Заклинатель змей

Из старой тетради.*

Летом 1992 года я уже был редактором газеты «Благовест», газете тогда пошел второй год. И вот в информационной сводке за 13 июня, на Троицкую поминальную родительскую субботу, промелькнуло шокирующее сообщение: в одном из самарских сел злоумышленники ночью раскопали на кладбище могилу священника С. и украли его череп… Могила была раскопана, кости разбросаны, черепа и наперсного креста правоохранители так и не нашли… След автомобильных шин машины марки «Жигули» вел в сторону Оренбуржья…

Спустя лишь несколько месяцев мне удалось, наконец, добраться до того весьма дальнего села. Храм в нем в советские годы не закрывался скорее всего из-за того, что в глухом селе церковь не так сильно мозолила глаза властям предержащим. Сохранившиеся останки батюшки к тому времени уже перезахоронили в церковной ограде сельского храма, в котором в последние годы жизни отец С. был настоятелем.

Поговорил со старостой, который своими руками бережно каждую косточку собрал и переложил в эту новую могилу у храма. Потом пошел в церковную сторожку, где тогда доживали свой век две церковные старушки, хорошо знавшие того священника. Они мне и рассказали, что отец С. был, ну как бы сослан в это глухое село из-за какой-то наделавшей много шуму скандальной истории в большом столичном монастыре. Но и сюда к нему вскоре повалили на отчитку одержимые со всего Союза.

- И как они только о нем узнавали в такой глуши? - удивился я.

- Э, больной человек обо всем узнает, - со знанием дела пояснили мне прихрамовые бабушки. И рассказали, как помогали отцу С. вести отчитки. Он ставил больных под церковный колокол, в который звонила до трехсот ударов кряду одна из этих его помощниц (тогда она была заметно моложе, но и когда я с ней познакомился, еще звонила в колокол по праздникам и воскресным дням). Он велел болящему стоять под звонившим колоколом и читать «Богородицу». Потом священник произносил над ним заклинательные молитвы.

А вторая старушка вечерами читала над одержимым Евангелие, читала долго, и порой чтение заканчивалось тем, что одержимого начинало рвать. Тогда уже появлялся священник и сам вот в этой сторожке продолжал над ним чтение. Себя называл он скромно: заклинатель змей.

В их комнатке на стене висела большая фотография отца С. на смертном одре. Голова его, в митре, была не прикрыта воздухом - монашеский постриг у него был тайный. Для всех он был белый священник, в разводе.

Судьба его семьи, как и все, что с ним связано, была весьма необычна. В начале 1950-х годов его красавица-жена приглянулась председателю колхоза, и тот без обиняков предложил священнику отдать ему свою матушку на поругание. А иначе грозился написать на него донос куда следует. Священник, конечно же, отказался. И вскоре и правда был по его доносу арестован и увезен в Котлас, как тогда говорили, «на поселение в Северный край». Там уже он узнал, что матушка его не устояла и жила с тем самым председателем. У них потом родилась дочь (в семье священника до этого был один ребенок). Отец С. много молился, взывал к Богу, сильно переживал о случившемся. А уже через пару лет к ним в барак втолкнули едва живым того самого председателя… Он во всем горячо раскаялся и умер на руках у того священника. Который и принял его предсмертную исповедь.

Но к семье уже он не вернулся потом, не простил свою матушку, а может, Бог повелел ему следовать в жизни другим путем. Только материально помогал бывшей матушке и двум детям.

…А вскоре уже пошла о нем слава как о «заклинателе змей». В каком-то большом монастыре (они тогда были наперечет в Советском Союзе) он даже вел отчитки бесноватых… Потом по чьей-то жалобе был «сослан» в это глухое село, где и умер спустя пять лет и был похоронен на сельском кладбище.

Староста и те две старушки нимало не сомневались в том, что это было не просто ограбление могилы, да и чем можно было поживиться в могиле сельского батюшки? Это действовали сатанисты. И спустя столько лет им зачем-то понадобился череп того, перед кем они когда-то в страхе пятились и трепетали… Страшно даже представить, для каких черных месс украли одержимые злобой этот священнический череп…

Когда уже я всех опросил и начал прощаться, старушки значительно переглянулись и вынули откуда-то из закромов выцветшую от времени школьную тетрадь в клеточку и поднесли ее мне. Сказали, что давно хотели передать это в редакцию, но все руки не доходили. А тут на ловца и зверь бежит: я сам к ним приехал. Эту тетрадь у них в сторожке оставила незнакомая женщина, она приехала на могилу священника спустя примерно полгода после его кончины. Тогда по первоначалу на его могилу многие приезжали из тех, кому он помог отчитками. Ничего о себе не объяснила она, только плакала. А когда ушла, то они увидели на столе вот эту вот самую тетрадь. Которую она им, по-видимому, и решила оставить. Но ничего не объяснила и не сказала даже.

И вот пришло время поделиться с читателями написанным в той тетради…

1.

Приехала я в Лавру в составе большой группы научных атеистов. Мы проходили в Москве в феврале 1973 года курсы повышения квалификации для работников народного образования, и вот в самом конце уже курсов решили нас отправить на практическое занятие. Тогда было модно завершать теоретическую подготовку выездом на места. Но в этот раз руководители курсов даже получили потом нагоняй от своего начальства. Я слышала, что такие вот практические занятия с выездом в очаги мракобесия со следующего года уже отменили - ограничились одними лишь лекциями по научному атеизму. И это правильно. Уж лучше с религией бороться, когда находишься от нее все-таки «на пионерском расстоянии».

Ну а я даже рада была впервые выбраться в Лавру: подышать пьянящим воздухом, насквозь пропитанным «опиумом для народа», поплевать (мысленно) в бороды невежественных церковников и вернуться к себе в Куйбышев уже со знанием дела - укрепленной в своем неверии. Убедиться на месте, что ничего там особенного нет. И этим своим неверием щедро поделиться с другими.

Нас было человек двадцать в автобусе ЗИЛе, все из разных городов, со всего, считай, Советского Союза. С представителями бывших мусульманских республик работали отдельно от нас, и мы встречались только в шикарной столовой Облсофпрофа, куда пускали по билетикам, как в кино. И на этих билетиках даже номер стола был указан, не только время. И каких только не было деликатесов в этой самой столовой! Там я впервые попробовала ананас. Самый настоящий, свежий, не маринованный. Каких, я раньше думала, и в природе-то не сыщешь. Кстати сказать, мне этот ананас не очень понравился. То ли еще недоспелым был, то ли просто вкус непривычный. Но я, как и все, громко им восхищалась.

Рядом со мной в автобусе сидела моя компаньонка из Новокузнецка, Вера Зимина. Мы жили вместе в одной комнате в общежитии на окраине безкрайней Москвы и успели немного сдружиться. Некоторые наши девочки уже обзавелись «парами», как бы временными семьями на период обучения, в основном с восточными мужчинами-лимитчиками, которых было в нашем общежитии немало. Ну а мы с Зиной такого избежали, и это нас тоже сблизило. Вместе ходили по вечерней Москве, таскались по магазинам в поисках шмоток, глядели во все глаза на московские высотки. К своей второй профессии атеистки Вера относилась спокойно, без особых эмоций, просто старательно записывала в общую тетрадь все те сведения, что нам давали. Она, как и я тогда, преподавала в техникуме в своем городе. И в нагрузку ее, так же как и меня, назначили ответственной за атеистическую пропаганду. Так вот она попала на курсы.

…Когда меня вызвали в кабинет директора, у меня сердце ёкнуло. Если честно, я ждала чего-то подобного и очень боялась, что мне предложат стучать на своих сослуживцев. И совершенно не ведала, что мне на это следует отвечать. Стучать-то ведь очень мне не хотелось. Было как-то грязно от мысли, что после наших веселых и простодушных чаепитий в учительской потом уединюсь от всех в какую-то особенную комнату, непременно без окон, и там уже буду строчить на них доносы, кто что сказал и кто над чем пошутил, посмеялся. Но и как ведь откажешь, когда тебе не абы кто, а сама партия прикажет писать на сотрудников. А я была тогда уже кандидатом в члены КПСС, причем, самой молодой в нашей организации.

Но все оказалось проще. И я даже вздохнула с облегчением, когда поняла, зачем меня вызывают. Наш директор, всегда ко мне расположенный, и еще какой-то незнакомый мужчина, не из наших, средних лет, скорее всего особист, в сером строгом костюме, про таких говорят: без особых примет - но это-то отсутствие примет и является их главной отличительной приметой, - мне обтекаемо вещали о том, что если я уже вот вступила в ряды строителей коммунизма - а у нас и техникум как раз строительный, то есть, как говорится, и флаг мне в руки, - то я тем самым как бы уже обязалась вести антирелигиозную работу. Тут я поняла, к чему они клонят. И что греха таить, даже обрадовалась, что не придется писать доносы на своих сослуживцев (как это про себя под великим секретом рассказала мне недавно Любка Кирсанова, преподававшая сопромат, и объяснила свое согласие просто: лучше стучать, чем перестукиваться). И с радостью, да, с радостью согласилась отвечать в нашем техникуме за атеистическую пропаганду.

- Вам еще повезло, - с примиряющей улыбкой и с отеческой интонацией в голосе сказал наш директор. - Ведь это совсем не сложно - бороться с Тем, Кого нет. - И сам засмеялся своей избитой шутке. - Хотя… - он малость запнулся, - хотя вот вашу предшественницу на этом участке работы постигло же… ну ладно, сейчас не будем о грустном… Но все же не расслабляйтесь… Вы вступаете на зыбкую почву, и надо быть очень внимательной к себе. Борьба - это ведь еще и узнавание… Старайтесь сами не ухнуть в трясину, от которой отводите других…

Он быстро взглянул на особиста, и тот едва заметным кивком показал, что все в порядке, ничего предосудительного не сказано, никакой ошибки не совершено.

Рисунок Анны Жоголевой.

Потом я где-то там расписалась в нужной графе, не больно-то и вчитываясь в написанное. У нас не принято внимательно читать, под чем предлагают расписаться. Мне это еще в институте доходчиво объяснил комсорг курса. Так спокойней и вообще правильней: меньше знаешь, крепче спишь. А то словно бы ты не доверяешь тем, кто тебе велит расписаться. Но здесь все же карябнула одна фраза, она стояла почти что первой и потому невольно бросилась в глаза: «сознательно отрекаюсь…» - а дальше просто не успела прочесть, но по смыслу было и так понятно, что речь шла о моем отречении от Бога и от веры. Как я потом узнала (и сама потом один раз такую вот бумагу предлагала другому подписать), раздавали их только проверенным товарищам, но кого все же подозревали, что над ними в детстве были совершены религиозные обряды. Другим это не засчитывалось.

- Это простая формальность, - заверил меня мужчина в сером костюме. Я уже встала и хотела было идти к двойной директорской двери, за которой был словно другой мир. Но тот остановил меня своим колючим взглядом и последним разящим вопросом.

- Вы не пугайтесь, я его всем соискателям задаю, - объяснил он и картонно улыбнулся, но как-то так сумел улыбнуться, что только лишь рот его искривила усмешка, а глаза при этом смотрели так же холодно и отрешенно, но при этом все равно внимательно. - Просто на всякий случай спрашиваю. Чтобы знать. Вы ведь… (он запнулся) крещеная? В детстве?

У меня все похолодело внутри. Но соврать все равно не смогла. Да и вдруг бы узнали как-нибудь по церковным документам… хотя столько лет прошло… Просто я не умею врать… От этого все мои беды. Студенткой дразнили за это меня «первоклашкой». У меня даже уши, вот правда, по-настоящему краснели.

Он легко прочел на моем лице всю бурю моих чувств и снова улыбнулся, но в этот раз уже снисходительно.

- Я ведь не затем спрашиваю, о чем вы только что подумали. Мы (он почему-то сказал во множественном числе, хотя имел в виду отнюдь не директора) вас в этом не обвиняем. - И дальше уже размеренно, каким-то механическим голосом, безо всякой интонации, как робот, с искусственными паузами произнес:

- Просто - хотим - знать. И мы - имеем - право - знать. Вы ведь сами нам только что это право дали своей росписью.

- Да, к сожалению… - залепетала я. - Во втором классе… не могла отказаться… маленькая была, меня не спросили… Сказали, так обязательно нужно. Папа болел… Но крестик я не носила… почти… только летом в деревне… потом потеряла…

Директор и серый понимающе переглянулись, как бы сообщая один другому: «ну вот, что я тебе говорил...»

Первым заговорил директор:

- Это ведь форменное безобразие, когда у детей даже не спрашивают согласия, а сразу суют в купель! Не различают, как говорится, октябрят от пионеров… - наигранно возмущался он. Я сразу почувствовала, так он выгораживает меня, уводит разговор подальше от моей биографии в плоскость обобщений.

- Мы - над - этим - сейчас - как раз - работаем… - тем же металлическим тоном ответил особист. Посмотрел на меня в этот раз без выражения, как смотрят за окно, чтобы узнать погоду, и сказал: - Все в порядке. Приступайте к работе. Я вас больше не задерживаю.

Как будто все это время я была у него, а вовсе не у директора в кабинете. Вышла за дверь на ватных ногах.

…На свидании с Сережей этим же вечером почему-то не могла ни смеяться, ни вообще связно разговаривать. Хотя он и травил всё время какие-то анекдоты. А я как будто аршин проглотила. Хотелось все время плакать. Хорошо еще, он повел меня в кино, а там в полутемном и почти что пустом зале никому не было дела до моих слез. Только его объятия были мне в этот раз тяжелы, неприятны.

- Тебя как подменили! Ты сегодня какая-то не такая, - наконец, даже он заметил. Я грустно улыбнулась. А и правда, как подменили… Но рассказывать ему не стала. Он бы все равно не понял. И никто бы меня не понял.

Сережа - хороший, он любит меня. Хотя и совсем не знает. Вот только зря он в меня влюбился. Оказывается, так тоже можно, любить и при этом не понимать, не знать. Когда вижу камень-валун в нашем дворе, часто об этом думаю, вспоминаю. Однажды мы шли с лекций всей группой по курмышам окрестным, это было довольно далеко от моего дома. Три остановки на трамвае. И я увидела этот камень. Он как-то особенно торчал из земли. Мне показался он головой закопанного великана. И я сказала: «Какой большой камень». Зачем я сказала так? - Утром этот камень уже лежал у моего дома. Сережа один его притащил. Как он мог только справиться? Так мы с ним стали встречаться.

2.

Работы по этой вот самой линии было вовсе не так и много, как я ожидала. Ходить на большие праздники в единственный в нашем городе храм и искать там наших сорванцов-студентов. Украдкой, когда точно никто не видит (и просто на всякий случай!), ставить свечи перед большой закопченной иконой Божией Матери с большими грустными всё понимающими глазами. А потом песочить попавшихся с поличным учеников и грозить им, что внесу их в список и отдам этот список секретарше директора. И тогда их фамилии вывесят на доску приказов. Следить за тем, чтобы на физкультуре ни у кого из учащихся техникума не обнаружился крестик. А если такое случалось (было пару раз), то проводить беседу и под роспись выдавать атеистические брошюрки. К моему счастью, по-настоящему верующих учащихся у нас не было, или я о них ничего не знала, и это облегчало мне жизнь. С ними пришлось бы повозиться, а так все делалось для галочки, спустя рукава. Правда, учился у нас сын священника, но он ничем почти что не отличался от обычных ребят. А если и отличался, то только в лучшую сторону, не курил, не выражался, и когда, так и не доучившись у нас, все же уехал в Загорск поступать в семинарию, мы даже опешили. Меня вызвал директор и поставил на вид.

Ну а тут вскоре меня как раз отправили на эти самые курсы. Целый месяц мне предстояло провести в столице. Мечта каждого советского человека! И столовая в Облсовпрофе тоже что-то да значила же! А курсы… да какая разница, какие там курсы. Зато я три раза по лишнему билетику сходила в театр, видела живьем на сцене известных на всю страну артистов. У одного из них даже взяла автограф - у Менакера из Театра эстрады. Он расписался, вывел разбросанным почерком на программке: «Самой красивой почитательнице моего таланта». И это он мне!..

Конечно, ходила на Красную площадь. В мавзолей Ленина попасть не смогла. Не нашла в себе сильного стремления так долго топтаться в очереди, за что потом корила себя, ну и холодно было. Но как бы вскользь сказала куратору группы, что там побывала. При этом пальцы на левой ладони сложила крестиком. Было все же немного стыдно. И уши, кажется, опять покраснели. Надеюсь, она этого не заметила.

...Везла нашу группу научная атеистка Белла Леонидовна. Смуглая, бойкая, говорливая, уже не молодая, но очень подвижная. Ей предстояло нас провести по территории Лавры, попутно рассказывать о кознях и хитростях церковников, научить нас общаться с религиозными людьми и без запинки отвечать на самые частые вопросы сомневающихся. До этого мы уже прослушали курс лекций, которые нам читал ученый московский «рафинад» с большим научным будущим. Так о нем все говорили. Он сообщал нам довольно скучные вещи, но таким важным тоном, что кое-что и правда запомнилось. Советовал больше читать Толстого. Рассказывал, что в семинарии уже почти что совсем не осталось русских студентов, в основном там сейчас учатся западные украинцы, у которых только одно на уме, как побыстрее за счет доверчивых богомольных старушек накопить деньги на большой дом у себя в селе и укатить восвояси. Мне было до странности обидно это услышать, и про большой дом, и почему-то даже про то, что русские там больше почти что совсем не учатся. А как же мой бывший ученик туда отправился поступать? Еще запомнилось такое его высказывание, что церковники не умеют даже считать до трех, если Один считают за Три, и о чем вообще можно говорить с такими невеждами…

3.

По дороге до Троице-Сергиевой Лавры Беллочка (так я ее мысленно называла) учила нас уму-разуму, смеялась над тем, как даже самые кондовые атеисты вблизи от куполов и колоколов порой теряются, робеют и тают, как леденцы во рту… Советовала сразу же, как прибудем в Лавру, совершить какое-нибудь маленькое «кощунствочко» (прямо вот так вот и сказала). Чтобы тут же начисто развеять весь этот благоговейный морок, до сих пор окружающий неким благолепным ореолом «всю эту церковную канитель». Три раза сплюнуть через левое плечо и постучать по дереву, это в таких вот случаях очень даже помогает. Или во время посещения Лавры держать фигу в кармане… И было не очень понятно, то ли она смеется над нашими тайными страхами, то ли и правда советует совершить такое вот «кощунствочко». Мне эти ее советы не пришлись по душе. Да и была уверена в своих силах, что могу выдержать гипноз даже самых оголтелых церковников.

Когда мы уже подъезжали к Лавре, один мужчина в нашей группе, а их было всего ничего, человека три или, может, четыре, спросил, как быть ему с шапкой в храме. Снимать или нет, когда входишь в церковь? Снять вроде бы правильно, надо же проявить элементарную вежливость, раз уж пришел сюда. Но тогда выходит, что мы тем самым как бы соглашаемся и со всеми прочими их распорядками…

Беллочка на мгновение растерялась от такого вопроса, но тут же нашлась и заверещала что-то до того примиряющее и успокоительное, что у всех нас отлегло от души. Зимой в храме очень жарко, заверила она, ведь советская власть создает благоприятные бытовые условия даже и для своих непримиримых идеологических противников, если они не нарушают советских законов. И когда заходим в храм, то мужчине надо снять шапку вовсе не потому, что он с каким-то там пиететом относится к набожным распорядкам, чего совершенно нет и в помине ни у кого из хоть сколько-нибудь здравомыслящих людей, а просто снимает шапку в помещении. Ведь в шапке ходить неудобно, жарко. Как если бы вы находились не в храме, а в музее или в картинной галерее. Ответ ее всех успокоил.

4.

Подъехали, высыпали на белый снег из автобуса. И сразу почувствовали себя не в своей тарелке. Деланно принялись шутить, что вот как выйдет сейчас Дед Мороз из храма и всех нас скопом утащит за собой на Небушко… Это, наверное, сказалась близость святого места. И какой белый чистый снег! Золото куполов в сиреневой морозной дымке, такое увидишь только во сне… У меня слезы навернулись на глаза, едва сдержалась, хотела даже слепить и правда фигу в кармане, как Беллочка посоветовала.

Но вместо этого сложила пальцы крестиком. Помогло. Стало чуть спокойнее. Но подбородок все равно предательски подергивался, выдавая мои затаенные чувства. Вера посмотрела на меня с удивлением и с сочувствием. У нее, я невольно отметила, тоже пальцы были сложены крестиком, как мы это делали в детстве, если вдруг приходилось врать. Тогда вышел фильм «ЧП» с молодым Вячеславом Тихоновым в главной роли, где всю страну этому способу безстрашно и честно лгать научили.

- На территории Лавры не курить, громко не разговаривать, - отрывистые команды подавала Беллочка, - вопросы задавать только мне, на провокации не огрызаться, не давать себя зааминить церковникам, революционные песни громко не петь, да шучу я, шучу, ну чего вы надулись, как мышь на крупу, будьте раскованными, свободными. Государство вас и здесь защитит от всех мракобесов. Ну что, сплюнули, выдохнули? Теперь а ну-ка за мной, шагом марш в преисподнюю…

Я тихонько перекрестилась в душе и шагнула в Святые ворота.

5.

Мы шли большой нелепой гурьбой, от страха еще теснее жались друг к другу. Но и от нас словно отшатывались обычные обитатели святого места. Словно какое-то незримое, но вместе с тем для всех очевидное клеймо было выжжено на каждом из нас. Будто мы были какими заразными и лучше нас обойти за километр. Как если бы две разные расы людей находились рядом, вблизи друг от друга, внешне были похожи и одеты почти одинаково, говорили на одном языке, но на самом деле не признавали и отторгались друг от друга.

А еще вот так вот, наверное, смотрят инопланетяне на наши земные порядки, как мы озирались вокруг в стенах монастыря.

Однажды я засмотрелась на икону на стене храма и чуть отстала от нашей атеистической гурьбы. Мимо меня как раз проходил церковник с худыми щеками, весь сухонький, хотя и еще не старик, с классической седенькой бородой лопатой (в которую так недавно я собиралась мысленно плюнуть, вот дура). Описать его пожалуй бы я не смогла, только глаза у него глубоко посаженные, с какой-то веселой искринкой на самом донышке. Он остановил меня взглядом и жестом нерезким, скорее плавным, но все равно повелительным. И я невольно застыла, сама не своя, подчиняясь как будто гипнозу. Он негромко сказал в мою сторону:

- Бывает, идешь по Москве, а вокруг пустыня. Живых глаз не встретишь. Одни мертвецы шагают, как в очереди в мавзолей, - при этом взглянул на меня с почти что озорной усмешкой. - Живых как будто не стало вовсе. Или с рожденья уже вам ставят печать… А ты… ты нет, ты еще вот живая… И как уцелела только. И глаза живые у тебя, хотя пока что еще и не видят. Ничего, придет время, прозреешь, может быть и скорее, чем думаешь. Ну, иди к своим, а то заметят. Да и я что-то с тобой разговорился. Нельзя так много мне...

Он не закончил фразу и зашагал прочь необычной парящей походкой, словно и не касался ногами снега совсем (это мне только лишь так показалось). И следов на снегу почему-то не оставалось. Что это было? И было ли? Не задавалась вопросом. Хотя понимала: важное что-то со мной стряслось вот сию же минуту. Поискала взглядом икону, не сразу и увидала. Как будто бы спряталась от меня. Или и правда глаза мои не всё видят. А когда вот буквально протерла глаза ладонью, икона стояла прямо передо мной, где и была, - и всё те же с искоркою глаза глубоко посаженные, такие не по-земному спокойные глаза над худыми-прехудыми скулами глядели на меня с того образа… Я скорее догадалась, чем прочла слова, написанные старинной вязью: это была икона Преподобного Сергия. И так захотелось бежать мне следом за тем человеком…Хотелось - и не хотелось одновременно. Даже сама не пойму. Поплелась к своим.

6.

Как раз там Беллочка остановила группу у самого большого красивого храма, я так сразу и подумала, что это и есть их главный тут храм, и показывала на большую надпись под куполом: «ВЕДОМОМУ БОГУ».

- Какая самоуверенность, - верещала наш экскурсовод. - Какая самонадеянность! Они этой надписью хотели сказать, что действительно знают правду о Боге. И Бога знают тоже, как они считают, но, конечно же, заблуждаются. Хотя и искренне заблуждаются, скорей всего. Ведь все же относительно… И еще Эйнштейн…

Но ее слова потонули в могучем звоне. Это грянули лаврские колокола! Один большой колокол ухал так, что у меня душа уходила в пятки, и ему вторило несколько поменьше... Да какой там звон, это еще слабо сказано, мощный гул, густая волна звуков. И мне казалось, что этот девятый вал, он не только сверху, но откуда-то и снизу, из-под земли идет, и даже асфальт под ногами заходил ходуном… Вот это да! Как будто бы звон проник в самое мое естество и гремит уже внутри.

В это самое время из другой церкви, поменьше, находившейся рядом с той большой, под колокольный звон посыпались люди из церковных дверей, да какие-то все странные, но в чем их странность не сразу разобрала. Они выстроились на две стороны от дорожки, как в два ряда. И вот…

Даже не знаю, как рассказать. Услышала бы от других, не поверила. Но это вот все увидела своими глазами. Сначала, пытаясь перекричать звон колоколов, донесся до нас какой-то не то звериный, не то еще какой нечеловеческий рык. Потом появилась в дверях фигура человека, стоявшего на четвереньках, с перекошенным лицом, с размотанным шарфом, свисающим, как поводок. А на нем верхом сидел небольшой монах и крестил его голову большим железным крестом и понукал, прихлестывал четками, и что-то еще при этом ему приговаривал. Люди по двум сторонам крестились. Мы застыли в изумлении. Какая-то коррида странная, в самом деле… Монах скинулся со спины несчастного и громко всем сказал:

- Читайте под колокольный звон «Богородицу»! - и как дирижер скомандовал им рукой. Все закатили глаза и зашевелили беззвучно губами. Больного подняли, повели куда-то. Он шел как раз мимо меня, широко шатаясь, как по палубе в шторм. А кто-то в нем вопил уже на всю Ивановскую:

- Васька причащаться не любит, Васька звон не любит, Васька креста не любит… в воду окунаться не любит… - и что-то еще в этом роде. Потом стал зачем-то перечислять, чего он любит. И на меня мутно глянул, когда выводил вот это вот своей развязной какой-то скороговоркой. Запомнилось почему-то к своему стыду: «Васька помаду любит…»и «Васька шорты любит…» А еще «Васька телевизор смотрит», «Васька на субботники, на демонстрации ходит…» Но это уже была какая-то и вовсе несуразица и дикость…

Мы с изумлением смотрели на всю эту сцену у храма. Когда орущего куда-то спрятали подальше с глаз, все мы вспомнили про порядком растерявшуюся Беллочку, как бы вопрошая ее: что тут у них вообще такое? А она и сама не знала, что нам ответить. Звон замолк так же внезапно резко, как и начался, последний раз ухнул большой колокол - и тишина. Беллочка подбежала к стоявшим у храма и стала кричать на монаха, чтобы он не смел ничего такого творить и прекратил немедленно свои заклинания… Иначе она вот сейчас же вот позовет милицию…

А этот невысокий монах, ему было где-то за шестьдесят, лицо простое, с крупными чертами, приятное, тихо извиняющимся голосом спросил:

- В гости пожаловали? Небось, атеисты? А мы тут беса изгоняем. Отчитку проводим. Всё по благословению, вы не подумайте. И к вам со всей душой… Вы уж простите.

При этих его словах лицо Беллочки вдруг исказилось, словно судорога прошла по всей ее фигуре, и она упала на снег. Пролежала несколько мгновений ничком, как бы замерев, потом встала перед монахом на четвереньки и залаяла… По собачьи: тяв, тяв, тяв… Как мелкие мопсы лают. И даже пробовала зубами уцепить его за ногу. А он… он ласково с ней говорил. Мол, встань, милая, не позорься, ведь люди же смотрят, что они подумают. «Ну ты чего же, ну ладно тебе, ну хватит». А сам ее крестит и странно так улыбается.

Мы все смотрели как завороженные. Кто-то из наших, кажется, Вера Зимина и какой-то еще мужчина подхватили Беллочку под руки и попробовали поднять. Она вырывалась, пыталась кусаться, царапаться. Тогда монах сказал:

- Ну, все… на сегодня хватит. Ох и наделал дел, теперь как буду расхлебывать…

Махнул в досаде рукой и пошел в храм, за ним следом тронулись все, кто с ним был.

Беллочку уже крепко держали за руки. Она исступленно смотрела в сторону храма. Смуглое лицо ее, в котором и правда проклюнулось что-то мелко-собачье, перебрызгала слюна.

Не знаю сама почему, но я тоже пошла следом за ними в церковь. Начался там молебен. Мне стало вдруг нестерпимо душно. Рвала на себе одежду, чтобы не задохнуться. Но воздуха все равно не хватало мне в груди…

Сзади кто-то поддержал меня, чтобы не упала. Вроде бы это был мой ученик, тот самый, который поступил в семинарию. Иначе откуда бы знал мое имя.

- Надежда Васильевна, это духовное, не пугайтесь. Скоро пройдет, потерпите. Вот сейчас вас отец Серафим святой водичкой побрызжет…

Это было последнее, что услышала, прежде чем потерять сознание…

На этом запись в тетради резко оборвалась. И я уже только потом случайно заметил, что были аккуратно вырезаны кем-то две или три страницы.

_______
* Имена и фамилии не указаны или изменены. Прошу не связывать описанные здесь события ни с какими конкретными людьми. Прошу считать какие-либо совпадения случайными.

Антон Жоголев.