Шаромыги

Рассказ.

Об авторе. Антон Михайлович Голик родился в 1957 году в г. Сосногорске, республика Коми. С 1969 г. проживает в Самаре. Член Союза писателей России. Лауреат литературных премий имени Н.Г. Гарина-Михайловского и В.М. Шукшина. Неоднократно публиковался в газете «Благовест» и журнале «Лампада». Автор книг «Свет и тьма» (2003 г.), «Эх, Россия…» (2005 г.) и других. Работает охранником в федеральном государственном унитарном предприятии «Охрана».

Дед Федор с внуком Ванькой припозднились в гостях у родни в соседнем селе. Густые сумерки застали их на полпути, дотемна домой не поспеть, но это бы ничего, дорога знакомая, а вот поднявшийся буран с ветром навстречь был очень некстати. Еще не накатанный как следует зимник заносило на глазах. Лошадь, чувствуя, что с каждой минутой идти будет тяжелее, старалась тянуть сани поживее и сама, без всяких понуканий. Порывы ветра становились все сильнее, они метали в лица путников и морду лошади снег, будто лопатой. Люди и животное почти не смотрели на дорогу, нагибали головы и отворачивались, пряча глаза от колючего снега.

Была суббота, и путников согревала мысль об ожидающей их дома натопленной баньке по-чёрному. Дед мечтал попробовать после купания поспевшую к сему дню брагу, а Ваньке бабка обещала к чаю мёду. Из всех вкусностей мёд стоял у него на первом месте, только потом шли пряники с ярмарки и яблоки из сада тетки Агафьи, которую они и навещали сегодня. Самые сладкие яблоки в округе: что летние, что осенние. Последние она квасила в бочке вместе с капустой, их она Ванькиной бабушке, младшей сестре своей, и наложила целую миску в гостинец, но Ванька такие не любил. Также, как соленые огурцы и капусту, и грузди. Да и за что их можно любить, коль они настолько ядрёные, что и язык и горло дерут. С мёдом разве ж сравнить? А дед трескает и нахваливает, и бражка у него противная, хоть и на меду. Странный у дедушки вкус.

— А ну-ка, Ваньк, глянь-ка вперед, — прервал размышления мальчика старик, — ты поглазастее будешь, не волки ли на дорогу вышли?

На всякий случай дед Федор остановил кобылу, тревога его вмиг передалась внуку, мальчишка поднялся с козел, и щурясь, из-под руки, стал всматриваться вдаль.

— Два как бы черных пенька. Ну, видишь что, али нет? — поторапливал дед.

— Это те, что ль? — ухмыльнулся Ванька, махнув безпечно рукавицей вперед. — Так то ж бабы.

— Слава Тебе, Господи! — с облегченьем перекрестился старик, хлестнув слегка лошадь вожжами. — Твоя правда, должно быть. Рябуха бы волков почуяла первой, ветер-то к нам. Развелося окаянных! Как мор какой на людей али война, волков тьма выводится.

— А кабы волки, дедуль? Что б тогда?

— Тогда, внучёк, поворачивай оглобли, и спасите святые угоднички!

— На нашей Рябухе-старухе только спасаться, — ухмыльнулся отрок.

— А ты не гляди, что старая она, жить захочешь, так драпанёшь!

— Как хранцузы?

— Точно! Как эти самые! Летом-то шли бравые да гордые, под барабаны и со знамёнами, а теперича бегут басурмане без сабель и ружьев, в обносках, как оборванцы последние, и попрошайничают по селам. Подадут добрые люди кусок хлеба, они сразу «шарыман», али «шер амии» свое гнусавить принимаются, их за то шаромыжниками народ и прозвал.

— А почему они, деда, без оружия?

— Так ведь дело понятное — жить хочут, коль на казачков напорются, те ведь не спустят! Если при сабле али ружье — значит, еще воюешь, ну так и держись тогда супостат! Вжик шашечкой вострой! И покатилася в снег головушка хранцузская.

— А ежели партизанам попадутся?

— Ну те-то для них ещё пострашнее будут. Хотя, наверное, от атамана многое зависит: какой он сам по себе человек, в каком духе, трезвые али пьяные ребяты? Батя вот твой отвоюет, расскажет.

— Ну и поделом им всем! Неча было к нам лезть!

— Эт точно, Ваньк!.. Однако вот бабушек этих я чтой-то не узнаю, — догоняя путниц, сменил тему старик.

— Не с нашей деревни, поди, вот и не узнаёшь, — резонно ответил на это внук.

— Здравствуйте, люди добрые! — бодро поприветствовал женщин возница, останавливая рядом с ними сани. Каково же было изумление деда Федора и Ваньки, когда к ним повернулись два… бородатых лица, измождённых холодом, голодом, усталостью, болью и страхом. Головы этих странно одетых путников были так плотно запечатаны рваниной, которая и показалась издали платками, что мужчины даже не услышали приближение повозки. Это стало для них полной неожиданностью.

С первого взгляда было ясно, что это солдаты разбитой наполеоновской армии. На них было по нескольку камзолов, которые не сходились и держались только за счёт веревок, кое-как обмотанных вокруг туловища. Одежка конечно же досталась им с убитых. Но была только французского кроя по вполне понятным причинам: чтобы не дразнить русских людей, встреч с которыми было не избежать. Глядя на этих пробирающихся домой возвращенцев, можно было твёрдо предположить, что эти-то вряд ли преодолеют свой долгий и опасный путь.

У француза с бледным лицом и светлой бородой торчала под мышкой рогатина, служившая костылем, было понятно, что он на одну ногу хромает, а у смуглого брюнета на лице виднелись явные следы сильного обморожения. Это притом, что настоящих морозов еще не было, ведь шел только ноябрь.

Французов пошатывало на промозглом ветру, который безцеремонно распахивал полы кое-как собранных на них махров, проникая вовнутрь и добираясь до самых укромных уголков тела. Оттого они были сгорблены и скрючены в напряженный комок изнуренной донельзя плоти, пытаясь хоть как-то противостоять холоду, но это не помогало. В глазах горе-вояк читалась полная безысходность, похоже, они и сами понимали, что родины своей им уже не увидеть. Шли пока еще просто по инерции, возможно только до первого падения в снег. Эти обреченные безучастно таращились сейчас на старика, мальчика и лошадь, будто на мираж, принесённый пургой из какой-то другой, нереальной жизни, в которой есть кров, тепло, еда и… будущее. Как и положено миражу, он вот-вот исчезнет, растворится в снежных вихрях под злые завывания вьюги. И они снова останутся наедине с ледяной смертью в этих чужих безкрайних просторах, куда занесла их жестокая судьба, чтобы сгинуть тут навсегда, как и многие тысячи их товарищей, повезло из которых лишь тем, кто пал в бою. От грозных воинов, готовых насмерть стоять за своего императора, в них не осталось ничего. Эти еще недавно сильные, смелые, уверенные в себе мужчины, имевшие за спиной покорённую Европу и браво маршировавшие на Москву, походили теперь на две хилые былинки, затерявшиеся в чистом поле. Ветер вот-вот оторвет их от земли и унесёт в одному ему ведомую даль, в безконечную и мрачную мглу. Предательски брошенные на чужбине своим повелителем, побеждённые и униженные, добиваемые голодом и морозом, они выглядели сейчас раздавленными, безпомощными и жалкими…

Эту странную ночную встречу в зимней степи с таким же странным безмолвным разглядыванием друг друга прервал пришедший наконец в себя дед Федор. Страшно ругаясь, он со всей силы протянул ни в чём не повинную кобылу кнутом.

— Но-о-о! Пошла давай! Раскорячилась тута!

Чуть отъехав, он плюнул в сердцах через левое плечо.

— Правильно говорят: «Не поминай черта». Тока мы об них проговорили, они и тут как тут! Шаромыжники проклятые!

Не слушая ругань, мальчик, то и дело оглядываясь, вдруг торопливо задергал старика за локоть.

— Деда-деда! А хранцузы-то солому жрут!

— Какую еще солому? — не понял дед.

— Нашу, — пояснил Ванька без тени насмешки, а наоборот: скорее с крайним изумлением и даже сочувствием. — Мы как тронулись, пучок с саней сдуло, тот, что с палкой схватил и давай жрать! Ей Богу, я видел!

— Ну и пущай жрут, с голодухи-то и солома едома, — поеживаясь от холода, проговорил вроде бы совершенно равнодушно старик.

— Деда, — не отставал Ванька. — А куды же они в этакую пору идут?

— Знамо дело куды, — нехотя отвечал старик. — К себе домой.

— И далеко им еще?

— Не близко, за тридевять земель их дом!

— Так не дойдут ведь.

— Ну и пусть их! Не надо было Россею задирать! — рассердился опять дед Федор. — Перед войною наши бабки в пустынь к монахам ходили, так старцы им говорили, что и эта война случится, и другие ещё будут, и испытания всякие-разные, однако всё равно устоит Россея, Господь ей судил Православие на Земле сохранить. Так что с нами, Ванька, Бог и Пресвятая Богородица! И все святые угодники опять же!

— А с ними кто?

— А с ними Бонопартишко их только бесноватый. Это ж надо додуматься — на Россею пойти!.. Нашкодил поганец и сбежал, а их вот бросил замерзать тута! — Старик оглянулся и уже тихо добавил. — Эти-то, пожалуй… сей ночью и околеют, мороз ведь силу набирает.

— А мне их чё-то жалко стало, — тоже оглянувшись, со вздохом проговорил Ванька, — всё ж таки люди.

— Да, — согласился старик, немного помолчав. — Хошь и хранцузы, однако ж, какие-никакие христиане все-таки, хотя конечно и на латинский манер.

— А что это за манер такой? — поинтересовался Ванька.

— Да крестятся не как люди — слева направо, и Папу своего, что в Риме сидит, почитают словно Христа. Он их, поди, на нас-то и науськал, очень его раздражает правильная вера. А с другой ежели стороны, Ваньк? Сколь они наших людей погубили, дворов разорили и пожгли? Батя вон твой с партизанов ещё не возвернулся, давно уж никакой весточки от него. Не приведи Господь! — спохватившись, истово закрестился старик. — Здравия и многия лета зятьку моему любимому… Однако если прямо на дороге замерзнут, как потом ездить? — вдруг засомневался он в своих же рассуждениях. — А мне как старосте деревни больше всех приходится мотаться по ней туда-сюда. М-да-а, — задумчиво протянул дед Фёдор. — И весна придет, мне же их опять хоронить. Да еще волчки косточки растащат, собирай потом. А на что мне все это надо?!

— Деда! — сильно толкнул в испуге Ванька старика. — Один хранцуз остался!

— Как один?! — остановив лошадь, переспросил старик, оглядываясь назад. — А я так и второго не вижу, — удивился он, напрасно напрягая слабое зрение.

— Я зато вижу! Один упал, а второй над ним стоит!

— От, дурачьё! — выругался дед, соскакивая с саней и за удила разворачивая лошадь. — Его поднимать надо, а он стоит, морда басурманская!..

В родной двор уставшая Рябуха ввезла на санях уже… четверых.

— В дом их нельзя, — пояснял дед Федор внуку, направляя лошадь к бане, — от них псиной и кострищем прёт не знай как. Да и бабка всё одно б не разрешила, забоится. А в баньке у нас натоплено, заодно и помоются они, а мы уж в следующий раз, как их спровадим…

Упал-то, оказывается, на дороге и потерял сознание чернявый француз, а тот, что с костылем, и рад помочь товарищу, да все равно бы не смог, ему самому хоть рядом ложись. Так что вовремя к ним помощь подоспела.

Сейчас чернявый пришёл уже в сознание и открыл глаза, но разлёживаться в санях было некогда, пурга стихала, зато мороз крепчал. Старик приказал внуку открыть дверь бани и указал жестом другому французу, что надо поднимать его товарища, хоть и хромой, а помогать ведь больше было некому. Общими усилиями кое-как заволокли совсем обезсилившего вояку в предбанник и положили пока прямо на пол.

— Ванька, — отдал новую команду дед — натаскай им соломы с саней, я её так и так менять хотел, а им всё помягче на полу-то будет.

Сам же зашел в баню, черпанул ковшом воды и подал светловолосому, присевшему уже на лавочку, тот схватил ковш и жадно принялся пить.

— Да не тебе дали! — возмутился старик, указывая на лежащего. — Его сначала напои, дурачьё, вишь ему как худо!.. Устраивайтесь тут помаленьку, а отдохнёте — помойтесь. Провоняете ведь баню мне всю! Потом, может, и пожрать принесу, — сопровождал он неуклюжими жестами свою речь очень на его взгляд безтолковому шаромыжнику. Однако тут же ему пришлось пережить не меньшее изумление, что и недавно при встрече с французами в степи. Ибо этот безтолковый почти на чистейшем русском чуть осипшим, слабым голосом произнес:

— Спасибо, дедушка.

— Вот это да! — искренне удивился старик, хлопнув себя по коленкам. Он снова занырнул в баню, вернувшись оттуда уже с зажженной свечой. Аккуратно поднёс её к самому лицу хромого и спросил:

— А откель по-нашему разумеешь? Ты же хранцуз.

— Нет, я поляк.

— Поляк?! — не меньше прежнего удивился старик. — А кто ж тогда он?

— Он француз.

— А почему ж тогда так? — не понимал дед Фёдор. — Он хранцуз, ты поляк, а воевали вместе?

— Я очень устал, — тихо, еле шевеля губами, произнес хромой.

— Ладно, — согласился старик, задувая свечу. — Отдыхайте пока, успеем ещё с разговорами-то. Нужник, если что, за баней…

Пока дед распрягал лошадь, Ванька в дом залетел первым и прямо с порога бабушку и огорошил:

— Бабань, а мы двух хранцузов привезли!

— Каких ещё хранцузов? Ты чего болтать удумал?! — вмиг посерьёзнела бабка Серафима.

— Да! На дороге их нашли, — настаивал Ванька. — Не веришь, поди сама посмотри, мы в баню шаромыжников сгрузили.

— Неужто мертвых додумались приволочь?! — присела в испуге на скамейку старушка.

— Да нет, — с безпечной улыбкой продолжал пояснять внук, — живые они пока.

— Ну, так коль живые супостаты эти, они ж нас тогда сами всех как есть порешат!

— Да они никакие, бабуль! И ни сабель, ни ружей у них нет.

— А может, у них нож для сего дела припасён?! Вы что — проверяли?! Ты-то ладно — с дитя какой спрос? А этот-то старый пень зачем бороду носит, коль до такого дотумкал?! Али он пьяный?!

— Ага, пьяный! А кто наливал-то? — недовольно пробурчал хозяин, заходя в избу. Дед Фёдор наперёд знал, что старуха будет возмущаться поначалу, но как женщина мудрая и сердобольная, успокоившись, всё поймет как надо.

Так всё и вышло. На пару, кое-как, дед с внуком сумели-таки убедить старушку, что по-другому поступить они никак не могли. Да и что толку ворчать, когда дело уже сделано. Взяв с деда слово, что утром же он чужаков со двора свезёт, она принялась, накрывая родным на стол, задавать уже те вопросы, какие загодя были для них приготовлены.

— Как сеструха-то моя? Ходит уж сама, али нет?

— Да нет пока, — отвечал дед, обтирая бороду после ядреной, крепкой браги, — два раза только при нас поднималась с постели, когда встречала да когда капусту тебе накладывала. Дочка наша с ней уж намаялася не знай как.

— Тут уж два конца, али выздоровеет, али в гроб! Ведь восемьдесят годков все ж таки. Однако пока душу Богу не отдала, кто-то ведь должен за Агафьей ухаживать? И кто ж, как не племянница?.. Но я вот теперь об чём больше думаю, этих-то чем кормить? Они может неделю не ели, ежели вы говорите, на солому даже накинулися! Накормишь не так, а у них заворот кишок случится!

— Да об чём ты, мать? Они молодые мужики, им счас хоть вопинью какую-нибудь заболтай, они всему рады будут, всё перемолотют, лишь бы дали поболе.

— Ладно, — махнула рукой старушка. — Без ваших советов сама что-нибудь придумаю…

И придумала, да такое! Что очень озадачило и деда, и внука. Заварила пшенную кашу, да еще на молоке!

— Ты что, старуха! — возмутился муж. — Пост на дворе, а она скоромное варит!

— Смотри-ка, чё! — нашлась тут же старушка. — О посте он вспомнил! А как брагу пить, не пост?!

— То вино, а вино веселит сердце человека. Об этом даже в церкви поют.

— Ну и ладно, все одно напрасно безпокоишься, не для тебя варю.

— Неужто для них так стараешься?! — удивился дед.

— Тебе же для них бражки своей драгоценной не жалко, я видала, как ты к ним в баню с кувшином ходил, а чё ж мне-то, кружку молока пожалеть?

Старику крыть было нечем, но в оправданье своё он пояснил:

— Да я им всего-то на донышке носил, так по глоточку, чтоб языки маленько развязать, прознать про них поболе: что, да как.

— Ну и прознал?

— Какой там!— махнул разочаровано рукой старик. — Храпят так, аж баня скрипит, того и гляди развалится!

-Да, намаялися видать люди, по теплу соскучилися. — вздохнула старуха. — Не безпокой их тогда по-напрасному. Поспешили мы оба с тобой. Ты с бражкой к ним, а я с кашей. И помяни моё слово, дед, вряд ли ты гостей своих сумеешь проводить теперь раньше будущей ночи…

Бабка Серафима оказалась права. С утра до полудня дед Фёдор ходил их будить и всё понапрасну, пришлось по новой баню остывшую затапливать. Только к вечеру первым сам проснулся светловолосый, он сумел растолкать товарища, и они заговорили по-французски:

— Как вы себя чувствуете, доктор? — поинтересовался поляк.

— Спасибо, сегодня, по крайней мере, ощущаю, что выспался, а вчера… кажется, я потерял сознание? Ничего не помню.

— Да, вы совершенно неожиданно на полуслове лишились чувств и рухнули в снег. А я со своей негнущейся ногой совершенно не мог вам помочь, вряд ли я пережил бы вас надолго. Но… Слава Богу, что фортуна нам опять улыбнулась.

— Вы думаете, улыбнулась? А разве мы не в плену? — озираясь вокруг себя, засомневался чернявый.

— Если и так, то у доброго самарянина. Только библейский самарянин привез того горемыку на осле в гостиницу, а нас на лошади сердобольный крестьянин в эту замечательную теплую баню.

— Да. Настолько тёплую, что мне впервые за два месяца стало жарко и хочется раздеться. Но, если мы не в плену, Вольдемар, почему вы называете меня доктором? Или здесь понимают французский?

— Вряд ли, но осторожность не помешает, до сих пор наша легенда: что вы доктор, а я простой переводчик, спасала нам жизнь. А насчёт того, чтобы раздеться, сделать это все равно бы пришлось, ибо хозяин велел нам обязательно помыться, дабы своим благоуханием не испортили ему это уютное помещение, в котором до нас пахло липой и душистыми вениками.

-Да-да, он совершенно прав, — согласился с товарищем брюнет. — Мы, конечно, себя запустили. Я предлагаю прямо сейчас этим и заняться. Стыдно вот только выслушивать подобные замечания от простого крестьянина.

— Что поделать? Издержки войны.

— Эти издержки, к сожалению, таковы только потому, что война проиграна. Но игра, как говорится, сыграна, и доигрывать её нам придётся по чужим правилам. Однако же будет очень жаль, если наш спаситель попросит покинуть его владения прежде чем нас накормит.

— Хотите, Пьер, замёрзнуть в степи на сытый желудок?

— Ну, вы способны еще на юмор, — слабо улыбнулся на шутку товарища брюнет, — и я чистым быть не отказался бы. Вы мне поможете, господин переводчик?

Француз стал пытаться развязать путы на своей одежде, но был для этого ещё слишком слаб, поляк поспешил ему на помощь…

— Хранцузы проснулись! — огорошил с порога деда с бабкой ввалившийся в избу Ванька. — Разделись уж и в бане моются!

— Почём знаешь? — оторвался от вязания бредня дед.

— Так в баню заглядывал.

— Я те загляну! — стукнула в сердцах по столу бабка Серафима. — Велела же одному к ним не ходить!

— Так я в баню и не заходил вовсе, — оправдывался Ванька, — я ж только в щёлку посмотрел.

Однако мальчишку уже никто не слушал, оба старика спешно захлопотали каждый о своём.

Старушка сразу чугунок с кашей принялась в печь устраивать, а дед Фёдор направился к узлу с одёжкой и старыми валенками, который он для французов загодя собрал. Проверил еще раз, не забыл ли чего, завязал и хотел уж было нести в баню, но жена остановила его, сунув в руки ещё и драную, ветхую дерюжку.

— Это обтереться им, а полотенец для них не припасли, и так как об родне позаботилися.

Дед ушел, а старуха украдкой в кашу ложку сливок бросила, всё равно в доме постятся, куда их? И потом каждой ведь хозяйке хочется, чтоб стряпня её понравилась, а тут иноземцы, да может ещё из благородных. Пусть видят супостаты, что назло им живём, слава Богу, справно и питаемся хорошо.

Бросив в чугунок две деревянные ложки и обмотав его чистой тряпкой, никому кашу свою не доверила, понесла сама.

И любопытно ведь было, а какие они есть, эти самые хранцузы, которые все страны завоевали, а об Россею вот споткнулись…

Когда внук открыл перед ней дверь в предбанник, гости, закончив уже мытьё, сидели одетые в чистые, пусть и сильно поношенные, портки и рубахи деда Фёдора и Ванькиного отца. Увидев хозяйку с дымящимся угощением в руках, они не могли не встать, чтобы её поприветствовать. Дед выставил на середину скамеечку под чугунок, устроил его на ней и довольно бойко, так как успел кое-что прознать про гостей, стал пояснять жене:

— Белёсый, Серафима, это поляк, его Вольдемаром зовут, он толмачом служил: и по-французскому, и по-русскому говорить может. Ну да я тебе давеча про него сказывал, а тот, что потемнее, Пьер — Пётр по-нашему, самый настоящий хранцуз, он дохтор. Один в лазарете, другой при штабе служили. Это дохтор вчера без памяти-то свалился, сегодня уж малость оклемался.

— Да, — пошутил Вольдемар, — и у докторов порой дела со здоровьем худы бывают.

— Угу, — печально вздохнула старушка, укоризненно покачав головой. — У дохтора-то вашего и лицо коростой покрылось, шибко обморозил видать. Надо гусиным жиром бы помазать, али у них по-другому, может, такое врачуют? Дохтору в лечении ведь и не знаешь, как присоветовать-то…

— Да у них, бабушка, во Франции всегда тепло, — ответил старушке поляк, — вряд ли Пьер знает, как этот недуг лечить, да и микстур у него с собой всё равно теперь никаких нет.

— А у нас, старуха, гусиный жир вроде был?

— Был и есть, сейчас принесу.

— Я сам потом принесу, — вызвался старик, — а счас айдате отсель, тесно тут, пусть люди поедят спокойно…

Однако насладиться одиночеством безпокойный старик гостям не дал. Усадив внука вязать начатый им бредень и прихватив полный кувшин браги с одной лишь кружкой на троих, а также обещанный гусиный жир, он направился к постояльцам выяснять очень волновавшие его вопросы. Войдя в баню и поставив на скамеечку плошку с гусиным жиром, он торопливо объявил:

— Энтим потом сам ему намажешь, а счас винца моего поотведайте, — и наполнив медную кружку, подал сначала поляку, но тот, проявив находчивость, переадресовал её товарищу, сопровождая на французском:

— Старшему по чину: полковнику от капрала.

— Что это? — понюхав содержимое посуды, сморщившись, поинтересовался француз.

— Он назвал это вином.

— Но ведь вино во всём мире делают из винограда! — поднял брови брюнет.

— Это во всём мире, а мы с вами в России. Пейте Пьер, нежелательно обижать хозяина, продолжим играть по правилам русских.

— Придётся, но если уж не «Шато», то пусть бы это был хотя бы кофе.

— Чё он не пьёт? — удивляясь медлительности француза именно в таком деле, поинтересовался у поляка дед Фёдор.

— Не может понять, из чего вы делаете своё вино.

— На хмелю оно да на патоке, зять-то мой бортничает, отрубёв ржаных малость добавил для крепости и скорости брожения, — добродушно делился секретами старик. — Летом так на ягоде и на яблоках ставим. Не казённая водочка, конечно, но пей смело, не отравишься.

Пьер выпил, но как ни пытался сохранить хотя бы нейтральное выражение на лице, оно всё равно перекосилось в ужасную мину. С поляком произошло то же самое. Наслаждение от выпитого читалось только на лице самого винодела. Крякнув и нехотя отставляя пока от себя опорожнённую кружку, дед задал свой первый вопрос:

— А всё ж таки, Вольдемар, как ты поляк, а на службу к Наполеону угодил?

— Так я не единственный поляк служил в его армии, дедушка. Со всей Европы под знамёна Франции полки собирались. Они были и из Италии, батальоны из хорватов мобилизовались, и из мадьяр, австрияков, португальцев, кого я там только не встречал.

— Вот это да! И правда двунадесять языков! — искренне удивился старик. — Это чего же им Россея такого сделала, что они всем миром на нас навалилися?

— Кто за деньги просто воевать пошёл, кто по убеждению.

— По убеждению? — переспросил дед Фёдор. — Мудрёно что-то. Надо бы тогда ещё выпить.

Он налил опять полную кружку и подал сам уже теперь первому французу.

— Мы ведь только выпили, и причём помногу, — посмотрел тот вопросительно на поляка.

Старик, будто понимая французский, ответил за Вольдемара сам:

— Да не переживай, Пётр, кувшинчик тока допьём, а боле я и сам не принесу.

Француз вроде тоже понял старика, выдохнул шумно и кое-как осилил бражку. За ним поляк, за поляком и дед Фёдор.

— Ну так продолжим, — обтирая бороду, проговорил хмелеющий на глазах Вольдемар. — Франция до этой кампании была в большой моде. Покрой одежды, манеры, гастрономию — всё перенимали оттуда. Во всём мире элита говорила на французском языке: и наши, и ваши дворяне, кстати, тоже.

— Твоя правда, не знай чё господам нашим родной язык вдруг оскомину-то набил?

— А всё потому, что именно из Франции идут сейчас самые новые либеральные веяния, несущие прогресс человечеству, — продолжал под воздействием браги увлекшийся высокими материями поляк. Однако на этом месте его столь серьёзные рассуждения прервал вдруг хохот ещё более, чем он, опьяневшего француза.

— Извините, Вольдемар, но я разобрал слово «прогресс», — давясь от смеха, проговорил он, — не слишком ли вы переоцениваете образованность своего визави?

Но поляка это замечание ничуть не смутило, его, что называется, «понесло».

— Революции во Франции принесли свободу низшим сословиям, — горячо продолжал он вроде бы внимательно слушающему его деду Фёдору. — Народ Франции казнил своего короля и зажравшихся аристократов, все стали равноправными, свободными гражданами. Весь мир с надеждой смотрел на Наполеона. Завоёвывая Европу, он низвергал тиранов и повсюду объявлял республики. Но, правда… очень шокировал всех нас, кто так боготворил его… когда вдруг объявил себя императором. Однако, когда сам Папа Римский благословил его коронацию, стало понятно, насколько это был продуманный, гениальный со стороны Бонапарта, верный политический ход. Лучшего предлога для войны с Россией нельзя было и придумать! Ваш Александр ведь тоже Император, как и ожидалось, вскоре Бонапарт заявил, что двух императоров в Европе быть не может. Мы перешли границу и… вот… этот странный, до крайности нелогичный результат! — закончил поляк свою длинную тираду почему-то нервным хохотком.

— Да-а-а, — улыбнулся дед Фёдор. — Мы вам дали!

— Да в том и дело, что не дали! — возмутился Вольдемар. — В генеральном сражении под Бородино победу праздновал опять же гений Наполеона! Просто в России всё не как в цивилизованных странах! После поражения ваша армия куда-то исчезла: ни боёв, ни парламентариев, ни переговоров о капитуляции. Москву свою сами сожгли, собственными руками! А эти кровожадные партизаны?! По всей Европе Наполеон воевал только с регулярными армиями, а тут впервые столкнулся с сопротивлением народа. Ведь крестьянам поначалу французы даже платили за еду и фураж, пока вы не стали убивать солдат. За что и зачем?!

— А ты не балуй, — спокойно отвечал дед Фёдор, подавая брагу всё больше распалявшемуся поляку. — Вас нешто звал кто сюды? А вы к тому же с пушками к нам пожаловали.

— Так Наполеон нёс вам свободу от помещиков и Царя! — принимая кружку, продолжал всё больше горячиться Вольдемар.

— А она нам нужна, свобода ваша? — спокойно отвечал на это хозяин. — Барин у нас добрейшей души человек, обещал вольную тем, кто с вами воевал. Да мы сами её не возьмём. Мы под ним живём, как у Христа за пазухой. А Царь— батюшка, он ведь наш, Православный, он Помазанник Божий! Куды ж нам без него? Народ под помещиками, помещики с крестьянами под Царём, все вместе под Богом. В стране порядок. Не станет Царя, не станет порядка, не будет с нами Бога! Прощай тогда Россея-матушка! Вы же её в покое-то никогда не оставите, по кускам рвать будете!.. Ну да не дал Бог сейчас… не даст и потом!

Ах, как много сейчас хотел сказать русскому варвару обозлённый невзгодами, ранами этот разорившийся в хлам польский дворянин, который имел надежды поправить свои дела именно в военной кампании против России! В армию Наполеона он поспешил добровольцем, причём в кавалерию, а никаким не переводчиком, ибо имел давний зуб на Россию.

Потому что оба деда его погибли при подавлении Суворовым восстания в Польше под предводительством Тадеуша Костюшко. Отец его по той же причине окончил свои дни в Сибири. Его одинокой матери, чтобы выжить с детьми, пришлось работать гувернанткой в доме у варшавского русского чиновника. Поэтому он так хорошо знал язык врага.

И вот снова фиаско, и опять виноваты русские! Сколько бед, невзгод и унижений пришлось пережить ему от них, вплоть до сего дня.

Теперь вот даже приходится ласково называть дедушкой этого старого упертого крестьянина, напялить на себя его обноски и пить вдобавок ещё из одной кружки его наипротивнейшее пойло! Но всё! Хватит улыбаться и шутить через силу! Больше он терпеть не намерен! Сейчас он выскажет этому быдлу всё, что он думает о нём и о его проклятой чумазой, ледяной стране!

Уже совершенно пьяный поляк открыл было рот, чтобы источить все ругательства и проклятия, на какие был способен, на ничего не подозревавшего, добродушно улыбающегося старика. Уже наполнились лютой ненавистью помутневшие глаза капрала, лицо его перекосилось в жестокой гримасе, желваки заходили на скулах и губы побелели и задрожали от гнева! Вольдемар специально даже вдохнул побольше воздуха, но… вместо брани, которая вулканом клокотала в груди, уста его издали вдруг совершенно непонятный, какой-то булькающий звук. Голова поляка безвольно закинулась назад, зрачки закатились, и он навзничь рухнул на солому, неожиданно для хозяина и ещё более для самого себя, в мертвецки пьяном забытьи… Оглашая баню такими нечленораздельными и громкими звуками, мало напоминающими человеческий храп, что дед Фёдор, задув свечу, ворча, поспешил ретироваться вон…

Дома его ждала нечаянная весть: заходил соседский мальчишка, отец которого вернулся из партизан, он и сообщил, что воевать, мол, больше не с кем, а посему, чтобы и они готовились встречать своего партизана. Завтра, мол, пополудни их зятёк уж обещал быть…

— Так что, старый, — деловито вытирая руки об фартук, заявила мужу супруга, — от греха подальше завтра потемну ещё ты должон со двора этих свезти.

— Само собой, — согласился дед, — тока сумей растолкать меня.

— За мной не встанет, ухват-то вон он, у печи стоит. Одёжку они какую ежели свою оставят, на чердак что ли куда закинь, пусть проветрится. Весной я перестираю, может, перешьём чего? С паршивой-то овцы хоть шерсти клок. Ты меня слышишь, дед? Чё молчишь-то?

Но дед Фёдор, оказывается, совсем жену и не слушал, потому как, выглянув с полатей, глубокомысленно и с огромным удовлетворением сообщил:

— А всё ж таки, старуха, прав я оказался, без Папы Римского тут не обошлося…

После чего с печи вскоре донеслось монотонное посапывание старика, уснул и он…

Утром бабка встала чуть свет, постаралась, наварила опять французам молочной каши. Хотела мужа разбудить так, чтоб внука не потревожить, но это не получилось. Старик никак не хотел просыпаться. Старушка не выдержала, стала ругаться, разбудила этим внука, а тот и рад, вмиг собрался дедушке помогать. Ещё труднее старику самому пришлось расталкивать французов. Хорошо — на ум пришло помянуть зятя, мол из партизан возвращается, как себя поведёт увидав их во дворе-то своём, одному Богу вестимо, но остальное можно было не прибавлять, и одного слова «партизаны» хватило.

Вскочили тут же, поели быстро, и одеваться тоже скоренько стали. Старик тоже постарался для них, одел с ног до головы, ничего из военного им надевать на себя не пришлось.

— Валеночки-то, конечно, молью побиты, — словно купец свой товар нахваливал он предоставленную им амуницию, — но эт ничего, всё равно теплее ваших лохмотьев, что вы давеча на ноги сами навертели. А про армяки вообще говорить неча, отец мой еще их нашивал, и Ваньке досталось бы поносить, кабы вам вот не приспичило. Да и шапки, я вам скажу, неплохи, на шапку не гляди какая она снаружи-то, главное, чтоб ухи от морозу сберегала. Ну а рукавицы, хоть и с разных пар, али на одну руку может, так это ж совсем пустяк.

Когда уж ворота были распахнуты и все четверо, как и в прошлый раз, устроились на санях, дед Фёдор, вспомнив что-то, соскочил с козел и потрусил к дому.

Зайдя в избу, он стал рыскать у печки, то на полати заглядывая, то в саму печку, то на коленки опускаясь, искал что-то, ворча под нос, а что не говорил.

— Чё потерял, старый? — поинтересовалась жена.

Старик не ответил, махнул только рукой, буркнул что-то недовольно и поспешил вон. Старушка же проводила его доброй улыбкой, она и без него знала, что тот искал… и почему не нашёл…

Выехав за околицу, дед Фёдор, не любивший молчать, заговорил с французами:

— Ваши-то всё больше по Смоленскому тракту уходили, а вас к нам занесло. Чё так? Заблудилися, что ли?

— Заблудились, старик, — нехотя ответил поляк, погружённый в мрачные мысли о тяготах возобновляемого пути.

— И что же солдаты наши вас не тронули?

— Москву мы с лазаретом покинули, наверное, последними, — стал рассказывать полуправду любопытному деду Вольдемар. — Пока плелись в обозе за своими, ваши разбили под Смоленском последние боеспособные части, сопротивление больше оказывать не имело смысла. Оружие в основном все побросали. Попавшиеся нам вскоре казаки угостили нас только плетьми, а партизаны, позубоскалив над нами, избили и забрали последних лошадей. Кто смог, дальше отправились пешком. Так как поведение и казаков, и партизан непредсказуемо, мы старались с ними не встречаться. Разделившись на небольшие группы, шли больше ночью, днём отсиживались в лесу, спали у костра. Мёрзли и днём и ночью. У вас что, всегда такие жуткие зимы?

— Зимы как зимы, мы к ним привычные, — улыбаясь чему-то, отвечал дед. — В этом годе правда раненько снег лёг, аж в октябре. Но так на Небесах, видать, распорядилися… А об вас я загодя ещё всё передумал, ежели сами не оплошаете, в лесу спать может и не придётся. Вы ж теперича по-нашему одеты, и то, что в старье, тоже вам на руку. Ты только Петру своему настрого запрети по-французкому балакать. А сам и по-русскому тож не говори, всё одно малость заметно, что слова наши коверкаешь, молчите оба, глухонемыми прикиньтесь. Ты ещё с костылём, опять хорошо, так за калек странствующих и примут вас люди. Несчастных у нас не трогают. На запад берите всю дорогу, не ошибётесь. Да церквей держитесь, их издаля видать. На паперти вам и подадут, и ночевать глядишь какая-нибудь сердобольная старушонка позовёт. Креститеся только по-нашему, в этом ваше спасение, хочется — не хочется, а куды деваться, коль надо? Так с Божьей помощью потихоньку и доковыляете может до родных краёв. Ну всё, вон и Никольское уж видать, дальше теперь как-нибудь сами.

Дед Фёдор остановил лошадь, попрощался за руку с французами, перекрестил их вслед и направил Рябуху в сторону дома…

По дороге к селу Никольскому поляк рассказал товарищу, о чём они говорили сейчас со стариком.

— Ну что ж, — резюмировал француз, — у этого крестьянина, надо признать, светлая голова. План его хорош, а креститься я готов как угодно, лишь бы вновь увидеть дорогую мою, тёплую, уютную Францию. Боже! До чего ненавистен мне этот белый холодный саван, укутавший сию безкрайнюю, унылую страну! Как оказалась обманчива эта Россия. Летом она смотрелась ещё довольно приглядно, но зимой!.. Неужели кому-нибудь ещё взбредёт в голову её завоёвывать? Какую чудовищную ошибку совершил Бонапарт! Я теперь понял: сия земля буквально создана под русских, только они здесь и смогут жить. Они так же противоречивы, как эти края: когда видят в тебе врага, воюют, уподобляясь неукротимому зверю, когда ты повержен, готовы по-христиански смиренно простить и помочь…

— А я не спешил бы наделять ангельскими крыльями русских, мы ещё не покинули их территорию, — ответил на эту пафосную речь товарища поляк. — И я лично думаю, что ещё не раз сюда придут новые наполеоны. Которым возможно повезёт больше, и эта кривобокая отсталая махина, поостудив свой гонор, подчинится наконец общему порядку и станет жить, как все цивилизованные страны. А нет, так пусть исчезнет вообще с карты Европы вместе с теми, кто окажет сопротивление прогрессу, пусть тогда живут здесь одни ветры и морозы, разгуливающие по безлюдной пустыне. Чтобы уже некому было раздражать мир своей оригинальностью. Русские ведь считают, что и во Христа они веруют правильнее других. Не мы, уважаемый Пьер, должны креститься, как русские, а они как мы! И ничто, даже наше бедственное положение не заставит меня делать это по-Православному!

— Но, Вольдемар, где ваш юмор, зачем всё усложнять? Крестясь по-латински, вы создадите проблемы и себе, и мне.

— Хорошо, полковник, я просто вообще не буду до самой Польши креститься, пусть так, но только не по-русски! Всё русское мне претит!

— Ох, как категорично это звучит, Вольдемар, особенно на их-то земле. Так, может, тогда и от русских сухарей откажетесь, которые великодушно дал нам в дорогу хозяйский мальчик? — съёрничал Пьер.

Ответа не последовало. Поляк был сегодня явно не в духе…

Зато у Ваньки дома царило замечательное настроение. Да и как могло быть иначе? Папка его живой и здоровый возвращался из партизан. Воевал ведь всё-таки, а не на печи валялся, всякое могло случиться. Мальчишка сидел в уголке, где дед пристроил мотню бредня и старательно выводил туда-сюда челноком. Руку набивал, без отца ведь научился вязать, вот ему он и покажет сегодня своё удальство. Бабка Серафима расположилась у окна, и хоть до полудня было далеко, ей первой хотелось углядеть возвращающегося с войны зятя.

От нечего делать, видать, старик опять возобновил предыдущие поиски вокруг да около печи. Заметив это, бабка Серафима с улыбкой поинтересовалась:

— Чё ищешь, дедушка? Не вчерашний ли день?

— Да вот интересно стало, — отвечал старик с коленок, заглядывая под лавку, — куды это вдруг сухари подевалися, что намедни я видал тута в холщёвом мешке?

— Вона что? — с иронией протянула старушка. — Сухари? Да ещё в холщёвом мешке? А зачем они тебе так срочно спонадобились, ты их ведь и давеча ещё искал?

Дед с полу внимательно посмотрел на жену, а потом, шутливо грозя пальцем, рассмеялся.

— Так ты, бабка, чаю, меня опередила? Хранцузам их отдала, ведь так?

— Так, — не стала отпираться старуха. — Надо же ведь людям первое время хотя б чем-нибудь питаться?

— А как ты их отдала, ведь из дому вроде не выходила? И почему втихую от меня?

— Через Ваньку передала и ему велела не сказывать тебе, я ж не знала, что и ты их решил отдать? А то может, ругаться бы стал?

— М-да, — вставая с колен, ухмыльнулся старик. — Ехал я вот домой, как этих проводил, и вот что думал дорогою-то. А не дураки ли мы? Они ведь спроть нас воевали. А мы гляди-ка чё! И обогрели их, и накормили, и напоили, и помыли, и спать уложили, и одели, да ещё на дорогу сухарёв в придачу дали! Ну вот кто мы после этого, как не дурачьё?

— Так ведь, старик, — тут же нашлась жена, — разве ж ты не знаешь, что Россея спокон веку на дураках только и держится.

— Ну ты-то, ладно, — махнул на неё дед Фёдор. — С тобой дело понятное, баба ты, баба и есть. А вот ты, Ваньк, что на это скажешь? — повернулся он к внуку. — Вот дотопают к примеру эти шаромыжники домой, с нашей-то помощью. Отдохнут, подлечатся, жирок подкопят, оклемаются, соберут новую ватагу и айда опять с войною на нас! Что тогда?

Видя, с каким интересом и в какой тишине глядели на него сейчас старик со старухой, мальчик понял, что ответ его должен быть обдуманным. Он бросил вязание и устремил свой взгляд в потолок, поразмышлял довольно долго и напряжённо, и наконец решительно и серьёзно заявил:

— Ну коли так?.. Тогда уж сухарёв не дадим!

— Вот вишь, старуха? — рассмеялся дед. — Сами дурачьё, и из этого растим такого же! Сухарёв не дадим! Нет, ты слыхала? И всего-то?! Сухарёв не дадим!

И дед с бабкой так задорно рассмеялись, что и Ванька, глядя на них, тоже расхохотался, и никому из этой тройки, кажется, теперь и не зазорно вовсе было к дуракам-то себя причислять. А что? Коль Россея на таковых держится, ну пусть и так тогда назовут.

Рис. Г. Дудичева