‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Он защищал Пушкина…

Умер Православный литературовед-пушкинист Валентин Непомнящий.

Умер Православный литературовед-пушкинист Валентин Непомнящий.

15 сентября ушел в Вечность настоящий защитник Пушкина! Доктор филологических наук, лауреат Государственной премии... но уникальным его делает именно защита Пушкина. Гений сам иногда не осознает всю глубину своих творений. Пушкин тоже многое не осознавал. Валентин Семенович Непомнящий смог раскрыть тайны грешного, как и всякий земной человек, поэта и объяснить, что на самом деле Пушкин принес России и человечеству. Быть может, только Ангел-Хранитель способен так горячо и так убедительно оправдывать душу после смерти на Суде у Творца!

Александра Сергеевича Пушкина важно было очистить от ярлыков времен СССР и более поздних либеральных клише. В.С. Непомнящий (1934-2020), будучи сам глубоко верующим, смог дотянуться до духовных смыслов в произведениях Пушкина. Эти смыслы, к сожалению, пропустили, не заметили советские пушкиноведы (даже такие эрудиты как Лотман). Вот почему в наших кинолекториях «Под Солнцем» мы распространяем на дисках именно Непомнящего. Атеистам или маловерующим трудно понять и вместить глубину христианского осмысления мира в «Евгении Онегине» или в «Борисе Годунове». А еще одной из заслуг Непомнящего стало то, что он донес до нас неожиданный взгляд на истинную, по-настоящему духовную роль няни Пушкина Арины Родионовны в жизни Поэта. Она как бы предстательствовала перед русским гением от лица всех русских поколений, и это, конечно же, отразилось в его творчестве.

Теперь защитник Поэта ушел в Вечность, чтобы встретиться с великим русским поэтом Там... Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего новопреставленного Валентина!

Нет сомнений, что Валентин Семенович добыл немало оправданий перед Богом для горячо любимого им Александра Сергеевича!

Бог даст, и теперь на Суде рабу Божьему Валентину достанется такой же прекрасный Ангел-адвокат, каким сам он был на земле для Пушкина!

Вечная память рабу Божию Валентину Непомнящему!

Василий Яцкин,
директор кинолектория «Под Солнцем», г. Москва.

Мысли о Пушкине

Существуют два свидетельства об ответе Пушкина на известный вопрос Императора Николая I. Вот как передает А.Г. Хомутова рассказ, слышанный ею от самого Пушкина: «Государь долго говорил со мною, потом спросил: «Пушкин, принял ли бы ты участие в 14 декабря [1825 года, выход декабристов-заговорщиков на Сенатскую площадь], если б был в Петербурге?» - «Непременно, Государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога!»

(То есть непременно участвовал бы, но - по причинам исключительно этическим: дружба важнее расхождений в идеологии и политике. После «Бориса Годунова» Пушкин, едучи на свидание с Государем, мог ожидать чего угодно, но «идейного противника» он в русском Царе уже не видел.)

Этот рыцарский ответ никогда не был популярен у пушкинистов, неспециалистам же почти неизвестен. Известен, широко и хрестоматийно, другой пересказ - со слов Николая I, который (человек военный), опустив все тонкости, рассказывает, если верить передающему, так: «Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? - спросил я его между прочим. - Стал бы в ряды мятежников, - отвечал он».

Запись эта принадлежит графу М.А. Корфу, не питавшему особой симпатии к своему лицейскому однокашнику Пушкину.

Так вот, если из этих двух пересказов предпочесть второй, то это и будет точка, опершись на которую можно при желании перевернуть представление о Пушкине с ног на голову. Формула, записанная Корфом, «Стал бы в ряды мятежников», идеально подходила советскому пушкиноведению, как нельзя более отвечала совершившемуся в 1930-е годы подключению Пушкина к идеологической системе, для которой путь Пушкина от «первого этапа русского освободительного движения», от декабристов к большевикам, выглядел едва ли не более коротким, чем его путь к декабристам. Возникло выражение «наш Пушкин». «Наш Пушкин» означало: наш, советский поэт; сразу за Пушкиным шел Маяковский…

Много говорят о правах человека. Не боюсь сказать: слишком много. Забывается одна тонкость.

Есть книга, которую Пушкин дерзнул сравнить с Евангелием; это христианское сочинение, и оно называется «Об обязанностях человека». Не будем обсуждать, можно ли что-нибудь вообще сравнивать с Евангелием, но таково уж было впечатление Пушкина; думаю, его поразила, помимо прочего, сама постановка вопроса: не права человека, но - обязанности его. Это - изменение точки отсчета.

Права человека - категория социальная и юридическая, то есть по отношению к человеку внешняя. Права человеку обезпечиваются извне его, в наружных условиях его существования. Это категория цивилизации.

Обязанности человека - категория культуры, вещь внутренняя; они могут быть реально осуществлены только изнутри человека. В этом смысле истинные обязанности человека есть категория религиозная, духовная, и сформулированы они в заповедях - как необходимые условия сохранности в человеке образа и подобия Бога. Никакие «права человека» немыслимы там, где не исполняются обязанности человека как духовного существа: любые усилия тщетны, любые законы безсильны.


Бюст Пушкина в Самаре.

Недавно мы с моим коллегой Михаилом Филиным составили большую книгу «Дар». Подзаголовок - «Русские священники о Пушкине». В этой книге собраны наиболее характерные речи, слова, проповеди и отчасти даже исследования творчества Пушкина, его судьбы, его пути, личности, созданные православными священниками начиная с 1880-х годов до нашего времени. В ней есть раздел, где собраны письменные свидетельства прижизненных отношений Пушкина с Церковью и Церкви с Пушкиным. Отношений сложных, потому что до конца жизни за ним тянулась репутация как минимум религиозного вольнодумца, а то и атеиста. Он был человек закрытый, ни в своих письмах, ни в произведениях не декларировал свое мировоззрение. Оно выражалось у него только художественно. И это ему в глазах некоторых православных людей очень вредило. Они не понимали, как это можно веровать и не очень часто произносить слова Бог, Господь, Христос, Спаситель.

Да и сейчас многие верующие люди не могут разобраться, какое же отношение эта гигантская фигура имеет к нашему Православному вероисповеданию. Одно дело - Хомяков, религиозный поэт в полном смысле слова. Или Державин, его ода «Бог». Все понятно, все излагается в словах. А Пушкин ничего такого не говорит, но все равно он - центральная фигура в русской культуре. И без него представить себе Россию нельзя. Вот и приходится разымать Пушкина: вообще-то он человек, конечно, был так себе, но зато поэт - гениальный. Или: писал замечательно, но - неправильно... Часто вопрос о Пушкине как поэте православного народа ограничивается выяснениями, насколько веровал Александр Сергеевич - выяснениями по цитатам...

Однако в недрах православной церковной мысли со временем возник и развивается другой взгляд. Становится понятно, что как-то не так надо к Пушкину подходить, не надо делить это явление на составные части, на цитаты. А надо понять его целиком. «Пушкин наше всё», - сказал Аполлон Григорьев. Это не значит, что в Пушкине все навалено, что в нас есть. Это значит, что он сосредоточивает в себе все главные черты нашего духовного строя как целого. Целое - это не сумма: это связность. Пушкин - «наше всё» в том смысле, что в нем Россия выражается не в отдельных ярких чертах, а как связное целое.

Без воли Божией ничего не делается. И поэтому в недрах новой русской культуры, говорящей европейским языком, усвоившей европейские манеры, так же исторически мгновенно, как было принято христианство, и как Петр Первый произвел свой переворот, возник Пушкин - не прошло и ста лет. И вот этот мальчик, который был воспитан совершенно в западном духе (мама, папа его были светскими людьми, окружение все было светское, и ничего другого он не знал, то есть знал, конечно, в церковь водили, как положено, но читал в основном французские книжки), все усвоил так, как полагалось по законам новой России. Но вот что-то удивительное происходит с ним - и совершенно не потому, что он так хотел, или его так учили, или ему так посоветовали, или он сам додумался до этого. Это просто происходит. В 1817 году, в Лицее, 18-летний мальчик, которого еще абсолютно не интересуют духовные проблемы, пишет экзаменационное стихотворение «Безверие», согласно заданию написать про неверующего человека. Он говорит о муках неверующего человека. О таком предмете, о котором он вряд ли думал глубоко за месяц до этого. Но перед ним стояла творческая задача, и его душа сразу стала работать. И он написал стихотворение, в котором удивительно точно описаны муки безверия. А написав его, пошел спокойно дальше - ничего с ним не случилось, потому что стихи родились из такой глубины его души, которая еще самому ему недоступна. Он еще сам не дорос до своей интуиции.

И это происходит с ним часто, все время, всю жизнь. Когда он писал «Бориса Годунова», он сам ощущал, что с ним что-то важное происходит: ни об одном другом произведении он не высказывался так много в том смысле, что это был решающий период в его жизни. Он писал: «Я чувствую, что душа моя развилась вполне - я могу творить». Еще: «Передо мной моя трагедия. Я прочел ее один, вслух, и бил в ладоши и кричал: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» То есть он прочел и был потрясен тем, что вышло из-под его пера. Это знакомо творческим людям - изумление тем, что у тебя получилось. Ведь когда он писал «Бориса Годунова», нельзя сказать, что он был очень уж верующим. А написал трагедию, которая вся проникнута религиозным, христианским духом. Не только потому, что там три важнейших действующих лица: инок летописец Пимен, Патриарх, который выступает в кульминационный момент всей трагедии, и Юродивый - это люди, имеющие прямое отношение к Церкви; а потому, что там православный взгляд на историю. Это не «историческая» трагедия, а трагедия об истории: что такое история и как она получается.

Размышляя о пушкинском личном религиозном опыте, нельзя замалчивать одно, ретушировать другое, педалировать третье. Ведь может статься и так, что именно те камни, которые строитель отвергнет, окажутся теми, без которых не обойтись, постигая Пушкина как творца не только русской христианской культуры, но и себя самого как христианина. Не следует ни подвергать благочестивому подозрению пушкинский религиозный путь, ни изо всех сил доказывать, какой верующий и православный человек был Александр Сергеевич чуть ли не с отроческих лицейских лет; на каждый довод можно найти иной, противоположный. Между тем в наше время возрождаются некоторые не самые удачные способы осмысления религиозного духа пушкинского творчества.

Так, например, вопрос об объективном христианском смысле творчества Пушкина, о его вкладе в православную культуру слишком часто подменяется вопросом о его личном исповедании, личной вере: вместо того чтобы изучать смысл написанного Пушкиным, ставят вопрос о том, насколько он был верующий человек, и, более того, пытаются самодеятельно решать этот вопрос. Оценка веры брата во Христе (по крайней мере, если на этот счет нет соборного суждения Церкви) есть, по слову Гоголя, дело страшное. Вера - не «состояние», а процесс и путь: ведь «все мы много согрешаем» (Иак. 3:2), тогда как совершенная вера преграждает дорогу греху. Личная вера любого христианина, пусть находящая выражение в самых строгих видимых формах, это тайна, которая велика есть. Определить и оценить веру брата во Христе - значит попытаться подвести итог процессу, представить «состоянием» то, что есть путь, «разоблачить» тайну; это есть суд, и здесь поистине «не судите, да не судимы будете» (Мф. 7:1).

Ведь мало кто из нас может с чистым сердцем свидетельствовать о всегда равно незыблемой твердости своей веры: поистине, «все мы много согрешаем», все «падаем и восстаем». Но все это, как правило, остается в глубине и тайне нашей души: мы молчим, открываясь разве на исповеди или, в порыве откровенности, избранным ближайшим людям. А поэт Пушкин отличается от нас тем, что не молчит. Он не утаивает от нас самоотчета в преткновениях, сомнениях, падениях, блужданиях - он насквозь исповедален. Это не потому, что ему так нравится, - просто таково свойство его поэзии: слово не отражает его внутреннюю жизнь, а целостно являет эту жизнь. Такое свойство ставит поэта в крайне «невыгодное» по сравнению с нами положение: он не может произвольно отобрать из своего образа, из своей исповеди наиболее «презентабельное», всякий может при желании ткнуть пальцем в то или иное слово и, заменив пушкинское «я» на отчужденное «он», тем самым представить поэта хуже и ниже нас - тогда как он лишь беззащитнее - и впасть в грех превознесшегося над мытарем фарисея.

А между тем если собрать самые откровенные пушкинские признания и самые суровые самобичевания и честно сопоставить получившуюся картину с нашим собственным, нелицеприятным по всей совести, портретом, с нашими духовными падениями - порой в такие бездны, какие, может быть, и не снились Александру Сергеевичу, - то, сравнивая, не поразимся ли мы чистоте человека, с таким «отвращением» взирающего на свои - в общем обычные, нам знакомые, едва ли не «рутинные» в условиях суетного мирского бытия - грехи; и не угадаем ли в этой совестливости - источник того очевидного для всех света, который излучается пушкинским словом невзирая на все падения и блуждания автора?

* * *

С «Пророком», очевидно, связано было какое-то ослепительное озарение, потрясшее душу: не «мысль», не «идея», но именно переживание, по содержанию своему и мощи не умещавшееся даже в привычные «поэтические» формы, выразимое только на языке мифа. Мы никогда не узнаем, какое это было событие, что за озарение, - у нас нет никаких данных, черновик отсутствует (есть лишь вариант первой строки: «Великой скорбию томим»). Обычно главное место мы отводим судьбе самого героя стихотворения - тому, что с ним происходит. Но ведь это только часть сказанного; ясно, что происходящая с томимым «духовной жаждой» захватывающая и устрашающая метаморфоза важна не только для него и не сама по себе - а тем, ради чего она происходит. Но об этом обычно говорится в общих словах, хотя это и есть самое главное: ради чего.

Ради чего же?

Бог не дает Пророку никаких конкретных «поручений»; Он не велит ему - как советует Пушкину Вяземский - «согревать любовию к добродетели и воспалять ненавистию к пороку». Он велит ему видеть и слышать - и, исполнившись Его, Бога, волею, жечь словом сердца людей. Каким словом, о чем?

Очевидно, о том, что теперь видит, слышит и знает Пророк.

Но что он видит, слышит и знает?

Физическому преображению поэта в пророка посвящены 24 строки из 30-ти:

И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.

Вот что внял поэт-пророк своим новым слухом (слух - главное для поэта). Перед нами - вертикальная картина мироздания, «услышанная» вся разом, но не просто физически, от верха до низа, а метафизически - от горнего до дольнего. Дав поэту-пророку ее услышать, Бог и повелевает ему глаголом жечь сердца.

Стало быть, глагол этот - о знании всего мироздания? Прекрасно; однако почему слово о таком знании должно непременно жечь? Или оно призвано раскрыть людям какой-то «жгучий» секрет мироздания, почему-то не раскрытый в самом стихотворении? Но секреты - не дело пророков. Пророчества имеют дело с тайнами. Секрет - дело ума и знания, тайна - дело веры и сердца. Не сказано ведь: жги умы людей - ибо знать весь мир разом невместимо никаким человеческим умом, и «жечь» таким знанием разум, если это вообще возможно, означало бы испепелить его, - но сердца людей. Этими словами заканчивается стихотворение, в них оно втекает целиком, они знаменуют цель и итог всего, что произошло и о чем нам рассказано. А значит - все, о чем нам рассказано, совершилось единственно ради человеческих сердец.

Выходит - весь мир, все, что в нем есть, горнее и дольнее, и гремящий над ним «Бога глас» - все это устремлено к человеку, к сердцам людей.

Из этого может следовать только одно: у Пушкина вся громада мироздания звучит, существует, происходит и совершается ради человека. Это и есть тайна, которую услышал, узнал и постигнул Пророк и о чем велено ему говорить людям - сердцам людей. Ибо что же еще способно вместить непостижную уму громаду этой тайны (ум сочтет ее сказкой, бредом, ум вообще предпочтет иметь дело скорее с тысячей секретов, чем с одной тайной), как не человеческое сердце?

И как может это сердечное знание не жечь сердца людей, если оно неизбежно напоминает, что человеческое существование на каждом шагу очевидным и постыдным образом не отвечает предназначению и достоинству существа, для которого совершается все бытие?

Отдавал ли себе Пушкин сознательный отчет в том, что именно в этом смысл откровения? Слова «Пророка» на этот вопрос не отвечают; отвечают другие слова, написанные спустя десять лет:

Вращается весь мир вкруг человека -

Ужель один недвижим будет он?

Весь мир ради человека - этот главный смысл «Пророка» и есть, осмелюсь сказать, вся истина художественного мира Пушкина.

«Пир во время чумы». Первые слова трагедии - «Улица. Накрытый стол...»

Стол всегда стоял в доме и был принадлежностью дома, сакральной, как и сам дом. В «Пире во время чумы» действует бездомное человечество, уличное человечество. Дом утрачен не из-за эпидемии, а из-за того, что утрачено чувство священности дара жизни и таинства смерти; бездомное человечество - это человечество, потерявшее святыни. Все, что делается, делается наоборот: мертвых предлагают поминать весельем, смерть прославляют в гимне, на призыв не лишать себя надежды «встретить в небесах Утраченных возлюбленные души» откликаются насмешками; перед лицом грозящего конца люди не становятся лучше, не думают друг о друге и о душе: Луиза так же суетна, завистлива и злобна, как была, и, может быть, еще хуже: «...ненавижу Волос шотландских этих желтину». Все продолжается так, как будто ничего в мире не изменилось. О Председателе, очнувшемся от наваждения, говорят: «Он сумасшедший, - Он бредит о жене похороненной», - для этих людей ничего реального, кроме смерти, не существует, это поистине мертвецы, которым остается лишь хоронить своих мертвецов. Эти люди больны - и не чумой; чума лишь обнажила их внутреннюю, духовную болезнь, она сама вызвана этим состоянием; она у Пушкина так же не случайна, как не случаен всемирный потоп. Люди «Пира во время чумы» забыли свое божественное происхождение, назначение и достоинство, иначе говоря - потеряли совесть и живут без нее, думая, что так тоже можно. Это и есть их бездомность. От этого и чума.

В январе (1989 года, после спитакского землетрясения - В.Н.) в газетах промелькнуло сообщение: в одной из разрушенных армянских деревень оставшиеся в живых люди решили, что наступил конец света и они - последние жители Земли.

У них были основания так думать. Сегодня и академику, и крестьянину ясно, что вечность земного существования не есть неотъемлемое достояние человечества. «Неба своды» могут пасть «на сушь и воды». Безсмертие человечества (заменившее нам безсмертие души) может прекратиться.

Остается удивляться, до чего совершенны наши механизмы психологической защиты. Никто ничего не осознает. Никто не слышит тех, кто стремится осознать. Все идет своим чередом, «пир продолжается». Продолжает насиловаться природа, продолжают расстреливаться небеса. Продолжается распространение орудий убийства людей, социальная злоба и семейная вражда. Продолжается похоть тела, похоть престижа, комфорта и власти, культ удобств, развращение людей прагматической «моралью» и безчинство «свободы слова»; продолжается все, что не требует труда души, все, что помогает убедить себя и других, что души не существует, - «как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж, до того дня, как вошел Ной в ковчег, и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех» (Мф. 24:38-39). Уже земля встает на дыбы то там, то здесь, уже звезда полынь (чернобыль - вид полыни - В.Н.) пала на источники вод, и воды стали горьки (Откр. 8:10-11), но Луиза продолжает ненавидеть Мери и желтину ее шотландских волос. Никто не думает, что сегодняшние слова могут стать последними.

Озонная дыра - это, может, еще не конец, может, обойдется и с прочими плодами прогресса; но если изживается понятие о совести («разрешено все, что не запрещено») - это конец.

А как он будет - перегрызем ли друг другу глотки или сойдем на нет, вымрем, словно какие-нибудь ящеры, от неведомой чумы, или деградируем до биологической приставки к компьютеру, - в любом случае это будет позорная гибель: люди исчезнут оттого, что осквернили прекрасно устроенный Дом.

Не хочется в это верить. Ведь это удивительное существо, человек, он так прекрасен в замысле своем, так может быть разумен, добр, отважен и мудр, так способен на любовь беззаветную, на самопожертвование даже до смерти; невозможно же допустить...

И последние слова «Пира во время чумы»: «...Председатель остается погружен в глубокую задумчивость», - ведь это все-таки слова надежды, не так ли?

У Пушкина последние слова вообще значат страшно много. «Мне что-то тяжело; пойду, засну. Прощай же!» («Моцарт и Сальери»); «Где ключи? Ключи, ключи мои!..» («Скупой рыцарь»); «Я гибну - кончено - о Дона Анна!» («Каменный гость»), - все это почти формулы.

Вольтер, у которого кюре надеется хоть перед смертью вырвать признание божественности Иисуса Христа, отворачивается к стенке с требованием никогда не говорить ему «об этом человеке». Какая разница с Пушкиным! Пушкин, вспоминает А. Тургенев, «умирал тихо, тихо». Все слова, сказанные им за эти сорок пять часов, символичны - и просьба: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше - ну, пойдем!» - и ответ Данзасу, обещающему отомстить убийце: «Нет, нет, мир, мир», - и предпоследние: «Кончена жизнь... Жизнь кончена» (это ведь, точно, слова эсхиловской Кассандры); и, наконец, самые последние: «Тяжело дышать, давит». Что, помимо надвигающейся телесной смерти, могло давить его - ведь даже врага своего он простил?

…Зимой 1987 года мне позвонила незнакомая женщина. Сначала робко извинилась, потом сказала, что она не москвичка, из Псковской области, и очень просит, если нетрудно, о встрече на несколько минут: ей необходимо задать мне очень важный вопрос - о Пушкине. Хорошо, сказал я, приходите, и подумал, что это студентка или учительница.

Она пришла и, размотав с головы толстый серый платок, повязанный поверх черной шубейки, оказалась молодой, круглолицей, светло-русой, голубоглазой и необыкновенно привлекательной; здесь не было гордости, этого сознания неотразимости, а взгляд - такой чистый, светлый взгляд сегодня редко встретишь.

Она села на диван, положив руки на колени, как девочка. Я спросил, откуда она. Оказалось, из села в Опочецком районе. Нет, она не учительница и не студентка, к филологии и литературе отношения не имеет (спустя несколько лет я имел радость повидаться с нею в Пскове; она бывшая актриса, работает в храме - В.Н.). Ко мне обратилась потому, что прочла статью «Пророк», держала в руках мою книгу.

Я видел, что она волнуется; дело заключалось вот в чем: она хотела спросить, существуют ли точные, документальные, неопровержимые доказательства того, что именно Пушкину принадлежит (тут меня словно в сердце стукнуло: я как-то сразу догадался, что она имеет в виду) «Гавриилиада».

Я зачем-то сообщил ей о своей проницательности. Это не очень задержало ее внимание, она ждала ответа.

Как ей хотелось услышать, что доказательств нет! Я рассказал ей, что они есть. Рассказывал и чувствовал себя человеком - бывают такие, - в котором самое противное то, что он всем всегда говорит правду. Я стал утешать ее - объяснять, что он тогда был просто мальчишкой в «этой теме», что «это» для него было вроде как греческий миф, с которым делай что хочешь, говорил о воспитании, о среде, о состоянии умов, - все это она слушала внимательно, но как-то понуро, и тень не сбегала с лица. Я рассказал, что раскаяние его было искренним и, по всему судя, началось задолго до разбирательства «дела» об анонимной богохульной поэме; что, быть может, не в последнюю очередь стыд мешал ему признаться перед чиновниками (другое дело - Царь); что он потом всю жизнь не мог забыть своего проступка, раздражался и краснел, когда упоминали, а тем более хвалили поэму; что след этих переживаний идет через его произведения, свидетельствуя о свободном, никем не вынужденном покаянии.

В конце концов мне, кажется, удалось немного загладить перед ней его вину; она посветлела - и так горячо и трогательно благодарила, словно я помог ей в жизни.

Стесняясь отнимать у меня время, она начала собираться, заматывать свой платок. Уезжать ей нужно было завтра утром; у нее были увесистые сумки - наверное, с продуктами, она ведь приехала в Москву из деревни. Сколько времени она потратила на то, чтобы разыскать мой телефон, дозвониться, добраться со своими сумками? Мне неловко рассказывать об этом, как будто я залезаю в чужую душу, - но и оставить эту встречу при себе тоже не могу. Когда она, еще раз поблагодарив, с легкими полупоклонами и пожеланиями всякого добра, ушла, мне в сердце словно ударила волна праздничной радости, надежды, благодарности и веры - и вместе с тем тонкой и смутной тревоги.

Тем лучше для русского читателя, что «Гавриилиада» способна «соблазнить» русского читателя, только если он к этому уже хорошо подготовлен. И тем хуже для автора. Все, что у него «не получилось» в его надругательстве над религиозной и народной святыней - образом Богоматери, - не получилось вопреки его стараниям. Он изрекает хулу вопреки глухому голосу совести, в итоге не позволившему ему осквернить героиню. Как поступок и намерение «Гавриилиада» целиком на совести автора. Тем более что поступок этот преследует определенную личную цель, которая связана с главной темой поэмы. Происходящее в сюжете касается только плоти, над которой и одерживается «победа». Могущество плоти - основная тема «Гавриилиады»: та сила, перед которой якобы безсильно все и вся - от повелителя Вселенной до самой чистой и невинной девушки. Это - то, про что написана кощунственная поэма и ради чего использован в ней священный сюжет. Здесь - личный интерес молодого автора с его «необузданными страстями» и, мягко говоря, безпорядочной жизнью. Профанация святыни совершается не только сознательно, но и небезкорыстно. Впрочем, корысть эта особого свойства: нравственного. Автор испытывает смутную неловкость за эту свою безпорядочную жизнь - и обращается, как к высшему авторитету, к нравам античных богов, только имена дает им библейские. Мол, если те, кто Там, проделывают такие штуки, что спрашивать с нас грешных? То есть ему хочется оправдаться, в финале же он едва ли не кается и, кажется, намерен исправляться.

Это очень важно. Пушкин никогда не был способен путать черное с белым. У него есть чувство греха, иначе называемое совестью. Совесть была принесена им в жертву и в какой-то степени она и есть побудитель замысла этого, так и хочется сказать «молодежного», произведения («Гавриилиада» писалась Великим постом 1821 года, Пушкину не было еще и 22-х лет).

О внутренних противоречиях автора поэмы внятно говорит ее завершение. Рядом с продолжающимися мальчишескими выходками появляются интонации серьезные, глубоко лирические и... чуть ли не заискивающие. Крупно набедокурив и еще не отдышавшись, он начинает просить прощения: «Раскаянье мое благослови!» (хотя тут же снова ерничает) - и вдруг, мгновенно сменив тон, заговаривает о том времени, когда «важный брак с любезною женою Пред алтарем меня соединит». Он не только то знает, что грешен, но и то, что как аукнется, так и откликнется. Тут-то и рождается самое замечательное - финал: «Даруй Ты мне безпечность и смиренье, Даруй Ты мне терпенье вновь и вновь, Спокойный сон, в супруге уверенье, В семействе мир и к ближнему любовь!» - финал, который вот что напоминает: «Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему... Даруй ми... не осуждати брата моего...» - ту самую молитву преподобного Ефрема Сирина, которую он с детства знает, любит и через пятнадцать лет, незадолго до смерти, переложит в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны».

Конечно, он и здесь отчасти ерничает. Но принять этот финал только как шутку, как усмешку значило бы счесть автора поэмы безнадежно толстокожим молодым человеком. Мне другое сдается: ему, верно, иногда очень хочется помолиться, но он стесняется. Поэтому паясничает и охальничает, как мальчишка, желающий показать, что ему все нипочем, - и прежде всего перед тем, к чему втайне тянется. Почитать святыни не принято, несовременно, его не учили этому, а у него есть смутная в этом потребность. Его натура, возраст, опыт повесы, художнический кураж и культурное чутье подсказывают путь завлекательный, древний до дикости, опасный и дразнящий: фамильяризацию святыни.

Но дар не позволил довести кощунство до уровня французских образцов. В дальнейшем у него немало попыток как-то исправить, что натворил, «извиниться», отмыться, покаяться: не отсюда ли все его почти идеальные женщины, в которых главное - чистота и верность?

Так или иначе, появление «Гавриилиады» объясняется прежде всего причиной глубоко личной, в конечном счете духовной. Проблемой для него стала власть плоти, сила земного притяжения.

Но сила низа начинает быть проблемой и тяготить, когда пробуждается влечение к верху. Он может еще не отдавать себе в этом отчета - но скоро начнется «кризис 20-х годов», кризис мировоззрения. И кажется, первые зарницы грозы блеснули в кощунственной поэме.

…Именно в момент «гибельного восторга» после бунта - происходит в его жизни одно из самых невероятных «странных сближений». Едва отзвучал бунт, как его прошлое постучалось к нему в окно, как непогребенный покойник. На его бунт ответили.

Не успевают высохнуть чернила, которыми пишется дата «26 мая 1828» над стихотворением «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана...», как ровно через день, 28 мая, Серафим, но не шестикрылый, а Митрополит Санкт-Петербургский и Новгородский, извещает статс-секретаря Н.Н. Му-
равьева, что получено «весьма важное на Высочайшее Государя Императора имя прошение с приложен-
ной при нем рукописью, в коей между многими разного, но буйного или сладострастного содержания стихотворениями... помещена поэма под названием Гаврилияда, сочинение Пушкина», исполненная «ужасного нечестия и богохульства».

Всё в нем страшно онемело,
Опустились руки вниз,
И в распухнувшее тело
Раки черные впились.

(«Утопленник», кстати, и пишется как раз в это время.)

И начинается следственное дело о богохульстве семилетней давности.

Современники свидетельствуют, что Пушкин не любил, когда «Гавриилиаду» при нем вспоминали, тем более хвалили. Во время разбирательства стыд был сугубый.

Пришлось унизительно изворачиваться, трижды письменно лгать о своей непричастности к своей поэме (дважды - в официальных ответах следствию, один раз в письме к Вяземскому, сваливая авторство - в ожидании перлюстрации письма - на покойного и не могущего защитить себя от клеветы Дмитрия Горчакова, - о чем мне напомнила как раз моя псковская гостья). Вряд ли был в его жизни момент большего в собственных глазах позора. И это было величайшее благодеяние.

Несмотря на отпирательства, от него не отставали, ему не верили. В конце концов, он написал лично Царю - ему признаваться было не так унизительно: то был Царь.

Царь его простил и никому ничего не сказал. «Дело это мне подробно известно и совершенно кончено», - так завершил он следствие.

Дело было кончено - но не для автора. Обстоятельства встречи с кощунственной выходкой молодости не могли быть расценены им как чистая случайность: на «странные сближения» слух у него был безукоризненный, «случай» же, как он скажет позже, есть «мощное, мгновенное орудие Провидения».

Ни один поэт в мире так не написал: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», - это написал только русский поэт. И в этой одной строке больше Православия, чем во многих декларациях, где на каждом шагу употребляются слова «Бог», «Спаситель»: это внутреннее выражение православного мироощущения, хотя автор, вероятно, и не думал об этом.

(Из книги Валентина Непомнящего «Да ведают потомки православных. Пушкин. Россия. Мы»).


210
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
1
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru