‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Царская голгофа

Главы из художественно-документальной книги, посвященной подвигу святого Царя-Страстотерпца Николая II.

Главы из художественно-документальной книги, посвященной подвигу святого Царя-Страстотерпца Николая II.

См. начало

Об авторе. Сергей Александрович Жигалов родился в 1947 году в с. Кандауровка Курманаевского района Оренбургской области. Окончил филологический факультет Куйбышевского госуниверситета. Работал заместителем редактора газет «Волжский комсомолец» и «Волжская коммуна», собственным корреспондентом «Известий» по Куйбышевской области. Автор романа «Дар над бездной отчаяния» — о безруком иконописце Григории Журавлеве и других книг. Член Союза писателей России. Живет в Самаре и у себя на родине в селе Кандауровка.

1.

Серым мартовским утром 1881 года лед дворцового катка лихо полосовали серебряные лезвия коньков. В глуби льда стрижами мелькали отражения венценосных детей. В сторонке, уцепившись за няньку, училась стоять на коньках пятилетняя сестрица Ксения. Хохоча и взвизгивая, сияя глазами-вишенками, катили юные княжны Воронцовы в одинаковых белых шубках. Лихо резала коньками вензеля разрумянившаяся на холодном ветру Великая княгиня Мария Феодоровна, взмахами зажатых в руке перчаток усмиряя расшалившихся сыновей.

Император Александр II Освободитель.

— Ваше Высочество, шнурок… не запнитесь. Позвольте, — слуга в ливрее и тоже на коньках попытался остановить пронесшегося мимо двенадцатилетнего Цесаревича.

— Спасибо, я сам, — Николай, радуясь силе и ловкости, взвихрил ледяную пыль, легко припал коленом на лед, не снимая перчаток, стал завязывать шнурок. Вдруг в глубине льда просверкнула трещинка, змейкой скользнула под колено. До слуха долетел похожий на выстрел орудия гул. Наследник заправил концы шнурка за рант ботинка. Припал ко льду, разглядывая трещинку. Опять донесся глухой обрывистый гул. Молнией сверкнула во льду новая трещина, образовав с первой подобие креста…

— Ники, не спи, догоняй! — младший брат Мишель на ходу дернул за рукав и унесся по кругу. Наследник кинулся за ним. Мишель, оглядываясь, сделал круг. Ники догнал и хотел шлепнуть по спине, как вдруг Мишель, запнувшись о те самые трещины, упал, заскользил на животе. Зажав рот перчаткой, вскинул на брата яростные в слезах глаза, что-то промычал. Подъехала княгиня-мать, вдвоем с Николаем подняли, отряхнули. Мишель сплюнул на лед сгусток крови.

— Язык прикусил, — догадался Николай.

— Чего толкаешься! Дам вот по пузу, будешь знать!

— Ники, извинись. Мишель, не можно выражаться, как просто…людин, — сухо и строго изрекла подъехавшая мать. — Что там у тебя?

Высунув прикушенный язык, Мишель, любимец отца, плаксиво сморщился.

— До свадьбы заживет, — Мария Федоровна вслед за царственным супругом не желала растить сыновей «фарфоровыми». — Утри слезы и не жалуйся. Ники не виноват...

...В 1918 году в Перми Великий князь Михаил Романов ночью откроет дверь гостиничного номера на стук главного местного чекиста-изувера Мясникова. Вместе с секретарем Джонсоном Михаила вывезут на фаэтоне в лес, расстреляют и сожгут в заводской печи… Но это будет еще не скоро!

1 марта 1881 г. Покушение на Государя Александра II.

А пока царственная мать утирает ему слезы, целует. Румяной стайкой с коньками на плечах они запорхнут в тепло Зимнего дворца и замрут, глядя, как на передних лапах, волоча задние, вверх по лестнице ползет любимый царский сеттер Милорд. При каждом броске золотистые уши его вскидывались и опадали, будто маленькие крылья. Пес жалобно подвывал. Ники бросился к нему и увидел на ступенях лужицы крови. Мелькнула мысль, что собака ранена. Она ползла наверх, куда вели страшные следы.

— Ники, Мишель, идите быстро на свою половину, — стенящим шепотом проговорила Государыня Мария Федоровна. Видя, что обычно послушный ее слову Наследник, опередив ползущего Милорда, направляется к покоям деда-Императора, схватила сына за рукав. Висевшие на его плече коньки шумно упали на паркет, но Цесаревич не обернулся. Крест из двух ледовых трещин на катке проникал в кровь, холодил сердце.

В настежь растворенных дверях императорского кабинета толпа. Великие князья, министр двора Фредерикс, незнакомые генералы. Бледные лица. Испуганно-торопливый шепот. В глубине кабинета меж спинами высверкивал веселый язычок свечки. Наследник поднырнул под локти и увидел лежащего на диване деда. Все лицо его было в темных порезах и ссадинах. По-покойницки сложенные на высоко вздымавшейся и опадавшей груди руки держали свечу. Отсветы пламени трепетали на заострившемся лице Императора, отблескивали в стеклах очков склонившегося к нему лейб-медика Боткина. Пытаясь остановить кровь, он у самого паха перетягивал жгутами ногу. Но кровь не унималась. Ники прижался к стене, во все глаза глядел на набухающие кровью белые простыни. Трясясь седой косицей, старенький протопресвитер Рождественский, сбиваясь и утирая падавшие на требник слезы, соборовал умирающего Александра II. А потом серебряной лжицей со Святыми Дарами раздвигал землистые губы Императора. И только любимая царская дочь Мария сияла с портрета на стене счастливой улыбкой.

Не замечаемый взрослыми, Ники вжимался спиной в хладную стену. Он впервые ощутил веяние незримых крыл ангела смерти. Еще раз в конце жизни он почувствует на своем обожженном орудийным порохом, уже морщинистом лице такой же смертный холод ангельских крыл, но когда это еще случится… А пока алмазный резец детской памяти запечатлевает лица, слова и жесты. Содрогающиеся от рыданий могучие плечи отца, распухшие красные глаза и мокрую бороду.

Раненой птицей влетит в кабинет княгиня Юрьевская. Безумным рывком откинет с прекрасного лица черную вуаль. Последняя и беззаветная любовь Императора, в девичестве княжна Долгорукова. Осыплет лицо умирающего поцелуями.

2.

Человечий, звериный ли вой разодрал тишину засыпавшего в слезах и стенаниях Зимнего дворца. Княжна Юрьевская вскинула распухшее от слез и скорби лицо к поставленному рядом с иконами портрету Императора. Взяла в руки, поцеловала: «Зачем ты оставил меня, Саша, одну? Зачем?..»

…На широкой изузоренной кровати в страхе от жуткого воя посунулась под могучую руку мужа будущая царица:

Спас-на-Крови в Санкт-Петербурге. Храм построен на месте покушения на Царя Александра II.

— Александр, кто это?

— Не пугайся, — широкой жаркой ладонью погладил осыпанное мурашками плечо жены. — Это Милорд. Олухи, оставили во дворце… Не отвели на псарню. Он и воет… Боже, как жалко папа.

…Очнулся в своей кровати и Великий князь Георгий, поджал к животу вострые коленки, укрылся с головой и замер. Повторявшийся заунывный вой подтекал под текучий шелк одеяла, одевал дрожью. Он доносился оттуда, от траурно убранного зала. Георгию в сонном ужасе подумалось, что ожил в золоченом гробу и кричит от боли Дед.

Собравшись с духом, он метнулся из кровати в темень спальни, где белела постель старшего брата. Протопотал босыми ногами по ковру и с лету занырнул в тепло, в спасение, обнял горячую спину.

— Ники, Никенька, подвинься. Ты спишь? Ты слышал?

— Опять что-нибудь тебе наснилось? — вяло завозился тот, давая место.

— Ты слышал, как он кричал?

— Кто?

— Дед!

— Какой еще дед?

— Наш, мертвый.

— Наснилось тебе, Жоржи. Дед в гробу, он помер.

— Я слышал, как он сейчас кричал.

— Бог с тобой, — Николай сел в постели, худенький, длинношеий, перекрестил брата. — Он мертвый, убитый он…

Его шепот прервал напитанный тоской и болью вой.

— Слышишь, слышишь? — Георгий обхватил брата за шею. — Ему больно, он зовет…

— Успокойся, Жоржи, успокойся, — Ники погладил его по озноб-ленной спине. — Это Милорд.

Екатерина Михайловна Долгорукова, Светлейшая княгиня Юрьевская.

— Милорд? Точно, ему тоже больно, у него лапы… отсохли, — всхлипнул Георгий. — Он там один. Забыли про него. Никенька, миленький, пойдем к нему, ну пожалуйста. Я знаю, он где всегда. Ники, где с нами играл… Никенька…

— Ну-у репей, увидят же, — прошептал Ники, некогда с молоком кормилицы впитавший просторечное словцо. — Чисто репей!..

Два мальчика в белых до щиколоток рубахах на цыпочках выбрались из спальни, побежали по коридору в сторону царского кабинета. Из приоткрытых дверей залы падала на пол полоска света. Прокрадываясь мимо, дети увидели мерцавшие у гроба свечи, двух священников. Один большой, черный сидел на пуфике у окна, другой возвышался над гробом, откуда белел лик упокоенного, читал Псалтырь. Дети замерли.

«Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная...» — привычно нараспев вычитывал священник. Милорда мальчики нашли в дедовском кабинете. Пес лежал на обычном месте около царского дивана. Он посунулся к детям, принялся лизать горячим языком их настывшие ноги.

— Милордушка, душечка, маленький, — присев на корточки над повалившимся набок сеттером, братья гладили, целовали узкую морду.

— Ники, у него мокрые глаза. Потрогай ручкой. Вот тут. Чувствуешь? Он плачет. Ники, ты чего?.. Ты-ы, ты тоже?..

Два озябших царственных птенца в ночных рубашонках заливались слезами над парализованной собакой…

— Ники, Ники… Нас хватились. Очнись! Сюда идут. Да очнись же, Ники, — тряс за плечи брата испуганный Жоржи. — Никенька, тебя тоже парализовало?.. Спрячемся?

Пес вскинулся, зарычал. Братья шмыгнули за длинную до пола оконную штору. Шаги, скорый топот сапог. Кто-то вошел. Кабинет осветился.

— Вона лежит. Вишь, рычит. Как ты его возьмешь? Цапакнет за руку? — проговорил голос.

— Может, мясом выманить? — отвечал другой.

— Где ты ночью мясу возьмешь? Царский пес, он на твою мясу и глядеть не станет. Его, чай, одной сметаной и куриными гребнями потчуют.

— Дурак ты, Стенька. Язык-то свой поганый попридержи. Капитан услышит. Идет вон.

Великие князья мышатами жались за шторой. От окна дуло.

— Ну чего вы тут? — шаги и третий голос, напористый, со звяком.

— Боимся, укусит, Ваше благородие. Ишь как рычит.

— Ушицин, быстро сними шинель. Стели на пол. Ближе, не бойся, не укусит! Бери под бока, перекладывай на шинель.

— Господи Иисусе Христе! Ваше благородие, глядите, ноги!

— Че-го-о буровишь! Какие ноги?.. — штора откинулась, и перед братьями оказался высоченный военный, вытаращил глаза, вытянулся во фрунт:

— Ваши Высочества, вас везде ищут. Сам Государь Император в волнении приказал найти! — забормотал гвардеец перед еще более смущенными детьми. За его спиной с разинутым ртом цепенел Ушицин, успевший выпростать руку из рукава шинели. Первым нашелся босой Наследник престола. Вытянув руки по швам ночной рубашки, он внятно произнес:

— Господин капитан, позвольте мне самому сказать папа. — Он покраснел, переступил босыми ногами, но, одолев смущение, возвысил голос. — Я сам доложу Государю!

— Слушаюсь, Ваше Высочество! — вскинулся гвардеец. — Ушицин, быстро собаку на шинель!

3.

6 июля 1880 года, не переждав годичного траура по умершей супруге, Государь Император Александр II обручается с Екатериной Долгоруковой. Тайное венчание случится в маленькой комнатке Большого Царскосельского дворца у алтаря походной церкви в присутствии свидетелей Александра Адлерберга, начальника Главной императорской квартиры Александра Рылеева и генерал-адъютанта Эдуарда Баранова. В тот же день Император подписывает указ сенату о предоставлении молодой супруге и своим незаконнорожденным детям титула «светлости» и фамилии Юрьевских.

Ни на кого из участников тайного венчания не упали слезы царского Ангела-Хранителя. Незримо и скорбно он отирал их пробитыми осколками и пулями крыльями. И знал наперед.
Скоро. Это случится скоро.

Воскресенье. 1 марта 1881 года. В начале третьего пополудни Император после смотра караулов в Михайловском манеже возвращается в Зимний. Выезжает на Екатерининский канал.
И как год назад во дворце, теперь на канале грохочет взрыв. И как тогда, вокруг кровь и смерть, а Государь невредим. Полицейские чины умоляют Императора сесть в сани и ехать во дворец. Но он желает видеть того, кто хотел его убить.

Император Александр III.

Что бы ему послушаться! Уехал бы в ту минуту и остался невредим. Как обещал Юрьевской перед отъездом, пошел бы с ней после обеда гулять в Летний сад…

В придворных кругах судачат о подготовке к коронации княгини Юрьевской. Будто бы уже заказан вензель для молодой императрицы «Е-III» («Екатерина Третья»). И будто Государь обмолвился о переназначении наследником престола старшего сына Юрьевской Георгия, любимого им Гого… Слухи, ох уж эти слухи.

Истинный же Наследник, будущий Император Александр III сострадает отцу, считая, что того заманили в сети. Взрыв на Екатерининском канале рвет эти «сети» в клочья.

«Екатерининский» — это название как искорка о Божественном попущении гибели Императора. Долгорукова-Юрьевская тоже Екатерина — соблазнительница и сама жертва соблазна… Господь призывает царственного раба Своего, уберегая от еще более тяжких грехов.

Но нет! Не то. Это всё зримое, человеческое, слепое, — останавливал себя Никонов. — Зачем Господь даровал Александру II мгновения жизни между первым и вторым взрывом? Не для того же, чтобы Император ужаснулся слезам и храпу бившихся на мостовой израненных взрывом коней. Не для того, чтобы поцеловать взглядом лежащего на земле с раскинутыми крестом руками мертвого казака охраны.

И не для того, чтобы, страдая, обнять подплывавшего в крови мальчишку из булочной. Иное было предназначение у этих мгновений. Для иного стучался Творец в царское сердце, раскаяния, сердечного стона жаждал Всевышний…

И вот уже от перил моста шагнул к нему черный человек с завернутой в носовой платок адской «коробкой конфет Ландрина» и швырнул под ноги…

4.

Гроб с телом Императора на орудийном лафете, влекомый восьмью слепыми вороными конями, плыл в море людской скорби к Петропавловскому собору. Волны полушубков, пальто, чуек, бобровых воротников прихлынывали к шеренгам гвардейцев, мерзших вдоль пути похоронной процессии. В приближении гроба люди валились на колени, крестились, утирали слезы. Сыпал тихий снежок, убеливал обнаженные головы мужиков. Казалось, будто они на глазах седеют от горя.

За гробом твердой поступью шествовал старший сын убиенного, новый Император государства Российского Александр III. Широколобый. Могучий. Солдаты и народ за их цепью, благословляя глазами нового Царя, переговаривались: «…голову повесил, жалкуить». — «Он им, душегубам, за отца не спустит». — «Иуды, какого Царя убили!» — «А их поймали?» — «Поймали!..» — «На части разодрать мало!»

За широкой спиною Государя в некотором отдалении шли великие князья, посланцы европейских держав, дипломаты, генералы, министры, губернаторы, сановники. Весь петербургский свет. И те, кто вчера в либеральных гостиных злословил, шептался, что Император лишился ума, давно пора передать трон Наследнику, они нынче тоже скорбели, платочками промокали глаза.

В большой зимней карете четверней ехала с детьми молодая Императрица Мария Федоровна. В хвост ей катила другая траурная карета, с княгиней Юрьевской, следом кареты великих княжон. И сколь хватало глаз, валил петербургский люд…

Наследник Российского престола Цесаревич Николай Александрович.

Александру Александровичу Третьему делалось зябко. Стыла рано лысеющая голова, мерзли руки в тонких перчатках. Он видел, как томительно проворачиваются колеса, высверкивают искры из-под кованых копыт траурных коней. Память же его цеплялась за камни последних страшных событий, высекала иные искры.

Случилось то, к чему он шел, чего боялся и жаждал. Второй сын Императора, в юности он не помышлял о престоле. На трон готовили его старшего брата Николая.

По восшествии на престол в 1855 году Александра II двенадцатилетний Николай стал Цесаревичем. Александр был младше Николая всего на полтора года. Братья дружили: Никс и Мака, так почему-то звали в семье Александра. Николай ценил брата за его силу, за то, что тот любил работать молотобойцем в кузнице, за «честную, правдивую, хрустальную душу».

Однажды ребенком Николай в разговоре с матерью предрек, что после дедушки Царем станет папа, потом он, а после его смерти — Саша. Юная мать тогда засмеялась. В двадцать один год Никс умрет от почечного менингита. На смертном одре он вложит дрожащую руку своей горячо любимой датской принцессы Дагмары в молотобойскую ладонь брата, завещая ему и трон, и невесту.

«А теперь — кто теперь заменит мне отца? Как я был несправедлив, зол за его сердечное увлечение, смеялся над вынашиваемой им идеей, а потом и проектом конституции…» — искрами из-под копыт траурных коней обжигали сердце горькие мысли, леденил лоб дувший с Невы ветер.

Первые страх и боль, невыносимая боль от смерти отца затмили все иные мысли и чувства. Но теперь, через две недели, к моменту похорон после присяги двора и войска Александр III испытывал и некую окрыленность. Он стыдился этого чувства и в душе пытался его пресечь.

Смерть отца оборвала душевные цепи послушания, которыми он как верный сын был опутан. Улетучилась обида на дерзкое поведение княгини Юрьевской, возомнившей себя хозяйкой дворца. Без совета с ним, Наследником престола, отец венчался. Не испрашивая его согласия, собирался короновать свою избранницу… Что стоили одни слухи, что отец хочет вместо него сделать Наследником Гого.

А затея с конституцией? Александр, в отличие от отца, был убежден: конституционные свободы для России вредны и опасны.

Взрывы на Екатерининском канале убили отца, но они и разметали всю эту душевную тяжесть, вознесли его на трон. Теперь он волен решать все Сам и Сам держать ответ перед Богом и людьми. За всё. Один.

В углу своей кареты, ничего не видя и не слыша, жалась окаменевшая от горя княгиня Юрьевская: «О Боже, я же чувствовала. Сердцем чувствовала. Плакала, просила: «Саша, не езди! Ты еще не оправился от болезни». Надо было броситься в ноги, повиснуть, волочиться по лужам за каретой, умолять вернуться», — казнила она себя и сжимала, гладила в руках крохотный сверток. Это было всё, чем она могла одарить Императора, любовника, супруга, ясна сокола души своей.

Утром она взяла ножницы. Стараясь не встречаться в серебряной глубине зеркала с опухшими от слез «глазами испуганной газели», отчекрыжила самый красивый локон у левого виска: «Он так любил его целовать… Вместе с Сашей они взорвали мою радость жизни, мечты, вензель «Е-III», счастье Гого и дочерей…»

Екатерина стянула с руки перчатку, потрогала у глаз — слез не было, выплакала… «Там, у его смертного одра, когда у покойника отвалилась челюсть и я платком подвязала ее, будущий Царь подошел и обнял меня. Это было как признание родства…»

В карете новой Императрицы столь тягостное молчание то и дело нарушал неугомонный Жорж:

— Смотрите, папа без шапки. Отморозит лысину. Можно, я отнесу ему свое кепи? А то опять будет кашлять. Мама, Ники, чего вы все время молчите?

— Успокойся, Жоржи, — Мария Федоровна промокнула узорчатым платком глаза, посмотрела на старшенького. Ники сидел зажав ладони в коленях, в напряженно-мучительной позе.

— О чем думаешь, Ники? — шепотом спросила она.

— Почему Он меня не услышал? — очнулся Ники. — Я так просил.

— Кто, папа?

— Боженька.

Он хотел рассказать матери, как в парке они с Володькой Олленгреном* добрали в траве воробышка. Птенец закатывал глазки белой пленкой, икал. И как после молитвы он ожил.

Обер-прокурор Священного Синода Константин Петрович Победоносцев.

Но тут Жорж втиснулся между ним и матерью:

— Он всегда говорил, что я его любимый внук.

— Не ври, дед Ксению больше всех любил.

— А вот и нет, он мне сам говорил. Я на нем верхом ездил, а ты нет. Ты не ездил. Он и «Дунаем» вместо меня тогда был.

— Каким Дунаем? — сквозь набегавшую слезу улыбалась Императрица. — Рекой?

— Ну да! С турками… Осман-паша… — заторопился Жорж, боясь, что брат перебьет. — Русские войска переходили через Дунай. Я был Дунаем. Ники с Володькой переходили по мне двести раз. Ники наградил меня за это двумя медалями… Ведь правда, Ники?!

— Простите, Ваше Величество. Володька, стервец, небось придумал, — тихо проговорила сидевшая сзади в уголке донельзя смущенная рассказом мадам Олленгрен. — Задам же я ему!

— А дед? Что он? — Императрица успокаивающе улыбнулась воспитательнице. — Ведь Государь сказал вам, что не надо растить из них оранжерейных цветов. Что «фарфору» ему не нужно. А подерутся — пожалуйста…

— Папа сказал, доносчику первый кнут! — выкрикнул Жорж.

— Это значит, тебе. Совсем не Володька придумал, — заступился за приятеля Ники. — Нам ламповщик рассказал, как русские в бою с турками перешли Дунай.

— А дед смеялся. Лег на пол, попросился быть Дунаем, — загораживая ладошкой рот брату, зачастил Жорж. — Он не брыкался, как я. Дунай брыкаться должен, а дед не умел брыкаться.

— Он еще нам пальцами тени на стене показывал: зайца, и верблюда, и монаха, — сказал Ники, повернувшись к мадам Олленгрен. — Они двигались, как живые…

— Он мне свои белые перчатки подарил, а тебе нет. — Ники не отвечал, и Жорж вернулся к окошку: — Смотрите, у посыльного за пазухой котенок.

Детский разговор перебивал горестные воспоминания Императрицы, связанные с княгиней Юрьевской и усопшим. Как однажды Александр II вознамерился подружить свою новую семью с семьей Наследника. Там, в Ливадийском дворце, где все напоминало об усопшей Императрице, воцарилась Юрьевская. На общем обеде «дорогая Катрин» сидела рядом с Императором.

Вечером Ники подошел к матери: «Эта дама нам родственница?..» Мария Федоровна готова была сквозь землю провалиться. Пока она лепетала спешно придумываемое о том, что Император усыновил детей вдовы, Николай смотрел на нее ясными кроткими глазами: «А почему он женился на ней? Ему нельзя… Непонятно мне…»

От его взгляда и вопросов делалось еще горше и стыднее. Она на всю жизнь запомнила эту ливадийскую пытку.

Тогда, в канун Великого поста, в Прощеное воскресенье все просили друг у друга прощения. Мария Федоровна у Юрьевской прощения не попросила. Государь разгневался до крика на любимую невестку: «Прошу не забываться, Вы лишь первая среди моих подданных!»

Опаленная царским гневом, Мария Федоровна тогда подошла к свекру и кротко попросила у него прощения. Монарх растрогался и тоже просил прощения у невестки. После исповеди он признается своему духовнику, отцу Василию Бажанову: «Я так счастлив сегодня. Мои дети простили меня».

Мария Федоровна вспоминала, и слезы опять текли по лицу: «Как он любил играть с внуками. Как безмерно любил… Дунай… Не в игре с внуками, а в жизни великой империи он был мостом через Дунай, через моря и океаны невзгод и войн. По нему, по его сердцу прошли лапти миллионов освобожденных им крепостных крестьян. Протопали к свободе от турецкого ига окровавленные полки братьев-славян… По нему шли, и шли, и шли… И там, на Екатерининском канале, стая безумцев взорвала этот столь необходимый всему миру Великий Мост».

Подрагивая черными султанами на головах, слепые кони довлекли лафет с гробом Императора до Петропавловской крепости. У дверей собора народ прихлынул столь густо, что караул с трудом удерживал дорожку для Императора и близких.

«Нынче легче пойти и бросить в Государя бомбу, чем отслужить молебен за его здравие», — совсем близко услышал Александр III сипловатый басок. Вскинул голову. Румяное сорокалетнее лицо, умные усмешливые глаза. Под царским взглядом склонил голову в скорбно-глубоком поклоне.

«Откуда знакомо мне это лицо? — подумал Государь. — «Бомбу легче, чем молебен»… Я не позволю… Не будет в империи этакого «легче»!

Эта мысль вернулась еще раз при последнем прощании, когда, упав на колени, он поцеловал лед отцовской руки: «Убийцы. «Легче». Не позволю!..»

У молодого Государя закипела слеза, когда к гробу, надламываясь под черной вуалью, подошла княгиня Юрьевская. Если бы ее не поддерживал граф Адлерберг, друг покойного Императора, она бы упала. Княгиня опустилась на колени, приникла к сложенным на груди окаменевшим рукам. Отчекрыженный утром шелковистый локон скользнул за край гроба, свился колечком под локтем усопшего.

Гроб с телом упокоившегося Александра II и локоном княгини опустили в царскую усыпальницу «под бочок» отцу Николаю I. Душа же вознеслась в горние выси к Тому, у Кого «много воробьев и царей». Александр III перчаткой смахнул слезу. Насупился: «За гибель отца убийцы заплатят жизнью».

5.

Сумрак раннего петербургского утра осеняет Зимний дворец голубоватым туманцем. В коридорах, комнатах и залах тенями мелькают истопники, полотеры, ламповщики. Сменяется полусонный караул. Длится Великий пост и траур по убиенному Императору. Тихо, благостно, скорбно.

Трон не изменил привычек Александра III. Он встает рано, вместе с обслугой. Обливается ледяной водой. Надевает рубаху навыпуск, широкие шаровары. На завтрак в пост кус хлеба, соленая капуста, редька с квасом. Привычку к простой еде Царь впитал с молоком кормилицы-крестьянки. После завтрака кабинет, письменный стол. Бумаги — указы, доклады. Это надо прочесть до утренних визитов министров. И письмо. Оно отложено на край стола, но на виду.

Это письмо графа Льва Толстого. Послано было на Победоносцева, учителя и советчика Александра III. Константин Петрович отклонил прошение Толстого, написал ему: «Прочитав Ваше письмо, я увидел, что Ваша вера одна, а моя церковная другая, и что наш Христос — не Ваш Христос. Своего я знаю Мужем силы и истины, исцеляющего расслабленных, в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления…»

Зная, что письмо Толстого в обход него дойдет-таки до Государя, Победоносцев пишет Александру III свое письмо: «Сегодня пущена в ход мысль, которая приводит меня в ужас. Люди так развратились в мыслях, что иные считают возможным избавление осужденных преступников от смертной казни… Может ли это случиться? Нет, нет и тысячу раз нет — этого быть не может, чтобы Вы перед лицом всего русского народа, в такую минуту простили убийц Вашего отца, русского Государя, за кровь которого вся земля (кроме немногих, ослабевших умом и сердцем) требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется. Если бы это могло случиться, верь мне, Государь, это будет принято за грех великий и поколеблет сердца всех Ваших подданных. Тот из этих злодеев, кто избежит смерти, будет тотчас же строить новые ковы».

Государь ознакомился с письмом своего наставника прежде, чем ему на стол легло письмо графа Толстого. Через профессора истории Бестужева-Рюмина графское послание передали Великому князю Сергею Александровичу, а тот вручил Царю.

«Все как с ума посходили. Те, кто забыл, когда и лоб последний раз крестили, вдруг вспомнили Христовы заповеди: «Не убий», «Не суди…». Вот и Толстой, как сказал Победоносцев, о том же, — глядя на письмо, горько усмехнулся Государь. Придвинул стопку докладов. Когда закончил их просматривать, уже рассвело. Камердинер раздвинул шторы, впуская серое петербургское утро. Государь встал, прогибая затекшую от часового сидения спину. Камердинер обернулся на хруст.

— Старею, Потап, кости хрустят.

— Всем бы так стареть, Ваше Величество, — камердинер поклонился. — Энта подкова, что Вы тогда перед заморскими гостями изволили своими ручками согнуть, по сей день неразогнутая лежит…

«Меня тут самого гнут, как подкову, чтобы простил убийцу. Вот и граф Толстой туда же», — подумал Александр, но сказал иное: — Давай примундирь меня.

«Спаси, сохрани, Господи, — прошептал камердинер, перекрестил выходившего из кабинета Венценосца. — Нет, никакому богатырю не согнуть нашего Царя-Батюшку. Никому! — На ходу потрогал ладонью печь, отдернул руку. — Опять накалили! Сто раз упреждал, не любит Он жарыни. Экие олухи!..»

В новом, мягко обливавшем могучие плечи мундире, причесанный, Государь вернулся в кабинет. Одолев внутреннее сопротивление, раскрыл письмо, вчитался: «Я, ничтожный, непризванный и слабый, плохой советчик, — «Ничтожный». Самоунижение паче гордости, — усмехнулся Александр, продолжая читать: «Пишу письмо русскому императору и советую ему, что ему делать в самых сложных, трудных обстоятельствах, которые когда-либо бывали. Я чувствую, как это странно, неприлично, дерзко, и все-таки пишу. Я думаю себе: ты напишешь письмо, письмо твое будет не нужно, его не прочтут или прочтут и найдут, что это вредно, и накажут тебя за это. Вот и все, что может быть. И дурного в этом для тебя не будет — ничего такого, в чем бы ты раскаялся. Но если ты не напишешь и потом узнаешь, что никто не сказал царю то, что ты хотел сказать, и что царь потом, когда уже ничего нельзя будет переменить, подумает и скажет: «Если бы тогда кто-нибудь сказал мне это?» — если случится так, то ты вечно будешь раскаиваться, что не написал того, что думал. И потому я пишу Вашему Величеству то, что я думаю…»

Краем глаза Александр вдруг заметил, что за его плечом кто-то стоит. Он вздрогнул. Подумалось дикое, что это вошел автор письма граф Толстой. Оглянулся, у кресла стоял Наследник, худенький, вытянувшийся за последнее время. Александр разрешил ему входить в кабинет, не спрашивая позволения.

— Ты чавой-то? — Государь приобнял сына за плечи. Это «чавой-то» передалось ему от кормилицы и для членов семьи служило знаком сердечного расположения.

— Вот тебе записка, — Николай протянул вдвое сложенный со склеенными краями листок с надписью «Царю». Государь взял листок, пощупал:

— Ты не распечатывал?

— Нет, папа, — Наследник улыбнулся. — Я же еще не Царь.

Император разорвал склеенные края. Крупными печатными буквами было написано: «Если ты казнишь их, мы казним тебя и наследника».

Глядя на отца, Николай испугался. Он никогда не видел его в таком гневе. Багровое лицо, побелевший кулак, в котором он сдавил записку. Показалось, из бумажного листа закапала на ковер вода.

— Где ты это взял? — Император смотрел в пол, боясь опалить взглядом сына.

— Нашел у себя в кармане, в новом костюме, — глядя на отца до донышка чистыми глазами, отвечал Николай.

«…Они здесь, во дворце… проникли в детские покои. Уже могли «казнить». Кто? Караул, слуги?.. Тут нельзя оставаться! — Он звякнул в колокольчик. Дежурный офицер вырос в дверях. Всё так же глядя в пол, приглушил гнев. — Пригласи министра двора, срочно ко мне!

— Что там, папа, написано?

Александр задумался всего на секунду: «Узнает, станет бояться… Но Ники не просто двенадцатилетний мальчик, не оранжерейный цветок. Он Наследник престола».

— Прочти, — он разжал кулак с запиской.

Николай разгладил смятую бумагу на краю стола. Шевеля губами, прочел, вскинул на отца глаза:

— А кого казнить? Тебя и меня?

— Убийц деда!

— Это мне понятно, — умиляя отца серьезностью, сказал Наследник. — А за что они хотят казнить нас с тобой?

— За то, что мы самодержцы. Я теперешний, а ты будущий! — опять загораясь гневом от мысли, что кто-то хочет убить его сына. — Обезглавить трон! — вскричал Император. — Не бывать тому! Не бывать!!!

Услышав раскаты царского баса, граф Адлерберг замешкался у двери. В памяти мелькнуло библейское: «Гроза царя — как бы рев льва: кто раздражает его, тот грешит против самого себя». Уж не я ли чем раздражил?» — открыл дверь.

— Вызывали, Ваше Величество?

— Ответьте мне, граф, здесь царский дворец или проходной двор?! — Император взял из рук сына записку, протянул побледневшему министру. — Читай! Это лежало в кармане костюма Наследника.

— Неслыханная дерзость, Ваше Величество, — травой под ветром склонился Адлерберг: «Царский гнев — вестник смерти; но мудрый человек умилостивит его». — Негодяи будут найдены, Ваше Величество. Можно забрать это с собой? — он махнул запиской.

— Пусть этим занимается Лорис-Меликов, вас же попрошу подготовить Гатчинский дворец. Я не могу оставлять семью здесь, куда пудами проносят динамит и разгуливают с такими записками.

— А на какой день назначите переезд?

— На завтра!

— Ваше Величество, дворец не отапливался. За зиму стены промерзли, будут отпотевать, — уводя взгляд, Адлерберг встретился глазами с Наследником и только тогда сумел сделать глубокий вдох.

— Пусть, я буду спать в шубе и в валенках, но без опаски, что меня взорвут или зарежут в постели, — Император посмотрел на сына и сбавил тон. — Подготовьте для начала несколько комнат…

После ухода Адлерберга приобнял сына:

— Не бойся, Ники. Пусть они боятся меня!

— Я не трушу. Ты же подарил мне ружье.

— Иди, у тебя занятия.

Наследник поклонился и вышел. Государь взял в руки недочитанное письмо Толстого: «…Отца Вашего, царя русского, сделавшего много добра и всегда желавшего добра людям, старого, доброго человека, безчеловечно изувечили и убили не личные враги его, но враги существующего порядка вещей; убили во имя какого-то высшего блага всего человечества… Вы стали на его место, и перед Вами те враги, которые отравляли жизнь Вашего отца и погубили его. Они враги Ваши потому, что Вы занимаете место Вашего отца, и для того мнимого общего блага, которое они ищут, они должны желать убить и Вас. К этим людям в душе Вашей должно быть чувство мести, как к убийцам отца, и чувство ужаса перед той обязанностью, которую Вы должны взять на себя. Более ужасного положения нельзя себе представить, более ужасного потому, что нельзя себе представить более сильного искушения зла…» — о каком ужасе перед какой-то обязанностью он рассуждает? — Император еще раз перечел эти строки и, смутно догадываясь, стал читать далее: «Враги отечества, народа, презренные мальчишки», — ну уж совсем не мальчишки, усмехнулся Александр. — Тот же Желябов, Михайлов, Гриневицкий… безбожные честолюбцы, нарушающие спокойствие и жизнь вверенных миллионов и убийцы отца. Что другое можно сделать с ними, как очистить от этой заразы русскую землю, как не раздавить их, как мерзких гадов…»

Этого требует не мое личное чувство, даже не возмездие за смерть отца. Этого требует от меня мой долг, этого ожидает от меня вся Россия… — Государь вспомнил протянутую к нему ручонку сына с запиской, прикрыл глаза: «Граф Толстой вообразил себе, что уже читает мысли царей. Приват-доцент философии Владимир Соловьев, закативший речь в большом зале кредитного общества для студентов и курсисток, тоже призывал помиловать убийцу Александра II и угрожал, что если не последует милостивого прощения, то «мы, люди мысли, от него отвернемся». От меня отвернутся. Толстой же пишет об искушении. В чем же он видит мое искушение? Их судит суд, закон, а не я, — сильно надавливая ладонью, отер глаза и продолжал читать: «…Бог не спросит Вас об исполнении царской обязанности, а спросит об исполнении человеческих обязанностей», — эк хватил, — тряхнул головой Александр III. — Еще как спросит: «Сердце царя — в руке Господа, как потоки вод: куда захочет, Он направляет его», — вспомнил слова Книги Притчей Соломоновых и продолжил читать:

«Положение Ваше ужасно, но только затем и нужно учение Христа, чтобы руководить нами в те страшные минуты искушения, которые выпадают на долю людей. На Вашу долю выпало ужаснейшее из искушений…

…Не простите, казните преступников — Вы сделаете то, что из числа сотен Вы вырвете трех, четырех, и зло родит зло, и на месте трех, четырех вырастут тридцать, сорок, и сами навеки потеряете ту минуту, которая одна дороже всего века, — минуту, в которую Вы могли исполнить волю Бога и не исполнили ее, и сойдете навеки с того распутья, на котором Вы могли выбрать добро вместо зла, и навеки завязнете в делах зла, называемых государственной пользой.

Простите, воздайте добром за зло, и из сотен злодеев придут не к вам, не к нам (это не важно), а придут от дьявола к Богу, и у тысяч, у миллионов дрогнет сердце от радости и умиления при виде добра с престола в такую страшную для сына убитого отца минуту…»

«Не от радости и умиления дрогнет сердце у миллионов, а от гнева и недоумения, если помилую душегубов отца, — подумал Александр и тут же вспомнил записку: «Казнишь их, казним тебя…». Не придут они к Богу, а воспримут помилование за мой страх перед ними. Станут настырнее и злее, а студенты и курсистки, что рукоплескали бомбистам, мое прощение воспримут как оправдание, правоту их преступления. Пойдут за ними. Зло…»

Ему не дали додумать. Приехал с докладом Лорис-Меликов, весь сгусток энергии. Горячие глаза под кустами густых черных бровей, волевое горбоносое лицо министра внутренних дел и шефа жандармов излучали уверенность и силу.

Толково и четко доложил о ходе следствия об убийстве Императора. Арестован некий Кибальчич, изготовивший бомбы. Заметил, что этот техник сын священника. Сообщил также, что недавнее распоряжение градоначальника никого не пропускать в Петербург через заставы не опросивши, вызывает ропот. Каждое утро на рынки в город направляется с молоком, маслом, мясом огромное количество крестьян и торговцев. Были случаи, через заставы не пропускали даже похоронные процессии на кладбища…

Во время доклада Государь почувствовал необъяснимое раздражение и даже неприязнь к министру. И потому ничего не спросил о подброшенной Наследнику записке. Лорис-Меликов учувствовал нерасположение Государя и сник.

После его ухода Александр III вышел в приемную, где ожидали приема Великий князь Николай и Петербургский градоначальник Баранов и еще два министра. Все встали, приветствуя Царя. Поверх напомаженных причесок и лысин с портрета на стене скорбно взирал убиенный отец.

И только тогда Александр III понял, чем раздражал его Лорис-Меликов: «не уберег отца…»

Будто вторя настрою Государя, Баранов рассказал, что до покушения будто было показание некоего Гольденберга, что на Малой Садовой роется подкоп. Лорис прочитал, но не придал значения. И многие теперь говорят, что Лорис должен нести ответственность за цареубийство.

Через день все тот же Лорис-Меликов прискакал в Гатчинский дворец и доложил, что письмо с угрозами Наследнику положила в карман француженка-модистка, что сшила ему костюмчик…

— Графа Толстого и этого философа Соловьева в мою бы шкуру, посмотрел, как бы они запели… — не сдержался в разговоре со своим бывшим учителем законоведения, обер-прокурором Священного Синода Победоносцевым Государь. На что Константин Петрович, глядя на своего венценосного воспитанника, скупо ответил:

— Сам Господь остерегал: «Не прикасайтеся Помазанным Моим и пророкам Моим не делайте зла…» И еще, — Победоносцев возвысил голос. — Никто не смеет взять сердце царево из руцы Божией и не погибнуть при этом. Никто!

...Долго и истово Никонов вглядывался в фотографию Софьи Перовской: «Серенькая птичка. Вышла бы замуж, родила, растила детей… На фото птичка со злым клювиком, а там волчица в стае. Это она махнула платком, предупреждая метальщиков о приближении кареты Государя… Глядела на проезжавшую Царскую карету, хватала холодный мартовский воздух перехваченным гордыней горлом… Что она чувствовала, вскидывая над головой платок — знак Царской и своей тоже смерти?..»

Никонов задумался, мысленно переместившись туда, к решетке Михайловского сада: «Были ли они в те минуты людьми или лишь являлись без-образными вместилищами духов тьмы и злобы?..»

Сергей Жигалов

Продолжение см.


* Младший сын воспитательницы Цесаревича. В девичестве мадам Олленгрен носила фамилию Оконишникова, дочь адмирала, Георгиевского кавалера.

931
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
7
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru