‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

К России горькая любовь

Найден дневник эпохи перестройки известного Православного поэта Бориса Сиротина.

Найден дневник эпохи перестройки известного Православного поэта Бориса Сиротина.


Поэт Борис Сиротин. Начало 1990-х.

Недавно в квартире моего тестя-поэта обнаружилась его небольшая записная книжка. Она словно вывалилась сама откуда-то с полки - прямо в руки. Видно, эта тетрадочка вот очень уж захотела быть прочитанной. То был дневник Бориса Зиновьевича Сиротина во время его поездки в Болгарию в 1990 году. Это тем более ценно, что известнейший самарский поэт, чьи стихи вошли в антологию русской поэзии ХХ века, лауреат Всероссийской литературной премии имени Афанасия Фета, никогда больше дневников не вел. Справедливо считал, что подлинный дневник его души - его стихи. А тут он вдруг неожиданно даже для себя самого взял да и перешел на прозу…

И вот почему. Время тогда стояло особенное, перестроечное. Гибельное для многого из того, что любили, ценили лучшие люди его поколения. Наступал крах прежним чаяниям, рушились привычные устои. Для патриота России время было особенно трудное. СССР, как он об этом и пишет в своем дневнике, буквально разламывался на куски и кусочки. А поэт, с его обостренным чувством духа времени, переживал это с особой болью.

А тут еще Болгария так некстати подвернулась… Вроде бы и близкая нам страна, но и там все забурлило, заклокотало, пришло в движение… «Курица не птица, Болгария не заграница», так тогда говорили. И называли эту маленькую страну «шестнадцатой союзной республикой». А вот нет, оказалось, и у этой страны своя, отличная от нашей, судьба. Всё это надо было как-то вместить, понять, пережить. И претворить в стихи. Ведь настоящий поэт только и делает, что все впечатления бытия переводит в рифмованные строчки!..

И вот там, в Болгарии, перешел он на прозу. Борис Сиротин поехал туда по приглашению Союза переводчиков Болгарии - так как и сам перевел на русский язык множество стихов, и его стихи переводили во множестве на болгарский. Вскоре такие приятные поездки стали и для него, и для других, уже невозможными. Последний, можно сказать, всхлип уходящего бархатного сезона… И там в Софии, в Варне, вопрошал он себя о том, что казалось ему тогда самым главным: что он может сделать для своей Родины, когда жизнь страны вдруг дала такой резкий крен? И всё ли он сделал, что мог, чтобы сохранилось единство великой державы? Обстановка как нельзя лучше способствовала таким вот «вопросам самому себе». Потому что с Родины доносились вести одна другой тревожнее…

Интересно, что дневник моего тестя и собрата по литературе Бориса Сиротина нашел меня как раз в том же самом возрасте - 56 лет, сколько и было поэту в то время, когда он его вел в Болгарии. Чтобы и я - через него - посмотрел на себя ну как бы тоже чуточку отстраненнее, что ли, заметил себя на фоне нашей уже эпохи. И что-то осмыслил во времени и в себе. И чтобы читатели Дневника поэта задумались о своих отношениях с временем и со своей страной, переживающей и сейчас тоже по-своему весьма непростой период. Вот так вот причудливо пересеклись наши с ним временные маршруты.

…А последним пунктом его земного пути было отпевание раба Божия Бориса в нашей самарской Петропавловской церкви. Куда бы ни заводила поэта судьба, важно, чтобы закончилась она на земле - в Православном храме!..

Впереди Сиротина еще ждали крутые и резкие повороты судьбы. Потеря семьи, одиночество - и принятие святого Крещения, примерно вот в эти же годы, - к которому он всю свою сознательную жизнь шел кружным путем через постижение тайн русского слова. Впереди его ждало воцерковление - не только лично его, но и его Поэзии. Обретение себя в новой уже российской реальности. И принятие им этой новой послесоветской реальности. Хотя и с заметным оттенком грусти… Благословение ей!

Но тогда… тогда в Болгарии ему виделось всё трагичным. Личная неустроенность наложилась на разрушение СССР. А болгарские красочные декорации лишь оттеняли для него то, что можно было и не различить, не увидеть в текучке пестрых перестроечных буден. Большое видится на расстоянии…

Это дневник о любви к Родине. О нашем долге пред ней. О том, что мы должны и защищать ее, и срастворяться с ней. Жить в одном ритме, на одном, общем с ней дыхании. Для того-то нежданно-негаданно и выпала эта книжечка записная на мою ладонь. Чтобы напомнить нам об этом. И случилось это как нельзя кстати. Ведь сегодня наша страна тоже переживает нелегкие времена, от которых многое будет зависеть в нашем завтрашнем дне.

…Сколько еще замечательных строк напишет поэт! Сколько книг издаст! Но он еще сам об этом не знает, и с грустью «подводит итоги» прежней своей жизни. Так что пока давайте оставим его наедине с Болгарией, с морем, со своим одиночеством. Ведь всему свое время под солнцем. Время бросать камни - и время собирать их. Время путешествовать - и время возвращаться. Время скорбеть - и время исправлять. Не зря же сказано: у настоящей поэзии есть только три темы - любовь, смерть и - Родина!

Итак, Болгария… перестройка… далекий 1990-й год…

Антон Жоголев, член Союза писателей России.

Болгария, 1990 год.

Прилёт из Москвы 17 сентября. Встретили на машине - Петр, - он сказал, что 1 рубль - 12 стотинок (копеек). Вот и вся нам цена! Но настроены дружески, особенно Маша Иванова, которой долго не было, потом пришла (из поликлиники) и оказалась смуглой, маленькой и хлопотливой, даже чуть-чуть ворчливой пожилой женщиной, очевидно, очень доброй. Так оно и есть, конечно. Она все эти дни, а их (моего пребывания в Софии) уже шесть, всё делала, чтобы мне было лучше: клуб переводчиков, затем кафе писателей, с очень низкими для Болгарии обеденными ценами, преподавательница [русского?] языка Сабина и т.д. Она и председатель Союза [переводчиков Болгарии] Найди Цылчев. Надеюсь с их помощью остаться в Варне до конца октября.


Памятник русскому Императору Александру II в Софии, Болгария.

Все эти дни ходил по Софии - хороший, ухоженный, но шумный город. Очереди за продуктами, но с тряпками получше, чем в Москве. Стройная церковь Николая Чудотворца и громадный, тяжелой красоты храм св. Александра Невского. Рядом с храмом - монументальный памятник [русскому Императору] Александру II, на жеребце, в военной походной фуражке. И Сабина вроде бы с теплом отзывалась о нем, вроде бы с благодарностью за освобождение [Болгарии от турецкого владычества]. Но вот сегодня - 22 сентября - на горе в деревне Бояна, в «деревенской» корчме, откуда видна вся София, вспомнив о своей поездке в Грузию, вдруг стала говорить о несвободе Грузии, о том, что она, бедная, всего два часа [в школах] изучает родную историю, и восемь - историю СССР. И не хотела слушать никаких моих возражений. Что мы, русские, вообще не изучаем свою историю; говорила с напором и даже некоторым гневом, виня во всем великорусский шовинизм, и уже Александр-Освободитель стал у нее панславистом, думавшем лишь о расширении Империи, а никак не о бедном болгарском народе… и т.д. Вот те на! В запале она даже оправдывала то, что Грузию из нации поэтов хотят превратить в спекулянтов, - выходило, что они от угнетения русскими порой ведут себя вызывающе в России… Тут-то и появилась у меня [поэтическая] строчка: «Не надо никого освобождать…»[1]

Потом Сабина извинялась за свою несдержанность и сказала, что любит русских…

Вот что значит «повенчать розу белую с черной жабой»[2] - Россию с социализмом. Вообще, это слово [социализм] произносится здесь исключительно с иронией, скорее даже, с издевкой.

25 сентября. Встреча в редакции журнала «Панорама», милые, чуть увядающие, но от этого еще более привлекательные женщины. Конечно, когда разговорятся. «Панорама» - болгарский вариант нашей «Иностранной литературы», но потоньше и выходит шесть раз в год. Надя Попова, поэтесса и переводчица, закончила наш Литинститут, обедали в писательском кафе, знакомства, одно из них - с главным редактором «Литературного вестника» (фамилию забыл), а потом с Нино Николовым, поэтом и переводчиком. Он вручил мне визитную карточку: «Соскучишься - звони, выпьем; только я кроме пива ничего не пью…» А я и пива не пью, вот такие дела.

А 23-го [сентября], в воскресенье, был митинг на площади перед собором св. Александра Невского - в день смерти (убиения) Николы Петкова[3] (1947 год, при Димитрове), одного из лидеров земельной партии. Пошел супротив. Перед смертью он раскаялся, или просто не выдержал. Толпа - при словах «Советский Союз» или «коммунизм» - «У-у-у-у!» Демократические силы потом прошли по улице с возгласами в честь своей партии.

Обедали у Сабины. Отец ее, Любомир Боянов Павлов, занятный, с хорошей памятью, разговорчивый 81-летний старик, патриарх болгарского перевода. Переводил Кампанеллу, Макиавелли, украинцев наших и… «Историю французской компартии». Мы все дружно хихикнули, а тогда, когда переводил, было не смешно… Как всё меняется, постоянно только одно - ощущение одиночества, покинутости… и горькой любви к России. Ну, я в этом не оригинален, но как подумаю, что Россия распадается сейчас на куски и кусочки, становится совсем плохо, не на что опереться, и хожу, как пьяный. Как не хватает рядом Доброты и Утешения - где та женщина?


Борис Сиротин с младшей дочерью Дашей.

Одна Даша[4] - свет в окошке.

Когда возвращались вечером через сквер у Народного театра имени Ивана Вазова, увидели стоящего на скамье перед маленькой толпой человека, размахивающего руками и выкрикивающего что-то. Он читал стихи (свои, сказала Сабина) и несколько раз услышалось с восклицанием: «Матушка Россия!..» В стихах, сказала Сабина, он рассказывает о себе, о том, что его не признали ни как поэта, ни как актера, а он в сто раз талантливей всех нынешних. Стихи хорошие, сказала Сабина, но несколько архаические, как бы из времени Ивана Вазова[5]. И архаическая любовь к матушке России…

5 октября 1990 г. Варна, Болгария. Никогда раньше не вел дневник, и не потому, что боялся (сейчас страх провозглашается главным тогдашним чувством), а потому что было как-то совестно… Да и лень. Вот именно: лень (русская?) самого себя считать неповторимой личностью. И совестно. Комплекс неполноценности. И если я преодолеваю его в стихах, то это не совсем я, а Сила, которая выше, и, слава Богу, еще окружает меня.

В Варну и лёту-то оказалось сорок минут. Пока пристегивались и расстегивались, пили кофе, самолет уже прилетел. У выхода - Маша, повела по всем, которые прилетели полчаса назад. Все - это Даниил Александр. Гранин[6], Василий (Илларионович) Селюнин[7], Геннадий Степан. Лисичкин[8], чиновники из «большого» Союза [писателей СССР] Виль Гареев и Виктор Казаков. С последним сидели рядом в «дворике», он всё признавался в любви к Варне, приезжаю, мол, сюда седьмой раз, - низколобый, с редким седоватым ёжиком, «публицист». И только мешает - со своей фамилией - видеть прекрасного Юрия Казакова[9], который, наверно, в Варне не бывал ни разу. На русский Север тянуло к его холодной, но притягательной красоте. Это, конечно, не в упрек сему Казакову, но как-то не очень он мне приятен со своим прилипанием к демократам, к радикалам. И отверганием, как выяснилось в кратком разговоре, всех наших русских изданий. Не видит никакой разницы между «Молодой гвардией» и «Нашим современником»: русский шовинизм. Что бы ему фамилию не сменить!

…А до Варны - магазины Софии, встреча с Красином Химирским, разговор по телефону со Стойко Стойчевым. Стойко, судя по разговору, совсем уморился, сидючи до ночи в [болгарском] парламенте. Но после моего возвращения в Софию договорились встретиться. А Красин намеревается перевести несколько стихотворений.

В Варне я буду сидеть до 31 октября, до 15-го - столовая, далее буду приобретать в Доме творчества продукты для завтрака и ужина, а обедать где-нибудь.

Но всё по порядку.

Первый день в Варне - жаркий, не менее 27 градусов, море спокойное, ласковое. Но ласку его испытать по-настоящему не мог, першило в горле сильно, побоялся. А на следующий день текло из носу. Правда, и погода резко изменилась, задул ветер, заштормило, и я эгоистически возрадовался, что штормит, ибо все равно не могу купаться. А публицисты загрустили - им через пару дней уезжать.

В первый день на пляже (глубокий, крупный песок) увидел разоблачающегося Селюнина, который легко и с наслаждением поплыл. Ему 63, разговорчив, простоват с виду. Настроен оптимистически: главное - отпустить цены, и всё образуется. Допускает, даже уверен, что Украина отделится. Но и это его не огорчает.

А Лисичкин - пессимист, но, может быть, таковым хочет выглядеть. Гуляли с ним после завтрака, он сказал, что одним нам не выбраться, что никто сейчас не выбирается в одиночку. И нет, мол, такой фигуры, как Петр I, который не побоялся призвать иностранцев. Смешалась кровь - и Россия заработала. Лисичкин симпатичен мне, но эта фраза сильно резанула: что же, выходит, русский человек сам по себе неполноценен, что ли?!

А накануне, на вечере встречи с варнской, так сказать, общественностью, он очень точно, по-моему, сказал, что кризис у нас не экономический, а идеологический. Ну а далее продолжил, что страна все 70 лет «держалась на двух китах: страхе и лжи». И очень хорошо ему возразил на следующий день (на семинаре) Даниил Гранин: был еще и третий столп - идея, высокая и захватывающая. Ради нее жертвовали и другими, и собой. И это большая трагедия, что идея оказалась утопической, тупиковой, но трагедия не жалкая.

Воистину народ наш не жалок и не нуждается в снисходительном иностранном сочувствии; и Гранин забыл только уточнить, что «высокая идея» смогла удержаться лишь на стержне врожденного генетического чувства государственности, коим наделен русский народ; чувстве единой российской земли, пусть она и не принадлежала по-настоящему ему никогда.

Но, собственно, подчеркивать это было и нельзя (хотя Гранин и при других бы обстоятельствах не подчеркнул): болгарская творческая публика считает русское почвенничество реакционным течением. Во всяком случае, за два дня конференции не прозвучало ни одного имени публициста из «другого лагеря». Все охвачены идеей «лавочной демократии», как выразился Константин Леонтьев. Ищущие да обрящут!

9 октября. Несколько дней было хорошо, а два последних - просто замечательных. Оба дня я по два часа был на пляже, после моря - сразу в теплый сероводородный «бассейн» - представляющий из себя просто ложе в песке, наполняющееся постоянно из трубы, подведенной к песчанику. Ложе или просто лужа, но лужа приятная и, должно быть, полезная.

Два замечательных дня; а сегодня ранним утром сквозь сон услышал порывы ветра в листве, после встал - солнце только иногда слепо промелькивает, сильный ветер. И вот раздумываю сейчас: идти - не идти на пляж… Пока не пойду, может быть, к обеду пояснеет. Но главная моя забота - попасть в колею времени, даже с пляжем его избыток, хотя какой может быть избыток в моем возрасте. Но он есть и томлюсь этим избытком, медленно прохаживаясь по парку; одиночество, тоска. Лично мне… Поднимаюсь к бару и на веранду с оживленными лицами, и чувствую себя точь-в-точь так же, как в самой ранней юности. Когда в Саранске шастал вперед-назад по единственной тогда в городе оживленной улице, поглядывая на девчонок и не подходя ни к одной, в то время как мои друзья растаскивали их по темным закоулкам, то есть уже поступали как опытные мужчины. Я в этой опытности усомнился тогда и до сих пор сомневаюсь, хотя порой и завидую этой развязной свободе.

Но - о времени. Если бы я врубился в работу, оно сразу сжалось бы. Но боюсь врубиться, ибо работаю быстро, и вскорости все свои наброски могу «истратить» - а они у меня как золотой запас надежды. Но начну потихоньку вытягиваться.

А веранда с оживленными лицами… Здесь проходит организованный Академией наук Болгарии международный симпозиум по физиологии растений, много русских, но есть и американцы, немцы и всякие другие. Однако женщин обаятельных, можно сказать, нет. Это несколько успокаивает. Симпозиум заканчивается в пятницу, а дальше я останусь здесь чуть ли не один. А со следующего вторника начну решать проблему обедов.

Вот сейчас опять мелькнуло солнце, и душа и обрадовалась, и заныла: идти - не идти…

А всё томление мое от того, что нет душевного устремления домой, хотя и скучаю; нет - потому что там по-настоящему никто меня не ждет, разве Даша…

Помню, как в 83-м томился в Оше и Фрунзе, как рвался поскорее увидеть, обнять. Ибо тогда у меня была Женщина, а сейчас, кажется, нет. Может, и тогда ее не было, но делала вид, что была. Стихи - вот единственный способ моего существования, и в первую очередь не материального, конечно. Но «лавочники», кажется, и это нацелились отнять. Вместе с душой отнять и то, что она производит, а потом и материализует. Как жить-то будем при нашей семейной разболтанности? Ведь на нее всё более налагается разболтанность государственная и нравственная…

Нынче же прочитал Валентина Толстых в «СК» [предположительно, газета «Советская культура»] - «Остаться Россией… Что это?» Статья дельная хотя бы потому, что автор широко цитирует Бердяева и Федотова. «Истоки русской святости, отмечает Федотов[10], приобрели форму противоположности между «нестяжателями» и «осифлянами». Федотов: «Одни исходят из любви, другие из страха (страха Божия), одни являют кротость и всепрощение, другие - строгость к грешнику. На одной стороне почти безвластие, на другой - строгая дисциплина. Духовная жизнь «заволжцев» (Нил Сорский), «нестяжателей» протекает в отрешенном созерцании и умной молитве - «осифляне» (от Иосифа Волоцкого - Б.С.) любят образцовое благочестие и уставную молитву. «Заволжцы» защищают духовную свободу и во имя сострадания в своих скитах дают убежище гонимым и еретикам; «осифляне» предают последних на казнь. «Нестяжатели» предпочитают собственную бедность милостыне; «осифляне» ищут богатства ради социальной организации благотворительности… Наконец, первые дорожат независимостью от светской власти, последние работают над укреплением самодержавия, и добровольно отдают под его попечение и свои монастыри, и всю русскую Церковь… Победа Иосифа определилась сродностью, созвучием его дела - национально-государственному идеалу Москвы, с ее суровой дисциплиной, напряжением всех социальных сил и закрепощением их в тягле и службе. Последнее объяснение легкой победы «осифлян» - в торжестве национально-государственных задач над внутренне-религиозными».

Так-то так. Но надо бы и далее у Федотова почитать. На Руси всегда, по-моему, и то, и другое было. Но, конечно, должно было преобладать второе, иначе мы не были бы несокрушимым государством, нас давно бы разодрали поляки, шведы и т.д. Но первое все же смягчало атмосферу жесткой государственности; и беда, что революция вытравила из нас первое. А второе оставила…чтобы самозащититься (Великая Отечественная война).

Вот бы и сейчас быть и первому, и второму! Иначе - крышка.

23 октября. Долго не писал в дневник (так называемый), и не только потому, что нет привычки - изменился ритм жизни. Приехали 11-го Умновы, и мне, конечно, стало веселей, тем более что решил и проблему с едой - хожу три раза в день в Дом журналистов (13 левов в сутки). А живу совсем один в четырехэтажном корпусе, порой душа не на месте. Но в целом - хорошо. И может, потому еще не писал в дневник, что начал работать. К сегодняшнему дню - 14 стихотворений. Кормят в ДЖ сносно, даже хорошо, погода до 22 - замечательная, работа спорится, настроение исправилось. Хотя уже больше скучаю по дому, точнее сказать, тревожусь: как там они?

Как-то в ДЖ выступал Добрин (имя), молодой доктор наук, профессор-математик, занимающийся сейчас политикой и бизнесом. Он хорошо сказал: ни коммунистам, ни демократам нет дела до народа; причем последние поступают по принципу: чем хуже, тем лучше. И ведут дело к гражданской войне. Потому что за страну отвечают коммунисты, у которых большинство в парламенте. А правительство всё из них.

21-го была у меня встреча с журналистами. Очень ревностно слушали, а одна старая, но молодящаяся еврейка, Роза, не снесла моего пристрастия к «Нашему современнику» - и выскочила из зала. В целом же всё прошло нормально, зал был полон, и хорошо, что звучали язвительные вопросы.

А вот нынче, 23-го, Иван Трояновский, который наконец появился, повел меня и одну молодую литовку (он знает язык и горел желанием поговорить по-литовски) на дачу к Ивану Монастырскому, который не уставая черпал из своих бочек и сам разбивал для нас миндаль и подавал с грушами и яблоками. Вино «мавруд», я помню его, жаль было, не пия, обижать старика. А человек он добрый, хубов човек (пер. хороший, красивый человек). С загнутым на конце вверх носом, с большими руками. На прощание поцеловались.

Написать бы о застолье этом, о хозяине стихи!

А погода второй день скверная. Дует холодный восточный ветер; но Иван Монастырский обещал завтра хорошую погоду.

12 ноября. София. Бог знает, для чего я затеял дневник этот, нет у меня к нему пристрастия (а значит, и к собственной жизни?), но надеюсь, должно быть, потом почерпнуть отсюда для стихов. Ведь стихи-то и есть истинная, не потопленная в суете, жизнь - души, прежде всего.

31-го прилетели из Варны - не встретили, нет бензина, добрались на автобусе. До Оли[11] не дозвонился, хотя буквально отвертел палец, пришлось набирать № бабушек. Пообщался с Клавдией Федоровной, немного успокоился. А назавтра выяснилось, что звонить мне больше из Союза переводчиков не стоит, отзвонился. На почте же - очереди, да и обидно продираться в Самару, к своим, сквозь толпу, а свои, тем временем, довольно равнодушны к тебе - ни ответа на письмо, ни звонка.

Уже и здесь в Софии начал стихотворение, стало быть, всего сотворил 27 вещей, больше не могу, да и работать здесь неудобно - нет вокруг огромного и живого пространства. Хотя надо признать там, в Варне, в одиночестве, в гулкой комнате четырехэтажного корпуса, было жутковато, а внешнее пространство казалось враждебным. Там днем я боролся стихами с временем, тоже странным образом казавшимся мне чужим (чужбина?). И потому не очень-то подчинявшимся: его, как и пространства, было больше, чем нужно, больше, чем необходимо для жизни, и даже стихи не заполняли остаток. Но если бы не они, я бы там не выдержал. С ними я и в ночь уходил, когда ни огней вокруг, ни живого человеческого движения; и еще отгораживался от ночи газетами и книгами.

Я жил один…

В Болгарии в многоэтажном доме
Я жил один, лишь море за окном,
Которое то поднималось в громе,
То сковывалось светлым полусном.

Вкруг дома - сад, где грецкие орехи
Я подбирал на тропах, и настой
Привядших трав, и никакой помехи
Меж мной и морем, сердцем и звездой.

О как был пуст тот дом многоэтажный,
Как раздавались в нем мои шаги!
Я шел к себе, и очень было важно
Не оробеть пред миром, где ни зги

Не видно за окном, и только точка
Звезды, как будто капля на стекле,
И утром недописанная строчка -
Под лампою на письменном столе.

Я строчку не дописывал, чтоб было
Над чем склониться в здании пустом,
Когда ночная призрачная сила
За метром метр ощупывала дом.

Она стояла за моей спиною,
Пока писал я в полузабытьи,
В затылок мне дышала тишиною,
И шевелились волосы мои.

Но я не знал ни страхов, ни безсонниц,
И утром на сверкание воды
Бежал, в прыжке срывая со смоковниц
Мясистые и сочные плоды.

И было море голубым и зрячим,
Подхватывал меня холодный вал,
И после я в источнике горячем
На берегу себя отогревал…

И снова море, зрячее и злое;
Я был здоров, спокоен, одинок;
Но некий свет я различал душою,
И этот свет сочился между строк.

Начало месяца в Софии было украшено футбольным матчем: Италия - СССР. У хозяев прекрасный телевизор, и Гроздан очень охотно шел мне навстречу.

А 9-го поехали в Пловдив. Ехать пришлось в коридоре, стоя, так что настроение было не очень, но следующий день - весь из солнца и ощущения болгарской старины и античной, римской древности. Остатки стадиона, где дрались гладиаторы, очень хорошо сохранившийся амфитеатр, где мы сидели на мраморных скамьях, в коих накопился холод вечности, а солнце вечности слепило глаза. Между тем на сцене репетировали пантомиму. Это не вписывалось в вечность. Развалины франкской крепости. Амфитеатр был сооружен много спустя после этой крепости, при Филиппе Македонском, отце великого Александра.

Днем в Пловдиве по мраморным плитам шествие, вернее, бег кришнаитов, выкрикивавших свои магические слова и ударяющих в какой-то бубен; а вечером в купе проводница армянка, кришнаитка, утверждающая, что эта вера «научна» (?), а Христианство, дескать, нет. Но вера такое интимное дело, надо ли ее демонстрировать людям, городу?!

История Болгарии: у хана [Великой Болгарии] Кубрата было два сына, один ушел с наших (нынешних) земель в Сербию, другой, Аспарух[12], на эту землю, где жили беззащитные славяне, вот он и взялся их защищать. Так возникло государство Болгария.

15 ноября. София. Книга Юрия Лощица «Сковорода» (ЖЗЛ, 1972). Сковорода завещал написать на своем надгробии: «Мир ловил меня, но не поймал».

Покоя нет, покой нам только снится,
- сказал поэт.
И по костям всё мчится колесница
уж много лет.

И хруст костей в прекрасном этом мире -
От скоростей -
Становится все явственней и шире, -
Да, хруст костей.

И новостей сумятица стучится
В сердца - впусти!
Вновь дня убогого синица
Пищит в горсти.

Но журавли высоко пролетают
Над днём земли,
И всё стоят на месте и не тают
Да, журавли…

Покоя нет, - сказал поэт, ладони
Прожёг строкой.
Но до него, что есть покой и воля, -
Сказал другой.

15 ноября 1990 года, София, Болгария.

См. также


[1] 20 июля 1991 года Сабина написала поэту в Самару: «Дорогой Боря, а знаешь, откуда я пишу сейчас? Ну, отгадай!!! Бояна… Неделю тому назад открыли совсем новенькое кафе. Очень, очень уютно и приятно. Находится на главной улице внизу частного дома. А сам дом - внизу ресторана, где с тобой были, и где родилось твое «Не надо никого освобождать». Внутри кафе два столика с четырьмя стульями. На стенах маленькие картины. Третья стена - там двор и «большое» (поскольку комната проходная) окно, а четвертая стена там лавочки и продавщица. Жарко. 18 часов после обеда. Небо сине-серое из-за жары. Прямо прелесть невысказываемая! И там, внутри, за одним из двух столов, сижу я... Знаешь, я тебе не ответила из-за времени. Не люблю писать письма просто так. Должна [быть] атмосфера и свободное время. Другая причина была политические события у вас. Мне кажется, что напишу тебе, а ты в эти смутные времена и не получишь письма. А и думала, что ты начал заниматься политикой. Ты такой русский и такой недемократ, что наверно очень погрузился в события - я так думала. Как будто это не так! Ты писал стихи - занимался своим делом. Так и надо! Знаешь, я рада, что ты не занимаешься политикой».

…Но о строчке той: «Не надо никого освобождать» - болгарская переводчица русской поэзии, как видим, не забыла.

[2] Дар поэта - ласкать и карябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черною жабой
Я хотел на земле повенчать. (Сергей Есенин)

[3] Никола Петков (21 июля 1893, София - 23 сентября 1947) - болгарский политический деятель, лидер Болгарского земледельческого народного союза, критик коммунистического режима. Был обвинен коммунистами в контрреволюционной деятельности, организации заговора против республики. Приговорен к смертной казни. За день до исполнения приговора Петков упал духом и под сильнейшим давлением написал письмо, в котором признал свою недавнюю политическую деятельность «полностью ошибочной». 23 сентября приговор был приведен в исполнение. 15 января 1990 г. Петков был посмертно реабилитирован.

[4] Младшая дочь поэта Дарья Сиротина.

[5] Иван Вазов (1850, Сопот - 22 сентября 1921, София) - известнейший болгарский поэт, называемый патриархом болгарской литературы. Почетный председатель Союза болгарских писателей.

[6] Даниил Александрович Гранин (настоящая фамилия - Герман; 1919, Курская губерния - 4 июля 2017, Санкт-Петербург) - писатель, общественный деятель. Участник Великой Отечественной войны. Герой Социалистического Труда, лауреат Государственных премий СССР и Российской Федерации. Почетный гражданин Санкт-Петербурга (2005). Автор книг «Иду на грозу», «Блокадная книга» (в соавторстве), «Клавдия Вилор», «Зубр» и др.

[7] Василий Илларионович Селюнин (1927, Слободской уезд, Вятская губерния - 1994, Москва) - публицист, получивший известность в период перестройки. Депутат Государственной Думы РФ I созыва.

[8] Геннадий Степанович Лисичкин (1929-2021) - советский и российский экономист. Народный депутат СССР.

[9] Юрий Павлович Казаков (1927-1982) - писатель, драматург и сценарист. Один из крупнейших представителей советской новеллистики. Казаков часто ездил на Русский Север, эта земля вдохновляла писателя. На протяжении многих лет вел он «Северный дневник» - собрание путевой прозы.

[10] Георгий Петрович Федотов (1886, Саратов, Российская империя - 1951, США) - русский историк, философ, литературовед, религиозный мыслитель и публицист. Приводится цитата из книги Г. Федотова «Святые Древней Руси».

[11] Жена поэта Ольга Тепленко.

[12] Аспарух (около 640-700) - основатель первого болгарского государства на Дунае. Третий сын хана Великой Болгарии Кубрата. После его смерти в 665 году унаследовал часть Болгарии, вел войну с хазарами, которые воспользовались ослаблением болгар вследствие раздела. Под их давлением Аспарух откочевал со своим племенем за Дунай. Между славянами и болгарами был заключен союз. После завоевания Добруджи у Византии в 679 году основал Первое Болгарское царство.

95
Ключевые слова поэт Борис Сиротин
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
1
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru