‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

​Царская голгофа

Главы из художественно-документальной книги, посвященной подвигу святого Царя-Страстотерпца Николая II.

Главы из художественно-документальной книги, посвященной подвигу святого Царя-Страстотерпца Николая II.

Мы представляем главы из нового романа самарского писателя Сергея Александровича Жигалова, известного по книге «Дар над бездной отчаяния» (о безруком и безногом иконописце Григории Журавлеве), духовным эссе «Бремя крыла». Книга посвящена величайшей трагедии — гибели Российской Империи. Тогда, в начале двадцатого века, был предательски свергнут и тайно зверски убит вместе с супругой и детьми последний российский Самодержец.

…Мир лишился «удерживающего» начала. Человечеству, пережившему с тех пор мировые войны, череду революций, ядерную трагедию Хиросимы, Чернобыльскую катастрофу, бомбежки Югославии, террористическую атаку 11 сентября, — всего этого, увы, не хватило для понимания значимости русской трагедии. Ста лет оказалось мало для усвоения важнейшего урока.

В романе «Царская Голгофа» как в некой исторической линзе сфокусированы события и лица времен падения великой империи. Кроме главных персонажей, членов Царской Семьи, на страницах книги представлены Петр Столыпин, святой Иоанн Кронштадтский, Лев Толстой, Ульянов-Ленин, генералы Алексеев и Краснов, Лев Троцкий, Владимир Родзянко и многие другие.

В ряду героев романа и Летописец — наш современник, который пытается понять события столетней давности, уловить незримую, но ощутимую связь времен. Перекинув мостик в прошлое, ответить на вопросы дня сегодняшнего.

И Николай Второй предстает у автора мужественным и дальновидным, глубоко Православным Венценосцем. Ведь именно русский Царь выступает инициатором создания международного трибунала, карающего разжигателей войн и смут, а в разгар Первой мировой войны, когда русские войска терпят поражение за поражением, берет на себя командование и останавливает наступление германцев в Галиции…

Это роман-размышление о нашем трагическом прошлом. О тех «граблях истории», на которые мы наступаем до сих пор. Со страниц романа, вобравшего в себя множество известных и малоизвестных событий того времени, предстает образ святого Царя-Страстотерпца, Небесного Покровителя России на все времена.

«Всем, кто остался мне предан, и тем, на кого вы можете иметь влияние: не мстите за меня — я всех простил — и за всех молюсь. Не мстите и за себя и помните, что то зло, которое сейчас в мире, будет еще сильней. Но не зло
победит зло, а только любовь».

Духовное завещание святого страстотерпца Государя Николая II.

1.

«Вывалился из гнезда птенец, затрепыхался в траве. Гулявший по парку мальчик поднял его, оглянулся и спрятался от гувернеров за дерево. Разинутый клювик воробьишки расцветал веселыми розовыми пузырьками. Мальчик догадался: он умирает, и стал молиться: «Господи, пожалей, оставь его жить, пусть летает... — вскинув светлый лик к небу, доверчиво, как умеют только дети, взывал он ко Господу. — У Тебя ведь там и так много воробьев…»

Молился, а за спиной, под белой рубашонкой, проступали начатки царских крыл. Тем часом на алтари Российской Империи падали перетертые звенья золотой цепи Православия, удерживающей зверя из бездны. Псы вырывались на волю, жадно лизали зубья пилы века девятнадцатого, услаждаясь своей и чужой кровью. Обрядившись в сюртуки и чуйки народных заступников, оклыченные сатанинской гордыней, серыми стаями рыскали по пространствам Российской Империи. Народовольцы, бомбисты, метальщики… — имя им легион. Выслеживали верных Царю и Отечеству...

Сусально вызолоченные Ротшильдами, Шиффами, Парвусами, Дюпонами и «вольными каменщиками» зубья пилы лижут разночинцы, чиновный люд, интеллигенция, министры и даже генерал-адъютанты из окружения Государя. О подступающих страшных временах пророчествуют монахи-прозорливцы. Темнеют в церквях иконы. На сером петербургском небосводе появляется низверженная из тьмы вселенной комета, пугает будто омоченным в свежей крови хвостом. Люцифер либеральных «свобод и вольностей» смачно целует в уста отпавших от Христа подданных Российской Империи…

Желая образумить влекущееся к пропасти стадо, Господь попускает страшную жертву. На седьмом по счету покушении от брошенной под ноги бомбы погибает Император-Освободитель Александр II — величайший в Российской Империи реформатор, даровавший волю двадцати миллионам крепостных крестьян. Невинная царская кровь разбрызгивается по широкому лику Российской Империи, но не исцеляет слепоту.

Восковая фигура Государя Николая II в его рабочем кабинете в Ливадийском дворце создает у посетителей эффект присутствия.

Не увидели знак Божий, не прозрели и мудрые из мудрых. Сребробородый властитель умов, пахавший землю и тачавший сапоги, шлет из Ясной Поляны сыну убитого Царя Александру III письмо, убеждая простить цареубийц. То же самое выпевает соловьиной трелью в притихшую залу аудитории увитый черными кудрями молодой философ, будущий софиолог и «специалист по антихристу».

А что же сами упившиеся царской кровью желябовы, перовские, кибальчичи?.. Пали на колени под обрушившимся валом народной ярости? Не было того. С кулями на головах и петлями на шеях страшно вытягивались под свежеструганной перекладиной виселицы. Смертной пеной стекали с вываленных фиолетовых языков нераскаянные хулы… Да простит их Господь. Да не будет прощенья «порождениям ехидны», заразивших цареубийц гордым безумием.

Разверзается под пером нашего Летописца прошлое. Вот царский дворец, кабинет. Здесь, на диване, с оторванными взрывом ногами истекает кровью Император. Углядим в мятущейся толпе докторов и близких румяного с мороза того двенадцатилетнего мальчика. Прижавшись к стене, дрожливыми губами он шепчет ту же самую некогда исцелившую воробьишку молитву: «Господи, оставь моего деда в живых. Не забирай его, пожалуйста. У Тебя ведь там и так много царей…»

Тридцать восемь лет — миг во вселенной — отделяют юного наследника престола от собственной смерти. Господь уготовал ему погибель не на вершине любви и славы, как его деду Александру II. Свергнутый и оболганный, окруженный изменниками и врагами последний Белый Царь, русский Царь династии Романовых, будет тайно умучен в глухом подвале с сыном, Цесаревичем Алексеем, дочерьми и супругой. Пострадают с ними и немногие верные слуги, которые и под страхом смерти не отказались от своих благодетелей. Их тела изрубят на куски, обольют серной кислотой и сожгут на костре. Отьятые же головы Государя и наследника доставят красным властителям…

Оставим заплаканного, шепчущего молитву будущего последнего российского Императора. Прислушаемся к летящим с плазменных экранов телевизоров крикам и проклятиям толпы на Болотной площади образца 2012 года. Вглядимся в cытые лица демонстрантов, опять терзаемых жаждой либеральных свобод. А скоро те же экраны донесут в наши квартиры черный дым горящих автомобильных покрышек киевского майдана, а там и орудийные залпы — кровь и смерть… Новую революцию и следом опять гражданскую войну. Вразумимся же, видя, какой беды мы пока избежали, дадим себе труд услышать пророческий клекот царского двуглавого орла о реках славянской крови!.. Тогда пролились. Не то же ли самое начинается теперь? Помилуй, Господи!»

Дописав эту фразу, «Летописец со свечой и пергаментом», как шутя называл себя Никонов, вылез из-за стола. Стояла глубокая ночь. Он был один в своем пустом доме на околице родимой Вязовки. Затеплил перед иконами лампадку и, прочитав молитвы на сон грядущим, лег в кровать. Когда уснул, в клочковатых бровях и зарослях недельной щетины долго блуждала довольная улыбка. В четыре утра ее спугнул трезвон будильника.

В темноте, шлепая босыми ногами по холодным половицам, в одних трусах он ощупью прошел в кабинет, включил настольную лампу, перечел написанное: «Пророческий клекот», «лижут зубья пилы»… Уж чересчур выспренно, претенциозно написано!» — смял в горсти лист, но не швырнул в корзину, а положил на край стола. До конца не проснувшись, тупо глядел, как топорщится бумажный комок.

«Нет, есть все-таки в этом тексте живье, цепляет… Надо собираться, отец Димитрий приедет вовремя...» — у порога сунул ноги в калоши, вышел во двор. Предрассветное небо играло крупными, вызревшими в осень звездами. Над коньком бани повисала ущербная луна, серебрила пригнутую богатой росой траву. Никонов подошел к березе у забора, запрокинув голову, долго глядел на узорочье березовых кос, струившихся по бледному лику луны. Эти мгновения божественной тишины стеснялись нарушить даже петухи и собаки.

Никонову вдруг почудилось, будто в пустом доме раздался сочный такой зевок и… шаги.

«Оживает написанное на скомканном листе, — шуткой спугнул оторопь, обвел взглядом широкий двор и содрогнулся. В дальнем углу, где росли сосенки, тянулась человечья фигура с белым кулем на голове. — Приговоренные? Палач. Виселица, фиолетовые языки… Господи, помилуй», — Никонов перекрестился.

Шаркая мокрыми от росы калошами, подошел к водонапорной колонке посреди двора. Открыл кран. Подставил ладони под белую ледяную струю, окатил лицо, проморгался. Ну конечно же, в сосенках белеет чучело в добела выгоревшей куртке с капюшоном. А позевывает и топчется на веранде черный лабрадор Милорд. Вот он, сливаясь с темнотой, сбежал с крыльца, ткнулся в колени, с подвывом зевнул: «Ну что тебе, хозяин, не спится? Поднялся в эдакую ранищу. Благо бы на охоту».

Озябнув, с макушки до пят осыпанный мурашками, Никонов зашел в дом, оделся и стал читать утренние молитвы, привычно удерживаясь от рассеяния смыслом святых слов. Колеблемый сквозняком язычок пламени живо отсверкивал в посеребренных окладах. Никонов вгляделся в небольшую иконку Царя-Страстотерпца Николая Второго.

Почти через сто лет после своей смерти Император вторгался в его, Никонова, жизнь. Повелевал мчаться за полтысячи километров в городишко, вобравший в свое название трепет птичьих крыл и шипенья змеи, — Саракташ… И ему, известному писателю Александру Никонову, для исполнения нынешнего замысла следовало стать «простым, как голубь, и мудрым, как змей»… Легко сказать.

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, не попусти, чтобы суетность, самолюбие, чувственность, нерадение, гнев господствовали надо мною и похищали меня у любви Твоей... — привычно вышептывали губы, но иные мысли дырявили золотую оболочку молитвы. Так в борении, «отвращая ум, да не отвращу сердце от Тебя…» — дочел наш Летописец утренние молитвы, поднялся с колен.

2.

Первая искра написать книгу о Государе высеклась при столкновении с «Нечистой силой». Тогда Никонов прочел сочинение Валентина Пикуля с таким названием. Четыре сотни страниц талантливой и оттого еще более омерзительной лжи о Григории Распутине и Государе Николае. Прочел и сжег книжонку в железном мангале за баней. Ветер унес пепел. Время спустя на мангале пожарили шашлыки из свежей баранины и… выбросили. Милорд понюхал и тоже не стал жрать…

Как раз накатили девяностые годы перестройки и перестрелки. В террариумах частных типографий вылуплялись все новые и новые змееныши «Нечистой силы», расползались. Брызгали ядом лжи и порока, умертвляли правду о Государе Николае II и верных ему.

«Но кто сокроется от гнева Божьего?» — утешал себя Никонов. Представлял, как встретится за гробом алхимик «Нечистой силы» с оболганными им Царственными Мучениками. Встретит и ослепнет от сияния Царского лика... и ввержен будет во тьму, где плач и скрежет зубов.

— Но не постигнет ли такая же участь и меня, если дерзну в пространстве исторического романа возродить образ Государя? — ворочался по ночам, тыкался макушкой в спинку кровати Никонов. — Кто я такой? «Якоже бо свиния лежит в калу, тако и аз греху служу». И конца-края этому моему «служению» не видно… Но пока я тут лежу кверху пузом в сомнениях, потомки «детей ехидны» изводят тонны типографской краски, черня образ Государя в своих пасквилях, рубят на куски историю Империи, обливают едучей кислотой лжи память о Царственных Мучениках…»

В такие часы, накрутив себя, Никонов спешно собирался и уезжал из городской квартиры в деревню. Там, в «тишине и уповании», до слез, до видений вчитывался в переписку Государя и Императрицы, осмыслял дневники и воспоминания их современников, штудировал труды историков. Случалось, ночью на грани сна и яви представал в парадном мундире полковника Преображенского полка в сиянии свечей, икон и бриллиантов сам Государь. Венчался на царство. Генерал-адъютант граф Милютин подносил на малиновой бархатной подушке осыпанную алмазами золотую корону. Малиновые отсветы струились по золоту, будто кровь…

В страхе вскидывался, включал свет. Юный Император глядел сверху с иконы в святом углу в сиянии золотого нимба. Никонов осенял себя крестным знамением, тушил свет: «Корона на бархате — подобно главе Иоанна Предтечи на блюде… Пророческий миг. Спустя два десятилетия заспиртованную в банке главу Государя, которую некогда Митрополит Палладий увенчал царской короной, убийцы привезут в Москву. Ленин, Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Дзержинский, Каменев и Петерсон в июле 1918-го подпишут документ об опознании головы Императора…»

Из райских кущей и адской тьмы являлись фантомы людей, чей след остался в истории падения великой Русской империи. Сожалели, оправдывались, плакали… И за гробом через столетие им было важно, чью сторону возьмет писатель.

…С пугающим плеском вскидывался из дымящейся на морозе проруби у Крестовского острова старец Григорий Распутин. В сверкающих под луной ручьях стекающей с него воды входил в спальню парижского особняка князя Юсупова. Запечатлевал на дрожащей щеке убийцы ледяной поцелуй прощения… За их спинами, отложив «соваж» с теплым после выстрелов стволом на край стола, строчил для потомков свой «дневник» Пуришкевич…

Являлась мать Государя Ни-колая II вдовствующая императрица Мария Федоровна, страдая душой о погибших сыновьях. Нисходил главнокомандующий русскими войсками в начале войны 1914 года Великий князь Николай Николаевич: «Мне предлагали участвовать в заговоре против Государя, но я отказался…» На багровом горизонте окончания того века виделся разорванный на куски бомбой губернатор Москвы Великий князь Сергей Александрович. Лепетал слова оправдания соучастник убийства Распутина Великий князь Димитрий Павлович. Широким крестом осенял Государя смертельно раненный в Киевском театре председатель совета министров Петр Столыпин. Наперебой обличали друг друга предавшие Государя генералы. Множество узнаваемых в истории людей протягивали Никонову свои книги-воспоминания: масон Керенский, Ульянов-Ленин, фрейлины Государыни Анна Вырубова и баронесса Буксгевден, профессор истории Ольденбург, воспитатель Цесаревича Алексея швейцарец Жильяр, следователь Соколов и еще десятки участников, жертв и свидетелей тех событий.
И каждый из них хотел, чтобы писатель уверовал в его правду, в его суд над прошлым…

«Мне отмщение, и Аз воздам» — эти слова Писания раз сто приходили Никонову на память: «Взять бы эпиграфом. Жаль, классик опередил...»

«…Сам Толстой, властитель умов при жизни, — и тот, опасаясь обвинений читателей в авторском суде, препоручал героев романа суду Высшему… Но разве спасает эпиграф?.. Во всяком изображении исторической личности, подборе фактов, описании портретов, диалогах и жестах вольно или невольно запрятан авторский суд... — терзался сомнениями Никонов. — Но что мне мешает попробовать? Есть силы, желание, способности. Не зря нахваливают мой последний, изданный в Москве роман…»

И тут же одергивал себя: «И к хуле, и к похвале будь как мертвый». Я всего лишь лапшинка в гарнире литературного процесса. Лапшинка, а как бы желалось стать карандашом в руке Господа Бога. Эко хватил… Придет некто гениальный и скажет о тех «окаянных» временах… Но когда придет? Сто лет уже прошло, а неведомый гений спит, и с каждым днем все крепче… Интересно, что посоветует старец?

3.

— Ты дома. Ты остаешься дома, понял?! — Никонов крепко обхватил ладонями широколобую песью морду. Вперил взгляд в желтые собачьи глаза. — Карауль!

Милорд, угнув башку, поплелся прочь. Лег в полынок за грядками. Обиделся. Никонов выгнал джип за ворота. Закрыл на ключ калитку. Дальний свет фар ударил вдоль пустой улицы. Два зеленых кошачьих изумруда метнулись через дорогу. На другой стороне улицы взблеснули фонари приткнутого к воротам «жигуленка». Когда-то в том доме жила Рая. Сидели на лавочке и держались за руки… Когда это было?

Вдруг в полосу света перед машиной прянул серебряный остроголовый рыцарь на черном коне в стае собак. Никонов отшатнулся к спинке сиденья, ударил по тормозам. Всадник пропал в темноте, спугнув мысли об однокласснице. Да какой там рыцарь — коровий пастух Васька в прорезиненном плаще с капюшоном гонит стадо за речку в луга. В пору Никоновского детства там, на бугре высилась ветряная мельница. И они, маленькие колхозные Дон Кихоты, повисали на позеленевших от времени дощатых крыльях… Да было ли время, когда он, Санек Никонов, поднимал уличную пыль голыми пятками, а не колесами серебристого джипа, как сейчас.

…Недавно при встрече поклонник Никоновских книжек настоятель Суходольской церковки отец Димитрий рассказал о знакомом священнике-прозорливце. Как к нему со всех концов России валом валит народ. Многих он наставляет, помогает, предостерегает от бед. В молодые годы Димитрий служил дьяконом при отце Григории — так звали прозорливца. И знал все это не с чужих слов.

— Съездим к нему, — загорелся Никонов, углядев в рассказе священника возможность избавления от сомнений. — Я ему всего один вопрос задам: писать мне роман о Государе или не писать.

Отец Димитрий легко согласился навестить батюшку Григория. Заметив, однако, что до «золотой клетки», в которую упрятали старца, будет с полтысячи километров.

Выехать договорились пораньше. На месте встречи напротив бензоколонки Никонов разглядел в свете фар стоявшую на обочине «Ниву» отца Димитрия. Его могучая фигура в дорожном подряснике живым монументом высилась рядом с машиной. После благословения они по-братски троекратно облобызались. Никонов ощутил легкую щекотку от бороды и тихонько хихикнул, показывая на «Ниву»:

— Ты когда свою развалину сменишь?

— Батюшка Григорий одиннадцать лет тому назад благословил. С тех пор и езжу, как на лошадке, и в грязь, и в снег по бездорожью. Слава Богу, ни разу не подвела, — кротко отвечал отец Димитрий. — Куда бы ее поставить, чтобы никому не мешала?..

Кротость большого сильного человека умилила Никонова, пропало желание задираться и подшучивать. Они поставили «Ниву» в углу заасфальтированной площадки. Отец Димитрий перекрестил «зеленую лошадку», сопя, втиснулся в салон джипа. Тем временем развиднелось. Прямая, как шпага, трасса вонзалась в степь, упираясь острием в поднимавшееся из-за холмов солнце. Противно запищал сигнал, призывая застегнуть ремень безопасности. Отец Димитрий повернул к Никонову олопаченное седой бородищей лицо:

— Боюсь, на мои телеса и ремня не хватит. Пищалка-то когда-нибудь замолчит?..

— Если есть лишние пятьсот руб-лей на штраф, можешь не пристегиваться, — пошутил Никонов.

— Меня на прошлой неделе остановили гаишники за превышение скорости, — вытягивая ремень безопасности, пыхтел отец Димитрий. — Ага, свой «фен» тычут: «На тридцать километров скорость превысил…» Виноват, говорю. Протягиваю ему тысячерублевку. Вот, говорю, возьмите. Покойника сейчас отпевал, дали. Гаишник аж позеленел. Руками замахал: езжай, езжай, батюшка!

— Служебным положением пользуешься, — закрутил головой Никонов. — Шумахер в рясе.

— Так я без задней мысли сказал ему, — отец Димитрий повернул к Никонову умное веселое лицо. — Это еще что. Знаешь ведь, после Таинства Причастия оставшееся в потире Тело и Кровь Христову священник и дьякон обязаны потребить. Обычно две-три ложки остается на донышке. Допил, поехал — останавливает. Гаишник чуткий на запахи оказался: «От вас пахнет спиртным». Так и так, рассказал ему, Святые Дары потреблял, стало быть. «Ничего не знаю. Едем на освидетельствование». Пришлось ехать. Слава Богу, алкоголя в крови не обнаружили. Я тогда этому гаишнику и говорю: «Видел чудо Господне? Запах есть, а алкоголя нет!»

— А он что?

— Смеется: это тебя, поп, врачи пожалели…

— А ты как думаешь, Сам Господь на выручку поспешил?

— Не думаю, а верю. Бог есть любовь! — детская убежденность в голосе отца Димитрия почему-то сейчас царапнула Никонова. Еще выезжая из дома, он радовался в предвкушении разговоров на богословские темы. А тут вдруг приуныл. Ему бы вот такую детскую веру...

— Говоришь, Бог есть любовь, — Никонов нажал на клаксон, вспугивая рассевшуюся на асфальте стаю грачей. Инстинктивно пригнул голову, когда перед самым ветровым стеклом метнулась черная птица. Никонов посмотрел на спидометр, стрелка показывала аж 150. Сбросил до ста. Отец Димитрий повернулся к нему затылком и глядел в боковое окно. За стеклом у горизонта между холмов чернело поле не успевшей побуреть на солнце зяби. К пашне подступали зеленые озимя, вдоль них тянулись уже отдающие осенней желтизной перелески.

Так за разговорами доехали до городка, где на подворье храмового комплекса и проживал прозорливец. Заруливая на асфальтовую площадку перед храмом, Александр мысленно посетовал, что не успел подробнее расспросить, как лучше разговаривать со старцем.

Вслед за отцом Димитрием Никонов зашел в просторный холл с пышными фикусами и огромным аквариумом у окна. Завернули в тупичок под арку. Здесь столкнулись с худым, как жердь, послушником в черной замызганной рясе, оттенявшей белизну простоватого лица. Буркнул им, что отец Григорий будет принимать после трапезы. Никонов обратил внимание на двух священников, стоявших в сторонке. Оба были в дорожных рясах, молоды, румяны. Говорили что-то смешное. Никонов прислушался.

— Заочники богословие с нами сдавали, — рассказчик вскинул взгляд на Никонова, как бы желая поделиться шутливым настроем. — Передо мной матёрый такой попяра, бородища до пояса, отвечал. Такую пургу понес. Отец Савватий его спрашивает: где ты, родной, такого начитался? «В книжке», отвечает. «В какой?» Тот бороду разгладил и, слышь, степенно так: «В зеленой».

Никонов тоже заулыбался. Но вдруг кольнуло: эти двое так же бы посмеялись и над его затеей приехать сюда. К старцу он зашел последним, после отца Димитрия.

— Вы, пожалуйста, минут в десять уложитесь. Врач придет. И устал он, — напутствовал его киснувший у двери похожий на жердь послушник.

В комнатке, до потолка уставленной иконами, у стены сидел в кресле не отрешенный от мира аскет с пергаментным ликом, а такой румяный старчик-одуванчик в темно-малиновом подряснике. Посверкивал в венчике седых волос голой макушкой. На подлокотниках как бы отдельно от тела покоились пухлые белые ручки. Казалось, пошевельнись он, и кисти попадают из малиновых рукавов на пол.

Старчик поглядел на Никонова не пронзающим прозорливым зраком, как того ожидал писатель, а подернутыми слезкой красноватыми от полопавшихся сосудиков глазками. И ему вдруг расхотелось задавать этому ватному старичку свой судьбоносный вопрос.

«Что этот древний гриб может мне дельного присоветовать?.. Я десятки книг о Государе перелопатил, а он разве из школьного учебника что о нем помнит… «Николай Кровавый», «оковы Самодержавия», то да сё... Отец Димитрий расписал, со всей России едут… А тут два попа и я, дурень закомплексованный, — но тут Никонов вдруг наткнулся взглядом на стоящую на столике в углу икону Николая Второго. Обрадовался и устыдился своих мыслей.

— Садись, я и есть старый гриб, — старичок ручкой махнул на стул сбоку от кресла, запрокинув голову, оглядел его снизу из креслица несоколиными глазками и опять опустил подбородок на грудь. — Писатель, говоришь... Пишешь-то об чем?

Оторопевший было Никонов воспрянул: «Прозрел, что я писатель…» Бойко заговорил о последнем своем романе. Возвышаясь над глубоко утонувшим в креслице старцем, он уводил взгляд на стены, но все равно лезла в глаза голая, как колено, лысинка. Скоро иссяк, упав голосом, спросил: «Отец Димитрий рассказывал, что вы обладаете даром прозорливости. Вот как это у вас... — он замялся, подыскивая верное слово, — свершается? Слышите голоса какие или видите прошлое в лицах?..»

— Верно, верно, не слышу, ты мне погромче шуми, глохну, — старичок лопушком приставил к уху ладошку. — Были великие молитвенники, по вере им Господь открывал. По их слову сбывалось. В одной книге читал, Императрица Александра Феодоровна в Дивеево приезжала. Монахини ее к блаженной старице отвели. Забыл, как звали. Та выложила к ногам Государыни на пол семь тряпичных кукол. Облила красной жидкостью и подожгла… Ага. Душегубы-то всю Царскую Семью убили и сожгли…

— Вот хотел с вами посоветоваться. Давно замыслил написать роман о Государе Николае Александровиче, — возвышая голос, закричал Никонов и вдруг как очнулся, увидел, что стоит на коленях и перед ним вовсе не ватный гриб, а светлый ликом старец, подумал: «А как, если не стоя на коленях, можно вести речь о святом Царственном Страстотерпце?»

— Николай II был истинно великим Государем в трехсотлетней Династии Романовых, — дрогнув голосом, заговорил Никонов. — Но по сей день в России и за рубежом многие верят в наветы о безвольном, погубившем страну Царе. Наш долг… хочу обличить эту ложь… Как выспренно говорю!.. Хочу написать правду о последнем Государе… Но кто я такой? Почти всю жизнь провел безбожником. Могу ли браться за написание книги о святом Страстотерпце? Будет ли толк?

— Дело-то хорошее, очень хорошее, — просто сказал старец, перекрестился на икону Государя и надолго умолк, казалось, задремал с открытыми глазами. Но когда заговорил, голос его был совсем не сонный. — Только подождать тебе, милый, надо. Врагов у него, у последнего нашего Царя, много. Мешать станут…

— Что ж они, за сто лет не померли? — усмешливо удивился Никонов. — И сколько еще ждать? Прожду и сам-то помру…

Старец не отвечал. Никонов вспомнил, как отец Димитрий предупреждал: «Будет молчать, не тормоши. Вдумывайся, что он тебе сказал… Захочешь, исповедуйся». Вспомнил и только теперь увидел Крест и Евангелие на столике.

Не вставая с колен, Никонов стал каяться в стыдных грехах молодости с никогда не испытываемой прежде легкостью. И когда замолчал и вскинул глаза из-под покрывавшей его голову епитрахили на старца, то поразился: лицо старца сияло радостью.

— Молодой, красивый, вот они, бабы, к тебе и липли. Но все же так не надо, — в его голосе Никонов не уловил ни осуждения, ни участия. Старец любил его кроткой и ясной Христовой любовью со всеми его грехами. Любовь излилась на его склоненную голову словами разрешительной молитвы. Он ощущал сквозь епитрахиль удивительно теплые ладони старца, обнимавшие его голову. Любовью светились иконные лики Спасителя и Божией Матери. Любви был преисполнен и взгляд Венценосного страстотерпца, глядевшего с иконки на столике…

Половину обратного пути они проехали в молчании. Потом разговорились. Никонов рассказал отцу Димитрию про «подождать» и что «врагов много».

— Ты только не спеши отвергать, — обезпокоился его ироничным тоном отец Димитрий. — Может, не сразу, спустя время тебе откроется…

4.

Домой Никонов вернулся в сумерках. По пути встретился утрешний пастух Васька, гнавший стадо в село. Теперь вместо плаща на нем была синенькая рубаха с коротким рукавом. Одинокий и голодный Милорд лаял и лез в ноги, мешая открывать ворота. Одурев от радости, притащил в пасти от бани здоровенное полено.

— Ну всё, всё! — успокаивал его Никонов. — Сейчас покормлю. Ты тут в холодке, а я тысячу километров за рулем по жаре…

Он прошел в дом, достал из морозильной камеры большую бычью кость, бросил кус псу. Тот хапнул и потащил за дом. Никонов вышел следом, тупо и долго глядел на черневшего в густой полыни пса, как тот с хрустом разгрызал кость. Самому есть не хотелось. Он умылся, прошел в кабинет. Взял в руки смятый поутру лист с началом будущего романа, разгладил, перечел. Захотелось продолжить. Но явились в памяти вдруг слова старца: «Дело хорошее… Врагов много. Подождать надо…»

«Откуда враги? Сто лет прошло. Все, кто предал Государя, замышлял свержение и убийство, расстреливал и сжигал, сами давно прах и пепел. Что-то не то напророчил, — Никонов с маху пал на диван, и в тот же миг явственно послышался обрывистый смешок. Никонов перекрестился на стоявший в углу иконостас. Но робость не отпускала. Он вышел на крыльцо, как бы поощряемый тем мистическим смешком, выплескивая раздражение, громко крикнул:

— Милорд, ко мне! — умучившийся грызть мерзлую кость пес выскочил из темноты, замельтешил, готовно вскидывая на хозяина умные глаза. — Ищи врагов, Милорд! Где они попрятались? Ищи!

Пес взлаял и со всех лап кинулся к воротам, решив, что кто-то приехал. Обежал вокруг грядок. Заглянул в закоулок между гаражом и забором. Вернулся, сел у ног, завилял хвостом: с чего ты взял, хозяин, никаких врагов и в помине нету. Пес вернулся к своей кости, Никонов — к листу с началом романа.

Ночью ни с того ни с сего разболелся зуб. Никонов посунулся в холодильник. В таких случаях он приловчился полоскать рот перекисью водорода. Боль неизменно затихала. Вспомнил, что в прошлый раз использовал остатки. Пожевал чеснока и уснул. Утром поехал в районную аптеку. Высматривая на витрине спасительную двуокись, наткнулся глазами на цветастую коробочку. Демоническое чернобородое лицо. В языках багрового пламени изгибается полуобнаженная женщина: «Распутин» — написано на коробочке с содержимым для интима.

«Изгалялся вчера, заставлял Милорда искать врагов. И пришло вразумление мне. Вот они,
нынешние враги, оскверняют имя оклеветанного и зверски убитого Друга Государевой семьи, — стоя в очереди к окошечку, размышлял Никонов. Кроме перекиси попросил и эту коробочку, как «вещдок». В городе он бы и глазом не моргнул, а тут стал мямлить, дескать, заинтересовала картинка на коробочке.

Днем позже в интернете наткнулся на дурацкую якобы «историческую подробность», будто Император Николай II застрелил две тысячи кошек. Так Никонов открыл для себя счет нынешним врагам умученного Государя. За зиму он собрал целое досье.

5.

Дело шло к весне. Все смелее пригревало солнце. Набухали и лопались на ветлах почки, сползал снег с крыши бани. Взломало лед на речке. В Пасхальную неделю прикатил отец Димитрий с приятелем, молодым ученым-историком Семеном Колчинским. Стояло росное солнечное утро. И степь, и двор искрились мокрой зеленой травкой. Ветерком доносило от райцентра праздничный колокольный трезвон. В такое божественное утро и такие желанные гости! Никонов умилился чуть не до слез. Прицыкнул на разлаявшегося Милорда.

— Христос Воскресе! — забасил отец Димитрий, выбираясь из своей неизменной «Нивы».

— Воистину Воскресе! — обнимал, христосовался с гостями Никонов.

— Обратите внимание, отец Димитрий, с колокольным трезвоном нас встречают, — щурился от солнца и смеха с румянцем на щеках-яблочках Колчинский. Доставал из багажника пакеты с овощами и шашлыками. — А дрова у вас, Александр Владимирович, есть? А березовые веники? А вода? Баню топить будем? А дайте топор, я сейчас нарублю… Шампуры ведь есть? Как нету! Я даже знаю, куда я их положил с прошлого раза. Так как, Александр Владимирович, насчет баньки, сообразим, а?

— Пока ехали, всю дорогу чесался, — не преминул уязвить юного друга отец Димитрий. — С прошлой осени, видно, в бане не был… Стол во дворе накроем?

— Это вы, отец Димитрий, из зависти, — засмеялся Семен, складывая пакеты в тенек под березу. — 
Священнику по чину перед мирянами обнажаться грех, а одному вам париться лень…

— А знаешь ли ты, мой ученейший друг, что в старину Православному строжайше запрещалось мыться в бане вместе с иудеем? За это даже отлучали от Причастия.

— Что вы, отец Димитрий, хотите этим сказать? — рассмеялся Колчинский. — Я же Православный, крещеный еврей…

Никонов пилил дубовые в руку толщиной сучья и улыбался. Скоро поплыл по двору дым, зашкворчали на мангале шашлыки. Отец Димитрий мыл в ведре и резал свежие огурчики-помидорчики, тонко пластал розоватую семгу. Он напрочь отверг предложение Семена сперва попариться. И когда стал вспыхивать жиром над углями доспевший шашлык и рубиново заиграло в фужерах виноградное вино, налетел тихий ангел. И хозяин, и гости замолчали, в который раз за дни Пасхи, пронзенные мыслью о близости к ним Воскресшего Христа.

Прежде чем приступить к трапезе, помолились. Отец Димитрий благословил пищу и питие. От молитвы, от выщелков и мяуканья скворца на березе, жужжанья пчел над ульями в дальнем углу двора, от травы и солнца излилась на гостей и хозяина радостная благодать.

— Христос Воскресе!.. Воистину Воскресе!.. — и тонкий перезвон хрусталя.

Семен с таким смаком впился в кусок шашлыка, что Милорд подошел к столу и поглядел на гостя как на равного.

— Не горчит? — вспомнил осенний случай Никонов.

— С чего бы это? — Колчинский салфеткой вытер жирные губы. — Обижаешь, начальник. Я сам мясо выбирал и замачивал. И дрова дубовые. Это от сосны горчит.

Никонов рассказал, как осенью сжег в мангале книжку Пикуля «Нечистая сила», а потом шашлык оказался горше полыни.

— А мангал тут во дворе зимовал? — отец Димитрий с опаской надкусил мясо, прожевал. — Пречудесный! За зиму небесная вода все смыла.

— Роман-то в самом деле безсовестный и вульгарный, — фужер в руке Семена сверкнул, как лезвие ножа. — Чего стоит одно описание, как Государь Александр Третий крадется к шкапчику за рюмкой водки, а Императрица штопает носки… А уж Распутин там просто карикатурное исчадье ада...

— Я сейчас, на секунду, — Никонов сбегал к джипу, принес ту самую коробочку. — К нашему разговору. Глумятся, как хотят. В северной столице открыли ресторан «Распутин». У входа скульптура старца с рогами и копытами. В Москве ночные клубы «Распутин». В Голливуде на конвейере эротические фильмы, позорящие русский Царский престол. Сатанинская пляска на костях зверски убиенного крестьянина и через сто лет не стихает. А песня, помните: «Well, well, Rasputin…» — «Бони М», кажется. Порочат Распутина, а тем чернят Государя. Прадеды молчали, когда Царя и его семью убивали в Ипатьевском подвале. Теперь топчут память о Царственных Страстотерпцах. Мы тоже молчим!..

— Ты, Александр Владимирович, шашлычка-то откушай, пока не остыл. Возьми вот, на косточке, — отец Димитрий, хитровато щурясь, положил ему на тарелку обжаренный кусок мяса. — Ум отъешь…

— Остатки ума. Чего и боюсь, — хмуровато отозвался Никонов. Шутливо-покровительственный тон отца Димитрия раздражил его. — Почему бы, например, Семену Викторовичу не написать книгу, разоблачающую фальсификаторов и хулителей старца и Друга Царской Семьи?

— Мне о Распутине? — Колчинский нарочито громко засмеялся и швырнул Милорду кость, тот поймал на лету, захрустел. — Начало двадцатого века — не мой период. Да и честные историки, такие, как Олег Платонов и Александр Боханов, уже издали серьезные исследования о Распутине, где главный герой предстает прозорливцем и страдальцем, верным Царю и Отечеству. Чему вы, отец Димитрий, все улыбаетесь и молчите? Скажите нам как на духу, почему Церковь не вступится в его защиту?

— Молчание — золото, — все с тем же благодушно-шутливым прищуром отозвался священник. Повертел в руках коробочку с надписью «Распутин». На миг Никонову показалось, что меж пальцев отца Димитрия вспыхнули багровые язычки пламени. — Сами говорите, что все эти масоны по сей день укореняют мнение о Распутине как о развратнике, пьянице, аферисте, царском погубителе. И вдруг Церковь выступает в его защиту. Да они только этого и ждут. Представляете, какой поднимется вой: ах, посмотрите, что делает Церковь, в проповедях призывают к чистоте и целомудрию, а защищают развратника, пьяницу… Не зря ведь отец Григорий посоветовал Александру Владимировичу подождать...

— Отговорки, отец Димитрий. Молчание — это тоже предательство Государя. Вы просто перестраховываетесь, — с обрадовавшим Никонова напором напал Колчинский. — Распутин украл, зарезал ли кого?! Не он ли отговаривал Государя от войны с Германией, чем навлек на себя гнев англичан, стравливавших Россию с Германией? Не раз спасал Наследника от смерти. Давал мудрые советы. Помогал сотням людей…

— А пьяные его оргии в «Яре»? А хождения к, простите, распутным женщинам? А назначения министров по его протекции? И еще кто знает, какою силою он лечил Цесаревича Алексея…

— Стоп, стоп, отец Димитрий, не шевелитесь! — Семен сломал сухую полынинку и, перегнувшись через стол, высвободил у него из бороды запутавшуюся пчелу. — За ваши напраслины она хотела вас ужалить. И ужалила бы, если бы я вас не остановил. Ведь и фарисеи Христа обвиняли, будто Он изгоняет бесов силою веельзевула…

— Эк куда хватил-то!.. Не дал мне договорить, — обрушенный Колчинским град обвинений нисколько не повредил его благодушию. — Вот вы, историки и писатели, должны восстановить честное имя оклеветанного старца, а тогда уж и взывать к Церкви…

— Зря я пчелу убрал, пусть бы она вас ужалила, — рассмеялся Колчинский. — Будем на ужин уху варить?..

…Вечером на закате они поехали на озеро. Никонов, отойдя вдоль берега подальше в тальник, размотал удочки. Набросал в воду прикорм. Уселся на складной стульчик. Сквозь кусты было слышно, как Колчинский громким шепотом что-то доказывал отцу Димитрию.

«…У каждого из нас своя правда, — глядя на шевелимые течением красные перчики поплавков, Никонов мысленно возвращался к застольному разговору. — Личные правды — это как листья на дереве. Скрывают разломы, дупла, затесы, надолбы. Проходит время, листья опадают, обнажая ветви — голой правды. На древо же правления последнего Государя потомки его врагов лепят черные бумажные листья, не позволяя углядеть правду. Наводят тень на светлый образ… А старец советовал подождать... И вот я все жду… И может быть, предаю святого Царя своим молчанием…

Сергей Жигалов

Продолжение см.

1362
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
3
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru