Мартин Идол

Я бы сейчас вот так вот назвал тот великий роман Джека Лондона о нездоровой страсти к литературе… приводящей к гибели…

Потому что литературу давно уже сделали идолом. Сначала отделили ее от Церкви, потом раздули до неестественных размеров и запустили ввысь… Пока не стала она, как шарик, с едва слышным свистом сдуваться и скукоживаться, опускаться из заоблачной выси ниже… ниже… Но культ этих «Мартин-Идолов» все еще кое-где сохраняется. На черные доски эти еще находятся желающие помолиться. И даже жертву ему принести… Ну, уж если и не жертву, как раньше бывало, то хоть вот жертвочку небольшую… Идол тот покосился, накренился, но еще стоит. И долго еще простоит… если его руками не трогать…

Такие вот примерно чувства охватили меня на недавнем, в субботу, 24 марта, заседании самарского отделения Союза писателей России в Самарской областной библиотеке.

Я ведь и сам… если честно… только литературу, на самом-то деле, и люблю… Душой люблю.

А дух мой любит Бога и Церковь.

Пришел на заседание еще и вот почему. Узнал, что будет обсуждаться «роман» Евгения Бабушкина «Карусель любви». И пошел из любопытства и из некоего чувства солидарности. Евгений Бабушкин мне давно знаком. Знаком он и нашим читателям со стажем. В конце девяностых, а может, и с середины девяностых даже, он нам в «Благовест» писал детские рассказы о Нонке. Вспомнили?

Рассказы те были талантливыми и совершенно бездуховными. Я давал автору общий сюжет. Бабушкин все это талантливо оформлял в подростковую прозу, я опять же потом дорисовывал «церковные завитушки» по ходу сюжета. А Бабушкин сам же все это иллюстрировал, он ведь еще и художник. Мне было жалко его. В моем понимании, он погибал. Так я его приобщал к спасительной вере. И платил при этом ему гонорары! - тогда я еще мог себе эту роскошь непозволительную позволить. Ох, и дурак же я был!..

Евгений Бабушкин (справа) на обсуждении его текста в Союзе писателей.

Иногда Бабушкин приходил к нам в редакцию со своей десятилетней дочерью Сашей. Саша была уже из нового поколения, ходила даже в воскресную школу. И, в отличие от папы, знала наизусть «Отче наш». Иногда Саша приносила нам стихи. Ее и тогда уже тянуло к верлибрам, но если требовалось, то и рифмовала:

И заяц, и лисица,

И синяя синица,

И речка подо льдом,

Все знают, Бог родился -

И радуются все.

Не знаю уж,насколько она искренне вот это тогда написала. Последняя строчка вроде бы слегка выдает потайную легкую иронию автора над темой. Но девочка была талантливая, «отмеченная», как и ее папа. Иногда они с папой (а я любовался ими!) говорили на понятном только им одним языке:

- Безсмертный маркиз схватился за сердце… - многозначительно произносила Саша. А Бабушкин в ответ сыпал какой-то еще не менее яркой строчкой.

Оборвалось все резко, в один присест.

Я уже получал некие импульсы отовсюду. Из Москвы даже граф Н.Н. Бобринский мне «про эту самую Нонку» написал: «Люблю вашу газету… Почему только там в рассказах про эту самую Нонку вашу появился еще и какой-то Маратик - в память о том французском революционере Марате, что ли, который казнил множество Христиан?» Но я в своем редакторском ослеплении (а чужой талант - ослепляет, на то он и талант, а Бабушкин как раз и был-таки ослепительно талантлив) не внял этим импульсам. А случилось то, что и меня, ослепленного, заставило вразумиться. В двадцатом (или каком там по счету?) рассказе появился у него и такой вот завиток: каждый вечер стайка детей-оторванцев в рассказе про Нонку стала дружно и, как сейчас сказали бы, ритуально, отрывать глаза у куклы (чтобы куколка спокойно могла поспать без глаз, на которых у нее не было столь нужных для безмятежного сна ресничек), а утром обязательно обратно глаза пришивали…

Ольга Ивановна Ларькина первой не выдержала:

- Это какой-то уже заговор! - с чувством сказала она. Имелся в виду не масонский (ни разу) заговор, а самый настоящий, колдовской заговор…

Я с ней вынужденно согласился. И Евгений был из редакции изгнан. Больше мы с ним не виделись до позавчерашнего дня. Прошло с той поры почти двадцать лет.

А когда изгнали Бабушкина, то сразу по закону жанра со всех сторон стали к нам стекаться печальные сведения о нем. Оказалось, все последние свои рассказы про Нонку писались им на какой-то богемной «хате», под ублюдочный хохот богемной же тусовки, сводившей вот так вот свои счеты и с Православием, и с газетой «Благовест», и лично со мной (мне - поделом, признаю это!). А нечего было «спасать» кого ни попадя. И кто даже тебя об этом не просил ни разу.

…В этом бабушкинском романе Нонка вполне подросла. Набралась соков. Вставной новеллой там присутствует главка «Нонка и ее семь мужей». Про всех семерых не стану цитировать, про парочку только вот расскажу…

О ТРЕТЬЕМ муже Нонка вспоминала с содроганием. Он оказался крутым христианином. Нонку он пленил опять же неординарной внешностью (борода) и оригинальным образом мышления. Он все говорил, что на днях отправляется в монастырь, и расписывал красоты монашеской жизни.

В результате они расписались и обвенчались. Это смотрелось очень эффектно.

После свадьбы молодые уехали в деревню. В деревне, да зимой... помилуйте, боги!!!

Не стоит расписывать красоты ландшафта и нравы пейзан.

Нонка растапливала печь (вся осыпанная сажей, чихая и кашляя), носила воду (падая через шаг в скользких валенках), чистила картошку ведрами.

И все это из-под палки, разумеется. Причем не в фигуральном смысле.

Кроме того она ходила в церковь, постилась (умирая от желания обожраться сгущенкой), дважды получила ремнем по попе и промочила слезами насквозь все подушки.

Муж спал отдельно от нее в чулане. Она слышала только, как он бормотал и колотил в пол лбом.

Уходя утром по делам, он запирал Нонку на ключ.

Ближе к весне (не дотянув до Пасхи) Нонка, с поехавшей уже крышей, случайно нашла в муке пачку денег. Она вылезла в форточку (что проделала теперь без труда) и в телогрейке уехала к родителям.

Законный муж приходил несколько раз, колотил в дверь, требовал вернуться, грозил Божьим судом и будил соседей.

Наконец соседи вызвали милицию.

Тогда он сдался, и они развелись.

Нонка месяц отъедалась. И долго еще звук куриного кудахтанья вызывал у нее чуть ли не судороги.

ЧЕТВЕРТЫЙ муж Нонки - оккультист - подрабатывал составлением гороскопов. Впрочем, ничего другого он делать не умел. Красивый нестриженый мужчина с синими глазами. Он знал так много непонятных слов.

Началась теософская полоса Нонкиной жизни. Нонка училась гадать на Таро и была почти счастлива.

Как приятно иногда осознать себя, спустя годы, кромешным таким же вот идиотом! Читаю весь этот бред и вспоминаю себя… двадцатилетней давности… Словно бы это я был тогда на той самой пресловутой Нонке женат… Словно это я порол ее ремнем «за непослушание», «за нарушение постов», а потом она плакала, а я клал поклоны…

Роман я прочесть так и не смог. Как-то глаза разбегались, и кроме брезгливости, никаких других чувств. Даже и таланта особенного не приметил. Может, он куда-то уже испарился. Но нет, коллеги-писатели уверяли меня, что написано талантливо. А я им верю. Даже главный писатель А. Громов соблазнился, и спрашивал (правда, с неким сомнением в голосе) у отца Сергия Гусельникова, тоже присутствовавшего на обсуждении, стоит ли всю эту «карусель» в журнале «Русское эхо» публиковать? (для интриги: я не скажу, что ответил ему отец Сергий). Слава Богу, нашелся и среди нас один человек здравомыслящий, взрослый не только по годам, - врач военного госпиталя и одновременно писатель… Он сказал про всю эту «карусель» хлестко и не совсем толерантно. Зато справедливо. Но, кажется, писатели с ним так и не согласились.

Думаю, Бабушкина скоро примут в Союз. Да на руках внесут…

Он, кстати, на собрание пришел со своей повзрослевшей и все такой же умненькой дочкой Александрой. Она уже преподает теорию литературы в РГГУ. Верующая. Пишет верлибры. Я порадовался за нее. Трогательно приехала из Москвы папу своего поддержать. Все вот казалось - она и сейчас, в самый ответственный момент, шепнет папе на ухо загадочные слова про того самого «безсмертного маркиза». Я снова ими залюбовался.

Бабушкин не изменился почти. Только почему-то стал выше ростом (рост - категория не только физическая) и не такой уже жалкий. Его уж не надо «спасать». Сам спасет кого хошь.

Кто-то из наших (кажется, отец Сергий, но может быть это был и отец Олег Китов) в ту пору звал его, Бабушкина, «Большим Змеем» (ну, помните же про Чингачгука). Теперь вот Змей и правда стал Большой. Очень большой. Ему за шестьдесят уже. И все еще романы пишет. То есть, в хорошей форме. Правда, про все ту же самую Нонку строчит. Которая, как и ее автор, никак всё не повзрослеет.

Писатели наши разве только лавровый венок не надели на седовласую главу Евгения. Соскучились, бедные, по «настоящей литературе»! Устали от записных графоманов. И поколение-то он изобразил, и талантлив-то до невероятия, как сто постмодернистов разом, и чего только еще ему не наговорили. Думаю, на той же самой богемной «хате» все эти наши слова перескажут еще не раз - под всеобщий хохот.

А я слушал, слушал и мне становилось горько за нашу литературу. Которую и правда люблю. Пытался объяснить, что все это ведь только игра, за которой нет ничего, кроме самой игры. Ни боли сердца. Ни вообще ничего серьезного. Сплошные Маратики с Виолеттами (кстати, сам Евгений честно признался, что образы рождаются у него раньше сюжета - после наречения имени персонажам).

Но меня не послушали. Брюзжит, мол…

Но кое-что в той самой Карусели и меня хоть чуточку повеселило. Стихи! У Бабушкина все равно осталась душа ребенка. Правда, ребенка уже далеко не невинного. И мне чуточку улыбнулись его стихотворные вкрапления в заунывный, в общем-то, текст. Привожу, не особенно выбирая, что первое попалось под руку:

Прага - чудо, Прага - диво, заповедник колдовства. Точно ты, она красива, стародавня и нова. Прага - готика и барок, башни, шпили и мосты, лабиринт ворот и арок, езуитские кресты. Здесь из каждой подворотни смотрят сказки древних лет. Привидений бродят сотни, и каких тут только нет! Дамы, рыцари и маги, ведьмы, черти, палачи. Кружева, манжеты, краги, пики, кубки и мечи. Видишь - тело безголово, там -без тела голова. Нужно знать одно лишь Слово, остальное всё - слова. Доброй ночи, дядя Голем, погоди, не торопись. Ты накачен алкоголем, сгинь, аминь, рассыпься, брысь!

- Я устала, нету силы! Пусть всё сбудется потом. Не пугай подружку, милый, ни могилой, ни крестом! Отдалась сама кошмару, не на том лежу боку… Я хочу назад, в Самару! Петушок, кукареку! Ну-ка, сбавьте обороты! Эй, механик, тихий ход. Стоп. Кружиться нет охоты! Поцелуй меня. Ну, вот…

Мог бы и еще подыскать. Но, думаю, и так достаточно.

Бедная наша литература! В прямом смысле бедная. Дотации государственные совсем прекратились. Не на что журнал издать, и даже рукописи не всегда есть на какие шиши отрецензировать (на это, кажется еще все-таки что-то выделяют). Уволилась бухгалтерша Наташа. Не стало ей денег на зарплату. А она ведь была много лет, можно сказать, чуть ли не «лицом» организации. Обсуждение наше кончилось тем, что как матрос Железняк когда-то, к нам в зал уверенной походкой вошла работница библиотеки и не слишком-то расшаркиваясь перед собранием жрецов искусства заявила, чтобы мы все подобру-поздорову через пятнадцать минут отсюда отчалили. В этом зале будет уже следующее мероприятие. И надо после нас еще стулья перед мероприятием расставить.

Громов пожал плечами.

- Мы ведь за помещение не платим, так что давайте и правда закругляться, - сказал он. Все торопливо проголосовали за новые кандидатуры. Я тоже проголосовал, и тяжело вздохнул, покидая собрание… Эх, видели бы такое непочтение те, советских времен, жрецы, застали бы такое вот к себе отношение! Блаженны не дожившие, ибо они (сами допишите подходящее).

А мой доживший 84-летний родственник - поэт-классик Борис З. - уже несколько лет смиренно кропает стихи за одного тоже уже почти старичка, но с деньгами и с амбициями (правда, без всякого там таланта совершенно). За деньги, за не такие уж и большие деньги, сочиняет тому стихи. Заказчик ему звонит, пересказывает смысл задуманного стихотворения, основной импульс-чувство, так сказать, исполнителю передает. А Борис З., ничтоже сумняшеся, обращает все это в стихотворные строки. В Поэзию, между прочим, превращает. «Не продается вдохновенье» (Пушкин), - это вы кому-нибудь другому говорите. Еще как продается. Покупалось бы только!.. Вот в этом вся затыка. Торгуют Музой «распивочно и на вынос» - сказал бы какой-то юноша бледный. Выживают, - скажу я, уже умудренный печальным опытом. Но от такого поругания покосившегося от времени Мартина-Идола даже и мне становится не по себе. А ведь так они вместе уже несколько поэтических сборников сварганили.

Это уже не постмодернизм. Тут сюрреализмом каким-то, почти что советским, попахивает.

«Лучше руками не трогай меня, - промяукала Нонка. - Лучше, не гладь. Я же, ужас как, писать хочу!..» (Евг. Бабушкин, «Карусель любви»).