Рядом с троном

Главы из книги Федора Олферьева «Россия в войне и революции».

В январе на нашем сайте были опубликованы главы из книги воспоминаний полковника Царской армии Федора Сергеевича Олферьева, посвященные трагическим событиям февральской революции 1917 года. Мы продолжаем публикацию выборочных глав из книги, написанной Ф.С. Олферьевым в эмиграции. Благодарим Алексея Михайловича Олферьева (г. Москва) за содействие в этой публикации, а также за подготовленные им комментарии к тексту.

Пажеский корпус

На Садовой улице в Санкт-Петербурге, против Гостиного Двора, было большое темно-красного цвета здание за красивой железной решеткой, на котором крупными буквами было написано: Пажеский Его Императорского Величества корпус. Здание это было построено в Екатерининские времена архитектором Растрелли для тогдашнего вельможи Воронцова. Затем Император Павел приютил в нем бежавших с острова Мальты от Наполеона Мальтийских рыцарей. Для них позади здания был построен костел, который оставался и в наши дни и был самым фешенебельным католическим приходом Петербурга. В костеле был похоронен последний гроссмейстер ордена, вокруг могилы которого, под алтарем, была пещера, по преданию служившая выходом подземного хода, шедшего из Инженерного замка, где жил Павел I. Для нас эта пещера служила убежищем, куда мы прятались, не желая отвечать уроков. Мне неизвестно, куда рыцари впоследствии рассочились. Известно только, что в 1803 году Государь Александр I организовал в этом здании военно-учебное заведение, которое стало называться Пажеский корпус.

Здание бывшего Императорского Пажеского корпуса. С 1950 года в помещении находилось Ленинградское пехотное училище. До 2017 года в нем располагалось Суворовское училище. После реставрации здание передано Третьему кассационному суду общей юрисдикции.

В этом корпусе я провел семь лет моей юности [автор учился в корпусе с 1898 по 1905 гг.]. Помню, с каким трепетом я въезжал в майское утро в ворота корпуса, когда отец вез меня представить своему бывшему воспитателю, а в мое время инспектору классов генералу Анатолию Алексеевичу Даниловскому, которого пажи звали Тотошка. Проехав ворота, извозчик завернул направо и подъехал к угловому флигелю - квартире инспектора. Мне тогда казалось, что отец поступал неправильно, желая этим визитом снискать какое-либо для меня исключение, и я вздохнул с большим облегчением, когда Даниловский - маленький, благообразный генерал с седеющими баками и добрыми смеющимися глазами - принял отца с распростертыми объятиями, а меня, как будто отвечая на мои опасения, усадил в угол и даже не удостоил ни одним вопросом.

Впоследствии я старался держаться так, чтобы Тотошка меня не замечал, и только один раз мне пришлось встретиться с ним, отвечая в его присутствии урок. Я, как всегда, урок знал, но в этот день отвечал его особенно удачно, и после класса Даниловский подошел ко мне и сказал: «Вы вашими успехами радуете меня. Ваш батюшка тоже хорошо учился и был моим самым исполнительным воспитанником. Старайтесь и впредь следовать его примеру».

После свидания с инспектором отец повел меня в помещение корпуса. Это был праздник, пажи были в отпуску, и мы свободно ходили по классам, залам, спальням. Отец показывал парты, на которых сидел, кровати, на которых спал, приветствовал швейцаров Казакевича и Назарова, помнивших его пажом, встретил учителя гимнастики, который обнял его. Видно было, что за четверть века, прошедшую со времени окончания им корпуса, мало что изменилось, и я, поступая в него, не чувствовал себя чужим.

Помню мои вступительные экзамены: французский язык; русский язык, на котором я писал старику Шереметеву сочинение на «Капитанскую дочку». Закон Божий, на котором я отвечал о «пребывании Ионы во чреве китове». Помню учителя арифметики Соболева, похвалившего меня за быстрое сложение и вычитание в уме... Все экзамены выдержал хорошо, моя домашняя подготовка была выше средних познаний товарищей, поступавших вместе со мной. За это, когда я вернулся домой, Михаил Васильевич получил от родителей серебряный портсигар, а меня от радости он поднял на вытянутых руках так, что я смотрел на него сверху вниз, и сказал: «Когда вырастешь и будешь генералом, не забывай меня старика».

Одно обстоятельство чуть было не помешало моей так удачно начатой военной службе. После экзаменов был медицинский осмотр, на котором выяснилась, что я был близорук. Для меня самого это было сюрпризом, мне казалось, что я всегда видел всё, что мне было нужно. На осмотре, однако, я не мог прочесть нужной строчки, и доктор заявил отцу, что я для военной службы не гожусь. Он сказал, что к вопросу зрения при приеме стали относиться особенно строго с назначением военным министром Редигера, который издал новую инструкцию о приеме детей в военно-учебные заведения. Это было время, когда решающее влияние на боевую подготовку армии имел генерал-адъютант Михаил Иванович Драгомиров^[1]: военные уставы того времени были проникнуты его теорией, направленной к тому, чтобы воскресить Суворовскую «Науку побеждать» в противовес европейским новым методам, вызванным усовершенствованием огнестрельного оружия и вообще техники. Никто не станет отрицать, что начала, положенные в «Науку побеждать» великим философом военного дела, всегда были и продолжают оставаться основами не только стратегии, но и всякой жизненной борьбы. Но его великие изречения вроде: «Глазомер, быстрота и натиск», или «Пуля дура, а штык молодец» не могли уже быть применяемы буквально. К сожалению, мы с радостью схватились в те дни за эти изречения, отбросили всякую необходимость развития техники и учились только как, плотно смыкаясь в ряды, с криком «ура» безудержно бросаться в штыковые атаки. Тогдашнему военному министру Редигеру приписывалась фраза: «Ученых офицеров в очках нам не надо. Важно, чтобы они прежде всего были физически здоровы».

Нельзя отрицать необходимости требования физического здоровья от офицеров, но противопоставление здоровья учености было, по меньшей мере, неосторожным. По жестокой иронии судьбы мы вскоре неудачно воевали с японцами, среди которых, как известно, очень много близоруких, и японского офицера иначе как в очках трудно даже себе представить.

Так или иначе, но мы с отцом уже были готовы ехать домой, когда неожиданно пришло извещение из корпуса, что я был принят «в изъятие из закона» и должен был явиться в корпус к началу занятий. Так и не знаю, кто просил обо мне. Отец не успел еще ничего предпринять в этом направлении. Это мог сделать Даниловский, но он никогда в этом не признался.

Тверд как сталь и благороден как золото

Однажды, скитаясь по белу свету в нашем [эмигрантском] рассеянии, я набрел в Голливуде на том роскошно изданной в 1903 г. Истории Пажеского корпуса, написанной известным в наши дни военным историком и биографом Шильдером к столетнему юбилею корпуса. В нем есть фотография пажей 2-й роты, которую я с разрешения владельца книги переснял и которая сейчас висит перед моими глазами. Она позволяет привести несколько цифр, бросающих свет на личный состав не только Пажеского корпуса, но и нашего правящего класса и особенно представителей высшего командного состава старой армии, сыновьями и внуками которых были мои товарищи пажи.

2-я рота Пажеского корпуса в 1902 г. Федор Олферьев сидит четвертым слева в первом ряду. В центре - директор корпуса генерал-майор Н.А. Епанчин.

Из 77-ми человек, изображенных на фотографии, только 43 носили русскую фамилию, 18 - немецкую, 4 - шведскую, 7 - польскую и по одному: английскую, литовскую, латышскую, грузинскую и татарскую. Из 22-х человек немцев и шведов только шесть были православные, остальные 16 лютеране. Последнее означало, что представители германской нации, служа на русской службе, продолжали в большинстве жениться на немках. Все 7 поляков были католики и главным образом принадлежали к высшей польской аристократии. Из 43-х русских имен 18 принадлежало к старым княжеским и боярским родам, 15 - к родам, выслужившимся при Петре и Екатерине, и 10 более молодых потомственных дворян. Все немецкие и шведские фамилии принадлежали к остзейской и финляндской земельной аристократии. Больше четверти всех, изображенных на групповом снимке, носили титулы князя, графа или барона.

Замкнутая среда, пополнявшая ряды пажей, очень часто посылала в корпус сыновей из поколения в поколение. Поэтому всякому пажу при поступлении прибавлялся к фамилии номер, который означал число людей данного рода, воспитывавшихся в корпусе. Так со мной были: Леонтьев 17-й, Белокопытов 3-й, граф Велепольский 2-й, барон Фредерикс 12-й и 13-й, князь Трубецкой 7-й и 8-й, граф Гендриков 2-й. Я был Олферьев 2-й.

Следующая табличка цифр, составленная на основании той же фотографии, дает ясное понятие, как непропорционально велик был германский элемент в рядах командования старой армии и вообще у старой власти. Русских на той фотографии 1903 года было 57 процентов. Тогда как по переписи населения 1897 года в России русские составляли 65,5 процента. А германцев на фотографии было 28 процентов, тогда как по переписи населения их было в Империи всего 1,7 процента.

Было бы неосторожно продолжать анализировать эти цифры, базируя их на почти случайной фотографии пажей, но фотография лишь подтверждает давно известный факт.

По сравнению с моими деревенскими приятелями, с которыми дружба у меня никогда не прерывалась, мои новые товарищи были выше ростом и вообще крупнее полуголодных крестьянских детей. Но если случилась бы драка, то деревня себя бы в обиду не дала, потому что жизнь учила ее быть находчивой в чисто физической борьбе за существование. Уже в возрасте 10-ти лет деревенский мальчик становился работником и твердо знал, что кусок хлеба можно было только заработать, в то время как пажи не сомневались, что были рождены, чтобы на них работали другие. Дома меня воспитывали так, что я должен был делать себе всё сам: мне стелили постель, меняли белье, чистили сапоги. Остальное же я делал сам. А тут мне в корпусе приставили служителя, который, несмотря на мои протесты, называл меня Ваше Сиятельство, стелил мне постель, чистил мои сапоги и одежду и, что особенно меня смущало, мыл меня в бане, одевал и раздевал меня, как это делала няня, когда мне было четыре года. Должен признаться, однако, что скоро я привык и стал принимать всё это как должное. На воспитателей и учителей мы тоже смотрели свысока, как в семьях смотрят на гувернеров, считавшихся лишь на одну ступень выше прислуги. Многих из них всё же это не мешало нам уважать и искренне любить.

Жизнь в закрытом военно-учебном заведении имела много общего психологически с жизнью в исправительной тюрьме. Люди здесь и там разделялись на начальство, в чьих руках была вся власть, и совершенно безвластных подчиненных; как в том, так и в другом случае подчиненные считали своих начальников чуть ли не заклятыми врагами; у подчиненных вырабатывалась так называемая арестантская совесть, которая разрешала лгать начальству, обманывать и не слушаться его, и вместе с тем от подчиненных между собою требовала полной солидарности, взаимной выручки, укрывательства проделок товарищей и даже принятия вины на себя, если товарищу грозило большее наказание; как в том, так и в другом создавалась своя внутренняя жизнь, в пределах дозволенной свободы действий, и в этой внутренней жизни порождались традиции, в основе которых лежало право старшинства пребывания в данном заведении. Это было право пользования всей даваемой свободой за счет вновь поступивших, которым приходилось ждать их очереди, чтобы сделаться полноправными членами общежития.

В каждой роте старший класс по традиции считался полноправным, а младшие были «зверями», которым предстояло проходить через суровый искус прежде достижения ими старшего класса. Вся тяжесть «зверской» жизни заключалась в том, что существовала необходимость известного порядка в ходе жизни общежития. Утром нужна была очередь для пользования умывалкой, называемой «баней». Естественно, что младший класс должен был пользоваться ею первый, а старший мог немного дольше поспать. Настойчивое требование к младшим привело к тому, что они должны были вскакивать немедленно по сигналу и так же быстро одеваться и бежать строиться на молитву, в то время как старшие позволяли себе на молитву опаздывать. В строю должен был поддерживаться порядок: и поэтому младшие шли в нем, отбивая ногу.

При поддержании всей этой муштры я не помню ни одного случая физического воздействия со стороны старших. Правда, младшие выполняли приказания их с большей точностью, чем приказания офицеров. Объяснялось это тем, что всякая попытка протеста и ослушания со стороны непокорного «зверя» в корне пресекалась своими же товарищами по классу. Жизнь тех, кто пробовал упорно сопротивляться, становилась невыносимой, и они в конце концов вынуждены были покинуть корпус. Бывало также много случаев, когда баловни семьи не выдерживали муштры и уходили. Весь этот так называемый «цук»^[2] настолько прочно и с давних времен вошел в обиход нашего общежития, что начальство и не пыталось пробовать его искоренить. Даже всеми любимый Главный Начальник Военно-Учебных Заведений Великий Князь Константин Константинович (известный поэт К.Р.) не был в состоянии с ним бороться.

Товарищество в корпусе, безусловно, было. Девиз: «Все за одного и один за всех» проводился в жизнь в полной мере. Классы были небольшие и, проживя вместе семь лет, мы знали хорошо друг друга и жили как братья. Но дружба наша обыкновенно за пределы корпуса не выходила и не могла, например, сравниваться с отношениями, которые устанавливались в гвардейской полковой семье. Перед выпуском из корпуса, следуя одной из самых старых традиций, мы обменивались, как бы обручались стальными кольцами, внутри отделанными золотом. На наружной их стороне писалось: «Один из стольких-то» (число выпускных в классе), а на внутренней - имя его носителя и год выпуска. Девиз кольца был очень красив: «Тверд как сталь и благороден как золото». Все пажи от мала до велика были между собою «на ты». Бывшего пажа всегда можно было узнать по простоте его манер и уменью себя держать во всякой среде. Но на этих чисто внешних общих чертах сходство пажей по их выходе из корпуса и заканчивалось.

Естественно, что мы все воспитывались в преданности престолу, но может быть по причине нашей близости ко Двору, в нас отсутствовала та идеализация монарха и внешне подчеркнуто выражаемая преданность ему, которую проявляли многие монархисты, знавшие Царя лишь по его портретам и газетным реляциям. Возможно также, что сохранившийся в семьях наших пережиток удельных порядков влиял на более взвешенное отношение к личности монарха. Так или иначе, но бывших пажей мы встречаем на самых отдаленных между собою полюсах политических группировок. С одной стороны, такие крайние монархисты и члены союза русского народа как Алексей Игнатьев-отец, Владимир Безобразов, Федор Трепов; с другой - умеренные октябристы, члены Думы Михаил Родзянко и Энгельгардт, ставшие на сторону отречения Царя в самом начале революции. С одной стороны преданные слуги Царя как граф Фредерикс^[3] или Хан Нахичеванский^[4]; с другой - герой Галицийских побед Алексей Брусилов^[5], дерзко потребовавший царского отречения и пошедший служить восставшему народу. С одной стороны лукавые царедворцы вроде Воейкова, с другой - не бросившие своего Государя, до последнего издыхания верные слуги его, князь Долгоруков и Татищев^[6]. В гражданской войне мы видим Михаила Дитерихса^[7] одним из видных генералов Белого движения. Павла Скоропадского в роли украинского гетмана - изменника идее Великой России, и наконец Алексея Игнатьева-сына и Александра Веховского в Красной армии.

Нельзя отнестись иначе как с благоговением к памяти Василия Долгорукова и Ильи Татищева, отдавших свою жизнь на службе монарху, уже арестованному. Можно не соглашаться с Родзянкой или Безобразовым, но и их действия и им подобных исходили из пусть и совершенно ошибочного, но искреннего чувства долга перед Родиной. Нельзя не допустить, однако, чтобы гофмаршал Воейков использовал свое положение при дворе и свою дружбу с Государем во имя каких-либо других соображений, кроме личной карьеры и наживы, так как в тот момент, когда его благодетель стал ему не нужен, он не задумался от него отречься. Нельзя допустить, чтобы бывший камер-паж из Свиты Его Величества генерал Скоропадский не сознавал вреда, приносимого им своей Родине, когда он при помощи Германии возглавил сепаратное движение на Украине. Такими людьми, как Воейков и Скоропадский, пажи славиться не могут.

Была, однако, еще одна категория пажей, которая перешла на сторону революции и вступила в ряды Красной армии. Это были Алексей Брусилов-отец, Алексей Игнатьев-сын и Александр Верховский. Я хорошо знал всех троих и обстановка, побудившая их пойти на службу к красным, мне ясна.

Поэт К.Р. во главе Военно-учебных заведений

Опять припомнился мне край отчизны милой,
И прежняя тоска на сердце залегла.
К. Р.

Как часто в моем изгнании вспоминал я это стихотворение, когда тоска по Родине обострялась до физической боли. Тут же я вспоминал и автора его - нашего любимого Великого Князя Константина Константиновича. И спрашивал я себя: как мог человек, в котором было так мало русской крови, который по своему положению вынужден был стоять далеко от среды простых русских людей - той массы населения, которая являлась нераздельной частью представления о Родине, - и так понимать эту Родину? И воспоминания о нем давали ответ на мой вопрос: в Константине Романове билось сердце поэта, которое помогало ему разгадать и полюбить русскую душу, проникнуться русской любовью к Родине и стать вместе с народом такой же нераздельной ее частью.

Я был тогда в пятом классе. У нас был урок Закона Божьего. Класс урока не приготовил, и я как старший просил священника нас не спрашивать. Ленивый, не умевший преподавать протоиерей Белогостицкий ничего лучшего и не хотел. Он сел за стол, открыл катехизис и стал читать его монотонным голосом. Все мы погрузились быстро в состояние очень близкое ко сну, и только на задней скамейке, где шла азартная игра в крестики^[8], от времени до времени раздавался недовольный вскрик прозевавшего.

Великий Князь Константин Константинович (поэт К.Р.).

В это время в класс вошел Великий Князь. Не узнать его было нельзя, потому что его портрет висел у нас в роте. Кроме высокого роста, он обращал на себя внимание грустным, как будто страдающим выражением глаз. Я отрапортовал ему. Он поздоровался со священником и с нами, прошел на свободную заднюю скамейку и просил продолжать урок.

Священник закрыл книжку и доложил Великому Князю, что он переходит к опросу учеников. Это был, пожалуй, лучший способ, чтобы скрыть его бездействие. Отвечать урок он вызвал меня, надеясь, вероятно, что я-то уже должен был подготовить его. Он задал вопрос. Я повторил его в утвердительном тоне, как это бывает, когда ученик не знает ничего больше. Священник повторил его опять и включил в него ответ. Я перефразировал ответ. Он задал новый вопрос со включением в него ответа. Я повторил ответ. И так мы начали, как говорится, «втирать очки» Великому Князю.

Но вот с задней скамейки раздался голос Великого Князя:

- А из какого Евангелия текст, который ты только что повторил за отцом Белогостицким?

Я понял, что пришла моя погибель. Можно было рискнуть - 25% попадания было обезпечено (так как в Новом Завете четыре Евангелиста). Но я решил, что погибать надо с честью, и ответил:

- Не знаю, Ваше Императорское Высочество.

- Это был единственный хороший, честный ответ из всего, что ты говорил, - сказал Великий Князь и вышел из класса.

Потом Матвеев, с которым он сидел рядом, сказал мне, что Великий Князь спросил его:

- Что это за фрукт?

Матвеев назвал меня.

- Это сын преображенца? - спросил он.

- Так точно.

Когда мы остались одни в классе, почувствовался взрыв негодования на священника. Сзади стали стучать партами и раздавались крики: «Так нельзя подводить». Белогостицкому стоило большого труда, чтобы успокоить всех, говоря, что Великий Князь еще в роте и может услышать. Скоро, однако, все вошло в прежнюю колею летаргии, и только я не мог прийти в себя, скорбя по моей так рано загубленной карьере.

Белогостицкий законоучителем оставался недолго. Он попал в ту чистку, которая пришла с назначением Великого Князя, и от которой пострадали многие учителя и воспитатели.

Великий Князь по-своему мудро разрешил вопрос куренья: в строевой роте (16-17 лет) оно было разрешено, а в младших классах наказание было сведено до минимума.

Никогда непосредственное влияние на нас так значительно не сказывалось от смены столь высокого начальника, как Главный Начальник Военно-Учебных Заведений.

В корпусе он бывал часто, входил во все детали нашей жизни и всех нас знал. Он не кичился знаниями наших фамилий, как это делали другие, но он знал больше: кто из нас страдает каким недостатком и кому нужна какая помощь. Надо было удивляться, что такое же впечатление о нем складывалось даже в наиболее удаленных от столицы корпусах.

Королева Эллинов Ольга Константиновна.

Меня он хорошо запомнил со времени моего неудачного ответа по Закону Божьему. Однажды в субботу, когда я был уже в выпускном классе, перед уходом в отпуск я был вызван в дежурную комнату, где адъютант Великого Князя полковник Риттих сообщил мне, что Ее Королевское Величество, Королева Эллинов Ольга Константиновна^[9] (сестра Великого Князя К.Р.), при которой я состоял во время крестин Наследника, желает меня видеть в воскресенье, после обедни, в Мраморном дворце, начало обедни в 10 часов утра. Форма одежды отпускная. Вызов этот мне польстил, но по причине, о которой я скажу позднее, мне не хотелось, чтобы она вспоминала подробности церемонии на крестинах. Я направился во дворец скрепя сердце.

В церкви Мраморного дворца, как и во всех церквах дворцового ведомства, мужчины стояли на левой, а женщины на правой сторонах. (По старому русскому обычаю было наоборот: мужчины на правой стороне, а женщины на левой.) Я пришел рано и стал в укромном левом углу очень маленькой церкви. Постепенно собралось человек 25, видимо, служащих дворца. Перед самым началом вошел Великий Князь с Королевой и дочерью Татьяной^[10]. За ним пришел с длинной шеей его брат Дмитрий Константинович^[11]. Обедня началась. Пел очень стройный небольшой хор исключительно простые и поэтому самые лучшие напевы, которые так редко можно было слышать в больших церквах. Простая обстановка перенесла меня мысленно в наш уездный город Ржев, ко дням моего детства и моей глубокой веры.

После обедни Великий Князь, который сразу заметил меня при входе в храм, подошел ко мне и сказал: «Вот хорошо, что я тебя нашел. Королева хотела тебя видеть перед отъездом домой».

Я поцеловал руку королевы, и она дала мне небольшой футляр, в котором лежала золотая медаль на голубой ленте. На лицевой стороне медали был изображен профиль ее мужа - короля Георга. «Возьмите в память нашей встречи на крестинах вашего Наследника - это медаль Греческого ордена Спасителя». Я сделал глубокий поклон и опять поцеловал ее протянутую руку. «А теперь ты с нами пойдешь завтракать», - сказал тут же стоявший Великий Князь.

В столовой кроме меня были только члены семьи: Великий Князь, его жена Елизавета Маврикиевна^[12], которая как лютеранка в церкви не была. Справа от Великого Князя села Королева, а с нею рядом посадили меня. За завтраком, как и во всякой семейной обстановке, шел непринужденный разговор о домашних делах, обсуждался отъезд королевы, часто говорили все вместе, перебивая друг друга. Потом все вместе смолкали и быстро ели. Дмитрий Константинович спросил меня, в какой полк я собираюсь выходить. Отвечать надо было дипломатично, т.к. он командовал Конно-Гренадерами, куда я собирался поступить, но еще не был принят офицерами полка.

- Надеюсь, Ваше Императорское Высочество, что Конно-Гренадеры меня удостоят приема.

- Ах, какое совпадение, - сказал Великий Князь. - Лошадок любите?

Разговор о лошадях был один из двух разговоров, который Д.К., как я потом узнал, мог поддержать. Другой темой была религия. Сейчас он говорил об Орлово-Ростопчинской породе лошадей и о том, что, к сожалению, не все разделяют его хорошее мнение о ней. Мои мнения были уместны, и 20 минут за столом прошли незаметно.

После завтрака Великий Князь взял меня к себе в рабочий кабинет - большую комнату, густо заставленную мягкой мебелью, с окнами, выходящими на Неву. Стоял большой стол, явно носивший след, что хозяин за ним работал. На полках кругом было много книг и картин. Великий Князь усадил меня в глубокий стул и стал расспрашивать о том, где я жил перед поступлением в корпус. Узнав, что я безвыездно жил в деревне, он очень заинтересовался этим, расспрашивал о крестьянах и религии среди них. Он, конечно, наших деревенских невзгод не знал, но их я не касался. Его вопросы касались духовной жизни, и в них я ни разу не слышал диссонанса.

Перед концом аудиенции Константин Константинович отодвинул в углу тяжелую драпировку, за которой оказалась небольшая молельня с очень большим количеством образов в тяжелых ризах. «Здесь, - сказал он, - когда захочешь жениться, я тебя благословлю».

Потом он вспомнил моего отца, с которым когда-то играл в любительском спектакле, и приказал мне передать ему поклон. Отпуская меня, К.Р. сказал:

- Надеюсь, что я не отнял у тебя всего твоего праздника. Иди и отдыхай.

- Ваше Императорское Высочество, я никогда не забуду этого дня, - ответил я.

Мое посещение Мраморного Дворца было не исключение в обиходе Великого Князя, а правило. Редкое воскресенье проходило без того, чтобы кадет или юнкер завтракал у него. И все те, с кем я впоследствии обменивался впечатлениями о посещении его, говорили, что Великий Князь никогда не спрашивал их об учебном заведении, в котором они воспитывались.

В упрек старому режиму, и вполне справедливо, ставится назначение безответственных лиц на ответственные посты. Константин Константинович представлял собою счастливое исключение, и если он пользовался своей безответственностью, то только для блага дела. Никто другой не смог бы преодолеть тогдашних традиций и косности. Великий Князь проводил реформы только благодаря прямому доступу к Государю.

Когда наступила война все сыновья К.Р. остались на своих местах в строю. Один из них - Олег - был убит в одном из первых боев. Сам Великий Князь, которого застала война в Германии, не пожелал воспользоваться предоставленными ему привилегиями Вильгельмом и вместе с другими русскими патриотами с большим трудом, пройдя часть дороги пешком, перешел границу и вернулся домой. Он был женат на немке, и моральное потрясение войной для него, вероятно, было особенно тяжко. Гибель сына еще увеличила его потрясение, подорвала здоровье и быстро свела в могилу.

Государь приехал

«Что мне в танцах, коль я по фронту хорош», - говорили воспитанники военно-учебных заведений. И это выражение принесли и нам переведенные к нам кадеты. Смысл этой фразы заключался в том, что танцы, строевое обучение, которое называлось «фронт», и гимнастика являлись обязательными отраслями физического воспитания, отметки по которым складывались и по ним выводился средний балл, который уже учитывался вместе с отметками по предметам образования для оценки наших успехов. Таким образом, если балл по фронту хорош, то на танцах можно было и не очень стараться. И наоборот, если фронт слаб, то нужны были успехи по танцам для вывода среднего балла. В танцах было мало мужества, а для мальчишек нашего возраста геройство и мужество были всё, о чем мы могли мечтать. Поэтому на танцах мы только отбывали номер, большинство их не любило, и на балах мы, как правило, не блистали.

Государь Николай II.

Это было в первый год моего пребывания в корпусе. В белом зале режиссер балетной труппы Императорских театров Николай Сергеевич Аистов обучал нас танцам. Высокий, стройный, с большими седеющими кудрями, в форменном сюртуке и безупречных мягких штиблетах, он был с нами до грубости строг. Но так как нам было известно, что, отбывая воинскую повинность, он дослужился до фельдфебеля, мы были проникнуты к нему уважением и, считая его своим, сносили его грубости.

Учил он нас по балетному, постепенно переходил на классические танцы: полонез, менуэт, лансье и кадриль. Затем шли мазурка и вальс. В этот день он стоял перед нами, разделив грациозно циркулем свои длинные ноги, а мы, стоя напротив, старались имитировать его. В это время тапёр, угрюмый человек лет тридцати пяти, в особенно длинном сюртуке, отбивал темп знакомым мотивом на большом рояле в углу.

Вдруг со стороны Георгиевского зала по направлению к специальным классам пробежал камер-паж с криком: «Государь, Государь».

Трепет охватил меня от осознания, что я сейчас должен увидеть самого Государя. Клубок подкатился к горлу. На ногах, которые стояли в третьей позиции, как будто повисли гири. Не прошло и минуты, как раздался зычный голос Аистова: «Смирно!». Мы составили ноги и замерли. В дверях зала появилась группа генералов и офицеров в пять-шесть человек в блестящей свитской форме, и все высокого роста. Только присмотревшись пристально, я на фоне этой группы увидал Государя. Его лицо было похоже на хорошо известные портреты, но ростом он был на голову ниже всех вошедших с ним; и этот неожиданный контраст неприятно подействовал на меня. Всякий мужчина знает, как мальчишка двенадцати лет преклоняется перед ростом и физической силой. Все, даже взрослые люди, желают быть или казаться выше, чем они есть. Но эта маленькая тень ушла далеко вглубь меня, будучи вытеснена торжественным чувством радости быть вместе с Государем в одном помещении, видеть и слышать его. Когда он подошел поближе, я заметил, что на простом преображенском сюртуке его было больше складок, чем я позволил бы сделать моему портному, что шаровары и сапоги его были очень похожи на казенные. И это впечатление пришло и опять быстро, быстро исчезло. Он не брил и не стриг бороды, вероятно следуя обычаю русского простолюдина, и значительная часть его щек была покрыта волосами.

- Здравствуйте господа, - раздался голос Царя.

Я близок был к тому, чтобы разрыдаться и высоким дискантом вместе с другими прокричал:

- Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!

И Государь, поправляя правой рукой свой непослушный ус и как-то особенно держа голову кверху, прошел вдоль нашего фронта до жуткости близко к нам, и глядя нам прямо в глаза ласкающим взглядом, как будто он давно знал каждого из нас лично.

Обойдя фронт, Государь отошел в сторону. В это время в зал быстрым шагом вошел граф Келлер. Государь подал ему руку и сказал: «Я решил сегодня использовать несколько свободных часов, которые неожиданно получил, и заехать к вам, граф». Он как бы извинялся, что не предупредил директора о своем приезде.

Граф низко поклонился и встал рядом с Государем, на четверть шага позади. Аистов приказал построиться парами для полонеза. Тапёр заиграл полонез из «Жизни за Царя», и мы пошли, приседая на каждом третьем шагу вокруг зала. Было очень обидно, что приходилось в первый раз представляться Государю, проходя мимо него не церемониальным маршем, а вприсядку. Выполнив все требуемые фигуры танца, мы опять вернулись к месту, откуда начали. Государь подал руку Аистову и проследовал в специальные классы.

По его уходе у нас подъем был настолько силен, что продолжать урок никто и не мыслил. Мы все собрались вокруг Аистова и делились впечатлениями только что пережитого. Каждому казалось, что Царь видел, а может быть и запомнил его.

Вскоре пришло распоряжение всем, кого уже посетил Государь, собраться впереди здания против главного подъезда. Там ожидала Государя одиночка - крупный серый рысак, запряженный в небольшие, так называемые немецкие сани, покрытые теплой медвежьей полостью. На козлах сидел бородатый кучер в туго обтягивавшем его кучерском армяке с медалями на груди. Позади стояли сани, запряженные тройкой для царской свиты.

Когда Государь обошел все классы, он вышел из главного подъезда, сел в сани и, знакомым для всех, кто видел его, жестом поправляя перчатки, тронулся к воротам. Оглушающий крик «Ура!» раздался из трехсот молодых грудей, собравшихся у подъезда пажей, и все мы побежали в ворота за Царем, хватаясь, кто был ближе, за спинку саней, вскакивая на полозья, на козлы кучеру и даже на полость у ног Государя. Он улыбался, глядя на нас, видимо разделяя с нами необходимость соблюдения старой традиции, установившейся со времени Александра II.

Так бежали мы за Государем до Публичной библиотеки, где кучер повернул налево по Невскому. Государь махнул нам рукой, те, кто цеплялся за сани, соскочили, и рысак размашистым ходом понесся по направлению Зимнего Дворца.

Посещение Государем корпуса означало три дня праздника. Я побежал домой и захлебываясь рассказывал всем о счастье, выпавшем на мою долю увидать Царя. Когда я немного пришел в себя, опять всплыло мое некоторое разочарование наружностью Государя. И я высказал это отцу:

- Почему у Государя так много складок на сюртуке? И почему такие шаровары и странные некрасивые сапоги?

Отец улыбнулся и сказал:

- Потому что Государь одевается по форме. Не так, как вы все - грудь колесом и французские штаны. Кому же, как не Царю, быть одетым по форме?

Государь приезжал к нам каждый год. Мы видели его на парадах, в карауле и на придворной службе. Встречи с ним обратились в рутину и не могли приводить меня уже в такой дикий восторг. Радость видеть его постепенно отходила на задний план и соседствовала с радостью получить отпуск. Рассчитывая дни предстоящих отпусков, мы обыкновенно считали так: Рождество - две недели; масленица - три дня; говенье - неделя; приезд Государя - три дня; Пасха - десять дней. Сами встречи с ним были так похожи одна на другую, что очень многие стушевались в моей памяти совершенно. Но впечатление от первой встречи осталось на всю жизнь.

Наследник родился

Летом 1904 года родился давно желанный наследник престола^[13]. Это событие, столь радостное для Их Величеств, должно было, как ожидалось, служить нравственным подъемом для всей страны и особенно для Маньчжурской армии, которая в эти дни несла поражение за поражением, и реакция на них сказывалась во всех слоях населения.

Цесаревич Алексей.

В это время я был на летних каникулах в Курчине и жадно проглатывал все сообщения с войны, стараясь найти в них хоть маленький проблеск надежды на поворот к лучшему. Но тщетно. «Новое время» (газета, СПб) этой надежды не подавало. Соседние мужики, зная, что я читаю газеты, собирались на усадьбе, чтобы узнать, что творится, и потолковать на злобу дня.

- Не слыхали ли чего хорошего с войны, Федор Сергеевич? - спросил Осип Задневский, служивший сотским, - хороший, исправный мужик с пытливым умом.

- Нет, плохо всё. Терпеть надо, - отвечал я.

- Когда же кончится эта проклятая война? Уж много народу она загубила. А всё берут да берут. Вот Никанор с Кашина, которому ногу перебило, - чистую получил да намедни домой приехал, сказывал, что японца и разбить нельзя. Говорит, как только мы пушку на горку втянем - на позицию значит - так он проклятый тут ее и подобьет, аж стрелять не даст. А сам стреляет, нечистая сила, откуда и не видать. Что же, барин, неужто у нас пушек нету?

- Есть и у нас, - невольно солгал я, не допуская мысли, что мы не умеем стрелять с закрытых позиций, - только подождать надо. Еще их подвезти не успели. Ведь Маньчжурия очень далеко от нас.

- А далече, так чего же воевать за нее, - не унимался Осип. - Вот ходоки с Сибири говорят, что земли там видимо-невидимо, а пахать некому. Уж прежде бы эти запахали, а там можно и на Маньчжурию идти.

- Да нам выход к морю нужен, чтобы торговлю вести, - старался защитить я нашу дальневосточную политику.

- Да куда нам торговать, барин. Нам самим жрать нечего.

- Ты уже очень нетерпелив, Осип. Посмотри, какая радость у нас: Наследник родился. Теперь скоро и японцев разобьем.

- Что же барин, ведь он еще махонький. Лет двадцать надо ждать, чтобы от него выручка пришла. Нет, Федор Сергеевич, на мой глупый рассудок - надо войну кончать поскорей, а то всем нам плохо будет, - Осип говорил, и видно было, что все собравшиеся разделяли его взгляд. С тяжелым чувством я пошел ужинать.

Мне казалось, что всякому честному человеку надо быть сейчас там. И делать это мне надо скорее, чтобы не попасть к концу. После ужина я пошел к себе во флигель.

Было уже темно, мириады августовских звезд горели на небе. Там и здесь летали метеоры. И думалось мне - как много гибнет звездочек, а меньше их от этого не делается. Долго не мог в тот вечер заснуть, всё соображал, как сделать, чтобы попасть на войну, не ожидая производства в офицеры, которое могло прийти только через год. В таком настроении застигла меня утром телеграмма из корпуса, требовавшая моего немедленного возвращения для несения придворной службы.

Когда я приехал в корпус, оказалось, что там готовились к крестинам Наследника. Наспех пригонялись нам придворные мундиры, и так как старший класс уже был произведен в офицеры, нас начали быстро обучать обязанностям пажей при Высочайших особах, из которых самой сложной была ношение шлейфов цариц и великих княгинь. У Императриц шлейф тянулся на 9 футов по полу, а у великих княгинь - на 6. Всё обучение сводилось к тому, чтобы везде, где позволяло место, шлейф должен был быть расправлен по полу. При поворотах и остановках он должен был заноситься или обворачиваться вокруг ног. И все эти операции ни при каких обстоятельствах не должны были мешать свободному продвижению его носительницы.

Само обучение производилось так: на каждого из нас по очереди надевалось одеяло в виде юбки, к нему прикалывалось булавками другое, которое волочилось по полу. Изображавший из себя «даму» ходил из одного конца зала в другой, делая неожиданные повороты, останавливаясь или двигаясь в обратном направлении. В это время обучаемые заносили, расправляли и обворачивали прицепленное одеяло. Тренировка сопровождалась всякого рода остротами и кончалась тем, что наименее успешные ученики должны были угощать всех сладкими пирожками.

На одно из наших упражнений пришел только что произведенный в корнеты Нежинского драгунского полка Вася Гершельман, едущий на театр войны, где был и его полк и его отец. Веселый, радостный, ни минуты не сомневавшийся в скорой победе, он внушал нам зависть и желание всё бросить и бежать туда же. Я поделился с ним своим планом проситься об отчислении от корпуса на войну, но он сказал, что только что вышел приказ не производить больше офицеров в части, находившиеся в Маньчжурии, ввиду большого недостатка офицеров в Европейской России. Я все же надеялся и решил подать рапорт по начальству.

Тем временем нас распределили по Высочайшим особам по старшинству особ и по ученью пажей. Первый ученик назначался к Государю, второй и третий - к Императрице, четвертый и пятый - к другой Императрице; шестой и все последующие - к Великим Княгиням по их старшинству. Остававшиеся без назначения считались запасными и назначались к приезжавшим Высочайшим особам.

Я был назначен постоянным пажом к Императрице Александре Федоровне, но так как она на крестины не выходила, то меня приставили к Греческой королеве Ольге Константиновне, которая в это время гостила у брата в Мраморном дворце.

В день крестин нас отвезли в придворных каретах на Балтийский вокзал. В Новом Петергофе нас опять встретили кареты и доставили в большой Петергофский дворец. Дворец этот, построенный при Елизавете Петровне, производил впечатление самого старого здания, какое я когда-либо раньше видел: низкие потолки, узкие двери и ряд небольших, никому не нужных проходных комнат, обставленных старой неуклюжей мебелью. Во дворце этом давно никто не жил, и он обратился в музей.

Нас построили в одной из таких маленьких комнат, из которой шла дверь в так называемые внутренние покои, куда допускались лишь члены Царской семьи. Двери в эти покои были всегда закрыты, и снаружи у них стояли так называемые «арапы» - абиссинцы или просто негры в красных шитых кафтанах, свисающих шелковых шароварах, чулках и мягких загнутых спереди туфлях, которые позволяли им безшумно продвигаться. Первый арап был привезен Петром Великим из турецкого похода. С тех пор они во дворце не переводились. Одним из потомков такого арапа Ганнибала был, как известно, наш великий поэт Пушкин.

Некоторое время спустя раскрылась дверь, арапы расступились, и в ней показалась Императрица Мария Федоровна, ведомая под руку Великим Князем Алексеем Александровичем^[14], крёстной матерью и представителем Маньчжурской Армии, которая во всем своем целом позвана была крестить своего Наследника. За Императрицей пошли ее пажи. Следующей шла Королева Эллинов под руку с Великим Князем Михаилом Александровичем^[15], только что потерявшим свое звание Наследника Престола [до рождения Царевича Алексия он был первым в престолонаследии]. Проходя мимо меня, королева дала мне довольно тяжелую горностаевую накидку, которую я положил, как нас учили, на левую руку и пошел за ней, сосредотачивая всё свое внимание на ее королевском девятифутовом шлейфе. Длина его была такая же, как и у Императриц, но по протоколу ей полагался только один паж. Я напрягал всё свое внимание, чтобы шлейф не зацепил за что-нибудь или чтобы шедший сзади меня Великий Князь Владимир Александрович^[16] не наступил на него. Как вдруг накидка, соскользнувшая с моей руки, зацепила за ручку двери, которую мы проходили, и кружево ее обшивки треснуло. Я быстро выпустил из рук шлейф, высвободил накидку и благополучно проследовал дальше. Но, к моему стыду, накидка опять зацепила за следующую дверь и еще сильнее затрещала. Сзади раздался громкий голос Владимира Александровича: «Что это, Ольга, у твоего пажа всё что-то трещит?». Королева оглянулась. Спасло меня, вероятно, то, что все привыкли к тому, что Владимир Александрович часто балагурил.

В это время мы входили в церковь. Ольга Константиновна стала на свое место. Я обвернул ее шлейф вокруг ее ног и отошел назад. Прежде всего я осмотрел кружева у накидки и к ужасу своему увидел, что на ней висел кусок кружев дюймов в шесть. Я был настолько расстроен происшедшим, что обряд крещения для меня прошел почти не замеченным. Слышал только, что младенец так же слабо вскрикнул, когда его спускали в воду, как это делают все младенцы в его положении.

По окончании обряда процессия прошла тем же путем во внутренние покои. У «арапов» я расстался с королевой и ее шлейфом, а накидка осталась у меня на руке. Когда нас построили опять в две шеренги, я попробовал оторвать висевший кусок кружев, но сделать это было опасно, так как разрыв мог пойти дальше. Служитель, приехавший с нами из корпуса и стоявший позади, увидел мое затруднение, достал из кармана ножницы и отрезал его. Долго этот кусок хранился у меня как память моей неуклюжести и тех волнений, которые я пережил в этот день моей первой придворной службы. Утешал я себя тогда только твердым решением немедленно по возвращении в корпус подать просьбу о переводе меня вольноопределяющимся в действующую армию. Там будет дело, которое я знаю и люблю. Там будет служба достойная солдатского звания.

Скоро из внутренних покоев пришел скороход в шляпе с плюмажем, коротких штанах, чулках и башмаках и громко провозгласил: «Ее Королевское Величество, Королева Эллинов желает видеть своего пажа». - «Пажа королевы Эллинов», - передавались голоса от одного к другому. Я вышел и, вероятно, с видом приговоренного к смертной казни пошел за скороходом.

Посредине одной из комнат, куда меня привели, стояла детская кроватка. Кругом были только дамы и, вероятно, нянька Наследника. Среди них я увидел Ольгу Константиновну, которая взяла у меня накидку, бросила ее на ближайший стул, сказала мне «благодарствуйте», затем взяла меня за руку и повела к кроватке, говоря: «Я хочу, чтобы вы увидели вашего Наследника». В кроватке лежал маленький красненький комочек, с большими усилиями старавшийся расправить свои руки и ноги, всё время скидывая с себя простынку, которою нянька опять прикрывала его. Я пристально смотрел на ребенка, стараясь запомнить его лицо и найти в нем что-нибудь не такое как у всех, чтобы навсегда осталось в памяти, но тщетно - всё было как у всех.

Отпуская меня, Ольга Константиновна сказала: «Я надеюсь еще увидеть Вас скоро». Я поцеловал ее протянутую руку и присоединился к своим.

По дороге в корпус я уже мечтал только о том, как я отличусь на войне, как о моем подвиге узнает и Ольга Константиновна, как она простит меня за разорванную накидку. Много, много о чем я еще мечтал, но к моему великому разочарованию на мой рапорт, который я подал по возвращении в корпус, генерал Епанчин наложил резолюцию: «Каждому своя очередь. Для удовлетворения просьбы нет оснований». В целом же он одобрил мое стремление и сказал, что я еще успею послужить Родине.

Продолжение следует.