскидистых лапах, и такой же ваточный снег, облепивший ведро с песком, в котором эта елка стояла, и большущего, очень старого (может быть, еще из до-революции?) Деда Мороза. Нет, никакие сегодняшние музыкальные Санта-Клаусы не сравнятся с этим могучим дедом, вышедшим из русской сказки! Это великолепие, повторявшееся из года в год, не надоедало, да и просто привыкнуть к нему было невозможно. Оно настолько пленяло, восхищало, что все остальное — сама встреча Нового года с курантами и голосом Левитана и даже новогодние подарки (которые были, конечно же, были) начисто стерлись из памяти. Но запомнилось другое: на верхушке елки вместо рубиновой звезды — обязательного символа того времени — у нас всегда была скромная пика. И мне было странно и даже обидно: ведь почти в каждом доме моих подруг эта звезда была. Не помню, что отвечали на мои вопросы старшие, да и отвечали ли? Это теперь я понимаю, что на Рождественскую елку (а для бабушки она, несомненно, оставалась Рождественской, хотя и наряжалась к календарному гражданскому новолетию) просто невозможно было надеть красную революционную звезду, а других просто не существовало. Вот и появилась у нас островерхая пика.
В Рождественскую ночь баба Ксеня всегда отправлялась в храм. А вернувшись утром, тихонько пела тропарь: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…» Однажды в самый день Рождества отец повел меня к своей матери, бабушке Тамаре. Она, как всегда в праздник, встретила нас праздничным столом с разносолами, которые любила и умела готовить, и вдруг, когда мы уже готовы были приняться за еду, встала (за ней, разумеется, поднялись и мы) и громко, не опасаясь соседей по коридору (у них было что-то вроде маленькой коммуналки), запела: «Рождество Твое, Христе Боже наш…»
А на Пасху обе мои бабушки пекли куличи. Но праздник начинался гораздо раньше. Мой день рожденья — 13 апреля, а у сестры на следующий день, 14-го, но день ее рожденья всегда наступал на неделю раньше. Как так? Да просто она родилась на Вербное Воскресенье, а я — на Пасху. В деревнях старики и сегодня на вопрос о дне рожденья часто отвечают: «на Покров», «под Воздвижение», а то и — «в Великом посту». Календарные дни рожденья у нас, конечно, отмечались, но обойти церковные праздники было невозможно. И каждый год на Вербное, независимо от числа, сестре дарили букетики вербы, вспоминая ее день рожденья. Наверное, с тех пор у нас в доме очень полюбили букеты из разных веточек, прутиков, засохших цветов, травы и даже колючек. Тогда в нашей стране еще не увлекались японской икебаной, но сестра моя постоянно украшала тесную квартиру композицией из самого простого природного материала. Раз она принесла огромный голубой шар перекати-поля, и он висел в квартире несколько лет.
У нас вообще любили полевые цветы. Гораздо больше, чем садовые. Хотя в огородике за домом у нас был свой участок и какие-то цветы там все же росли. Но и первосентябрьским утром, и на выпускные экзамены я шла с полевым букетом. Такие же букеты всегда стояли в доме. Но никогда не было у нас столько цветов, как на Троицу! И в комнатах, и на веранде пол был усыпан густым зеленым ковром, а по столам, по шкафам, по стенам — букеты березок, ландышей (тогда они еще не были занесены в Красную книгу и обильно росли рядом с нами, в Курском городском лесу, называвшемся Боева дача, или просто Боевка), лютиков, ромашек, колокольчиков, полевых гвоздик — словом, все майско-июньское изобилие. Это тоже был дух праздника. И так жалко было с ним расставаться, что высохшая трава еще много дней лежала на полу, мешаясь, цепляясь за одежду и все-таки — радуя. Годы спустя, будучи студенткой университета и живя в общежитии, я упрямо притаскивала под Троицу в комнату охапки травы и цветов, под аромат которых мы готовились к летней сессии.
А вербы так и стояли в нашем доме круглый год, роняя засохшие комочки, которые мы звали зайчиками.
Вскоре после Вербного воскресенья был еще один удивительно красивый день — воспоминание Страстей Христовых, или четверговые Евангелия. Бабушка уходила в церковь под вечер, а возвращалась глубокой ночью.
Детство мое проходило в годы хрущевских гонений на Церковь. Но сколько же людей шло тогда в храмы! Конечно, и храмов было намного меньше, чем теперь, но вот что запомнилось из тех четвергов, перетекающих в Страстную пятницу. Мы жили в самом конце улицы Мирной, дальше нас — только Боевка, совсем небольшой участок с домами, переходящими в лес. А выше нас, в сторону от Мирной, переход на улицу Горького, на которой стоит Сергиево-Казанский собор. Этим вечером я никогда не ложилась спать, не дождавшись бабушку. Сидела у темного окна, вглядываясь в ночь. И вот — один мерцающий огонек, второй, третий. Целая цепочка — по одному и группами, вспыхивают сквозь ночь, желтые, красные, зеленые, синие — тоненькие свечечки за разноцветными стеклами уж точно дореволюционных (сохранили же!) фонариков. Сколько же их! А ведь в храмы тогда ходили только старушки — безсмертные наши бабушки, число которых не уменьшалось в храмах долгие советские десятилетия, старушки, которым Хрущев обещал показать по телевизору последнего попа. Много позже, учась в Ленинграде, я каждый год встречала этих вечных старушек в этот вечер в припозднившемся троллейбусе. На остановке недалеко от храма они осторожно поднимались по ступенькам и молча, сосредоточенно берегли свои огоньки от резких толчков троллейбуса. Куда они исчезли теперь? Сегодня редко, очень редко несут домой страстные свечки. Устали радоваться? Устали жить ощущением праздника?
Я стою на коленках на стуле у темного окна. Осторожно, придерживая друг друга, скользят наши бабушки по весеннему гололеду. Вот один огонек поплыл в сторону, другой, третий. А вот и к нашему дому. Встречаем в дверях усталую, замерзшую, но такую радостную бабушку: донесла! Бережно достав из фонарика свечку, она, как была — в пальто и шарфике на голове — взбирается на табурет и осторожно выводит по белой масляной краске на дверной перекладине ровные черные крестики. А завтра…
Завтра вечером в доме будет пахнуть сладкой сдобой поднимающегося в большой кастрюле теста. Еще через ночь заработает старая электрическая чудо-печка, весь день выпуская из себя по одному — кулич за куличом. И что это были за куличи! Замешанные на сливочном масле и яичных желтках, они были необыкновенно плотные, желтые внутри и темно-коричневые снаружи и такого замечательного вкуса, что не могли сравниться ни с одним пирожным в мире. На куличи были надеты белоснежные «шапочки» толщиной с палец, усыпанные крашеным пшеном (никаких кулинарных посыпок в продаже не было, пасхальное пшено продавалось на рынках из-под полы, так как за его продажу — религиозный дурман! — могли и оштрафовать). Яйца бабушка тоже всегда красила разноцветными красками. Луковую шелуху она не признавала — все должно быть ярко и празднично.
В Пасхальное утро ко мне приходила и бабушка Тамара с пасхальным узелком. Ее куличи были другими. Большие, цвета полированного шифоньера, сверху украшенные лепными крестами и узорами, они были очень нарядные, но по вкусу уступали тем, что пекла баба Ксеня. Бабушке Тамаре больше удавались пирожки и торты…
Как известно, Пасха — праздник «не в числе», то есть перемещается по нашему календарю в зависимости от календаря лунного. И все-таки я дождалась года, когда Пасха вновь совпала с моим днем рожденья. В то пасхальное утро мне исполнилось 11 лет. Вскочив с постели, я бросилась искать подарок. Но его не было ни возле кровати, ни в портфеле, ни под подушкой. Лишь на столе стояло что-то, накрытое белым платком. Я сдернула тонкое покрывало и остолбенела. Рядом с привычным белоголовым куличом стояло блюдо с горкой черной весенней земли, из которой пробились невысокие ярко-зеленые ростки. Они взошли двумя ровными большими буквами: «Х.В!». По краям блюда были выложены пасхальные яйца: лиловое, малиновое, желтое, бордовое, голубое, красное… Ни одного одинакового! На улице еще лежал снег, звенели первые ручьи — Пасха была ранней, — а ярко-зеленое чудо на моем столе кричало миру: «Х.В!».
Наскоро одевшись, я помчалась по соседским дворам и вскоре привела домой ватагу приятелей, чтобы отпраздновать с ними свой необычный день рожденья. Когда все вдоволь налюбовались моим подарком, бабушка, которая была в то время учительницей начальных классов, предложила отгадать, что означают живые зеленые буквы. Не знал никто. Не знала и я. И тогда, разлив чай по стаканам и разрезав ароматный кулич, старая учительница рассказала юным пионерам о Предвечном Боге, ставшем Человеком, чтобы исцелить больное человечество от смертельного духовного недуга, чтобы избавить человеческий род от безвозвратности смерти и в день обещанного Им Второго Своего Пришествия воскресить всех когда-то умерших людей. «Христос Воскрес!» — свидетельствовали миру жены-мироносицы, первыми узнавшие о чуде Воскресения. Из уст в уста, из поколения в поколение облетает эта благая весть земной шар. Вот и на моем столе отпечаталась зелеными росточками овса: «Х.В!» — Христос Воскрес!
Давно уже нет на свете бабушки. Но, поминая ее «за упокой» на церковных службах, я не скорблю, а наполняюсь тихой радостью. Ведь она не только верила сама, но и другим дарила свою светлую веру. И хоть семена ее веры падали на почву, отравленную ядом атеизма, они не погибли, проросли годы спустя под благодатным теплом Воскресения Христова.

Рис. Г. Дудичева

Марина Захарчук

21.01.2010