Господь указал мне новый путь

Автобиографические записки Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна.

Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев).

Продолжение публикации. Начало см.

Эти автобиографические записи были сделаны иеромонахом Иоанном (Снычевым) в 1955 году. Об этом имеется запись самого Владыки Иоанна. Текст подготовлен к публикации по «самиздатовской» книге.

Первые годы в Саратовской семинарии

Многое из того, что я встретил в стенах духовной школы, ушло безследно из памяти. И потому придется ограничиться только тем, что глубоко запечатлелось не только умом, но и сердцем. Науки, которые преподавались в семинарии, были мне уже знакомы, и я без всякого затруднения усваивал их. Св. Писание, Катехизис, Устав и другие предметы я изучал до поступления в семинарию, но тем не менее интерес к слушанию не исчез, а наоборот, возрастал с каждым уроком.

Первое, что привлекло мое внимание, было поведение учащихся. Мне казалось странным, что учащиеся допускают смех и лишние разговоры во время уроков. Такое поведение меня приводило в раздражение, и я сколько мог старался либо молчать, переживая ситуацию в себе самом, либо делать кроткие замечания. Конечно, все мои замечания оставались пустым звуком, и я должен был больше молчать и возмущаться внутри своего сердца.

На жительство поместили меня в небольшое общежитие, что на Глебочевом овраге. Здесь нас было человек шесть. Хозяйка - Акилина Яковлевна - женщина добродушная и приветливая. Она ежедневно готовила нам пищу и в определенное время стирала белье. Таковы были первые дни моей жизни в духовной школе.

1949 год. Крещение

В день праздника Крещения я был в Саратове. Владыка Борис оставил меня на служение в эти дни при Троицком соборе. Как помню, в самый день праздника я участвовал за богослужением за поздней Литургией. Народу было так много, что он не помещался не только в верхнем храме, но и на площади. После Литургии Владыка и все духовенство отправились крестным ходом на «Иордан». Пройти было очень трудно, и мы тихим шагом двигались вперед, спускаясь по небольшому склону к Волге. Вся набережная близ «Иордана» была заполнена народом. Собравшихся на великое торжество было более пятидесяти тысяч. На берегу Волги была устроена «Иордань», а в трехстах метрах - специальная купель для желающих погрузиться в воду.

Вот мы и подошли к желанному месту. Началось великое водоосвящение. И в то время, когда Владыка погрузил святой крест в воду, послышались ружейные выстрелы, а стая голубей закружилась над головами верующих. У купели нашлись охотники окунуть себя в водах и, завернувшись в теплые одежды, уехать домой. Торжество закончилось. С пением кондака праздника мы возвращались в Божий храм. Торжество это не прошло безследно. Купание на Волге внешними людьми было оценено как едва ли не величайшее преступление. По этому поводу в местной газете был помещен фельетон под названием «Саратовская купель», имевший влияние на дальнейший ход жизни местного епископа.

Помнится мне один случай, произошедший во время богослужения в день праздника Сретения Господня. Я, как всегда, был приглашен участвовать за поздней Литургией в Троицком соборе. Народу в этот день было много. Пел архиерейский хор. Служба совершалась торжественно. Наступил самый важный момент в Божественной литургии, запели: «Милость мира...». Владыка с зажженными свечами вышел на амвон. Осенив народ трикирием и дикирием, он возвращался в алтарь. И в то время, когда он отдавал свечи иподиаконам, пламя свечи от трикирия воспламенило бумажные цветы, которые висели над царскими вратами, и быстрые язычки огня поползли вверх, уничтожая на своем пути лепестки бумаги. Пламя всё возрастало. Иконостас был сооружен из фанеры и окрашен масляной краской и в любой момент был готов воспламениться и произвести пожар. «Горим!» - кто-то истерично крикнул в толпе молящихся. Народ всколыхнулся, зашумел и не знал, что делать. Два иподиакона выбежали из алтаря на амвон, пытаясь потушить пламя, но оно было уже так высоко, что они едва доставали его рипидами. Положение было катастрофическим. Владыка, прервав священнодействие, направился к месту происшествия. Он был уже у царских врат, как кто-то из иподиаконов (кажется, Михаил Сергеевич) крикнул: «Владыка! Волосы у Вас горят!». Епископ быстро ударил рукой по митре, она упала на пол и покатилась к престолу. Проверив волосы и убедившись, что все они целы, он прошел дальше. Затем, схватив рукой один конец проволоки, на которой были прикреплены цветы, он с такой силой дернул ее, что обе колонны, поддерживавшие небольшие вылепленные фигуры, упали на пол, а вместе с ними рухнули и горящие цветы. Иподиаконы стали ногами тушить их. Бедствие было предотвращено.

Спустя немного времени после этого события, Владыка принял ряд решений по епархиальной службе. Откровенно говоря, он немного недолюбливал настоятеля Духосошественного храма о. Серафима Казновецкого - нашего преподавателя по гомилетике и Уставу. Владыка решил перевести его настоятелем в Никольский собор Чкалова (Оренбурга), а тамошнего настоятеля о. Сергия Ногачевского устроить здесь. Были написаны указы обоим настоятелям и вручены им к исполнению. Отец Серафим отправился в Чкалов знакомиться с причтом, а о. Сергий прибыл в Саратов. Он намечался, кроме настоятельства, еще и преподавателем семинарии. Не успели перемещенные настоятели принять дела по приходам, как неожиданно для них изменилось положение вещей. Владыка Борис получил указ из Патриархии о переводе его в Чкаловскую епархию. Перевод этот был тесно связан с тем фельетоном. Пришлось, вопреки всякому желанию, подчиниться указу. Но прежде чем выбыть из Саратова, он аннулировал свои указы, выданные двум настоятелям, и снова возвратил их каждого на прежнее место.

Назначение нового епископа

Архиепископ Астраханский и Саратовский Филипп (Ставицкий).

Вместо переведенного епископа Бориса в Саратов по совместительству с титулом Саратовский и Астраханский был назначен архиепископ Филипп (Ставицкий). Новый архиерей прибыл в Саратов в канун Прощенного дня. Впервые я увидел его вечером перед началом всенощной Сыропустной недели. После встречи он, взошедши на амвон, обратился к верующим с теплым, проникновенным словом, в котором отметил, что он назначен волей Божией пасти Саратовскую паству и вести ее путями злачными.

В его слове столько было теплоты и отеческой любви, что я невольно от умиления заплакал. На фоне двух контрастов епископ Борис казался для меня далеким и чужим архиереем, а этот - близким и родным. В нем я увидел какие-то общие черты с моим старцем Владыкой Мануилом. В глубине своего сердца я благодарил Господа, что Он назначил в Саратов такого архипастыря.

Преподаватели семинарии

Преподавателей, по соотношению с теми предметами, которые преподавались в семинарии, конечно, было немного. Каждый из них сам по себе был своеобразен и не был похож один на другого.

Ректор архимандрит Феогност был болезненным человеком. Он часто отсутствовал в стенах семинарии по нездоровью. В силу ли этой причины, или, быть может, другой, но он в классах не преподавал. Высшее начальство ставило это ему на вид, но он продолжал держаться своего принципа и не соглашался преподавать ни одного предмета.

Меня он почему-то любил и часто приглашал к себе на квартиру. Однажды он, пригласив меня к себе, после угощения раскрыл мне тайны, которыми, оказывается, было овеяно мое имя с самого поступления в семинарию. Оказалось, что епископ Борис, назначая меня в духовную школу, передал меня в ведение духовного начальства с такими словами: «Это мануиловец, пораженный пережитками прошлого. На вас лежит забота очистить его от всего этого, следить за ним, как за опасным человеком». А я-то, по своей наивности, не знал этой характеристики обо мне. Большое спасибо о. ректору, что он доверчиво и по-отечески отнесся ко мне.

Ректор сказал: «Я на тебя посмотрел и по твоему настроению убедился в противоположности данной тебе характеристики. Учись спокойно, и если кто будет тебя обижать, то обращайся ко мне за помощью». И действительно все время моего пребывания в семинарии он оказывал мне свое покровительство.

Инспектор Димитрий Григорьевич Яхонтов был человеком светским. Преподавал он Новый Завет, историю Древней и Русской Церкви, сектантство и Конституцию. Преподавал он интересно, живо. На его уроках всегда было весело. Он не был требовательным к дисциплине, и поэтому в классе иногда можно было слышать разные шутки и смех. Но старушек, приходящих в храм, весьма не любил. Бывало, как увидит какую-либо старушку, передающую кому-нибудь из воспитанников баночку варенья, то наморщится и даже плюнет. «Опять, - скажет, - эти богомолки пришли, терпеть их не могу, и что им здесь делать?». Ученики знали эту слабость инспектора и старались принимать подарки тайно.

Помощник инспектора отец Василий Платонов чудесный был человек. Бывший учитель светской школы, он принял сан и посвятил себя служению Церкви. Преподавал нам русский язык. Предмет свой знал хорошо. К ответам требовательный. Оценки ставил по достоинству. Как воспитатель, он следил зорко за поведением учащихся и в случае нарушения дисциплины либо доносил начальству, либо сам исправлял нарушителей.

«Ну, молодой человек! Ты что же спишь?» - с улыбкой подойдя к кровати ленивца, спрашивал он. А когда учащийся допускал какие-либо поступки, порочащие воспитанника, он вызывал его и говорил: «Ну, молодой человек! Для чего ты это сделал? Вот кол поставлю по поведению, и плохо будет! Правда же! Ну и ну!». Ко мне он относился с уважением и доверчиво. Несмотря на то, что я был воспитанником, он в дни Великого поста исповедовался у меня.

Протоиерей Серафим Казновецкий, преподаватель гомилетики и Церковного Устава, слыл за человека западника. Он действительно прибыл с запада, где служил священником и епархиальным миссионером. Как преподаватель он был средних способностей, но свои уроки он вел если не блестяще, то во всяком случае неплохо. Всякий раз, когда он преподавал правила и приемы гомилетики, он насыщал свои беседы примерами из своей жизни.

Мне хорошо запомнились некоторые примеры. На Украине готовили епархиальных миссионеров не только широко эрудированных, но и находчивых и способных в любых обстоятельствах найти выход и дать ответ. Когда миссионеры-священники оканчивали курсы, то, как испытание, они должны были экспромтом произнести проповедь. Для этой цели перед тем, как выходить проповеднику на кафедру, вручали ему запечатанный конверт с чистым листочком. Священник разрывал конверт и видел, что на листочке не указана никакая тема. И вот один священник, увидав чистый листочек, не растерялся, а поднял его над головой и, показав обе стороны, сказал: «Здесь нет ничего, и здесь нет ничего. Вот так и Господь сотворил землю из ничего». И после этого он на эту тему произнес блестящую проповедь.

Католические проповедники в целях эффективного воздействия на слушателей употребляли разнообразные внешние приемы. Об одном из таких приемов о. Серафим рассказал нам на уроке. Однажды один из ксендзов употребил весьма странный прием: он взял ружье и, медленно восходя по ступеням на кафедру, прикладом ружья ударял о ступени. Молящиеся в храме стали прислушиваться к странным звукам. А ксендз все поднимался и поднимался. «Стук, стук, стук», - доносилось до слуха народа. Все смотрели на кафедру и ожидали, что будет. Ксендз же, дойдя до последней ступени кафедры, стал постепенно поднимать ствол ружья, а затем, поднявшись, стал целиться в народ, поворачивая ствол то в одну, то в другую сторону. «Ах!» - послышалось в народе. Тогда он отложил ружье и громко возгласил: «А, вы смерти телесной боитесь, а духовной - нет!!!». После этого он начал свою проповедь: «О духовной смерти».

Иногда рассказы преподавателя носили почти анекдотический характер. Так, он рассказывал, как один ксендз, который должен был произносить проповедь, не закончив игру в карты, сунул всю колоду в карман и поспешил в церковь произносить поучение. Но перед тем как взойти на кафедру, он решил вынуть носовой платочек, при этом карты вывалились из кармана и рассыпались по полу храма. Произошел явный конфуз. Ну что могли подумать о ксендзе молящиеся, увидев это? Тогда он, чтобы выйти из такого затруднительного и соблазнительного положения, подозвал близ стоящую девочку и попросил ее: «Ну-ка, девочка, подними карту». И когда та подняла и подала священнику, он спросил ее: «Это какая карта?». Девочка ответила: «Король трефи». - «А это какая?» - «Это крести». - «А ты знаешь молитву Богородице?» - «Нет». Ксендз подозвал к себе маму девочки и сказал: «Как же так? Вы ребенка научили различать масти карт, а вот молитве не научили?!». И, осторожно собрав карты, он прошел на кафедру для произнесения проповеди. Так вышел из конфузного положения священник-католик.

Устав о. Серафим знал хорошо и приучил учащихся разбираться в Уставе на практике. Приносились в класс богослужебные книги, и воспитанники должны были сами находить необходимые уставные указания и отправлять по ним службу. Иногда эти практические уроки превращались в весьма занятные и смешные истории. Так, однажды, помнится мне, проходили практические занятия по отправлению постовой службы по Триоди. Отец Серафим попросил воспитанников найти «Троичны» в богослужебных книгах. Все бросились искать это песнопение в разных книгах: одни в Триоди, другие - в Октоихе. Они перелистали все книги, но найти так и не смогли. Я сидел в стороне и смеялся над ними. Мне было интересно наблюдать, как они, вырывая друг у друга книги, стремительно перелистывали одну страницу за другой, от первой корки до конечной. «Ну что, о. Иоанн, смешно тебе?» - заметил о. Серафим. «Ну а как же не смешно! - ответил я, улыбаясь. - Целый урок ищут и никак не могут найти». - «В таком случае помоги им», - попросил меня преподаватель. Я взял Триодь и быстро нашел им нужное песнопение. «Ну как же так?! - недоумевая на самих себя, говорили воспитанники, - мы же эту книгу смотрели от корки и до корки и не могли найти!» - «Эх, вы! - укорил учащихся о. Серафим. - А еще уставщиками называетесь!». И он произнес любимую им поговорку: «Як до Триоди, так и гутовати (плакать) годи»...

Отношение ко мне о. Серафима было неплохое. Правда, он как-то свысока смотрел на меня и боялся приближать меня к себе, но это, однако, не мешало ему оказывать мне почтение. Он часто приглашал меня в Духосошественский храм на богослужение.

Отец Константин Корчевский, преподаватель Догматического Богословия, был простым и приветливым человеком. Всегда радушный, он обращался с нами по-отечески. Преподавал он в меру своих способностей. У него почему-то иногда от скороговорки запинался язык, и речь тогда становилась неясной. Замечания ученикам делал шутливо. Бывало, если кто-то зашумит в классе, он скажет только: «Детки, потише! У меня же не луженое горло, разве я перекричу вас?! Ну, давайте же потише! А то выставлю за дверь!». А иногда просто скажет: «А ну-ка, Кулешов (был у нас такой озорник), поди сюда!». И когда тот подходил, он говорил ему: «Ну-ка, согни спину, я тебя сейчас накажу!». И он брал один конец своей рясы и легонько ударял по спине провинившегося. Тот, шутя, говорил: «Отец Константин! Совсем не больно бьете!» - «Ах ты, озорник! Тебе хочется, чтобы больно было! Ступай на место и больше не озоруй», - смеясь, отвечал о. Константин.

Своей отрывистой скороговоркой и простотой он иногда приводил в смех учеников даже за богослужением. Был такой случай. Как-то он служил Литургию без диакона. И когда наступил момент читать Евангелие, он вынес его на амвон и, обратясь к народу, возгласил: «Вонмем!» Затем открыл Евангелие и, потеряв то место, которое надо было читать, начал чтение: «Рече Господь... Нет...». Он перевернул страницу и продолжал: «Во время оно... Нет...». И так он несколько минут произносил то «Рече Господь...», то «Во время оно...», пока, наконец, не нашел дневное начало Евангельского чтения. Стоявшие прислужники со свечами не могли удержаться от смеха и, чтобы не смущать молящихся своим смехом, кусали себе губы. Меня о. Константин любил и уважал. Я был постоянным гостем у него на квартире.

Леонид Алексеевич Гринченко - преподаватель Ветхого Завета, психологии и латинского языка - выходец из Рима. Самотечный преподаватель. Никогда он не готовился к урокам. Соображал на уроках в классе. Поклонник горькой водицы. Последнее причиняло много неприятностей для семинарии. Однажды он попросил меня отслужить молебен св. Варваре. Он очень любил ее за покровительство. С ним был такой случай. Как-то он под хмелем возвращался в ночное время домой. Его встретили двое мужчин и пытались ограбить. От испуга он немного пришел в трезвость и стал молиться Великомученице Варваре. В это время вышли военные из своих казарм и грабители убежали. Вот по этому случаю он просил меня отслужить молебен. Ко мне и к ребятам он относился всегда вежливо.

Михаил Иванович Иванов, преподаватель пения. Преподавал он, можно сказать, так себе, лишь бы урок прошел. Для воспитанников он был безразличным. Он был как-то незамечаем нами.

Николай Михайлович Рыгалов, преподаватель английского языка, греческого языка и катехизиса. Он был человеком умеренного темперамента. Он старался научить нас эллинскому языку, но мы усваивали его плохо. Некоторые ученики, чтобы обмануть его бдительность, начинали так быстро читать текст, что не было никакой возможности для преподавателя уследить за правильностью читаемого. Тогда он говорил: «Эй, Эй! Погоди-ка, куда ты торопишься?» - и снова заставлял ученика читать.

А тем, которые едва произносили по слогам греческие слова, он обычно замечал: «Ну, что же ты! Ну... ну, читай же!». И когда ученик снова ошибался, то он взволнованно говорил: «Да не «аутос», а «автос»! Ну что ты плетешь?! Садись». Вообще он был добродушный человек, но немного с характером - не любил замечаний.

Ученики

Состав учащихся настолько был разнообразен по своему характеру, что нет возможности охватить всего в своих воспоминаниях. Здесь были воспитанники и с пылким, и с холодным темпераментом, воспитанники, получившие светское образование, и выходцы из простых крестьянских семей. Одни ученики по настроению своему были жизнерадостными, другие - наоборот, замкнутыми, с оттенками какой-то грусти на лице, но таких было мало. В религиозном отношении все ученики как бы разделялись на ступени: одни глубоко веровали в Божественные истины, а другие искали для себя подтверждения, укрепления, а иные (отдельные личности), как мне казалось, были людьми сомневающимися. Последние после короткого времени пребывания в семинарии сами по себе отсеивались и уходили на тот путь, который присущ был их настроению.

К преподаваемым наукам богословия одни относились со всей серьезностью, а другие - равнодушно. Одним давалось всё легко, а другим - с большими трудностями. Одни усваивали предметы логическим мышлением, другие - механически и зрительной памятью. Помнится мне один ученик - П. Барковский, который умел заучивать на память целые страницы учебника и, когда его вызывали отвечать урок, то он прекрасно излагал слово в слово весь урок. Но стоило только спросить его из середины - он не мог ответить. Были ученики не столько знающие предмет, сколько удивительно смекалистые. Как-то однажды посетил наш урок по истории Древней Церкви Владыка Борис. Во время вопросов и ответов неожиданно коснулись вопроса географии. Одному ученику Владыка задал такой вопрос: «Скажи, пожалуйста, где находится Албания?». Ученик подумал-подумал и сказал: «Как где? Да там, где она есть, и находится!». Владыка и ученики рассмеялись. «Здорово ответил!» - смеясь, сказал Преосвященный.

А вообще-то кругозор наш был ограничен и мы часто не могли правильно связать двух слов. К этой категории людей относился и я. У меня, как говорили преподаватели, был язык «топорный». Это потому, что в моей речи часто не было связи между словами и был слишком простонародный выговор. Но учился я прилежно.

Были ученики, как мы их называли, шутники и клоуны. Этим отличался воспитанник Вячеслав Кулешов. Это был самый настоящий комик. Бывало, вызовут его к доске отвечать урок, а он ничего не знает, и как только преподаватель отворачивался, он такие гримасы строить начинал, что невозможно было удержаться от смеха. Удивительно, что он при всей своей шаловливости любил монастыри и знал почти все их и где они находятся, на память. Иногда его шалости доходили до озорства. Однажды он устроил такую шутку: взял ручку и держал острие перед собой. В это время он окликнул другого ученика. Тот обернулся и щекой наткнулся на острие. Поднялась целая суматоха. Кулешов был выставлен из класса, и о нем был поставлен вопрос на педсовете (такой вопрос ставился неоднократно): исключить его или оставить в семинарии. Пока оставили.

Были и такие ученики, которые считали себя за «великих подвижников». Одним из таких учеников был Илюша Бородин. Это был неуравновешенный паренек, быстро менявший свое мнение и слабовольный. Иногда он, представляя из себя «великого подвижника», отпускал бороду, а под матрац клал поленья и спал на них.

Ему всё чудилась нечистая сила, избравшая себе жилище на чердаке, прямо над его кроватью. Бывало, услышит он какой-нибудь шорох на потолке, вскочит с кровати и кричит своему другу Попкову: «Алеша, вставай! Слышишь, как бесы носятся на чердаке?! Давай святой воды и ладана, мы сейчас их изгоним!». Но не всегда ему удавалось «изгонять» бесов: они по-прежнему продолжали ворочаться на чердаке и безпокоить «подвижника». В своем безсилии он однажды обратился ко мне и попросил отслужить молебен. Я, конечно, не стал служить, а только посоветовал ему убрать поленья из-под матраца и выбросить дурь из головы. Кажется, после этого бесы исчезли.

Этот ученик страшно любил похвалу и, можно сказать, жил не своей жизнью, а людскою оценкою. Стоило его хоть немного похвалить, как он начинал таять от удовольствия, глазки искрились и, складывая руки крестообразно на груди, как-то неестественно смеялся: «Хе-хе-хе-ее!». Мнения своего, как и других, он не держался. Если, допустим, я скажу ему что-либо утром и он согласится со мной, то потом, когда другой человек ему говорил иное, он тоже соглашался, как бы совершенно забывая о том, что сказал я. Поэтому верх над ним брал тот, кто говорил ему на сон грядущий. Его неуравновешенность проявлялась не только во мнениях, но и в самом настроении. Иногда он был чрезмерно весел, а иногда слишком угрюм. То ему хотелось быть чуждым всякому мирскому увлечению, то всё бросал и безудержно увлекался мирскими песнями, смехом, шутками, игрой. Помню я, как он однажды увлекся музыкой, купил гитару и целыми днями играл романсы. Потом ему кто-то сказал: «Илюша, ты ведь беса потешаешь!». Он призадумался и ответил: «Да ведь и правда!» Затем взял гитару, подошел к открытому окну на веранде и со всего маха так ударил ею о подоконник, что только щепки полетели во все стороны. Учился он плохо.

Был у нас и такой ученик, который искал особого признака в священнике и, если он его не находил, то этого человека он не считал за священника и не брал у него благословения. Это был Иван Мухин. Мужчина лет 45-ти, холостой. Он всё искал себе невесту, но они, как назло, бежали от него. Он всегда ходил в защитного цвета пиджаке и брюках. Его оригинальность в манерах, в мышлении и разговорах привлекали любителей пошутить. Уж чего только над ним не делали шутники: и книги нарочно прятали, и мазали чернилами, иногда даже верхом садились на него и так далее, - а он всё терпел. Удивительный был человек.

Среди воспитанников находились и такие, которые не прочь были до ночных похождений. Начальство за таковыми следило особо и, если видели, что кто-то отсутствовал ночью, то такового строго наказывало.

Общежитие

Первоначально, как я уже говорил, меня поместили на Глебочевом овраге, а потом переместили ближе к семинарскому зданию на Кирпичную улицу. Здесь было второе общежитие, где размещались ученики и столовая. Мне отвели как священнику отдельную небольшую комнату, в которой я отдыхал и занимался. Помещение, надо сказать, было мало пригодно для общежития. Невероятная теснота и духота отличали это здание. Моя комната находилась рядом с другими комнатами, в которых жили воспитанники. Перегородки были тонкими, да и дверь плохо прикрывалась, поэтому любой шум доносился до моего слуха и часто мешал заниматься и размышлять о полезном. Но приходилось мириться и молча привыкать ко всем неудобствам.

Занятия

Занятия у нас начинались в девять часов утра. К этому времени все ученики собирались в классы и ожидали прихода преподавателей. К занятиям я относился со всей серьезностью. Мне всё нравилось, и хотя многое было мне уже известно, жажда знаний направляла меня на более глубокое изучение предметов. Трудным для меня, как и для многих других, было написание сочинений. Бывало, сидишь целыми вечерами, читаешь, читаешь необходимую литературу, а как только станешь писать - ничего не получается. Хочется своими словами излагать прочитанное, а ничего не выходит, никак не удается оторваться от книги. Да и думаешь, что лучше того, как написано в книге, и не напишешь. После этого начинаешь предложение за предложением списывать, но страх, что преподаватель заметит это, заставлял оставлять эту затею. И снова страдальчески думать, писать и зачеркивать. Сколько приходилось перепортить чистой бумаги, пока хоть мало-мальски получалось сочинение! Да, написание сочинений - наука трудная, но и полезная для ума.

Трудновато мне было усваивать иностранные языки и пение. И мне почему-то думается, что время, отведенное на изучение этих языков, прошло у меня как-то безплодно. Остальные предметы давались легко, и я мог, даже не присутствуя на уроках, отвечать свободно. Да мне вторую половину второго класса почти не приходилось заниматься: меня часто вызывали то совершать крещение в храме, то служить молебен, то приобщать или соборовать кого-либо на дому. Этим я не тяготился, так как преподаватели знали, что я всегда отвечу их уроки.

Служение

В семинарской практике богослужение было установлено ежедневно. Ученики участвовали в богослужении не все, а только те, чья была чреда. Служение совершали игумен Иона и о. Василий - помощник инспектора. Я принимал участие первоначально только в праздничные дни, а с осени 1949 года - сначала через день, а потом почти ежедневно в течение трех месяцев.

Но на мне лежала обязанность исповедовать молящихся и совершать требы (молебны и панихиды) в праздничные дни. Этим я не тяготился. Обязанность эта давала мне возможность стать ближе к народу и вместе с ним нести тяготы. В такой обстановке я познакомился с некоторыми людьми, которые стали для меня как бы духовными чадами и которые, в свою очередь, поддерживали меня благими советами и вниманием.

Поездка в родной город

В первое полугодие своего учения Страстную неделю и первый день Святой Пасхи я провел в Саратове. Служба была ограничена тем, что о. ректор, кого-то испугавшись, запретил пускать в храм молящихся, так что в семинарской церкви присутствовали только одни семинаристы и служащие семинарии. Все это скрашивало торжество Великих дней. Днем в Светлый праздник Пасхи я отбыл в свой родной город Чкалов (Оренбург).

Тамошний епископ Борис принял меня радушно и пригласил принять участие в богослужении на третий день Пасхи в молитвенном доме. Я был рад такому вниманию Владыки. В назначенный день началась торжественная служба. Служило шесть священников и епископ. Когда кончилась Литургия, Владыка вышел из алтаря и начал говорить поучение. О чем он тогда говорил, я сейчас не припомню, помню только, что он говорил громко и очень резко. И чем дольше он говорил, тем сильнее и сильнее звучал его голос, направленный к обличению кого-то. Я хорошо запомнил, как он, вошедши в пафос и укоряя верующих за то, что они осуждают людей и, очевидно, его самого, произнес: «Для чего нам судить других, когда и без нас чертей полно, чтобы заниматься этим делом». Когда я услышал подобное случайно вырвавшееся слово из уст епископа, то весь задрожал: так непривычно было для слуха это выражение, да и народ в это время зашумел, заговорил, выражая тем самым свое возмущение. Потом был совершен праздничный молебен. Интересно отметить случай, произошедший после окончания молебна. Владыка прошел на амвон и, обращаясь к народу, стал что-то говорить. Духовенство стояло внизу солеи. Этим временем два иподиакона, желая, очевидно, передвинуть подсвечник, стоящий у местной иконы Божией Матери, взяли его за края и хотели приподнять. Нижняя часть подсвечника оторвалась, а верхняя стала падать на Владыку. Всё масло, которое находилось в лампадке, вылилось на плечи епископа и потекло по белоснежному облачению. Мы так испугались, что машинально шарахнулись в сторону, но все равно некоторые из нас не избежали той же участи: масло оказалось и на их облачениях. Епископ явно был сконфужен, но речь свою закончил. Что сие означало, не могу рассудить своим умом. Да будет на всё это суд Божий. Но было, конечно, неприятно смотреть, как масло текло по облачению епископа. Народ видел в этом как бы наказание ему за то выражение, которым он, невольно оговорившись, смутил слух верующих.

Случай накануне Радоницы

Как было у меня в обычае, я ежедневно посещал храм. Утром в понедельник я тоже был в церкви. После Литургии я возвратился домой. Чувствовал себя почему-то уставшим. Пришлось лечь отдохнуть. Сон был тяжелый. Едва закрыл глаза и немного задремал, как увидел себя во сне стоящим около Никольского собора, который своим куполом уходил в небо. Неожиданно появился огненный столп, нисходящий сверху прямо на церковь. Он быстро спустился вниз и окутал весь храм. В это время всё небо загорелось ярким огнем. «Ну вот, - подумал я, - и наступил Свету конец!». Силился проснуться и никак не мог. Нервы мои были напряжены до предела. Наконец, я проснулся и почувствовал сильную тяжесть в голове, как будто бы она была набита железом. Сон удивил меня своей необычностью. «Что он означает?» - такие мысли не оставляли меня весь день.

Вечером должна была совершаться заупокойная служба, я пошел в храм помолиться за усопших. В служении принимало участие всё духовенство: епископ, священники и диаконы. Я молился за усопших, не подозревая никакой опасности. Совесть моя была чиста. Но неожиданно для меня дело приняло угрожающее направление. Когда был совершен отпуст и пропета вечная память, то епископ, взяв посох, обратился с возмущением к народу. «Братья и сестры! Кто-то из вас нашелся слишком умным человеком и подал мне вместо заупокойной записки письмо, написанное против меня. В нем автор в грубых выражениях рисует меня растолстевшим человеком и обвиняет меня в том, что я якобы «задвинул» вашего молодого о. Иоанна». Обличительная речь епископа сотрясала своды храма. И всё, что говорилось, касалось моей личности. Мне было не по себе. И кто это додумался проявить ненужную заботу обо мне в такой грубой форме? Я же никого не просил и ни с кем не разговаривал на эту тему. Вот они - ревнители неразумного благочестия!

Когда я вошел в алтарь, то епископ, стоявший у престола, обратясь ко мне и стуча рукой по престолу, грозно сказал: «Ну, Иван, это твоя проделка! Это тебе не пройдет даром! Я тебе покажу!..». Эти слова Владыки, словно острый нож, пронзили мое сердце. И только теперь стал понятен виденный мною сон. Оправдываться я не стал и, разоблачившись, с великой скорбью возвратился домой. Там я лег в кровать и, уткнувшись в подушку, горько заплакал. Мне было тяжело, тяжело, и только слезами я облегчал эту душевную тяжесть.

Конфликт с ректором

После Радоницы я возвратился в Саратов и приступил к сдаче экзаменов. Всё шло хорошо, но однажды случилось испытание. Хозяйка, у которой арендовало дом наше правление, попросила меня окрестить ребенка своей родственницы. А надо сказать, что крещение в нашем семинарском храме, по просьбам соборного духовенства, было запрещено. Учитывая то, что хозяйка была как бы своим человеком, я согласился окрестить ребенка, не спрашивая специального разрешения о. ректора. И вот это Таинство было совершено. Но кто-то постарался известить об этом отца ректора. Он явился в семинарию и вызвал меня на объяснение. «Отец Иоанн, на каком основании вы окрестили ребенка? - разгневанно спросил он. - Кто будет отвечать за это, если узнает уполномоченный?» Я хотел успокоить о. ректора ссылкой на то, что хозяйка свой человек, но он не принимал моих оправданий. Он потребовал у меня и у о. диакона письменных объяснений и удалился в свои покои.

Мы с о. диаконом стали размышлять над тем, в какой форме выразить нам свое оправдание. О случившемся я не скорбел. Мы даже шутили друг с другом и задавали друг другу вопросы. «Ну как, о. Иоанн, мы будем оправдываться? На каком основании мы совершили крещение?» - шутя спрашивал о. диакон. «Как на каком основании? Да на том основании, что Господь повелел идти в мир учить и крестить!» - отвечал я. Придумано было весьма оригинально, и мы в такой форме изложили свои объяснительные записки и подали о. ректору. Обошлось всё хорошо.

Первые летние каникулы

С окончанием экзаменов и с переводом в третий класс я отбыл в качестве воспитанника семинарии в Чкалов. Конфликт, который произошел накануне Радоницы, хоть и был печальным для меня, но все-таки не принес ничего существенного в наши взаимоотношения с Епископом. Я ехал в Чкалов не для того, чтобы провести там все каникулы, а только на недельку или немного более, а потом возвратиться в Саратов. У меня имелся даже указ Архиепископа Филиппа о назначении меня священником в Троицкий собор с определенным окладом на время летних каникул. Но когда я доложил епископу Борису о своем намерении, то он категорически запретил мне возвратиться в Саратов и повелел известить об этом мое начальство. Я был назначен священником в Никольский кафедральный собор. Предварительно посоветовавшись с о. Даниилом (Фоминым), я решил остаться и провести в Чкалове летние каникулы. Итак, я снова оказался среди своих родных.

Несмотря на то, что Владыка относился ко мне хорошо, мое сердце никак не располагалось к нему. Прежде всего меня не располагало к нему то обстоятельство, что он всегда подчеркивал в своих разговорах с духовенством и с прихожанами так называемую им «мануиловщину»: «Надо искоренить мануиловщину», - так и слышалось в его речах. И он искоренял. Тот порядок богослужения и те обычаи, которые были заведены Архиепископом Мануилом, - всё это заменялось новым епископом. Это было иное направление. Молиться с ним было мне трудно.

Кроме этого, Владыка никогда не мог служить так, чтобы не сделать кому-либо замечания. А замечания он делал во всеуслышание. Помню, как однажды диакон ошибся на ектении. Когда он вошел в алтарь, Владыка подозвал его к себе и громко заметил: «Отец Гавриил! Сколько ни вертись вокруг колодца, все равно конца не будет, так и у тебя получается, сколько тебе ни говори, а ты черпаешь худым ведром воду и ничего не остается в голове. Пора научиться не ошибаться». Диакон, чудак в своем роде, только и мог ответить: «Простите, Ваше Преосвященство, но что же поделаешь!»

К празднику Апостолов Петра и Павла Владыка был приглашен в Бузулук, вместе с ним приглашен был и я. Владыка с иподиаконами отбыл туда на машине, а я с диаконом Павлом - на поезде. В день праздника совершалась Литургия в храме святых Апостолов Петра и Павла. В этом служении принимал участие и я. Примечательно, что и в такой великий день Владыка не обошелся без замечаний. Когда совершали малый вход, то диакон как-то неаккуратно поднес ему Св. Евангелие для целования, а два диакона так близко стояли к епископу и кадили, что ему нельзя было нагнуться, чтобы сделать полный поклон при осенении трикирием и дикирием. С пением «Приидите поклонимся...» мы прошли в алтарь и как только ступили в «Святая Святых», епископ крикнул на отцов диаконов: «Что же это вы так безобразно кадите на епископа!» Так нарушалось молитвенное настроение.

Случались и такие казусы. После Литургии в день Происхождения честных древ Животворящего Креста Господня и по совершении водосвятного молебна был совершен крестный ход вокруг храма. Когда мы проходили северной стороной храма, Владыка передал через диакона: «Идите и уберите лестницу, а то упадут под лестницу». И только он произнес это, как среди народа послышался шепот: «Какой Владыка невоспитанный! Вы только подумайте, как он диакона подлецом обозвал! Иди, говорит, подлец!». Конечно, это смущение было напрасным, Владыка сказал «под лестницу», а послышалось «подлец». Вот и сочинили небылицу.

Был воскресный день. На вечер было объявлено чтение акафиста Божией Матери. Но на понедельник приходилась память апостола Матфия, и я посоветовал настоятелю о. Константину Плясунову служить вместо вечерни всенощную с акафистом. Он согласился. Когда наступил вечер и собралось духовенство, начали служить всенощную. Во время службы прибыл архиерей. Он явно был смущен произошедшим изменением в распорядке богослужения, но молчал. На «Хвалите» вышли на середину храма левого придела пред образ Табынской иконы Божией Матери. Запели величание евангелисту Матфею. Я говорю настоятелю: «Память-то апостолу Матфию, а не евангелисту Матфею». Тот улыбнулся и сказал «Ладно, молчи!». Но когда мы вошли в алтарь, то архиерей подозвал настоятеля и начал возмущаться: «Вы что это? Подводить архиерея вздумали?! Шпильки мне подставлять!» Настоятель весь затрясся от страха. Он упал на колени перед епископом и просил прощения. Затронули и мое имя. Я подошел к Владыке. «Ты что же, Иваний, настоятелю гнилые доски подкладываешь?!» - строго сказал он. «Простите, Владыка, - ответил я. - Я говорил настоятелю, что память не евангелиста Матфея, а апостола Матфия». Епископ успокоился, а мне стало обидно, что выговор Владыки направлен не по существу. Но что же сделаешь? Маленькие мы люди.

Начало учебного года

Каникулы кончились. Снова я в кругу семинарской обстановки. Некоторые ученики покинули школу, да и в начальствующем составе произошли изменения. Ректора о. Феогноста уволили. Причина его увольнения точно не известна. Намечалась его хиротония во епископа во Францию, а тут вот кто-то ножку ему подставил. Обязанности ректора были возложены на инспектора Д.Г. Яхонтова.

Начались занятия. Та же любовь к наукам заполнила мое сердце. Изо дня в день занимался я и служил. Дом, в котором жил епископ Борис, Владыка Филипп пожертвовал семинарии, так что ученики были перемещены в новое здание. Отвели и мне там отдельный уголок, где я жил и занимался.

В этом здании в нижнем помещении находилась крестовая церковь. В ней я практически все три месяца почти ежедневно совершал богослужения утром и вечером. Вставать приходилось в пять часов утра, а после Литургии отправляться на занятия. Было трудновато, но я нес это послушание с радостью. Впоследствии Владыка отменил ежедневное литургисание, оставил только два дня в неделю, но вечерню и утреню благословил служить ежедневно.

Печальный случай

Как-то в общежитие явилось гражданское лицо и вызвало моего друга Е. Ин-ва. Был предъявлен документ на его арест. Е. поручил мне все вещи, а сам под конвоем был отправлен в отделение милиции. Меня охватило сильное безпокойство за судьбу моего друга. Я спустился вниз и, войдя в алтарь, упал ниц пред престолом, горько заплакал и стал просить Николая Чудотворца о защите. Прочитал акафист Святителю и положился всецело на его заступничество.

Потом я сообщил о случившемся родителям друга, и они быстро приехали в Саратов. Оказалось, что кто-то по злобе возвел на моего друга обвинение в том, что он якобы сбежал с завода, не отработав своего срока, и поступил в семинарию. Его, конечно, посадили бы, если бы это оказалось правдой. У друга оказались в порядке все документы об отработанном сроке, и через три дня его освободили. Хорошо, что всё так благополучно кончилось. А сколько пришлось пережить за это время! Ведомо только Богу.

Строгость инспектора

Как я упоминал выше, среди воспитанников были и такие ученики, которые являлись создателями «ночных» историй и похождений. К ним относился некто Ф. К нему-то и проявил инспектор всю свою строгость. Это произошло так. Было уже поздно. Шел двенадцатый час. Инспектор находился в нашем общежитии и ожидал прихода Ф. Мы окружили его и весело вели беседу. Инспектор сидел в таком положении, при котором лицо его было обращено к открытой двери, где сгущался сумрак. Часы показывали уже двенадцать, а Ф. не приходил. В начале первого заскрипела дверь и появилась фигура бродячего воспитанника. Инспектор принял суровый вид и строго спросил: «Это кто такой явился?». Ф. растерялся, но все-таки ответил: «Студент». И едва только он произнес это слово, как инспектор схватил свой батожок и с такой силой ударил по столу, что мы все перепугались и бросились прятаться. «Какой там студент! Студенты по ночам не шляются по городу! Говори, где был!» - кричал инспектор. «Гостил у таких-то», - ответил несчастный. «Врешь! - вскакивая со стула, снова закричал инспектор. - Я знаю, где ты был! Пойдем туда!». И он, накинув шапку на голову и схватив нерадивого студента за руку, поволок его по тем местам, откуда возвратился воспитанник. Чем кончилась эта история, не знаю. От страха мы все улеглись в постели и спали крепким сном.

Радость

Долгое время томила нас неизвестность о судьбе нашего Дедушки [так называли самые близкие Митрополита Мануила]. Распространялись разные слухи о его пребывании, никто точно не знал, где он находится. Но однажды меня вызвали на переговорный пункт. Кто и зачем меня вызвал - было неизвестно. В назначенный час я явился в Главпочтамт и стал ждать вызова. Вскоре послышался голос телефонистки: «... вас вызывает Чкалов, пятая кабина». Звонила В. Она с волнением сообщила мне радостную весть: Дедушка прислал открыточку, в которой извещал о своем здоровье и местопребывании. От радости я не верил своим ушам. «Дедушка жив! Жив мой старец!» - всё время я повторял про себя. После разговора я выбежал из почтамта и направился в общежитие. Радости моей не было предела. Теперь появилась возможность написать о себе моему старцу и помочь ему материально... На следующий день я поделился радостью с близкими мне людьми и сообщил знавшим Дедушку о его открыточке.

Назначение нового ректора

На вид он был благообразным. Глаза у него почти всегда были слегка прищурены. Своим добрым обращением и разговорчивостью он пришелся по душе воспитанникам. Преподавал он исключительно. Простота и доходчивость в объяснениях были отличительными свойствами его уроков. Он умел увлекать учеников, и воспитанникам это нравилось. Всякий раз, когда кончались занятия, ученики обступали отца ректора и задавали ему разные вопросы. Ответы давались всегда ясные, конкретные.

Ко мне он относился первоначально очень хорошо, да и я уважал его. Объяснение им Нового Завета записывались аккуратно, а при частом повторении всё записанное заучивалось наизусть. Но при всех его положительных качествах он был болезненно самолюбив. С этим его качеством сталкивалась вся преподавательская корпорация, а впоследствии столкнулся и я. Но об этом немного позже.

Великая Суббота

Мне хочется рассказать о том замешательстве, которое произошло за Литургией в Великую Субботу. В этот день служили ректор, преподаватели в священном сане и я. Служба шла своим чередом, как говорится, чин чином. Закончили чтение паремий, прочли апостол и, когда начали петь «Воскресни, Боже», мы все стали переоблачаться.

Пока мы переоблачались, пение кончили, а диакон, к несчастью, не успел переоблачиться. С ним случилась беда: стихари были пошиты с оплечиями до половины так, что нижняя подкладка была не пришита. Когда диакон, бедняжка, стал надевать стихарь, то угодил головой в подкладку и запутался. Пришлось снимать стихарь и надевать его снова. И опять беда: голова оказалась в рукаве стихаря, а руки - в горловине. Его торопят, а он никак не может облачиться. Совсем растерялся. Снова снял стихарь и стал надевать - и опять неправильно. Другой диакон уже вынес Евангелие и ожидал возгласа, и пришлось бедняге с головой, запутанной в стихарь, возгласить: «Вонмем!» - и только после этого ему удалось облачиться как положено.

Каникулы в Чкалове

Экзамены прошли успешно, и ученики были отпущены на каникулы. Я отбыл в Чкалов. Как-никак, а этот город был для меня родным. Здесь началось мое священническое служение и здесь я получал духовное утешение в службе и в общении с близкими мне людьми. Вот почему меня всегда тянуло в этот город. Как и в прошлый год, меня определили сверхштатным священником при соборе. Всё лето я служил и занимался кое-какими делами по учебе. Перепечатал записки профессора И. Соколя по Новому Завету и отослал своему другу В. Егорову. Просмотрел содержание Ветхого Завета и другие духовные книги.

Часто я навещал своих знакомых и вместе с ними разделял их радости и горести. Время шло быстро, и я не замечал, как проходили дни за днями. В день памяти святых Бориса и Глеба, 24 июля (ст. ст.), Владыка Борис был именинник. В этот день съехалось и из других приходов епархии духовенство. Служба была торжественная. После обедни и молебна некоторые из священников, церковного совета, певчих обоих хоров и мирян произносили приветственные речи. Говорил и я. Слово мое было кратким, но оно понравилось как самому Владыке, так и молящимся.

Когда я подошел под благословение, Владыка обнял меня и поцеловал. Духовенство и певчие были приглашены на трапезу. Стол был приготовлен под открытым небом во дворе архиерейского дома на улице Пугачева. День был солнечный и жаркий. Над столом был сделан специальный навес из материи. Веселье лилось рекой. Шум, смех, разговоры... Отец Гурий до того веселился, что после угощения едва смог встать из-за стола. «Эх, - выходя из-за трапезы, вздохнул он, - что-то ноги не держат. Пойду-ка я спать!» И он действительно прошел в садик, лег под куст сирени и уснул. Пир кончился часа в четыре дня. Гости разошлись, а хозяйки остались, чтобы привести все в надлежащий вид.

Лето прошло незаметно. Мне предстояло учиться последний год в семинарии.

В Саратове

В этом небольшом здании в 1940-1950-е годы находилась Саратовская Духовная семинария. Фото 1958 года.

2 сентября я прибыл в семинарию. Стояла чудная осенняя погода. Занятия еще не начались, и я имел возможность посещать Троицкий собор и своих знакомых. Посещения храма всегда приносили душевную пользу, а вот знакомства с мирскими иногда для меня были как камень преткновения. Были моменты, когда после того или иного посещения знакомых в душе появлялось опустошение или же приходили разные скверные помыслы и чувства. Это лишний раз подтверждало правильность советов великих подвижников благочестия. Мир всегда остается миром, и соприкосновение с ним всегда оставляет душевные раны. Беда в том, что молодость порождает безстрашие, как бы ничего не страшно, даже само пекло. И я ведь думал так же о себе и совершенно не берегся. А опасность всюду и везде следовала за мною по пятам.

6 сентября в 11 часов служили молебен перед началом занятий. В молебне принимали участие Архиепископ Филипп, семинарское и соборное духовенство. Преосвященный говорил слово «О воспитании духа». Прекрасное слово! Оно раскрывало основу христианской и пастырской жизни. После молебна лучшие ученики получили подарки за отличную успеваемость. Я получил книгу «Патриарх Сергий и его духовное наследство». Мне было немного обидно, что такой подарок я (да и другие) получил вторично. Неужели нельзя было придумать что-нибудь другое? Вторая книга о том же самом приводила к мысли, что книги раздаются потому лишь, что их некуда деть. Вроде бы получалось по поговорке: «на Тебе, Боже, что нам негоже».

11 сентября скончался соборный протоиерей о. Вячеслав. Веселый был батюшка. После вечерней службы ходил служить панихиду.

12 сентября начались занятия. Лично для меня всегда занятия вносили в сердце радость. И в этот раз приятно было слушать рассказы преподавателей. О многом хотелось узнать и воспринять в свое сердце.

Конфликт с о. ректором

Я был наивным человеком, простым и доверчивым, и это нередко приводило меня к печальным столкновениям с семинарским начальством. Летом, как уже отмечал, я напечатал записки (Хронологию Евангельских событий) о. ректора. В них я сделал кое-какие примечания к пререкаемым, как мне казалось, местам. Ничего не подозревая, один экземпляр я передал о. Константину Корчевскому прямо в канцелярии. Неожиданно подбежал о. ректор, выхватил книжку из рук о. Константина и в гневе набросился на меня. «Кто здесь учитель, а кто ученик? Ты или я?!» - кричал он. От страха я ничего не мог ответить. Я молчал, а о. ректор, словно гром, осыпал меня словесными ударами. «Где это видано, чтобы ученик поправлял конспекты преподавателя и подрывал его авторитет? Пожалуйста, если хотите, становитесь на мое место, а я на ваше!» - кричал он. Я попросил прощения и вышел из канцелярии.

Мне было больно. Замечания на конспекте делались мною не для подрыва его авторитета: мне просто хотелось точнее уяснить некоторые сомнительные места в его хронологии. А получилась такая пренеприятная история. Когда немного улеглось, о. ректор подошел ко мне и попросил дать ему посмотреть мой экземпляр его конспекта. Я охотно повиновался. Через некоторое время он возвратил мне конспект и я увидел, что все мои примечания были вырезаны. Кажется, после этого наступило перемирие.

Отец ректор был действительно замечательным преподавателем, но мышление у него было с иезуитской прослойкой. Изворотливость его была изумительная. Он мог логически доказать, что белое есть черное и наоборот. Однажды на уроках Нового Завета о. ректор, поясняя послания апостола Павла, сказал, что апостол Павел за всю свою жизнь никому и никогда не угрожал наказанием. Я не вытерпел и заметил: «Как же так, отец ректор? Ведь апостол Павел в одном из посланий так говорит: «Медник Александр сделал мне много зла, да воздаст ему Господь в день судный». Ректор прищурил глаза и заговорил совершенно на другую тему. «Ну да, - ответил он, - Михаил Архангел спорил с сатаной о Моисееве теле, это нужно было для того, чтобы скрыть тело вождя Израилева, чтобы не обоготворили его». Так мой вопрос был оставлен без ответа. Так действовал он и во многих других случаях. Чувствовалось, что о. ректор держался такого принципа: всё, что говорит преподаватель, должно принимать безоговорочно, как истину, даже в том случае, если преподаватель говорит неправду, и тогда это необходимо принимать как правду.

Архиепископ Филипп проявлял по отношению к воспитанникам семинаристам отеческие чувства. Правда, сначала он как-то с недоверием смотрел на семинарию и допускал мысль, что ничего хорошего нельзя ожидать от молодого поколения. Этими мыслями он делился с нами. Но когда Архиепископ ближе познакомился с воспитанниками, он нашел в них достойные качества и добрые плоды и стал проявлять к семинаристам отеческие чувства и всяческую заботу и внимание.

Желая доставить воспитанникам удовольствие и в то же время закрепить в них добрые чувства, пережитые в стенах семинарии, он пригласил весь четвертый класс к себе в Астрахань. За несколько дней до дня памяти Преподобного Сергия воспитанники четвертого класса вместе с о. ректором пароходом отплыли на юг. Я принять участие в этой поездке не мог: меня оставили служить в семинарии, да я и сам почему-то не был расположен к этой поездке. Мне хотелось день моего Ангела провести в Саратове в кругу своих близких.

Ученики рассказывали, что поездка была очень интересной. Архиепископ Филипп встретил их, как родной отец. Вспомнил он и обо мне и сделал о. ректору строгий выговор за то, что он не взял меня в путешествие. Для воспитанников был подготовлен духовный концерт в исполнении архиерейского хора. Впоследствии я очень сожалел, что не поехал, но то, что уже прошло, больше не возвратишь.

Окончание следует.