‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

«Он был как ангел во плоти»

Из воспоминаний о самарском блаженном Василии Ивановиче Иванове.


Инокиня Любовь (Черемина), г. Самара, была хорошо знакома с блаженным Василием Ивановичем, он у нее и ее сестры Антонины нередко жил дома. 


Инокиня Любовь:
— Первый раз мы с моей сестрой Антониной услышали о Василии Ивановиче от отца Иоанна Букоткина (протоиерей Иоанн Букоткин, + 8 мая 2000 г., — известный самарский священник, — прим. авт.). Отец Иоанн рассказал нам о нем и вдруг говорит: "Он к вам придет". — "Да ладно, батюшка, мы недостойны". И помню, пурга была, а мы с сестрой ушли в баню на Арцебушевскую. Приходим, а он у нас во дворе: "Любушка! Тонюшка! Я пришел". Мы сразу поняли, что это Василий Иванович, нам его описал отец Иоанн: один глаз завязанный, пальтишко старое, шапчонка. Мы ему потом и ботинки покупали новые, и шапку хорошую. Сегодня дадим — завтра уже нет. Мы не спрашивали, куда он их девал. Раздавал. "Ты Василий Иванович?" — "Да!" — "Как же ты нас нашел?" — "Я вышел из храма, и Господь говорит: "Иди", вот я и пошел".
Василий Иванович у нас ночевал, и мы с ним ночью вставали молиться. Мы с Антониной молимся, он читает, мы стоим, молимся. И вот один раз он кричит: "О-о, полна комната бесов нашла!" Мы испугались, думаю, как же так: мы молимся, свечи горят, лампада горит, Василий Иванович молится, и вдруг полна комната бесов. Он велит нам: "Давайте поклоны делать!" Начали поклоны делать — ноги как становые стали, не гнутся! Как будто какая-то сила их удерживает, не дает поклон сделать. Василий Иванович встал на колени и кричит: "Господи! Что же нам делать?" Замолчал, и через какое-то время говорит нам: "Слышали?" — "Что слышали?" — "А Господь сказал: "Надо смиряться". Василий Иванович опять Господу вслух кричит: "Господи, мы вроде смиренно ко всему подходим, друг друга прощаем, обиды ни на кого не держим". Опять молчит и вновь нам говорит: "Слышали, что Господь сказал?" — "Нет, Василий Иванович, нам это недоступно". — "Держи ум свой во аде и не отчаивайся". И сразу после этого Василий Иванович стал читать Благодарственный акафист Господу Иисусу Христу, у него был такой акафист, от руки переписанный, в нем соединены три акафиста: Господу Иисусу Христу, Матери Божией и Николаю Чудотворцу. После этого мы почувствовали себя покрепче, и страх отошел.
Однажды Василий Иванович нам говорит: "Скоро бабульку к вам привезут, ой, она тут вам даст жару!" — "Какую бабульку, Василий Иванович, у нас никакой бабульки нету". И что вы думаете, дня через три-четыре приезжают к нам наши знакомые из села Шигоны Самарской области: привезли свою бабульку Акулину на отчитку в Самару, а ни одна и ни другая сноха не принимают ее. И они приходят к нам и просят, чтобы она у нас пожила. Мы жили тогда на улице Никитинской в частном доме, в полуподвальном помещении. — "Да пожалуйста, комната есть, пускай живет".
Как только к нам Василий Иванович собирается, она кричит: "Ой, Васька идет, ой, Васька идет, он меня сейчас сожгет! Ой, надо скорее уходить!" Мы столько познали через нее! Она была собрана из трех лучин — худая-худая, но когда"этот" войдет в нее, она так отплясывала! Как лезгинку молодые люди пляшут, так она отплясывала. А потом замертво валялась. Один раз налили ей супу, а себе еще не успели налить. Смотрим, она уже быстро-быстро глотает еду и говорит потом басом: "О, нажралась я, вот нажралась! Тонька не успела мне перекрестить тарелку". Мы спрашиваем: "А если перекрестим?" — "Тогда я на краю стола сижу голодный". Спрашиваю того, кто в ней сидит: "Как ты пришел сюда?" — "А ты форточку открыла, а не перекрестила".
И вот Василий Иванович из церкви к нам идет, а она кричит: "О, уже собирается из храма уходить. О, уже идет, идет по дороге!". И мы начинаем копошиться — готовить ужин к приходу Василия Ивановича, разогреваем щи, картошку. Спрашиваем: "Далеко, что ли?" — "Вот уже сейчас придет". Когда он к нам приходит — эту сцену надо было видеть: бабулька, как дитя, кричит: "Я не виновата, я не виновата! Я сейчас ухожу! Ухожу, ухожу! Только не жги, не жги меня! Ухожу, ухожу!" Стоит Василию Ивановичу руку поднять и перекрестить ее, она кричит: "Я пошел, пошел, пошел!" Настолько бес его боялся.
Один раз Василий Иванович ночью Акулину оттрепал. Схватил ее за волосы и давай по подушке ее трепать. Она кричит, я вскочила, его ругаю, а он мне говорит: "Ты ничего не понимаешь, я беса выгоняю". А ему скоро надо было в Москву ехать. Мы с Тоней ушли на работу, он приходит к нам, кричит ей: "Открой дверь!", а она ему не открывает — рассердилась на него. А я работала в Управлении Куйбышевской железной дороги, на первом этаже. Сижу работаю, смотрю, дверь в нашу комнату приоткрывается, и вижу один глаз Василия Ивановича. Он закроет дверь, опять откроет и опять смотрит. Я выхожу и говорю ему: "Ты как меня нашел?!" У нас там вахтеры очень строгие, к нам никто не пройдет, только по паспорту выписывают временный пропуск. "Как ты прошел?!" Он отвечает: "С Богом!" И говорит: "Идем, открой мне дверь, мне надо взять сумку. Я уезжаю "Жигулями". И я с ним иду. А тогда у нас ванн не было, он, можно сказать, всегда немытый был. Говорит мне: "Тебе что, стыдно со мной идти?" — "Нет, что ты!".
Меня сколько раз вызывали за него в первый отдел, это были 60-е — 70-е годы, первый отдел верующих всегда таскал. Спрашивали про Василия Ивановича — что он говорит, кто к нему подходит, о чем его спрашивают. Я вела себя немножко грубовато, так меня научили, отвечаю: "Я не подслушиваю его разговоры, меня это не интересует. А о чем я с ним говорю, это мое личное дело". Мы тогда с сестрой на левом клиросе пели в Петропавловке, а там стоял блаженный Ванечка, полный такой. К нему много народа подходило, каждый о чем-то своем его спрашивал. И за него нас таскали в первый отдел, пытались выяснить, кто к нему подходит и что он им говорит. Тогда ведь такое время было: идешь в храм, догоняет тебя какая-нибудь женщина или мужчина, хватает за рукав: "Куда пошла, вернись!" — начинает ругать, позорить. Я думаю, эти люди были завербованные. Когда я уходила на пенсию, узнала, что в моей группе был человек, который следил за каждым моим движением. Если праздник, и я знаю, что Владыка Мануил должен служить, в обеденный перерыв сажусь на троллейбус, еду до Покровского собора, бегом, успевала только "шапки собирать" — под благословение подойти, и это слава Богу! И в этот момент за мной следили.
Допытывались в первом отделе, куда ходишь, зачем ходишь, что "носишь попам", о чем с ними разговариваешь. Да мы тебя с работы уберем, да мы тебя снимем… Мне тогда Митрополит Мануил, Царство ему Небесное, сказал: "Познай свою работу, от самых азов, чтобы ты работу знала как дважды два четыре. Тогда к тебе все будут обращаться, тебя никогда с работы не уберут". И я старалась работу познать, дошла даже до инженера — со среднетехническим образованием. А тогда верующих вот жали как! Мне никогда не давали премий, не давали звания ударника, я была самой последней. Когда мне стали в первом отделе угрожать, Митрополит Мануил меня благословил и сказал: "Скажи в первом отделе, если вы еще раз будете меня допрашивать и не давать работать, я удушусь, а до этого напишу заявление, и вы будете за меня отвечать. И они тебя сразу оставят". И я по его благословению так сказала, и с того времени они меня оставили. Следили, но не вызывали.
Подходим с Василием Ивановичем к вахтерам, они спрашивают: "Это к тебе, что ли пришел? Идет, мы за ним, а он говорит, я знаю, куда идти. Нас крестит, крестит, и мы от него отстали, побоялись, мало ли чего". С тех пор, когда Василий Иванович ко мне приходил, нужна ли была ему копеечка или еще что, его уже безпрекословно пропускали: "Пропусти, этот к Череминой идет".
Он ездил в Москву, у него там были духовные дети. А один раз пришел ко мне прямо с поезда, плачет — его обокрали, украли сумку. Его много раз обкрадывали. И снимали его с поезда, клали в психушку. В поезде он, видимо, стал про веру говорить, сказали проводнице, вызвали милицию и отвезли его в психушку. А он там сказал им, что у него много сестер, и назвал мое имя и адрес, пришло письмо оттуда, я ездила в Москву и забрала его. Там его били, он в синяках был. Говорю: "Миленький ты мой, да как же так!" А он дите и дите. Не описать его взгляд, умиленный, невинный. Он всегда мне говорил: "Когда тебе тяжело, выдыхай из себя всю нечистую силу". Через нос вдохни, надуй щеки и с открытым ртом с шумом выдохни.

Мы беседуем с матушкой Любовью у нее на кухне, она угощает меня постной трапезой. На полу кухни у окна стоит таз, и в нем плещутся два маленьких карасика. На мой вопрос, что это за рыбки, она рассказала, что они у нее живут с октября прошлого года. Ей принесли рыбок, а они живые, жалко их стало, и она их пустила в таз с водой. Они живут у нее уже полгода. Она им меняет водичку, подсыпает кушать, а как потеплеет, хочет поехать в деревню и выпустить в озеро. Заговорили о рыбках, и матушка Любовь неожиданно вспомнила об одном позабытом случае с Василием Ивановичем.
— Один раз в воскресенье я после Петропавловской церкви зашла на базар и купила рыбу. А она еще прыгает. Положила в морозильник, она там замерзла, я ее почистила, и приходит Василий Иванович. И говорит: "Рыба-то свежая?" — "Василий Иванович, прямо прыгала, я вынуждена была ее в морозильник положить, так как я живую чистить не могу". Он и говорит мне: "Дай кошке рыбку!" — "Василий Иванович, только что эту рыбу поймали, свежая, я тебе честно говорю, не вру!" — "Дай кошке!" Я даю рыбу кошке, а кошка подошла — и отошла от рыбы! Он говорит мне: "Видишь?" — "Вижу, но свежая рыба, честно". — "Да, она только что пойманная, а сегодня воскресенье. А в воскресенье и праздники рыбу не ловят и такую рыбу не покупают. Это Богу неугодно. Видишь, даже кошка не стала есть". Я была удивлена! А Василий Иванович радуется так: "Смотри, смотри, кошка и то не ест! Ты эту рыбу выкини". И я теперь в воскресенье свежую рыбу не покупаю. (Так необыкновенно Василий Иванович показал матушке Любови, как благоговейно надо соблюдать четвертую заповедь из Десяти заповедей Божиих: «Помни день субботний, еже святити его: шесть дней делай и сотвориши в них вся дела твоя, день же седьмый суббота Господу Богу твоему» — прим. авт.).
Он одну ночь бунтовал, перед тем, как Покровскому собору сгореть. Левый ботинок на правую ногу надел, правый на левую ногу, пальто надел задом наперед, шапку развернул: "Я пойду!" — "Куда ты пойдешь ночью!" Он целую неделю бунтовал, всеми ночами спать не дает, кричит. Говорю ему: "Не кричи". — "Если я замолчу, камни возопиют". Он был очень встревожен перед пожаром, кричал: "Горим!" Я выйду во двор, посмотрю — нет ничего. Потом я уже пошла к отцу Иоанну Букоткину, жалуюсь ему: "Всеми ночами спать не дает, а Антонине на работу", она работала стюардессой. Он пошел к ним, днем он у Букоткиных, а ночью — у бабы Лизы и Марии Николаевны.
Но больше он у нас обитал. Приду к Букоткиным, а там у них Василий Иванович. "Пойдешь к нам?" — "Пойду, пойду, пойду!" У нас ему было спокойно и вольготно, у него была отдельная комната. И покормим его, и чайку попьет, ляжет отдохнет, в храм сходит и вечером опять придет. У нас был покой, тишина. Двор был не проходной, тень от деревьев, он ляжет на раскладушке и читает, поет. Он читал жития святых, Добротолюбие. Вдруг — раз, соскочит и сразу собирается. "Ты далеко?" — "Я поехал в Новокуйбышевск". Оттуда ночью приезжает, привозит с собой бабулек, женщин, ребятишек: "Давай корми!" Начинаю разогревать и кормить их.
У нас в темной комнате была кровать, и мы под кровать складывали разные продукты. Василий Иванович мне говорит: "Дай мне консерву — вот такую, такую и такую". Его любимые консервы были шпроты, лосось, сайра и сельдь в желе. Дай коробку конфет — такую и такую. "Зачем тебе, куда тебе?" — "Давай сюда". Лезу, достаю и даю, потому что он не отстанет. Он знал, где что лежит, а сам туда не заглядывал. А я и сама не знаю, что там у меня.
А один раз пришел и говорит: "Дай мне цепочку?" — "Какую?" — "Дай мне, я на нее крест повешу". — "Да нет у меня такой цепочки". — "Есть!" А с нами произошел такой случай: мы своему духовнику архимандриту Иоанну Крестьянкину дарили крест. Цепочка нам не понравилась, мы купили новую цепочку, а эту положили и забыли про нее совершенно. Начали ремонт делать — и нашли эту цепочку. "Я же вам говорил, что есть цепочка!"
Мне поставили диагноз и положили в железнодорожную больницу в онкологическое отделение на Солнечной. Василий Иванович меня сопроводил до трамвая. И я уехала. И так же, как в Управлении железной дороги, так он и там ко мне появился. Нашел на четвертом этаже и идет прямо ко мне в палату. Там все ахнули. Пришел меня навестить и все успокаивал, что все будет хорошо. Диагноз, кстати, оказался ошибочным, мне сделали операцию по другому поводу. Василий Иванович все ахал: "Надо же, по живому резали!". А мне должны были назавтра делать лапароскопию. Врач-хирург подумал, что мне анастезию сделали заранее в палате, меня положили на стол и ничего не спрашивая, воткнули трубочку и стали накачивать живот. Я так кричала, потом я вспомнила слова Василия Ивановича "по живому резали".
Когда я после операции пришла домой, вдруг он приходит: "Я ночую?" — "Ночуй". Поел, ушел утром в храм Божий, не пришел, я ложусь на эту постель, она чистая, я ее только застелила, поэтому менять не стала. Натянула на себя пододеяльник, а он воняет. И подушка воняет. Я про себя говорю: "Вот, козел вонючий!" На другой день утром он приходит, звонит, я спрашиваю, кто, а в ответ: "Мэ-э-э!" Думаю, наверное, ребятишки озоруют. И ушла. Опять звонок, подхожу к двери, опять слышу: "Мэ-э-э!" Заглянула под дверь, смотрю — его ботинки. Я дверь раскрыла, он стрелой залетел и по залу как начал носиться: "Мэ-э-э! Козел вонючий пришел!" Я провалилась бы. Вечером приехала Тоня, мы пошли к Букоткиным, и я отцу Иоанну рассказала все, там так смеялись.
Когда мне делали операцию, дали лишнего наркозу, и я в первое время все забывала. А Букоткины собрались женить сына Илюшу и принесли нам деньги на обручальные кольца. Тогда их было трудно достать, а Тоня же была стюардессой и могла их купить в Хабаровске. Пришла Тоня — "давай деньги", а я не помню, куда их положила. Мы обыскали весь дом — нет денег. Так мы их и не нашли, заняли деньги, Тоня полетела в Хабаровск, купила кольца и привезла их к свадьбе. Прошло года три. Вдруг приходит Василий Иванович и говорит: "Ремонт делаете?" — "Да, вот в одной комнате сделали и еще будем". — "Хорошо, что ремонт, богатые будете". — "Какие богатые?" — "Ну, деньги-то нашли?" — "Нет". — "Садись шить". Подает мне носовой платочек и говорит: "Сделай мне из него кисет", — и усаживает меня за швейную машинку. Эта машинка стояла задвинутая в комнате в углу, а с ремонтом мы ее выдвинули и поставили на виду. Я сажусь. Как подняла крышку — а деньги там лежат. "Василий Иванович, ты нарочно меня заставил шить тебе кисет?" А он радовался, как дитя, и потребовал: "Давай мне деньги, я в храм пойду, надо свечку поставить, благодарственный молебен заказать".
Принесет домой всякого мусора, всякие бумажки туалетные, бутылки битые. Вечером я прихожу — гонит меня на почту за ящиками для посылок. И начинает в эти ящики раскладывать этот мусор. Воняет из его сумки по-страшному. Я вывалила из его сумки содержимое на клеенку, а там столетняя кутья, вся заплесневела, позеленела. "Василий Иванович, ты зачем ее носишь с собой взад-вперед?" — "Ты ничего не понимаешь". Завернул в целлофан и отправил кому-то посылкой. Люди пойдут получать и думают, что-то хорошее им прислали. Мы ящики туда и сюда не успевали таскать и посылки отправлять. Он ночью письма пишет, посылки фасует, а утром неси отправляй. Очень много мы этих посылок отсылали — в Москву, Ленинград, Боровичи, Новгород.
Василий Иванович нам говорит: "Поезжайте в Рижский монастырь и в Рижскую пустынь, там знаете как хорошо! Не поедете — вам будет худо". Мы пошли к отцу Иоанну за благословением, он нам дал свечи, благословил, и мы поехали, тогда еще свободный туда проезд был. Приехали, а там как раз умер старец Архимандрит Таврион, и мы присутствовали на его похоронах, и свечи пригодились. Отца Тавриона похоронили, стоим там в храме, и вдруг слышим голос Василия Ивановича! Он тоже приехал. Его благословили каждый день исповедоваться и причащаться, я думаю, это его благословил отец Иоанн Букоткин. Мы жили там недели две, и он тоже, и заметили, что он каждый день причащается, он же заметный человек. Подходит он на исповедь — а его не исповедуют и не причащают. Он говорит: "Ну, ладно!" На другой день мы приходим в храм — его нет. Потом слышим, он появляется. Кричит, шумит, встал посреди храма, а храм там небольшой, от него все отлетели, он стоит один. Не помню, что запели: "Иже Херувимы" или "Достойно есть", и он лег — ногами к алтарю, головой на выход. И вдруг — замешательство. Служба кончилась, все стали к кресту подходить, и говорят, что какой-то молодой священник скончался в алтаре. Вот почему Василий Иванович шумел, он дал знать, что случится. Были в Псково-Печорах на Сретенье на Архиерейской службе. Смотрим, Василий Иванович пришел в храм с палкой, полотенцем голова перевязана, опять шумит. Говорим, сейчас он к нам подойдет, и не только его, а и нас выгонят. Он так кричал, так шумел, Тоня говорит мне: "Давай подойдем к нему, иначе его выкинут". Мы к нему подошли, а после этого от нас бабки стали шарахаться. Служба кончилась, мы идем, и он с нами идет. "Вась, ты куда идешь?" — "А я с вами пойду ночевать". — "У нас хозяйка очень строгая, она тебя не пустит". — "Пустит!" И как запел громко песню: "Как по Волге по реке…" Взял нас под руки, в середке идет. А нас там все бабки знают, мы не один год ездили туда. Скажут, напились и подцепили какого-то мужика. Он пел-пел, дошли мы — "я пойду с вами". А у нас хозяйка такая суровая была, без ее разрешения никто не мог прийти. А Василий Иванович зашел в дом, как будто так и надо. Мы говорим: "Екатерина Семеновна, вот Василий Иванович пришел" — "Ну, пусть проходит в ту комнату". Он прошел, как будто тут и был, и жил ночи три. А потом уехал. Он же никогда не докладывал, раз — и уедет.
Недалеко от нас жила баба Лиза, и Василий Иванович у нее жил. Однажды мы сидим у Букоткиных, и приходит баба Лиза и жалуется: "Батюшка, что Василий Иванович-то наделал! Взял мое эмалированное ведро и навалил туда". И Василий Иванович идет, такой невинный, ручки по швам. Батюшка смеется, говорит ему: "Ну, что ты наделал?" — "Да, да, да, не будет пачкать людей".
Одна знакомая ко мне пришла, Надя Бушуева, вдруг Василий Иванович подходит к ней и говорит: "Девочку родишь!". Она ему отвечает: "Если девочку, то рожу". У нее уже был мальчишка. Она не беременела долгий период, и он ей дал две или три конфетки и сказал: "Съешь и забеременеешь". Она съела эти конфетки, скоро забеременела и родила девочку.
Нас он очень любил. Я ездила к нему, когда он уже болел и жил у врача Анны Ивановны на квартире, он был очень доволен, что мы приезжали. И на похоронах мы были. Как-то я долго не была на его могилке, приехала — не могу найти. Кричу: "Василий Иванович, где ты, я ж к тебе приехала?" Поворачиваю голову — и вижу с дороги его крест! Даже на могилке его стоишь и ощущаешь какую-то легкость душевную, благодать. Это был необыкновенной души человек! Такой красоты неописуемой, я бы сказала. В нем именно было все такое детское, искреннее. Как именно есть юродивые. Начнет он что-то говорить, про кого-то, про себя, ничего не понятно, я ему говорю: "Ну, говори ты по-русски, я не понимаю твоего этого языка", — начнет говорить нормально.
А вот откуда он знал, когда у меня получка и аванс? Деньги давали то в одно число, то в другое. А он мне заявляет: "Я завтра приду, дашь мне копеечку для родственников. У тебя завтра получка".
Тоня летала на самолетах, он ей говорил: "Одевайся прочнее", не теплее, а прочнее. У нас над столом висел портрет Натальи Пушкиной. Он влезет на стул, на стол, гладит и целует этот портрет. Я хотела этот портрет выкинуть, а Тоня говорит: "Тут уста Василия Ивановича. Оставь".
Его или Владыка Иоанн, или отец Иоанн благословили причащаться каждый день. А один священник в Петропавловке не разрешал ему.
Ему столько вещей давали. Он все раздавал! Около себя ничего не держал. А так, наверное, он был бы миллионер.
Однажды у нас обвалился погреб, и я пригласила знакомого рабочего Валентина отремонтировать погреб. Он ремонтирует, подходит Василий Иванович, заглядывает туда, а его не видит, и говорит: "А, скоро умрешь! Могилу для себя копаешь". Я Василию Ивановичу говорю: "Ты что говоришь-то! Он молодой — всего лет 35, и здоровый". И что вы думаете — он купил водку в магазине, выпил, и его не спасли. Он умер на третий день после слов Василия Ивановича. Василий Иванович приходит ко мне со словами: "Со святыми упокой!", я ему говорю: "Да. Вот теперь молись за этого Валентина". А он отвечает: "И ты молись. Он не виноватый".
Я жалею, что он не дожил до этой нашей квартиры, где мог бы в человеческих условиях и пожить, и помыться. А мы с Марией Дмитриевной его купали. Он пришел, говорит: "Я весь потный, вы, две деревяшки, купайте меня". И мы его купали. Вообще он почти никогда не мылся. У Букоткиных он не мылся, у бабы Лизы негде ему было мыться. У него не было духовных чад, чтобы у них квартира была с удобствами. Он мне говорил, что в Москве мылся: "Я приехал чистый, посмотри, посмотри!" Привезет с собой грязное белье, я постираю, поглажу, отдам. Сколько раз я ему говорила: "Давай я воды согрею, во дворе нет никого, идем, я тебе полью", — вот несколько раз он так мылся, до пояса. А так, чтобы он пришел и сказал, что он в бане был — никогда не слышала. Василий Иванович говорил нам: "Я иногда выйду из храма, стою и смотрю на все четыре стороны: куды же мне пойти?" Я тогда ему сказала: "Василий Иванович, никогда не думай, куда тебе идти. К нам приходи в любое время дня и ночи, комната тебе есть, кусок хлеба тебе есть. Чтобы ты не стоял у храма и не топтался — куда тебе идти". А иные люди выгоняли его, он им мешал. Он приходил к ним, а на ночь его они не оставляли, выпроваживали. Он шел к нам радостно, с приплясом: "О, какая ты прозорливая, как хорошо, что вы меня зовете. А меня никто не зовет".
С ним, конечно, очень было тяжело, потому что он ночами не давал покоя. Он кричит, и соседи недовольны. Ночь не поспишь, две, три. Но для него у нас были двери открыты, хотя я жаловалась на него батюшке Иоанну, он очень не давал спать, кричал, шумел, говорит, не поймешь про кого и про что: "Убил, прибил, отвел, привел, прыгнул…" Я боялась, что соседи заявят в милицию. Говорю ему: "Ты замолчишь или нет?" — "Я замолчу — камни возопиют". Такой он был высокой жизни, кому что надо было, к нему подходили с вопросом. А так, чтобы его пригласить домой, оставить ночевать, помыть и одеть, — мало кому в голову приходило.
Он всегда море записок писал — ночами писал записки о здравии и за упокой. Я иду в храм — а он стоит, чтобы заказать, заплатить денежки. Увидит тебя: "А-а-а!" Настолько он тебе рад: "Иди сюда, иди сюда!" — обнимет. У него как восторжение было. Как будто сто лет тебя не видел, а только вчера у нас ночевал. И приходит к нам с такой же радостью. А потом он пропал. И батюшка не знает, где он. Нашелся у Анны Ивановны. А его до этого поймали, уволокли в психушку и стали там какие-то уколы делать, он говорил нам: "Меня хотели умертвить". А потом его отправили в психушку, и он уже оттуда не вышел.
Это ангел во плоти. С детским характером, с детскими привычками и лицом. Не передать вам, не описать его взгляд. Его настолько мне становится жалко, что, мне кажется, я бы свою душу вынула и ему бы отдала. Когда он придет и говорит, как ребенок маленький: "Я стоял-стоял у храма, на все четыре стороны посмотрел, помолился, говорю: ну, несите меня, куда понесете. Они меня к вам и принесли. Никто меня не взял ночевать, иду к ва-ам!" — "Да проходи, мой родной, проходи, миленький". Я ему ноги помою в тепленькой водичке, ногти обстригу… Ну, ребенок, настоящий ребенок! У меня нет слов высказать это. Душевно он был такой благодарный — взглядом. Ну нет тех слов передать то его состояние взгляда и души, которое у него было. Именно, он был как ангел во плоти! Он в гробу-то лежал улыбался. Лицо у него было духовное. С ним было приятно сидеть, он, как магнит, притягивал к себе. От него теплом веяло. Бывает, сидишь у печки, или у окна в солнечный день, и от него исходит тепло.
Но от Василия Ивановича было другое тепло, это тепло пронизывает душу, проникает вовнутрь, и какое-то благоговение чувствуешь, себя как приподнятым ощущаешь.

См. также :

Людмила Белкина
01.05.2005
1192
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
1
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru