Капельки вечности

Гробница Лазаря Четверодневного на Кипре (Ларнака).

Записки редактора.

На Кипре

Как только сели в Ларнаке (где аэропорт) в туристический автобус, сразу узнали — «это земля Афродиты». Экскурсовод, пока мы с часа полтора ехали до Пафоса, раз десять успела сказать о том, что вот где-то здесь (и даже точное место обозначено!) вышла из пены морской мифическая богиня Афродита… Туда, кстати, водят и экскурсии. Потом другой экскурсовод, вполне бородатый, сообщил заговорщическим тоном о том, что вот здесь, возможно, и «ступала божественная ножка».
Что за бред!.. Как же они относятся к нашим доверчивым туристам?!
И кто «поверит» в Афродиту, никогда на самом деле не существовавшую…
А вот люди слушают, разинув рты… Потом дома расскажут, что видели место, то самое, «где Афродита» и т.д.
Но ни один экскурсовод что-то не произнес нам ни слова о том, что здесь действительно ступала Честнейшая Херувим и Славнейшая без сравнения Серафим…
Что Кипр — в первую очередь остров Богородицы! Вот отчего так светла его история. Так много на нем святынь, и сам остров зовут Островом Святых…
Его посетила Та, Которой поклоняются Ангелы, — Матерь Бога нашего… Приехала сюда в гости к первому Епископу Кипра — Лазарю Четверодневному, воскрешенному Самим Господом Иисусом Христом…
Место сошествия Ее на кипрский берег до сих пор не обозначено в туристических маршрутах этого дивного острова. Но зато событие это было РЕАЛЬНО.
…А экскурсовод все продолжала толочь воду в ступе про Афродиту…
Ох уж эта пена морская…

Станция «Достоевского»

Таким изобразили великого писателя Федора Михайловича Достоевского в московском метро.

О том, что в столице открыли новую станцию метро «Достоевская» — трещали с неделю все СМИ. И резали слух именно этим склонением: «Достоевская». Словно не о великом писателе Федоре Михайловиче Достоевском идет речь, а о чем-то связанном с дефицитом продуктов. Был ведь в советские времена такой вот хамоватый сленг: «достоевщина» — когда речь шла не об особенностях романной полифонии писателя, а всего лишь о банальном дефиците, о желании «достать» что-либо по тем временам диковинное. Не повезло с фамилией нашему русскому гению! И хотя с тех пор много воды утекло, а в магазинах полное и вожделенное изобилие, по-прежнему дикторы и журналисты со смаком уродуют русский язык. Вольно или невольно издеваются над великим писателем, именуя станцию метро в его честь в женском роде: «Достоевская»!
«Пушкинская», да, допустимо. «Лермонтовская» и «Тургеневская», пусть так. Но «Достоевская» — это надо быть не только нерусским человеком, но и литературу нашу, славу русскую, не любить.
Уверен, те, кто давал название станции в честь великого писателя, помышляли только о хорошем. Но — «хотели как лучше, а получилось как всегда». Да и Раскольников, заносящий топор над старухой, — не самое лучшее изображение для подземки… И сам портрет Федора Михайловича как-то уж очень… того… подкачал. Но придираться не буду. Тем более, в эту станцию метро я еще не спускался и неизвестно, скоро ли там окажусь.
Все равно ведь не «Войковская» (в честь цареубийцы), не «Кропоткинская» (князь-анархист, предшественник большевиков), не Бауманская (большевик-«мученик», чье имя омрачает Елоховскую площадь столицы, где стоит великий собор, в котором, между прочим, крестили Пушкина). Но зачем «Достоевская»? Почему нельзя сказать иначе: станция «Достоевского». И проще, и понятнее. И, главное, имеет отношение к великому русскому писателю. Нет, заладили на все голоса, как сороки: «Достоевская, Достоевская…» Словно бы в честь его супруги, Анны Григорьевны Сниткиной-Достоевской, назвали эту станцию. А что, человек она замечательный. Всем бы писателям таких жен! В музее Ф.М. в Питере показывают мягкие тапочки, которые обязывала жена писателя надевать всех гостей и домочадцев, когда за стеной писал свои безсмертные романы ее гениальный муж. Чтобы не шумели, не топали. Не отвлекали от писательского священнодействия…
Кстати уж, о Достоевском.
Я учился в Питере, этом огромном «памятнике» гениальному романисту. В питерский «миф» кто только не вложился! Началось, кажется, с Пушкина. Потом Гоголь с его «Нев-ским проспектом». А Достоевский закончил дело, создал особый, к реальности уже вовсе не относящийся Петербург. Так и говорили тогда: «Петербург Достоевского». Один мой друг-студент, в подражание Раскольникову, носил под осенней куртешкой топор на петлице. Говорил с деланной «сумасшедшинкой», что когда возле сердца — сталь, то и мир видишь иначе, и людей воспринимаешь острее… Тогда ему это сошло с рук. Сейчас бы выловили как террориста. И правильно бы сделали.
Но вот однажды… Это было вечером. Мы сидели в общежитии, не знали, чем бы заняться. И вот приходит один наш сокурсник, глаза у него горят, говорит: «Я знаю, где живет (именно так, живет!) старуха-процентщица — только что друзья показали. Хотите, пойдем, и вам покажу». Такое неслыханное насилие литературы над жизнью показалось мне забавным. Поехали. Забрались в самые глухие трущобы неподалеку от Никольского собора. Помню, рядом был Крюков канал. Двор-колодец, где ни травинки и небо так высоко маячит квадратным безцветным пятном между серых стен. Надо было подняться на четвертый этаж (так в романе). Обшарпанная вонючая лестница. Какие-то надписи на стене. Запустение и мрак. Мы как будто вошли в роман Достоевского. Вошли в него, как в мрачноватый лабиринт, из которого непросто выбраться. Друг наш решил сыграть Раскольникова. Постучали. За дверью зашаркало. Потом дверь со скрипом слегка приотворилась. В дверной щели мы увидели её, Алену Ивановну. Старушонку процентщицу… Сморщенную, неприятную. Кажется, с бородавкой на щеке.
— Я студент Родион Романович… Заклад вам принес. Вот эту серебряную папиросочницу… — сбивающимся голосом произнес наш студент.
Старуха хмыкнула. И прежде чем захлопнуть дверь, с усмешкой сказала:
— Вы сегодня четвертые… В милицию позвоню…
Мы бросились бежать вниз по лестнице. Ощущение достоверности было феноменальным.
А внизу, между вторым и третьим, маляры, как в романе, казалось, рассуждали о чем-то «возвышенном».
— Я, говорит ему студентка, для вас на все готова, ну то есть просто-таки на все… — басил молоденький маляр Митька.
Выскочили на улицу.
Наш студент был доволен. С ролью справился. А ведь и правда был он немного на Раскольникова похож. Такой же сутулый и ободранный. Несколько голодноватый. Может, и у него под пальто топор? В глазах светился вечный вопрос: «Кто я? Тварь дрожащая или право имею?»
Сейчас он работает в пресс-службе крупной финансовой корпорации. То есть «тварью дрожащей» его никак не назовешь.
Мы расхохотались и довольные приключением пошли в общагу. Кому-то еще рассказали про Раскольникова и старуху. И кто-то туда пошел уже по нашим следам…
В чем тайна Достоевского? Почему весь мир бьет током от его «пятикнижия» (да-да, среди любителей Достоевского гуляет такой вот кощунственный оборот речи — ведь больших романов у него действительно пять)? Почему мой друг Михаил Сизов (сейчас он зам. редактора газеты «Вера») на первой линии Васильевского острова отвел меня в сторону с мостовой и с видом заговорщика, с придыханием прошептал:
— Я понял… Можно писать лучше, чем Достоевский…
Когда это было? Тридцать лет назад? Или и вовсе в другой какой-нибудь жизни?

Так проиллюстрировали роман Достоевского «Преступление и наказание» в московском метро.

А ответ прост. И он содержится во все том же, самом «петербургском» романе Достоевского. «Воздуху вам нужно, воздуху!» — советует Раскольникову его таинственный alter ego, пошловато-трагический Свидригайлов. А воздух всем нужен, не только ему. Не отравленный, чистый. Тот воздух, которого нас всех лишили тогда на долгие десятилетия. Хотелось Православного чистого воздуха, а его вокруг нас тогда почти не осталось. Храмы были «под прицелом», духовные книги — под замком. Традиции прерваны, с прошлым не оставалось никакой связи. И только Достоевского по какой-то прихоти (а точнее — по воле Божией) не изъяли из библиотек. Не отправили в спецхраны. А ведь хотели! «Жаль, Достоевский умер, а то бы расстреляли!» — в стиле как раз героев Достоевского вещал про него большевик Бухарин.
Слишком известен был на весь мир этот писатель, чтобы и на него устроить гонение. Слишком громким было его имя. И вот через него, через призму его фантазии, мы и приобщались тогда к Православной традиции. Узнавали из его романов такие слова, которые не звучали на уроках марксизма-ленинизма… Он стал «Отцом Церкви» безбожных десятилетий, быть может, вполне невольно для самого себя. Был вынужден им стать. Хотя к такой высокой роли себя, конечно же, не готовил.
И этого ему никогда не простят смердяковы всех времен, которые сейчас со смаком твердят на все лады:
— …станция «Достоевская»!

О святости

Скажите на милость, в каком сане были все эти великие святые древности — Георгий Победоносец, Исцелитель Пантелеимон, Мученик Трифон, Святой Вит? По-современному говоря, они были мирянами. Просто тогда мирянин и Христианин были слиты до неразличимости, и оттенок более «низкого качества», по сравнению с Преподобным или Святителем, в ту пору отсутствовал. Христианин, и все тут. А Христианин может быть воином, как Георгий Победоносец, врачом, как Пантелеимон, отроком, юношей, да всем кем угодно…
Сейчас богословы пришли к выводу, что в Первохристианской Церкви дары Духа были столь обильны, что деление на клир и мирян во многом теряло свою актуальность. Тогда в Церкви было время «просто Христиан», а если точнее, это было время святых. Обычные Христиане давали Небу большую часть святых. Причем святые канонизированные, прославленные — лишь малая часть, лишь гребень той огромной волны, которая несется с земли на Небо! О них-то Апостол Павел писал коринфянам: «Приветствуют вас все святые» (2 Кор. 13, 12).
Потом очень надолго пришло время Преподобных. Монахи тогда поставляли святых. Заселяли пустыни, основывали монастыри, поучали князей… Были поистине «светом мирянам».
Было в Русской Церкви недолгое сравнительно время воинов, когда святыми становились князья. Это когда Русь еще только собиралась, отстаивала себя от набегов со всех сторон. Когда хрупкому еще зданию Русской Церкви требовалась стальная броня и защита. И Церковь прославила десятки князей, начиная с первых русских святых Бориса и Глеба. Потом и у нас начался период монашества, расцвет его. Это не значит, что в то время не было каких-то иных типов святости. Были юродивые, были и мученики — но главное все-таки преподобные… Именно они по большей части сохраняли в себе «соль» Христианства.

Появление Иоанна Кронштадтского, на мой взгляд, стало началом какого-то иного периода в явлении святости. Периода духовного водительства мирских священников. А все эти такие странные святые из мирян — Павел Таганрогский, Феодор Томский, Василий Павлово-Посадский словно напомнили нам о Древней Церкви, когда святости достигали «просто-Христиане», не отмеченные высоким иерархическим положением в Церкви.

Период мученичества для нашей Церкви закончился где-то к сороковым годам прошлого века. И на несколько десятилетий святость отошла к юродивым и блаженным. В основном — к женщинам. Блаженная Матрона Московская — самый яркий пример, самый известный. А сколько других примеров! В Рязанской области, например, в довоенные и первые послевоенные годы чуть ли не в каждом селе были юродивые и блаженные. Чуть ли не в каждом! Одну из них — Блаженную Любовь Рязанскую — тоже причислили к лику святых. А скольких не причислили?!
Мне довелось общаться с блаженной схимонахиней Марией (Матукасовой), которая, как мне видится, стала едва ли не завершением этой вот линии святости. И я примерно представляю, что это был за тип личности, что это был за тип святости. Тогда «официальная» Церковь была в руинах и место Архимандритов и Настоятелей пришлось на время занять юродствующим мирянкам. К ним-то властям было подобраться сложнее. Они и несли людям слово о вере. А то и открывали Божью волю.
Что сейчас?
Монашество все еще в кризисе. Не только количественном (хотя и это есть — во многих некогда крупных монастырях храмов больше, чем насельников). Остывание Любви при внешнем сохранении всей этой откристаллизовавшейся столетиями и Любовью продиктованной формы — дает большие возможности для энтропии и симуляции. Ну и для карьерного роста в Церковных структурах. Есть и всегда будут исключения, и их немало, но не исключения делают погоду. Не случайно значительная часть монашествующих, и может быть, не всегда худшая часть, предпочитает жизнь в миру, а не за монастырской оградой. Хотя и современное монашество приносит уже свои святые плоды — из зримых нам стоит вспомнить о закланных мечом изувера оптинцах иеромонахе Василии, иноках Ферапонте и Трофиме. А сколько тихих подвижников спасается по нашим монастырям! И освящают мир своей молитвой…
Мученичество тоже, кажется, не для нас. Слишком слабы и ненадежны в массе своей сегодняшние «телевизионные» христиане для этого самого оголенного вида святости (заметим, что в Киево-Печерской Лавре лучше всего сохранили свое нетление именно мощи мучеников, хотя и исключений немало). Это не значит, что нет святых. Они всегда были и всегда будут в Церкви. Только господствующим типом подвижника на многие годы, я полагаю, станет мирской священник, такой, какими были прославленный Церковью старец-священник Алексий Мечев и не прославленный тихий церковный труженик (однако в молитве своей в прямом смысле слова поднимавшийся над землей!) самарский протоиерей Иоанн Букоткин († 2000 г.).
Сейчас будет вновь развиваться прерванная революцией та линия святости, которую начал Иоанн Кронштадтский. И в этом непреходящее величие его дела. Его служения, его подвига! Конечно, «править» Церковью должны Святители, представители черного духовенства. Но гребень волны, по всей видимости, перейдет белому духовенству как наиболее активному и массовому сегодня, востребованному, еще не полностью задействовавшему свой духовный потенциал (один только пример: в Русской Церкви почти нет святых из белого духовенства! Исключение — мученики 20-40-х годов прошлого века. Но их прославление шло все-таки по линии мученичества, затронувшего и значительную часть духовенства). Ну и миряне тоже должны вернуть себе черты «просто Христиан». Именно мирская жизнь сегодня находится на «острие огня». Тут вершится сегодня судьба Церкви.
…Всем нам нужны монастыри, эти тихие гавани, духовные «госпитали» для израненных душами бойцов. Но наиболее острая борьба за Христианство будет вестись не там. А в сутолоке и суете нашей вполне будничной мирской жизни (записал 22 мая, сразу после Литургии в Никольском храме Свияжского мужского монастыря Казанской епархии).

Звук тишины

Этим летом, еще до жары, я снова пошел от своего дома в деревне к реке Самарке. Маршрут давно нахоженный, мной любимый. Сначала идешь мимо Кривого озера. Потом по дороге через поля. Потом идешь между полем и лесом. Наконец заворачиваешь вместе с тропинкой и оказываешься на совсем уже безлюдном месте возле реки.
Весь прошлый год я до Самарки не доходил, мешала лисица. Еще в самом начале того лета я однажды пошел к реке. Был вечер, я как-то задумался, и когда взглянул вперед, увидел метрах в десяти от себя большую и рыжую, то есть классическую лисицу с пушистым хвостом. Она чего-то нюхала в поле, чувствовала себя в безопасности и меня не замечала. Я уже не первый раз встречаю в наших местах лисиц. Но чтобы так близко… Хлопнул в ладоши и крикнул ей: «Эй!» Она сразу заметалась по полю, причем металась «дуплетом» (вот хитрая!), чтобы охотник до нее не достал выстрелом. Потом скрылась в соседнем лесочке. Когда я дошел до Самарки, с высокого откоса стал любоваться изгибом вечерней реки. Но лиса никуда не делась, стала нарочито стучать сучьями, всячески обозначать свое присутствие. Видно, здесь рядом у нее были лисята и ей было нужно меня во что бы то ни стало отсюда прогнать. Мне сделалось не по себе от такого соседства, и я ушел побыстрее, и еще долго слышал по дороге, как лиса гремит сучьями и движется буреломом параллельно со мной. И более не ходил к реке все лето. А в этом году стал ходить снова — лиса вроде бы подыскала себе какое-то другое место.
И вот опять эти дивные места. Шел я на этот раз с Иисусовой молитвой. И так углубился в ее безконечные слова, что даже не сразу понял, что рядом со мной что-то особенное происходит. Я вдруг услышал молчание. Ведь у молчания тоже, оказывается, есть голос — и ты его обязательно услышишь, если настроен на одну с ним волну.
Как это случилось? Тот же ветер несильный играет кудрями вековых дубов. То же поле, тот же лесок. И вдруг я понял, что все здесь живет, все устремлено к Богу и в молчании предстоит Ему. Ответом на мою молитву был звук тишины. Ее мощь и сила. (Потом я снова оказывался здесь, но подобного чувства не возникало.) Молчание в этот раз было такое громкое, такое могущественное, даже грозное, что рядом с ним суетными и пустыми казались мне все на свете слова. Кроме слов Иисусовой молитвы.
Что я пережил тогда? Подслушал молитву ветра, молитву дубов и еще не сжатого поля? Вошел в эту молитву без слов, пусть и не надолго. Молчание может давать ответ, может звучать громче слов. Оно словно шапкой-ушанкой накрыло меня на минуту-другую. И с непривычки мне как будто ватой заложило уши от этой звенящей тишины.
Вспомнилось: «Молчание — тайна будущего века, а слова суть орудия века сего» (преподобный Исаак Сирин).
Но надо было идти назад. Как только вышел за поворот дороги, вдруг словно бы отлегло. Словно вату снял я с ушей. Молчание растворилось во множестве едва слышных звуков.

И вспомнилось мне другое «молчание» — от века сего. Рядом с молчанием дубов, молчанием низкого неба многое из того, что когда-то казалось мне подлинным, вдруг оказалось искусственным.
В августе 1998 года (как раз перед дефолтом) я побывал в Оптиной пустыни, где в ту пору жила блаженная Мария Самарская. К ней-то я и приехал тогда. Матушка Мария жила в доме возле самых врат Оптиной пустыни вместе с келейницей, монахиней Евгенией (Мавринской). Помогал им в хозяйстве послушник Саша («Милый», как его звала блаженная Мария Ивановна). А еще во время моего приезда гостила у них «блажащая» Л., молчальница. О ней и хочу рассказать.
О Л. из Дивеево я уже слышал от своей сотрудницы, Ольги Ларькиной. Там-то, в Дивеевской обители, она увидела Л., о которой уже шла слава как уже не об обычной верующей. И Л. на ее вопрос ответила с глубокомысленным вздохом: «Пиши о Божественной любви». На себе Л. тогда носила маленькую плюшевую детскую игрушку-«свинюшку» и всем по поводу и без повода говорила о том, что она «и есть эта самая хрюша». Но говорила это с такой милой улыбкой, что ей как-то не верилось. О Л. тогда вдруг многие стали говорить. Вообще женщина она была необычная. С ярким и красивым лицом, стройная, совсем не старая, я думаю, не было ей тогда и сорока пяти. Из двоих ее сыновей один уже подвизался в каком-то монастыре. А она… блажила…
Потом начала молчать. Считалось, что Л. на молчальничество благословила блаженная Мария Ивановна, но монахиня Евгения как-то обмолвилась, что Л. далеко не с первого раза «выпросила» у нее такое благословение… Вот в этой-то стадии молчальничества я застал ее в Оптиной. Мария Ивановна относилась к Л. без настороженности, как к человеку по духу ей не чужому. Но и особенных исключений для нее не делала. Монахиня Евгения была к ней гостеприимна, а Саша-Милый ее совсем никак не воспринимал. Однажды только походя сказал мне о ней: «Ряженая…». Я его тогда не понял. То был для меня период, когда еще хотелось в духовной жизни какой-то экзотики. Каких-то необычных пророчеств, жестов. Каких-то таинственных встреч… Через это каждому, наверное, надо пройти. Но Саша с его реальным послушанием в обители, с его трудническим опытом был уже слишком далек от этого. И все острое, все резкое вызывало у него безотчетное неприятие. Монастырь воспитывает духовный вкус, без которого рискованно продвигаться дальше в церковной жизни.
А Л. «молчала». При этом живое ее и подвижное лицо могло выражать целую гамму чувств и эмоций. Я ночевал в паломнической гостинице, но весь день до вечера проводил в доме у Марии Самарской. Часто «общался» там с Л. Хотя… что за общение с молчальницей?
Нравилось ей выйти во двор, картинно обнять березу и читать, долго читать Псалтирь Божией Матери. («В голос читает, это неправильно», — сказала на это однажды монахиня Евгения.) Иногда она с нами пила чай. При этом живо участвовала в нашей беседе. Мастерски комментировала каждое слово. Грациозно подмигивала. Делала различные жесты руками, как-то мимикой отзывалась быстро на каждое наше слово. «Ба, да она… болтушка!» — однажды заметил я, когда Л. уж что-то очень и очень весело «заговорилась»…
Меня она тогда не воспринимала всерьез, ну мало ли молодых людей приезжает в гости к великой старице. Меня не смущалась, особо внимания не обращала и предпочитала красноречиво «молчать».
Потом я уехал. Потом узнал от монахини Евгении, что в Оптиной с участием Л. произошел какой-то— небольшой скандал и ее «попросили» из обители.

Картина Михаила Нестерова «Молчание».

Мы с ней увиделись через год в Дивеево. И она уже заговорила со мной в голос. К тому времени она, видимо, поняла, что «Благовест» газета не совсем обычная. И ее редактор как раз тот человек, который может помочь разрастающейся славе «начинающей блаженной»…
После какого-то суетного разговора она попросила меня помолиться о ее детях. Голос зазвучал искренно, с теплотой. И я потом несколько месяцев поминал о здравии тех, о ком она попросила молиться. Оказалось, она до сих пор «молчала» — но для меня почему-то сделала исключение. Заговорила.
Больше я не видел ее и ничего о ней не знаю. Мало ли «звездочек» загоралось ярко и быстро гасло в те годы…
Думаю, все у нее сейчас хорошо, и уже давно она не «блажит», не «молчит». А действительно работает Богу. И делает это уже всерьез и по-настоящему. Ибо задаток подлинного блаженства во Христе был в ней и тогда заметен.
…Да, молчание — тайна будущего века. Мы не можем вместить эту тайну всю, но хоть на мгновение. Хоть немного…
Один знакомый петербургский священник в разговоре признался, что уезжает из Петербурга на подворье за двести пятьдесят (!) километров от города — хотя бы на день-два в неделю.
— Чтобы там помолчать? — не без иронии спросил я.
— Чтобы меньше говорить, — ответил он.

Антон Жоголев

02.07.2010