‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Тюремный дневник

Эти пронизанные любовью строки написаны дворянином Павлом Горсткиным в пензенской тюрьме в страшные годы «красного террора».

Эти пронизанные любовью строки написаны дворянином Павлом Горсткиным в пензенской тюрьме в страшные годы «красного террора».

См. начало...

Рождество Христово. 1922 год.

Раннее утро было сегодня, когда я проснулся. Еще было темно, и вот постепенно становилось все светлее и светлее. Меня поразило то, что все было розово, даже воздух и небо, все было заволочено какою-то розовою мглою. Это было очень красиво. С утра я проснулся с какою-то тяжестью на сердце, и до сих пор как-то не по себе. Утром был в гостях в женском отделении, где тетя Наташа меня угощала. Потом был на спевке, пели недурно, но не интеллигентно и немного грубо. Тем не менее, на меня сильно влияли некоторые мотивы, я чувствовал, что иногда они захватывали меня, иногда пробуждали во мне многие старые воспоминания. Мне еще с утра было не по себе, и это меня еще более взвинчивало и волновало, почему я и поспешил поскорее разговориться с Смильчевичем, между прочим, он довольно симпатичный человек. Рассказывал про смерть дяди Кокоси[1], о которой здесь много говорят. Хорошо умереть, как умер он, без страха, без всяких задних мыслей, руководимый лишь одной своей совестью. Он умер героем, и про него здесь в тюрьме ходят легенды, которые рассказывают старые служащие.

Здесь были А.А. и Сережа[2], говорили о нашем деле, и очень неутешительное, боятся чего-то, строят возможные планы. К чему это, как будто мы можем что-нибудь сделать. Идти против людей, которые желают нашей смерти, унижаться перед теми, кто не только зло и несправедливо относится к нам, но которые разбили все святое и дорогое, что еще оставалось в нас. Как будто мольбы и просьбы могут что-нибудь сделать. Уж лучше donner un pot de vin[3], чем сознавать, что нас обманывают и оскорбляют. Сергей говорит, что ей надо делать маленькие атенции[4] - что же, мы виноваты, что ли, чтобы подлизываться и лакейничать. У нас нет вины, это мы знаем, я, по крайней мере, за себя; знаем, что и не может быть вины, что наши обвинения вымысел, что же еще надо. Надо быть свободным, пусть так, но разве невинные люди нуждаются в грязных и низких делах. И мне тяжело сидеть, даже больше, чем им, пожалуй, и я тоскую, мучаюсь и терзаюсь, и я хочу свободы и жизни, но для чего же унижаться, когда знаешь, что рано или поздно выйдешь отсюда. Тюрьма не страшна, не страшна и смерть, но страшно и горько то, что мы ждем и просим у людей того, чего надо просить у Бога. Один Он все может сделать, один Он руководит нами, прощает и наказывает нас. Прежде лучше надо раскаяться в грехах своих. Господи, прости мне их и помилуй меня. Твоя воля надо мной, и я рад, Господи, что Ты наказал меня и тем даровал мне истинный путь правды и добра. Я грешный человек был и буду, но хоть теперь я знаю свой грех и могу стараться не грешить. Благодаря иной жизни, жизни тяжелой и мрачной, я понял то, что важнее всего для души. И если тленное нравилось мне, то теперь я знаю, что это все суета сует, я знаю,что прежде всего надо подумать о душе своей.

Мне горько и больно сегодня, и у меня гадкое предчувствие, что я умру. Еще когда я выезжал из Петерб[урга], меня что-то толкало на мысль о смерти, и я перед отъездом написал нечто вроде завещания. Вот и сегодня все время я думаю о смерти и хочу написать тоже что-нибудь на случай ее. Это смешно, но в то же время мне страшно, и я все время убеждаю себя, что этого не надо делать. Как быть, я не знаю. Конечно, если я напишу, мне не будет легче, но это слабость страха смерти, с другой стороны, если это и случится, хочется что-нибудь оставить же от себя, а главное, Кате.


На фотографии, сделанной незадолго до ареста - 4 июля 1921 г., Павел Сергеевич Горсткин с двоюродной сестрой Варварой Андреевной Оппель и родной сестрой Наталией.

Вторник. 10 января.

Я сегодня что-то заболел, болит голова и маленький жар - устал и телом и душой. Думаю -все пустяки и завтра пройдет. Скучно, нечего делать, да и не хочется; сижу и думаю о Кате, об прошлом и будущем. Кстати, мне надо решить самый важный для меня вопрос - это относительно моей дальнейшей жизни. Решить его очень трудно, даже нельзя, но я могу попробовать хоть отчасти наметить себе то, что нужно делать. Конечно, это надо будет в том только случае, если меня выпустят отсюда, в противном случае, ну, даже и страшно говорить об этом. Конечно, выйдя на волю, я сейчас же уеду в Петерб[ург]. Вероятно, продолжать образов[ание] в Горн[ом] мне не придется, да я и сам чувствую, что не смогу. Следовательно, надо искать другой. Жить там и служить глупо, и главное, мало пользы, т.к., вероятно, со смертью тетки[5] наше положение ухудшилось, и, кроме того, мать, наверное, переедет в Пензу. Моя мечта поэтому устремляется в Оброчное[6], что, кажется, теперь возможно. Эта перспектива мне очень улыбается, но Катя? В какие условия теперь мы поставлены, известны ли наши отношения, можем ли мы еще ждать? Я встал в тупик, из которого нельзя выйти без нашего обоюдного решения. А следовательно, и решать рано, да и смешно это. Ведь я еще в тюрьме. Буду читать.

Среда. 11 января.

Я болен, у меня 38,3. Но приходится все бегать, т.к. Макс[има] Ильича освободили и я остался за фельдшера и завхоза. Сегодня положили 10 человек. Размещать некуда. Положили на матрасы на полу. Ужасно. Я устал как собака. Ноги отказываются двигаться. Жар и головная боль дают себя знать. А работать надо. Приехал батюшка, как я ему обрадовался, если бы кто знал. Больше не могу писать, лягу в кровать. Господи, как тяжело. Владычица Избавительница, спаси меня и сохрани, и помилуй.

Четверг. 12 января.

Как хороша сегодняшняя ночь. Я совсем не могу спать. Душно в палате, хочется подышать свежим воздухом, полюбоваться этой волшебной красотой. Недавно выносили покойника (это уже 7-ой с 17 декабря). После я долго стоял на крыльце, жадно вдыхая морозный воздух. Полная луна, вокруг которой громадный яйцеобразный черный круг (видимо, отражение Земли), заливает всю землю, заставляя дрожать и переливаться безчисленными блестками белый пушистый снег. Небо светлое и блестит. И только черное круглое поле (я никогда такого не видел) кажется какою-то громадною безконечною впадиной, в середине которой ярко, но туманный, словно плавающий в этой пустоте, блещет диск луны. Как хорошо, как радостно кругом. Жадно вдыхаешь морозный воздух. В голове свежо и ясно. Кажется, ничто не тревожит меня, словно я не в тюрьме. И если бы не блестящие белые стены, я бы и не сознавал себя в тюрьме. Но это минута, миг, и снова чувствуешь себя скованным, запертым, снова в душу стучится безконечное горе и тоска. Кругом смерть. Вот и сейчас, почти на глазах умер Анищенко. Как жалко его, 18-летнего юношу. За что он страдал, зачем боролась его душа со смертью? Он умер, ушел от мира. Куда? Зачем? Как тяжко там, где смерть. Какой неразгаданный вопрос жизни и смерти. Свет или Тьма? Тело умерло, умерла и земля для него. Что-то новое перед душой, новая жизнь неземная впереди, новый порыв, новые чувства - все другое, а впереди Бог.

Замирают во мне все эти вопросы, и снова чувствуешь себя среди ночи, снова жадно вдыхаешь воздух, снова светло и легко в голове. Катя, Катя, увидимся ли мы когда-нибудь? Что ждет нас впереди? Может, я умру насильственною смертью. Прощай, мой милый Кут. Спаси и сохрани тебя Матерь Его. Будь счастлива в жизни и семье. Господи Боже мой, зачем, зачем я пишу это, малодушный, зачем смущает меня эта не могущая быть смерть. Нет, никогда я не поверю этому. Бог милостив и человеколюбив и простит грехи мои и спасет меня отсюда. Не верю и не хочу верить тому, что мне суждено здесь умереть. Жизни не было у меня, а она нужна для человека, нужна для того, чтобы Его приблизиться, подготовить себя к жизни другой. Жизнь земная и дана для того, чтобы мы смущались совести своей и побеждали бы свои животные чувства.

Кругом так хорошо; такая дивная ночь. Как хотелось бы побыть там с Катей хоть одно мгновение. Отдохнуть усталой душой, чувствовать, что я не один в этом необъятном просторе, что есть душа, понимающая и любящая меня. Когда у меня был тиф, я помню, мне казалось, что она сидела со мной и гладила меня по голове. Это был бред, но в эти минуты я затихал, и мне было легче тогда. Как хочется теперь ее ласки. Господи, спаси меня. Ведь шесть месяцев уже - будет! Пора домой! Завтра встречать Новый год! Что-то принесет он с собой. И ничего не говорит мне о том, где я буду завтра. Видно, и этот день пройдет в тюрьме, и много еще может. Благослови Господь нас и помилуй.

Вторая записная книжка (без обложки), страницы 114 - 225.

1922 год.

(Пропущено. Опубликовано в газете «Благовест» № 5 за 2019 г.)

Вторник. 17 января.

И вчера, и сегодня - ничего. Все мои ожидания оказались напрасными, и эти дни прошли так же, как и остальные, если не считать, что была свиданка (ну, да она каждый понедельник бывает) и того, что благодаря моим напрасным ожиданиям я всё время волновался и мучился. Сейчас уже ночь. Я опять не могу спать, но почему-то сегодня я спокоен и нет в душе этого кошмарного состояния. Я даже могу спокойно думать о Кате, у меня даже есть некоторые желания, некоторые мысли о будущем. Ну да, впрочем, до другого раза. Мне сегодня хорошо, и я хочу пользоваться этим временем, чтобы немного отдохнуть и набраться сил. Горе мое, что не хочу спать, а то бы не мешало хорошенько выспаться хоть раз в жизни.

Писать не хочу, надоело, лягу и буду думать и строить планы. Fin.

Среда. 18 января.

Cегодня Вавочка принесла письмо от мамы. Слава Богу, все здоровы и ничего особенного не случилось. Мама ушла со службы и теперь ездит за провизией по окрестностям. Собирается в скором времени сюда. У тетки вещей пропало мало, к счастью, мама взяла, оказывается, полушубок. В институте я еще числюсь, и мама пишет, что я должен взять бумагу о своем сидении. Пишет, что страшно скучает и рвется к нам.

Об Пут[иловых] пишет мало, что бывает у них и встречала там Новый год. Почему-то просят меня не писать. Как это понять, я не знаю, потому что бояться нечего, т.к. я писал на имя мамы. Мне тяжело, что я мучаюсь и не могу понять. Будь что будет. Благослови меня, Господи, на дальнейшую жизнь, чтобы я не отступился от намеченной дороги, и поддержи меня силою Твоей на этом тяжелом пути.

Один ужас и кошмар кругом, а впереди, может, еще много горя и тоски. Еще много борьбы и страданий. Но я верю, что мы поймем, наконец, настоящую дорогу жизни, прямую и свободную, которая приведет нас к освобождению России - которое не может произойти иначе как именем Христовым. Одна лишь вера дает нам силы достигнуть этого без помощи всех побочных начал…

Может, немногие достигнут этого, может, умру и я, но пусть знают все, что никогда, никогда я не сойду в сторону, и всегда моими правилами будут: Вера, любовь, верность, честность, нравственность и безстрашие.

(Нехорошо, что я написал, но я сегодня весь как-то взвинчен, куда-то стремлюсь и всё чего-то ищу.) Этому виновато письмо мамы, которое меня очень огорчило. Почему я должен молчать? Что-то странно, и я не могу понять. Может, мои письма ее расстраивают, может, не хотят вовсе их, и не только их, но и… не могу писать. Будь что будет!..

Пятница. 20 января.

Сегодня получил записку от Вавки - она меня очень огорчила, даже больно мне сделала. Неужели до сих пор она так плохо знает меня? Думает, что я здесь живу старой жизнью, даже спрашивает, не завел ли я тут романчика. Стыдись, Вавка, ты забыла не только то, что я всегда ненавижу эту грязь, но даже и то, что я работаю в тюрьме, среди болезней и смертей. Ты забыла, что у меня есть любовь, есть Катя.

Непременно напишу ей многое, многое, надо ей измениться.

Суббота. 21 января.

1) Кто мало знает, тот мало любит. Великая любовь есть дочь великого познания.

2) Глупец тот, кто воображает, будто бы логика и философия подтверждают истину веры. Разве сильный свет нуждается в слабости?

Середины быть не может и не должно - это постыдно.

Эх, как больно и тяжело на душе, опять не сплю, опять мучаюсь и тоскую. Надо это бросить и перемениться. Глупый, глупый я, разве я могу это сделать, ведь я живу только этим.

Понедельник. 23 января.

Сегодня была свиданка. Ничего утешительного, никто ничего не добьется; обещаний без конца, а дела мало. Как всё это надоело, если бы кто знал. Бог мой, как хочется на волю, подышать свежим воздухом, как хочется жизни плодотворной и разумной, как хочется покоя и тишины духовной. А телесной? Хочется сбросить с себя это ярмо и жить настоящей жизнью, а не прозябать.

Переслал письмо Вавочке. Думаю, в среду получу ответ. Я немного боюсь, что она обидится на меня, впрочем, я должен был это написать. Мне слишком больно смотреть на ее жизнь и понятия о жизни.

Надеюсь, мы останемся такими же друзьями, как и прежде. Мне почему-то кажется, что я не имел права писать ей это, но другое что-то подталкивало меня. Дай Бог, чтобы только она поняла это как надо. Мне хочется, чтобы мое письмо она прочла при бабушке, но я боюсь, что она этого не сделает и всё скроет, не поймет и будет больше мучиться.

l avait abondamment neige l en jours prcdent et le gele commencait. Aujourd’huiles vagabonds s’y donnaient rendes-vous. Blotti dans l’ombre ple et mu ils l’efforaient de surprendre sur les impassibles visages des indices de les impressions. Ha! Comme ils avaient droles[7]. Я никогда ничего подобного не видал, случайно попал и рад, что узнал. Впрочем, эти лица были слишком характерны и интересны по своей ненависти. Вот идиоты. Меня бесит то, что мы тут работаем, стараемся помочь больным, а они, ils ne peroit qu’a leurs poires. Boyons?[8] Кто кого?

Впрочем, это глупо. Не мое дело вмешиваться, лишь бы не допустить эту чембарскую компанию[9] к своим делам.

Завтра в первый раз играю в театре Анучкина в «Женитьбе»[10]. Никакого желания и интереса, даже нет волнения. Отношусь равнодушно, как к скучному, неинтересному, но нужному визиту. Театр, театр, отчего я к нему так равнодушен, даже больше - мне скучно в нем, и я его не люблю. Это даже стыдно, но это так. Я не вижу жизни в нем и апатичен даже в самых трагических моментах. Оперу люблю больше, но тоже не очень. А ведь эти же произведения читать и слушать чтение очень люблю.

Вот как!!! Спокойной ночи…

Вторник. 24 января.

…И я играл, смешно сказать, играл в первый раз в жизни, там, где никогда не было для меня не только интереса, но и приятного. Сейчас только пришел из театра. «Женитьба» сошла недурно. Своей игрой я остался доволен, впрочем, она для меня слишком безразлична. Я все время смеялся на сцене, наблюдая игру, смеялся над собой и другими.

Сейчас ложусь спать, уже третий час, устал. Зачитался.

Что будет завтра? Помилуй меня, Боже, и пошли мне избавление.

Катюша, дорогая, когда же кончатся наши мучения? Боже мой, как тяжело, а это мамино письмо еще больше убило меня. Во мне нет надежды, я люблю, только и не жду любви. Мне, право, всё, всё равно. Я прошу только одного, чтобы сжалились надо мной и не отнимали бы у меня последнего, что осталось от жизни - это Кати. В первый раз как человек я откровенно говорю себе, я хочу ее и не могу без нее. Но первый раз я чувствую в себе какую-то жизненную человеческую искру, которая все сильнее горит во мне. Я понял наконец то, чего и боялся. Я понял, что люблю ее не только как любовь, но и как женщину, понял то, что кроме любви у меня есть к ней другое чувство - дружба, желание этой дружбы в жизни. Кто же сказал: «Дружба есть та же любовь, но без крыльев». Но у меня другая она, какая, я не знаю, но с крыльями, а между тем отдельная от любви…

Я хотел спать, но не могу. Рука как-то не хочет оторваться от пера. В голове приятный хаос мыслей. Они бегут незаметно, ровно, чередуясь, как картины, одна за другой. Старая жизнь, спокойная и тихая, полная действом и безпечностью, меняется на черные года Революции, на начало тяжелой, мучительной жизни. Лишь вспоминаются дни моего отчаяния, моих сомнений и ужасного сознания безсмысленности своей жизни. Вспоминаются горькие думы о [якобы] «несправедливости» Всевышнего, последние жалкие проблески понимания Его, последние усилия постигнуть, понять великое жизни и ее Создателя. И наконец, черное, пустое и мрачное, сковавшее меня. Вспоминаются дни мучительной борьбы двух желаний: смерти и жизни, победа первой и следом за ней совершенно непонятный мне тихий, безжизненный покой. Затем великий сдвиг, полутуманное сознание себя, жизни и Божества, и наконец любовь, давшая мне силы, веру и счастье.

Новая, незнакомая жизнь открылась мне, полная еще незнакомых прежде чувств и желаний. Я победил сомнения и слабости, понял то, что стремился понять. И яркий свет Божества, жизни новых идеалов блеснул на моем пути. Это была любовь…

И теперь, может, всё кончено? Нет, никогда не поверю я этому, но если даже и будет этот тяжелый удар, я возьму свое, возьму жизнь.

Назад идти слишком поздно. Того, что было, не вернуть, да я и не хочу к нему возвращаться. Я слишком много узнал горя, чтобы не искать счастья и того, что, может, и не достигну я никогда, но к чему всегда буду стремиться не покладая рук.

Пятница. 27 января.

Недели полторы тому назад стала убывать эпидемия возвратного тифа, мы немного отдохнули. И вот теперь начинается эпидемия сыпного, притом в нем больший размах, не проходит дня, чтобы не заболело два, три человека. Заразное отделение полно. Кроме этого опять стали прибывать этапы с пересыльными. Их приходится полностью класть в больницу. Вчера положили 10, сегодня 12 - кошмар. Работы гибель. Устаю ужасно, и главное - всюду один. Бегай, клади, заботься, и никто не поможет.

Сегодня я пришел к такому заключению, что жизнь стала невыносимой, невозможной, и поэтому надо предпринять что-либо, чтобы изменить ее, а не сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Надо действовать. Довольно уклончивости и трусости, пора идти вперед. Надо забыть все старое, отречься даже в мыслях о нем, и всего себя направить по новому пути, достигать новых условий жизни. И чем скорее, тем лучше. Нельзя дальше смотреть на жизнь так, как мы смотрели, и если мы сами не можем войти в правильное русло, то нужно это сделать силой, не останавливаясь ни перед какими жертвами. Что значат они в сравнении с тем, что от этого зависит благосостояние не только народа, но и всего мира.

И в такое время, когда нужны люди и работники, я сижу здесь без всякой цели и дела. Горько. Надо скорее выбираться отсюда, поскорее к жизни от живой смерти. В самом деле, когда же нас выпустят? Ведь это прямо глупо. Через четыре дня будет уже семь месяцев. Легко ли, уже семь месяцев, а конца все нет и нет, даже проблеска никакого на конец.

Всему бывает конец, боюсь, что будет конец терпению. Тогда уже будет действительно конец, что бы он мне ни дал, Бог с ним, но я знаю и чувствую, что он может быть, а будет ли лучше или хуже, не ведаю. Я прошу только одного у Бога: чтобы Он сохранил меня и не дал бы умереть. Прошу не потому, что боюсь смерти, нет, но потому что еще хочу жить, что еще слишком мало работал в жизни над собой и не готов пойти Туда.

Что-то ожидает меня в Петербурге? Как-то страшно и жутко думать о своем приезде туда. Может, это будет лишь мимолетный, тяжелый и мучительный день, полный горя, тоски и одиночества, может, злобы даже, а может быть, яркий, радостный, волшебный, полный счастья грез и любви. Страшно думать об этом, а еще страшнее то, что будет после, если это будет день горя. Жизненный ли омут закружит меня, и, может, я уже не вынырну из него и навсегда зароюсь в этот человеческий ад, полный крови, зла, лжи и всяких низких дрязг и мишуры; или яркое темно-синее небо юга с его палящим зноем, его тайнами жизни, далекими синеющими горами, полными дикой мудрой природы, приютят меня, примут в свои объятия и дадут легкий, но суровый ответ на вопросы измученной души, вместе с вопросами жизни; или же девственная тайна, непроходимые болота и глушь похоронят меня, на, может, долгую суровую жизнь.

Кто знает? Можно ли гадать? Может, просто лишь черный клобук усмирит ненасытную душу и освежит разум…

К чему, к чему эти черные мысли, неужели здесь мало горя и страданий, чтобы заманчиво рисовать их еще впереди и даже находить в них какой-то восторг, какой-то чуть ли не рыцарский поступок? К чему?

Мало веры во мне, мало любви. Зачем рисовать себе то, чего не может быть, что представляется мне лишь потому, что мама написала в письме, чтобы я «не писал».

Боже милосердный, поддержи меня и разгони во мне мои сомнения, дай твердую веру мне и надежду. Господи Боже мой, дай мне забыться, уснуть, хоть на одно мгновение оторваться от этой жизни…

Хотя бы кто-нибудь успокоил и приласкал меня. Никого. Пусто и темно кругом. Нет никого, кто бы мог понять меня и утешить. А чем можно утешить? Словами - когда я знаю, что, если мне будут говорить их, я буду отрицать свое состояние и говорить, что великолепно себя чувствую; буду даже смеяться, не только над собой, но и над утешителем своим.

Кажется, мне надо бросить писать, потому что этим я еще более резко чувствую весь этот ужас. А между тем, с этими строками я более легко переношу всё. Думаю, потому, что эти страницы служат как бы существом, которому передаю свои чувства и мысли, с которым делюсь и горем, и тоской, и одиночеством. На них даже я переношу и любовь…

Шепчут ветки душистой сирени,
Наклонившись к заснувшей реке,
Облака, словно легкие тени,

Пробегают, ласкаясь к воде…

Отчего я написал вдруг это четверостишие?

Суббота. 28 января.

Сколько раз замечал я за собой, что если будешь терпеливо переносить оскорбления и не отвечать на них, то впоследствии чувствуешь странное двойное чувство. Одно, что ты доволен собой, именно в том отношении, что ты оказался выше своего оскорбителя, недосягаем до его слов, и что эти оскорбления отлетели от тебя как от стены, не произвели должного и лишь унизили, оскорбили даже своего противника. Другое, что тебе как-то стыдно за свою слабость, будто бы даже трусость - и это оставляет в памяти какую-то горечь на себя, как и всякое зло, причиняемое человеку. Впрочем, самое большое, даже величайшее зло - смерть - вовсе не оставляет горечи, а лишь разрушает память вместе с самой жизнью.

Я могу, пожалуй, сказать, однако, что всякая жизнь, хорошо прожитая, то есть «долгая жизнь», дает радостную смерть…

Мне сегодня особенно тяжело. Не знаю почему, но мне кажется, что я в тюрьме провожу последние дни, и это мне тяжело. Я как-то свыкся с мыслью об одиночестве, как-то уже не реагирую на внутреннее желание выйти отсюда, и потом, мне приятно работать здесь в больнице, помогать чем могу больным и быть среди смертей. Я почему-то чувствую близкую связь между своей живой смертью и смертью жизни. И потом, мне страшно будущее, страшно вновь окунуться в этот людской океан жизни и начать новую, еще неясно рисующуюся мне жизнь. Я в первый раз в жизни боюсь за себя и свое будущее. Храни меня Господь.

Конец второй книжки.

Третья записная книжка в сером матерчатом переплете.

На обложке вензель с инициалами ЕП (Екатерина Путилова)

П. Горсткин

Воскресенье. 29 января.

Какая красота в этой серебряной, полной чудес ночи. Сколько простора, сколько затаенной необъяснимой прелести в этих безконечных блестящих небесах. Сколько гордости, света и лучезарности в этом искрящемся под лучами улыбающейся луны снеге. Как просторно, как свободно и легко, и как радостно и быстро бьется сердце.

Что-то там, на далеком Севере? Мысли все время уносят меня туда, где «в гранит одетая Нева» и где над нею в каком-то гордом всеобъемлющем порыве, полном могущества и необъяснимой прелести, застыл бронзовый всадник, олицетворение великой России и ее северной столицы.

Но дальше, дальше. Меня это слишком мало останавливает. Под покровом этой волшебной ночи я ухожу в свой никому неизвестный, полный счастья и радости мир.

Когда-то уютная, теперь пустая, как видел я ее в последний раз, комната представляется мне. Пустые столы, перевернутые портреты, легкий слой пыли, пустой гладкий письменный столик, и только один, уже увядший, какой-то сухой и грустный букет незабудок в стеклянной вазочке без воды остался живою памятью прошлого. Как грустно и пусто кругом. Жутко и неприятно было входить в эту комнату, и я старался избегать ее…

Жаркий летний вечер, почти уже ночь. Черное небо усыпано миллионами ярких, мигающих, полных какого-то соблазна звезд. Настежь открытые двери вагона-теплушки открывают вид на сонную, туманную от испарений землю. Пахнет влагою и свежестью ночи. Свежий отрезвляющий воздух мягко врывается в грудь. Ритмический стук поезда и плавное покачивание вагона убаюкивают и ласкают меня. Голубые зарницы целыми лентами сверкают у горизонта, где еле-еле уже видна прошедшая черная грозовая туча… Небо светлеет, гаснут, словно расплываются, звезды. Полная луна всходит над землей, словно серебряный диск, и постепенно все больше и больше освещает каким-то зеленовато-фосфорическим светом поля. Необъятный русский простор! Безконечная даль полей. Пахнет рожью и коноплями, и еще каким-то особенным свежим и легким, пряным запахом полей, вернее, запахом необъятного простора. Рвется душа, рвется вдаль к счастью и радости, мчится скорее поезда и негодует за медленность.

Ты Кубань, ты наша родина,
Войсковой наш богатырь, -

тихо и уныло заводит и поет молодой, сильный казак. Сколько грусти и в то же время восторга и любви слышится в его голосе…

…Многоводная, раздольная,
Разлилася во всю ширь
-

жарко и сильно подхватывают другие. И столько слышится раздолья и мощи, что невольно все отдаются чувству любви к своим местам… А песнь всё льется и льется… Поют про войну, про славные подвиги, про былые времена переселения, про борьбу с горцами… Сколько любви, сколько гордости и надежды в этих голосах.

Мы как дань тебе покорную
От прославленных знамен
[11].

Замирая, с слезами в голосе и в то же время с восторгом поет песнь.

Шлем тебе, Кубань родимая,
До сырой земли поклон.

Где эти старые времена? Ушли, пропали, не вернутся более, но память о них жива и горит в сердцах детей этой страны.

Чувство покоя охватывает душу, начинаешь дремать… А поезд всё мчится, всё мчится вперед. Куда? Зачем?

Скорее, скорее, - шепчет внутри… И так быстро, так радостно бьется сердце…

Впереди чернота. Паровоз, как безумный, мчится вперед, бросая под колеса кровавые отблески топки. Усталые руки судорожно сжимают стальные ручки, окоченелые ноги безчувственно стоят на ступеньке. Холодно. Воздух от быстроты режет лицо и руки и отбрасывает в сторону тело… Мысли путаются, и лишь что-то безсвязно шепчет:

- Скорее, скорее, вперед.

Паровоз замедляет ход. Тусклый фонарь полустанка всё медленнее и медленнее приближается к нам, какие-то голоса ясно выделяются среди ночи… Прыгаешь на ходу, не соображая окружающего, лишь по тупому чувству, что надо слезать… Слышишь свисток и удаляющийся паровоз… Жутко, страшно, волнуешься и не знаешь, что делать хочется, куда-то идти, куда-то стремиться, но какой-то страх и сомнение охватывают всего…

Утро. Алая заря горит на востоке, нежными розоватыми красками расплываясь на небе и незаметно переходя в голубые, почти беловатые тона. Легкие, как дым, такие же розоватые, прозрачные облака кое-где разбросаны по небу. Они тают, сливаясь с синевой неба, и только их края рдеют под лучами еще не взошедшего солнца. Одуряющий утренний запах полей врывается в душу. Кругом рожь. Безконечные поля желтеют кругом, и лишь изредка среди них голыми черными пятнами виднеются пашни. Колокольня села белеет вдали, и гулкие удары к заутрене плавно доносятся до меня. Чувство какой-то нерешительности продолжает бороться с желанием сходить с насыпи. Мокрая от росы трава мягко стелется между ногами, и к мокрым сапогам пристают метелки. Васильки, этот синий взгляд неба и сон любви, ласково мелькают среди полей. С любовью срываешь цветок, он словно улыбается тебе, словно радуется за тебя. Опять поднимаешься на насыпь, опять идешь вперед. Милые образы, неясное представление встречи рисуются мне. Опять нерешительность овладевает телом, но побеждаешь ее и идешь дальше и дальше. Волнуешься…

Солнце медленно всходит над землей, и его первые еще не греющие косые лучи, словно смывая траву, блестят на каплях росы. Как-то радостно и легко становится в груди, и такой же яркий, как и солнечный, луч горит в душе.

Старый сад, заветная цель, всё яснее и яснее вырастает впереди, вот уже близко, и скоро еще темноватая тень его скрыла меня. Словно тут еще сон, между тем как поля улыбаются дню, радостно подтягиваются и ласкаются на солнце. Малиновка начинает свистать, грач с криком летит в поле… Две коровы еще лениво и сочно жуют траву, а мальчик-пастух, сидя на пне, вырезает узоры на ореховой палке. Он поминутно взглядывает на меня. Снова сомнения и нерешительность. Подходишь к пастуху, заговариваешь, спрашиваешь, здесь ли живут, отлично зная, что здесь. Нервы напрягаются, не знаешь, как быть, смущаешься от одной мысли взойти в дом…

Бродишь по саду, подходишь к дому и уходишь опять. Еще спят. Маленький деревянный с верандой домик уютно расположен в зелени сада, еще не старая, но уже тенистая липовая аллея ведет к нему. Идешь, стараясь не шуметь и вглядываясь вперед, боясь подойти близко. Стараешься угадать комнату… и опять уходишь в сад, опять говоришь о том же с мальчиком, опять ждешь, мучаешься и не можешь решиться…

А солнце всё выше и выше. Оно уже греет, пропадает роса, и к влажному утреннему воздуху примешивается свежая теплота… Чуть заметный легкий ветерок пробегает по верхушкам деревьев, заставляя с легкой дрожью шелестеть листву. Дрожь передается на тело, и чувство утреннего холода струйками пробегает по нему.

Вздрагиваешь и отрезвляешься. Стараешься припомнить поручения и более смело идешь к крыльцу… Какое-то чувство последнего трепета на минуту охватывает тебя…

Господи, Боже мой, зачем, зачем так горько на душе? Неужели не вернуть этого счастья, неужели больше никогда я не увижу ее? Нет, Господи, я знаю, Ты ведь любишь и простишь меня; и я буду опять счастлив. Опять я не буду один среди всей лжи человеческой. Один, один, кругом никого, и никому не нужен. Никто не понимает!

Катюша, Катя моя дорогая, неужели и ты забыла меня, зачем ты просишь меня молчать?..

Нет, нет, я слишком малодушен, надо больше верить. Видно, я еще мало люблю…

А жизнь всё та же, ни перемен, ни интереса, мертвая безжизненная пустыня. Нечем дышать, не на чем остановить взгляда и мыслей. Всё пусто…

Понедельник. 30 января.

Вчера я мечтал о переменах, а сегодня я их получил. Я опять в Новом корпусе, пока в 17-ой (камере), но завтра, вероятно, переведут в 11-ю. Отчего и как это случилось, я до сих пор не могу сообразить. Вас[илий] Мих[айлович] принес бумагу от Пауля, в которой предписывается меня перевести в Новый, а тетю в женское отделение. Думаю, что это случилось по приказу ЧеКи. Возможно также, что это удовольствие мне доставил Т. Альперин или же сам М. Бабушкин со Стасиком, потому что за последнее время между нами шли прения, и я с тетей все время ловил их в воровстве.

Удовольствие не из приятных, впрочем, мне, право, всё равно. Будет лишь тяжелее без дела. Что же касается дела, то от этого ни прибудет, ни убудет.

Сейчас сидим все у стола и читаем. Я, однако, читать что-то не могу, не лезет в голову, обуяла лень. Кажется, даже хочется спать - слава Богу.

Горько мне, что это случилось именно тогда, когда я уже совсем свыкся с больницей и ее делами и находил даже в ней удовольствие. Ложусь спать, как-то тянет хоть раз без тревог поспать не просыпаясь. Думаю, что это удастся, т.к. дел нет, а следовательно, и не будет никто будить.

Компания собралась недурная. Все свои. Я уже давно не говорил с людьми, не философствовал и не играл в шахматы, а сегодня уже за вечер успел и то и другое. Победил Раевского и из какого-то духа отрицания спорил с дядей о Дон Кихоте, ругая его немилосердно. Откровенно, пожалуй, я в самом деле не люблю такой тип, он слишком далек от жизни. Но это не касается Сервантеса, как художнику-писателю ему мало равных.

Вторник. 31 января.

Я стал оживать, стал жить и интересоваться жизнью не только своей, но и окружающих. Те узкие рамки, в которые я заключил себя, стали постепенно расходиться, как старая высохшая рама. У меня начинают являться интересы будущего. Я стал вникать в стремления и идеалы других, стал понимать их. Я начал жить.

И с первых жалоб я был поражен тем сдвигом, тем переворотом, который горит в душе каждого человека. Взгляды, желания, идеалы настолько переменились, особенно в крестьянской среде, что прямо поражаешься, и не остается желать ничего лучшего. Путь, по которому идет народ, прямо и ясно горит перед ними не безсознательно. И странно то, что установил я в себе, я нашел в них, может, и не так резко и определенно, но все же я вижу, что их путь идет с моим, и если я его уже пробил, то они пробиваются к нему…

Приказом ВЦИК уничтожена ВЧК и ее органы, и все дела должны быть переданы в двухнедельный срок, политич[еских] в Губпост, а остальных в Трибуналы и Нарсуды[12].

Итак, тот штык, который руководил судьбами людей, сломался, эра насилия уничтожена? Конечно, это сделано для вида, для заграницы, и новый светоч красного террора загорится в лице Госполитуправления, возможно, что он будет еще хуже и ужаснее, но зато он будет слишком обособлен своим заданием и, кроме того, связан с Центром?! Поймет ли заграница этот факт или нет, так, как его понимают в России, но, тем не менее, нужно отдать им справедливость, что они умеют настаивать на своем.

Пятница. 3 февраля.

Нас опять перевели в Новый. Дядю Андрюшу еще вчера. Тетя Наташа заболела, 38,2, боюсь, что тиф. Не дай, Господи. Ведь это ужасно, и кроме того, вероятно, мы скоро будем освобождены.

Суббота. 4 февраля.

Тетушке лучше, слава Богу. Спорю с Валей. Мне его ужасно жалко, по-моему, он заблуждается. Вообще, странный человек. Боюсь, что он сойдет с ума от этих задач, которые поставил себе, а главное, от того шаткого пути, по которому стремится их разъяснить.

Эти дни я ужасно мучаюсь и боюсь за Катю. Что-то с ней? Надеюсь, жива и здорова. Храни ее Господь. Поскорее бы мне к ней. Вот было бы счастье и радость. Господь милостив, это будет скоро.

Окончание следует.



[1].Арапов Николай Александрович (1872 - 1918), кавалергард, в русско-японскую войну Войсковой старшина (подполковник) 8-го Симбирского Казачьего полка, Предводитель дворянства Мокшанского уезда. Женат с 1912 г. на Наталии Владимировне Панчулидзевой (1874 - 1976). Был взят в заложники и расстрелян в сентябре 1918 г. в Пензе по приказанию чекистки Е.Б. Бош, устроившей «красный террор» в Пензе и добивавшей шашкой раненых.

[2]. А.А. Оппель и С.П. Олферьев.

[3]. Фр. «дать взятку, откупиться».

[4]. От attention - «уважительная благосклонность, интерес, внимание, забота».

[5].Анастасии Михайловны Панчулидзевой.

[6]. Оброчное, Нижегородской губернии, ныне Мордовия, большое село и станция ж.д., в котором находилось большое имение Горсткиных с прекрасным молочным хозяйством, производством сыров и спиртзаводом. Имение разграблено и сожжено в 1918 году.

[7]. Фр. «Сегодня несколько бездельников решили этим воспользоваться и собрались вместе. Съежившись в углу, бледные и взволнованные, они пытались произвести впечатление своим диким видом. Ха! Как они комичны».

[8]. Вероятно: «ils ne perçoit qu’a leurs pouvoirs. Soyons» - они не воспринимают ничего, кроме силы. Давайте?

[9]. Вероятно, заключенные из восставших крестьян Чембарского уезда, которые активно помогали «крестьянской армии» Антонова, разгромленной регулярными частями М.Н. Тухачевского и Г.И. Котовского. Большинство из них было расстреляно, многие умерли от голода и болезней в тюрьме.

[10].Роль одного из женихов в пьесе Н.В. Гоголя «Женитьба».

[11]. Начало песни на слова священника 1-го Кавказского казачьего полка, кавалера Ордена Св. Анны 3 ст., Константина Николаевича Образцова(1877 - 1949), написанной им в 1914 году на русско-турецком фронте. Регент хора конвоя Наместника Императора на Кавказе, лично известный Императорской семье, Михаил Николаевич Колотилин (1863 - 1917) сочинил музыку на его слова, после чего песню стал исполнять хор Наместника и Войсковой казачий хор. В 1921 году песня стала официальным войсковым гимном Кубанского казачьего войска (в эмиграции), а в 1995 г. утверждена как официальный гимн Краснодарского края. Исполняется в аранжировке художественного руководителя Государственного академического Кубанского казачьего хора Виктора Гавриловича Захарченко (р. 1938 г.).

[12]. В декабре 1921 г. на IX Всероссийском съезде советов было принято постановление о реорганизации ВЧК, а 6 февраля 1922 года постановлением ВЦИК оно было утверждено. Дела общеуголовные передавались в Революционные трибуналы (Ревтрибуналы) и в Народные суды (Нарсуды). Политические и антигосударственные дела передавались в Главное политическое управление (ГПУ) при Народном Комиссариате Внутренних Дел (НКВД). В течение 1922 года были приняты законы об адвокатуре, нотариате, арбитраже и судоустройстве. После образования в декабре 1922 года СССР ГПУ в 1923 году преобразовано в Объединенное ГПУ (ОГПУ).

59
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
2
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru