Бремя крыла

См. также

Об авторе. Сергей Александрович Жигалов родился в 1947 году в с. Кандауровка Курманаевского района Оренбургской области. В 1974 году окончил филологический факультет Куйбышевского госуниверситета. Работал заместителем редактора в «Волжском комсомольце» и «Волжской коммуне», собственным корреспондентом «Известий» по Куйбышевской области. Член Союза писателей России. Живет в Самаре.

Журавлиный крест

Запоздалые денечки бабьего лета случились аж в середине октября, когда их и ждать перестали. Разметало ветром тучи. Засияло солнце над осеребренной островками и летучими нитями Богородицыной пряжи степью. Открылись небеса столь высокие и глубокие, что если долго глядишь в них, то как во сне замирает сердце от ожидания полета. Будто стоишь на палевом облачке… Очнешься и дальше картошку копаешь. Успеть бы до новых дождей с огородом управиться. Осенних забот столько, что, как шутит сосед, хоть спать ложись. Бьется душа об эти дела, что голубь о прутья клетки. Того и гляди, вырвется и полетит следом вон за той летящей выше забора паутинкой. А без души какие дела? И картошку-то чисто не выроешь. Половина в земле останется…

Воткнул в землю лопату, завел машину и запылил через мост за село в одичалый колхозный сад. Для подкупа совести внутренний адвокат и «дело» придумал — нарвать ранеток для компота. А, осердясь, и варенье сварить. Как благостно зимой с чайком кисленькое…

Клонился день, солнце еле схватывалось предзакатной красниной, но грело, почти пекло. Желтоватыми и багровыми кострами горели густо усыпанные мелочью одичалые яблони. Щетинились сквозь град ранеток густым сухостоем. Иные издали рдели рябинами, столь мелкими были плодочки.

Некогда заложил и выходил этот сад изувеченный на войне фронтовик, мой много старший сотоварищ охотничьих «игрищ и забав» Иван Константинович Селезнев. Единственным его помощником по саду была работящая и улыбчивая Шура-дурочка. Крупных в кулак яблок море было. Всем хватало — и колхозу, и так по ночам мешками везли…И ничего, не сгораем от стыда, позабросив вот такие золотые сады, поля, фермы…

Горькие мысли перебились долетевшими до слуха далекими прекрасными кликами. Запрокинул голову, сквозь заросли яблоневых макушин обшарил глазами синь — пусто, а слышу. Вышел на полянку. Господи! Так вон же, сбоку от серенького облачка вытянулась, шевелится, летит темная такая веревочка. Рвется надвое, срастается в изголовье, являя клинушек. А вон следом другая «ниточка», а вон еще короткий, все ломающийся и опять выправляющийся молоденький клинушек. И то ли тягучие дождинки кликов, то ли сам ломкий последний клинушек летит сквозь сердце, обнося радостью: такие редкие птицы, и так их много…

«…И журавли печально пролетая, уж не жалеют больше ни о ком», — не вспоминаю, вижу в середине клина крылатую строку. Выдохнул ее из сердца русоволосый поэт и улетел. И все летит…

А журавли, чего им печалиться? Это мы, человеки, летим на «ТУ» и «Боингах». Прижимаемся лбом к иллюминатору, стараясь сквозь горькую слезу разглядеть оставленных братьев, старых матерей, родину… А им что? Летят в одном клине все вместе, отцы, матери, братья, сестры, друзья. От снежных бурь, от морозов в тепло, в другое лето… А может и жалеют, откуда нам знать? Крыло дробью перебило, сокол налетел…

Вспомнилось, в Египте в Хургаде шли с пляжа по территории «Сердца фараона», отель так назывался. Вдруг невысоко над нами летит огромный клин журавлей. Глядели вслед, пока не растаял над пустыней. Такая тоска по родине накатила.

Пригревало затылок и плечи солнце, не жесткое египетское, наше северное. Кислила рот терпкая ранетка. И вдруг эту благодатную яблоневую тишину разодрал на клочки поистине сатанинский стальной рев. Будто где-то за рекой на селе осатанелые мотогонщики вырвались из сумасшедшего дома и помчались наперегонки по холмам и оврагам. На бешено немыслимых оборотах визжали и ревели двигатели, поражая все вокруг и травмируя душу.

И так же неожиданно оборвались. Может, бешеные гонщики тоже увидели журавлей и, разинув широкие с ниточкой слюны рты, глядели в небо дикими глазами. Золотые иглы солнечных лучей нитями серебряной паутины мгновенно заштопали яблоневую тишину и синь поднебесья, и опять услышались птичьи клики-молитвы.

Господи, за что сподобил — ниспослал молнию, просекшую окаменелое сердце до живого, высветившую чудо божественной гармонии земли и неба!

…Истончались и рассеивались в поднебесье журавлиные стаи. Вот и самая неопытная, ломкая ниточка, налетев на облако, пропала и вновь проступила в чистой синеве подобием креста. Будто Сам Спаситель осенял нашу изъязвленную нефтяными скважинами, обожжённую газовыми факелами землю.

…Умирать буду, а и за гробом все видеть высоко в небе плывущий над степью крест молодых журавлей.

Витяня

Выл на околице пес. Хорошо знакомый молодой белопалый безпородый двортерьер Тузик. Вскидывал острую морду кверху и даже не выл, а стенал и плакал. А то принимался бегать туда-сюда по улице. И ночью все выл, выматывал душу.

Наутро прошел слух, будто Витяня, его непутевый хозяин, утонул в речке. Вот только третьего дня подходил. Высоченный, под два метра Еруслан, ладони, как весла. Лицо распухшее, обугленное. Глаза в красной паутине полопавшихся сосудиков глядят, как из ямы, муть и боль.

— Выручи, Алексанч, помираю, дай полтину, получу инвалидские девятого, отдам. А лучше стольник дай…

— Дать бы тебе, Витянь, в лобешник.

— Безполезно, дядь Сереж, руку отобьешь. Дай, а то помру.

— И когда ты ее лопать перестанешь, — лезу в карман за кошельком и ворчу для порядка.

— Скоро, дядь Сереж, цирроз печени.

— Так поберегись, не хлещи ты эту отраву!

— А для чего, дядь Сереж, беречься?.. В среду отдам.

Не дожил. Уже во вторник после обеда Тузик завыл.

Занесло Витяню в нашу Кандауровку лет эдак восемь-десять назад из Бузулука. Умучившиеся от его безпробудного пьянства сестры отчаялись и купили ему здесь домишко, подальше от глаз.

Прибилась к Витяне одна, тоже пьющая молодка, и стали они жить-поживать, немало пропивать. Зимой без газа и света, отрезанных за неуплату, «залегали» как медведи в своей берлоге, летом пасли овец. С утра командировалась молодая за «полторашкой» спирта. А к обеду овцы, обтекая попадавших в тени ветел пастырей, обретали безграничную волю. Но не всякий раз. Как-то довелось увидеть перевернутую задом наперёд живую картину. Сытые овцы ходом тянули от старицы на стойло к реке. Сзади, не поспевая за стадом, ковылял баран — не баран, непонятно кто. Подошел поближе — Витяня. Ползет за овцами на четвереньках, елозя коленками по траве. На загорелой до черноты коже раскачивается на шнурке, посверкивает желтенький нательный крест. Подламываются руки, тычется лбом в землю… Вокруг, думая, что хозяин играет с ним, носился белопалый Тузик, припадал с радостным подвизгом.

И грех, и смех… сквозь слезы за поругание в себе самом образа Божьего. Загорись, к примеру, на нем одежда, кинулся бы срывать, тушить. Начни он тонуть, полез бы вытаскивать. А тут и горит, и тонет, а ты стоишь и глядишь, да еще осуждаешь и злишься.

Мало того, при созерцании сверху его «о четырех конечностях» проклевывалась во мне гордынька: «Какой он непутевый, заблудшее овча. И какой я золотой-серебряный трезвенник и разумник».

…Тело его выловили на речном перекате в степи за селом. То ли купаться пьяный полез, то ли, как поговаривали, собутыльники помогли. Соседки, все женщины в годах, сидели на лавочке, ждали, вот привезут Витяню из морга проститься.

— Не стало моего помощника, — горевала тетя Тоня. — Бывало, и траву перед домом скосит, зимой тропинку мне к колонке прочистит…

— Хороший парень был, — вторила ей восьмидесятитрехлетняя слепенькая бабка Катя. — Стою у ворот, сама не вижу, кто мимо по дороге. Всегда подойдет, обнимет: «Прости, бабань, меня, пьяницу…».

«Интеллегент был, никогда не буянил…», «Долг всегда отдавал», — добавляли другие.

Так мы и не дождались, не простились. Сестры сразу увезли его в Бузулук. Моя же гордынька, опыленная соседкиными хвалами покойному, сложила крылышки и прикинулась неживой. Да еще я на нее наступил: «Не факт, что за моим гробом услышу такие вот сердечные отклики…».

Дня через два утром увидел за околицей рассыпанное по полынку овечье стадо. Следом, взблескивая на солнце, тащился «Жигуленок». Хозяева теперь пасут по очереди… Вспомнил Витяню: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Виктора. И прости согрешения вольные и невольные, и даруй Царствие Небесное…»

И еще подумалось, как же мы скоры на осуждение. Ведь тогда полз покойный за стадом на четвереньках не потому, что был сильно пьян: не держали его, бедного, ломившие к дождю изувеченные ноженьки. Вот он и полз. Не за овечьим стадом, за Пастырем полз, страданиями очищая душу. И Он, Милостивец, узрел, простил и подобрал заблудшую овцу Свою. Любя и сострадая, избавил от тяжких смертных мук при циррозе печени.

Безотцовщина

Январь. Утро. Иду по тропке вдоль обрыва берегом рукотворного моря у Волжской ГЭС под Тольятти. Ветерок с моря леденит скулы. За реденьким туманчиком проглядывает на другом берегу моря — Волги увалистая гряда Жигулей. Распахивается, вольной радостью летит взгляд в белую даль. Туда, где она сходится с седеньким небом. Ниже меня, подо мною, безкрылым, кружат и каркают у кромки берега и льда вороны. Пустынно, безлюдно. Ни лыжников, ни собачников с их звонкоголосыми питомцами. Но есть, кто проснулся в то утро и пораньше меня.

На вытоптанной у самого обрыва площадке двое молодых людей в горнолыжных шлемах расправляют на снегу крыло, каждый свое. У одного ткань крыла в цвет голубого неба, у другого оранжевое. Поодаль на воткнутой в снег палке вьется, показывая направление ветра, красная ленточка.

Тот, кто в черном шлеме, клонясь всем корпусом, одолевая сопротивление парусящего на стропах дельтовидного крыла, бежит к обрыву, взлетает и вольно откидывается в кресле. Скрестив ноги в щиколотках, кружит над лесом, уходит вдаль, ловя крылом восходящие потоки воздуха. Второй таким же манером взлетает следом. Меж макушин сосен и дубов веду взглядом за голубой и оранжевой птицами в шлемах. Здесь, в лесу, ветерок колюч, а там… Крепкие на мороз ребята. Верно говорят, охота пуще неволи.

Внизу — вдали горошинками черного перца рассыпались по льду рыбаки. Сорок одного насчитал. Им-то в шубах и валенках теплее, чем в небе.

Пробился сквозь облака и туман сноп света, да и вовсе не «сноп» это, а утренний солнечный гонец пал на белый заснеженный лед. И всякая снежинка-льдинка распростёрла навстречу ему серебряные ручонки-лучики. Расцеловал золотой гонец и ворон, и моих птиц в шлемах, обнял как братьев пригорбившихся над лунками рыбаков.

Приветствуя Его, сдернул я с головы шапку и почувствовал темечком тепло Его светоносных губ.

Схватилось и вмиг вспыхнyло серебряным огнем все море до самых далеких гор. На той стороне ближе к плотине в тени Жигулей засияло длинное изогнутое берегом зеркало полыньи, дробясь и высверкивая.

Простенькая догадка, что там быстрое течение или бьют донные родники отозвалось в сердце ребячьей радостью: «Господи, хорошо-то как!..».

Стянул с пальцев перчатки и, стоя над обрывом, перекрестил лоб. Ветер сорвал с губ, понес над лесом и морем слова молитвы, завещанной человечеству Самим Создателем этого прекрасного мироздания:

— Отче наш, иже еси на Небесех. Да святится Имя Твое… Да приидет царствие Твое…» — Вот оно, царствие, созданное Им, — в умилении обнял, погладил ладонью зеленоватый от мха дубок на краю обрыва. От сверкающей на солнце полыньи перевел взгляд на руку, испачканную мхом и пылью. Не из золота и серебра, не из алмазов и жемчуга, а из праха и пепла сотворил Он этот чудный сверкающий мир. И не за какие-то великие заслуги, а единственно из безбрежной любви наградил нас чудесным зимним утром.

«Отче наш… — вычитываю тропкой вдоль обрыва и, прикрывая перчаткой от ветра ознобленную щеку, думал я. — Отец и этих сорока рыбаков и тех двух, летающих над лесом, и всех нас, сотворенных по образу и подобию… В детстве как же я, безотцовщина, переживал. У Леки, у Жеки, у Шурки, у Кирилла — у всех были отцы, а у меня не было. Плакал и дрался, когда обзывали подзаборником. Звал маминого брата папой Колей. Надо мной смеялись: «Не взаправдишний отец…».

Сколь радостней и неомраченней цвело бы мое детство, знай я, что у меня есть Отец. И я тоже могу пожаловаться на обидчиков, попросить залечить содранную коленку…

«Отче наш… Да святится Имя Твое», — шепчу я теперь, полвека спустя, в зимнем лесу. — Святится и светится любовью, кротостью, смирением, милосердием и радостью в сердцах детей моих, близких, в душах рыбаков внизу на льду — всех Православных христиан и всех живущих на земле.

«Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли», — говорю вслух, спускаясь в переметенную поверх снега песком низинку. Причудливые желтые извивы и «птички» совсем как древние библейские письмена, донесшие Заповеди Христовы. В них запечатлена Его воля.

В кипении житейских бурь, во тьме безчисленных искушений и страстей нам светит божественный маяк, извечный огонь Его Божественной воли. Нам только и остается идти, пусть спотыкаясь и падая, но смиряя и сверяя с Ним свою волю…

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь, — прошу, взирая на небо меж сосен и прикусывая язык. — Он уже раньше твоей просьбы дал тебе «днесь» хлеб этих розмыслов, сердечной радости. А приедешь домой нахолодившийся, проголодавшийся, будет тебе хлеб и вино…

«Отче наш…» — сколь же мы счастливы, имея возможность во всякий час при солнце и луне обратиться к Нему с любой болью и смятением! Как же благостно и покойно осознавать, что Он проложил нам тропу Жизни над бездной греха. И чтобы мы туда не сорвались, сотворил духовное ограждение из Заповедей Своих.

Да святится Имя Твое!..

Свечи

За весь май ни одного дождя. Жара, сушь. Степь желтая, но теперь ночью не видно. Присмиревший за ночь ветер доносит запах далекого дождя, веет холодом. Ясное без единой тучки небо над головой усеяно вешними подмигивающими звездами. Выше огромного сухого тополя на берегу речки поднялся улыбчивый молодой месяц.

Речка, вся в темных густых объятиях гибкого ивняка, загляделась на молодого месяца, застыла темным зеркалом. И только на быстрине, куда прыгнул с неба безшабашный месяц, вьются серебряные бурунчики, расходится рябь. И все вьется, плавают вокруг какие-то неземные плоские текучие зверьки, подныривают под яр и растворяются в лунном свете, рождая ребячью оторопь.

Иду краем берега и отраженная в воде краюха месяца плывет против течения, как бы сопровождая. Пропадет за чащей ивняка и вновь взблескивает сквозь заросли текущими приплясывающими светлячками. Ноги застревают в густой траве, не сорваться бы, заглядевшись туда, под кручу темного ивняка. Вздрагиваю от сильного всплеска — бобер. Тоже, видно, загляделся. Разошлась от кустов кособокая серебряная чаша с бобром на дне. Не уместилась в берега и пропала, будто и не было никогда.

Господи, хорошо-то как. Что в нареченной любви являешь нам, пасынкам компьютерного века, чудодейственную «глазную мазь», чтобы прозрели и увидели параллельно суетному, сотово-компьютерному миру мир божественной красоты и гармонии, тишины и упования, в коих «крепость ваша».

…Гляжу на воду, и видятся мне не осеребренные небесным светом буруны на быстрине, а три светлые главы Ангелов рублевской «Тройцы».

Безлюдно. Как в те первозданные времена, когда носился над водами Дух Святой. И молниями сверкали отблески изначальной Истины и Добра. И горят на песчаном дне колеблемые «ветерком» течения серебряные свечи…

Сергей Жигалов

Рис. Г. Дудичева