Достоевский, правнук Достоевского

Литературное путешествие в Санкт-Петербург.

Поминайте наставников ваших

Так уж вышло, у меня не было наставника в вере. Были те — и ряд их довольно длинный, — кто помог потом уже в вере утвердиться. Кто указал, куда двигаться дальше. Но того, кто бы дал мне самый первый толчок, первый импульс к Богу, к сожалению, не припоминаю. Только одна фамилия при этом всплывает в памяти. Зато какая! Достоевский!

Я вырос в среде, далекой от веры. В семье об этом даже не спорили. Все замирало на уровне «преданий старины глубокой». Хотя и знал я, конечно, что один мой прадед когда-то отстоял от закрытия кладбищенский храм в Бугуруслане. Как самый грамотный прихожанин, отправился за этим даже ходоком к Калинину в Москву. А с большой Библией в кожаном переплете он до самой смерти своей не расставался… Но меня эти предания не затрагивали глубоко. «Верой» моей, и отчасти моих родителей, как и многих в то время, были искусство, литература. Всё наше лучшее, сердечное сосредотачивалось именно там. Отец ведь и работал заведующим отделом культуры главной областной газеты. Ведал, так сказать, этой «отраслью».
А мама иногда называла театр храмом искусств (только потом я узнал, что она, оказывается, была крещеная и в глубине души верила в Бога). А ведь и правда куйбышевский оперный театр был когда-то храмом! Только его разрушили в тридцатые годы большевики!

С этой-то стороны, со стороны культуры, и постучался в мою душу Господь.

Думаю, если бы, скажем, у нас в семье был «культ» спорта, или, например, огородничества — Господь мог зайти и с этой стороны. Нашел бы, конечно, как постучаться… Только если это был не «культ» денег…

В пятнадцать лет, а может быть и в четырнадцать, я прочитал Достоевского.

Главные его романы («Братья Карамазовы», а по школьной программе, конечно, «Преступление и наказание»). С этого все и началось. После этого чтения открылись вдруг такие глубины, такие пласты, а главное, начала приоткрываться, мелькнула в небе такая высь… Что сразу потянуло непременно в церковь. Просто узнать, что там происходит. Стал туда наведываться, почему-то не один, а всегда с приятелями. И читать, читать Достоевского. После него другое чтение казалось каким-то пресным.

Потом встал выбор, куда ехать учиться на журналиста. Москва или Питер (в Куйбышеве такого факультета еще не было). Представился мрачноватый Петербург Достоевского — с его подворотнями, фантасмагориями, белыми ночами, с пьяненькими да с трактирной грязнотцой. С оголтелыми спорами «русских мальчиков»… Поехал туда.

Скажу в скобках, что достоевщины в Питере нахлебался вдосталь. Были и бездонные дворы-колодцы, и даже полуночлежка-полупритон, которая вошла в мифологию моей жизни как жутковатая «комната без обоев». Но из Петербурга уехал я верующим человеком. И Федор Михайлович сыграл в этом едва ли не решающую роль. Зачитывался его романами, и постепенно приоткрывались те тайны, которые от нас замуровали-спрятали. Среди каменных джунглей Петербурга открывалось постепенно Небо.

…Сунул своим длинным буратиньим носом в холст Папы-Карло, а там… А там такое, такое увиделось… что до сих пор без волнения передать не могу…

Когда все пути к Церкви оказались заваленными, на книжной полке по какой-то промыслительной случайности остался стоять Достоевский. Он один и остался, и как раз он-то и стал тем путём, по которому многие в те годы, не я один, — пошли ко Христу.

Не случайно, наверное, в безверное время в Ленинграде-Питере музей Достоевского играл какую-то особую прикровенно-церковную роль. Как тихая лампадка перед образом в темной комнате, высвечивал он что-то большое, великое, но из-за слабого света едва различимое… Туда мы ходили часто, можно сказать, крутились возле него. Как мотыльки на слабенький, но все-таки огонечек.

«Христианство Достоевского в искусстве — это не речи проповедника. Это почти не определимая, но всегда ясно ощущаемая общая точка зрения на мир, какой-то луч света, откуда-то сбоку освещающий мрачное царство его художественных трагедий. Попадая в стихию его больших романов, мы знаем, что вошли в стихию христианского миропонимания, что стали видеть и понимать этот мир по-христиански, что в этом аду нас сопровождает Вергилий, христианское чутье которого адекватно его чутью художественному. И в то же время христианство Достоевского в романах не безпредметно. Он прямо именует Христа, и всегда это не абстрактное упоминание, а любящее слово о Нем, произносимое человеком и художником» (Сергий Фудель).

Важные слова!

Телеграмма от Достоевского

Дорогой Антон Евгеньевич! Пишет Вам старая почитательница (и по возрасту, и по «стажу» почитания). Ваши книги у Православных Донбасса пользуются большим спросом — передаем из рук в руки! Читаем, благодарим, желаем творческих успехов и помощи Божией!
Теперь от лирики к делу. Поскольку у верующих людей случайностей не бывает, расцениваю как волю Божию желание обратиться именно к Вам за содействием. Нашла «клад», но не в моих силах им воспользоваться. Оказался у меня в друзьях «в контакте» интереснейший (сам по себе) человек — единственный правнук Ф.М. Достоевского Дмитрий Андреевич Достоевский. Ему 70 лет (Православный, воцерковленный), ему есть что рассказать о Ф.М. Достоевском и о себе. Человек абсолютно непробивного склада, все уйдет вместе с ним.
Если Вы проникнетесь желанием с ним встретиться, он сам все Вам расскажет. Как мне вас познакомить?
Любой Ваш ответ приму как волю Божию!

Инна Иванова.

Здравствуйте, Инна! Очень благодарен Вам за письмо, за добрые слова. И особенно мне важно, что Вы хотите познакомить меня с потомком великого Достоевского. Три дня назад был в Москве, проходил рядом с Красной площадью мимо памятника Достоевскому, наверное, памятник новый, недавно поставили (так и есть! — потом уже узнал, что этот памятник установлен в 1997 году у Российской государственной библиотеки — А.Ж.). Такой теплотой на меня повеяло от фигуры Достоевского! Даже не удержался, говорю ему в голос: «Здравствуйте, Федор Михайлович!» Какой-то случайный прохожий, молодой человек, услышал это, говорит: «Как вы к нему тепло обращаетесь! Как к близкому человеку…» А я стушевался от его слов, что-то буркнул в ответ и скорей-скорей пошел дальше… И тут Ваше письмо. Думаю, не случайно. Это Федор Михайлович услышал мое московское приветствие, не иначе!
Помогите мне встретиться с Дмитрием Андреевичем Достоевским, с ним познакомиться и взять интервью. Пусть поделится всем, что считает нужным сказать читателям «Благовеста». Я поеду к нему в указанную им дату. Важно его согласие. За мной дело не станет. Я поеду в Петербург к потомку Достоевского по первому же зову. Тем более, это человек Православный. Получится ли, не знаю, — но попробовать стоит.
Храни Бог! 

Антон Е. Жоголев, 19 февраля 2016 г.

Уважаемый Антон Евгеньевич! Получила от Д.А. Достоевского «телеграмму». Дословно:«Готов встретиться. Отправьте мой е-мейл — договоримся о встрече».
Теперь Ваш ход! Я свой гешефт получила — убедилась, что Вы соответствуете своим произведениям, что бывает крайне редко в писательской среде. Единственно, не допустите ошибку, направив все внимание на Ф.М. Достоевского. Дмитрий Андреевич заслуживает особой оценки (хотя всю жизнь прожил «потомком»), уделите время на его творчество, на его взгляды на жизнь. Бог в помощь! Молюсь, чтобы все получилось.

С уважением Инна.

«В Петербурге мы сойдемся снова…»

Всегда, как ступаю вновь на родную мне с юности петербургскую зябкую землю, всплывают в памяти строки не очень-то мной и любимого Мандельштама. «В Петербурге мы сойдемся снова, // словно Солнце мы забыли в нем, // и великое, Божественное слово // Наконец произнесем».

Может, хоть в этот раз все-таки удастся произнести?.. Правда, у Осипа Эмильевича совсем не так написано, но я почему-то так вспоминаю. Потом, спустя какое-то время, приходит пора другой его строчки (уже перед отъездом): «Петербург! Петербург! Я еще не хочу умирать. // У меня еще есть адреса, // по которым найду мертвецов голоса…» А адресов-то живых и правда все меньше. Совсем почти не осталось! Один только и остался — адрес друга.

А в этот раз появилось и нечто новое. Никогда не любил Маяковского, но здесь простительно — эту строчку (не самого поэта, а только эту его строчку) мой отец любил и цитировал временами: «Можно забыть, // где и когда // пузы растил и зобы, // но город, с которым вдвоем голодал, // нельзя никогда забыть…»

Ну, про голод это, конечно же, преувеличение. Не голодал я, разумеется. Но жил тут, скажем так, скудненько. Даже по тем временам. Помню, как мама передала мне из Самары в Питер с нарочным денег, и я поехал «зайцем» на автобусе в аэропорт, ведь не было просто уже ни копейки. Нет, вру, был неразменный рубль — юбилейный, металлический, с профилем Ильича — я его припрятал глубоко-глубоко, на самый черный день. Который, к счастью, так и не наступил. И рубль этот потом затерялся. Лучше бы не экономил, а накупил на него всяких вкусностей. Или хотя бы купил билет на автобус. Так вот, приехал я чуть раньше, было жарко, сессия, июнь. Пить очень хотелось. И я стал шарить взглядом по полу аэропорта, ходил и оглядывал все углы. Искал пятак, вдруг куда закатился и ждет меня. Чтобы — помните, были такие стаканы граненые в автоматах с газировкой? И нашел. И выпил той газировки. И уже не казалась столь мрачной жизнь. А там и самолет прилетел с нарочным. Было!

Достоевскому я позвонил прямо из аэропорта («у меня еще есть адреса…»). Он недолго думая пригласил меня назавтра в гости. «Улица Возрождения — под все эпохи подходит!» — пошутил он. Было бы только что возрождать.

Потом позвонил другу («у меня еще есть — слышите? есть! — адреса»). Михаил Сизов вернулся в Петербург всего год назад. А до этого четверть века оттрубил в газете «Вера» в Сыктывкаре. Его рекрутская служба и сейчас не закончилась. Пишет статьи в свою любимую газету — и работает одновременно охранником в крупном универмаге. («С потомком Чингисхана в паре тружусь! Он из Киргизии приехал».) Очень даже питерский вариант.

…Это было на втором курсе. Мы тогда играли в писателей. Играют же дети в казаки-разбойники? Почему бы нам, великовозрастным «русским мальчикам», в писателей не поиграть? И маячил, маячил перед нашими взорами профиль Достоевского… «Старуха процентщица», «Родион Раскольников» — так и мерещились нам в каждом встречном-поперечном на петербургских улочках. Окрашивали рациональный и, в сущности, скучноватый полустоличный город в какие-то фантастические цвета. Даже спорили почти ведь всерьез, может ли быть гением небезумец (имелись в виду припадки Достоевского — как знак избранничества какого-то). К счастью, мы были парни простые, все сплошь из провинции, то есть без заморочек. И это деланное безумие к нам так и не пристало. Хотя и в гении никто не выбился. Может, и к лучшему, уж не знаю. Мне как-то сказала одна «читательница» — гений среди удобрений. И то!..

Мы шли по Среднему проспекту Васильевского острова. Михаил таинственно взял меня за руку. Отвел чуть в сторонку, почти что к трамвайным путям. И мистически округлив свои иконописные, княжеские глаза, шепнул как какое-то тайное знание: «Я понял… Можно писать лучше, чем Достоевский!»

Не помню, что я тогда ответил. Наверное, что лучше писать все-таки нельзя. Есть же и в литературе какие-то пределы. За которыми собственно литература заканчивается. И превращается во что-то другое уже. В пророчество, например. В какое-то откровение Свыше. Не случайно некоторые любители Достоевского его большие романы называют, на мой взгляд, неоправданно — пятикнижием. Но тут трамвай задребезжал ворчливой питерской коммунальной старушонкой-процентщицей. И мы были вынуждены уступить дорогу.

А в том трамвае в кабине вагоновожатого сидел… И кто бы вы думали в нем сидел? Достоевский! Поверьте, я не схожу с ума. Это и правда все могло так и быть. Примерно в то же самое время начала восьмидесятых годов Дмитрий Андреевич Достоевский (правнук писателя, потомственный дворянин и всё такое) работал смиренным водителем питерского трамвая.
В его послужной карточке есть запись — может быть использован на всех маршрутах города. Значит, и по Среднему проспекту мог себе запросто разъезжать. Я почему-то думаю (хотя не настаиваю), что это мог быть именно он. То-то он поулыбался, должно быть! А может, и незлобно выругал двух что-то уж очень замечтавшихся на дороге студентов.

…Теперь Миша жарит яичницу перед уходом на свою новую работу. Я ведь остановился у него.
И вот тоже собираюсь — на встречу с Достоевским. Раннее утро важного для меня дня.

Михаил только сейчас узнал, куда я направляюсь. К Достоевскому!

— А помнишь, ты говорил мне, что можно писать лучше, чем он? — спрашиваю друга.

— Да конечно можно, — спокойно отвечает он. И уезжает менять своего напарника-Чингисхана.

«Какие наши годы», — думаю про себя. И при этом грустно улыбаюсь.

Встреча

Трущобный двор. Фигура на углу.
Мерещится, что это Достоевский.
И желтый свет в окне без занавески
Горит, но не рассеивает мглу…
Не может быть, чтоб это был не он.
Как без него представить эти тени,
И желтый свет, и грязные ступени,
И пыль, и стены с четырех сторон.

(Н. Рубцов)

Как-то вот так представлял нашу встречу. А оказалось все прозаичнее, проще. И не в пример светлее. Открывается дверь. Передо мной гостеприимный хозяин — как же похож он все-таки на того Достоевского! Высокий лоб, углубленные, как бы чуточку внутрь себя смотрящие умные глаза. Выражение лица подвижное, малость как будто бы даже ироничное временами. Окладистая борода. С ним сразу становится очень легко. Веселый, добрый, много видевший и много понявший человек! Лет ему уже поболее, но все равно похож на портрет своего прадеда кисти Перова.

Живет Дмитрий Андреевич Достоевский в довольно просторной трехкомнатной «сталинке» на первом этаже. С ним живут его супруга Людмила Павловна и большая дружная семья их единственного сына, Алексея Дмитриевича Достоевского (жена, три дочери и маленький сыночек Федя — наследник родовой фамилии). Живут Достоевские в пролетарском районе, с видом на Кировский завод. И вполне доволен Дмитрий Андреевич своим жилищем. И вообще своей жизнью доволен вполне.

— Никаких обид у меня нет ни на кого, — говорит мне Дмитрий Андреевич Достоевский. — Да, у меня гениальный прадед был. Что-то и мне от него передалось, но ничего подобного мне совершить не суждено было. Работал в трампарке. На заводе был алмазным резчиком. Самая большая должность (не мое это!) — директор комиссионки. Помните, были такие комиссионные магазины. И то уволился. Не по душе мне командовать, за других отвечать. Это ведь как кому Господь дает. Вот Любовь Достоевская, дочь писателя, не смирилась с этим. «Почему папу все знают, а не меня?» Стала писать никому не нужные романы (ее книги есть у меня в библиотеке). Обиделась на отца своего великого, потом на читателей, на Россию. Уехала из нашей страны еще до революции, когда никто добровольно отсюда не уезжал. Там и умерла в безвестности. А мы с Алексеем чтим нашего великого предка, учимся у него, но с ним себя не равняем.

Проходим на кухню. Меня он попросил не шуметь (у Алексея Дмитриевича маленькие дети спят еще). Вдоль длинного коридора стеллажи с книгами. Кухня Достоевского. Кофейный аппарат. Книги, и тут книги… «Я ведь понимаю, — говорит он мне с располагающей улыбкой, суетясь вокруг кофеварки. — Издалека приехали. Надо командировку оправдать. Так что я в вашем распоряжении хоть на два часа, и даже больше». Потом, уже поставив передо мной чашечку с крепким кофе, продолжает:

— Прадед мой селился всегда в угловых квартирах в Петербурге. Находятся чудаки, которые это объясняют с точки зрения всякой там мистики. Мол, там какие-то «искривления биополя»… Глупость это все! Просто тогда квартиры угловые были дешевле. А семья Федора Михайловича едва концы с концами сводила. И только в последние годы появился хоть какой-то достаток. А дешевле-то почему? Холоднее в них, в угловых-то комнатах. И больше дров требовалось на растопку. А те всё с какими-то палочками, «рейками», что ли, по музею прохаживались, магнитные поля измеряли… Вот бы посмеялся над этим Федор Михайлович!

Помолчал, оглядывая собеседника. Видимо, почел меня достойным продолжения этой мысли.

— Но одно ему очень важно было. Чтобы из окна был виден купол с крестом. Это для него едва ли не обязательное условие. Еще с того дня, как его на Семеновском плацу на казнь выводили. И он вдруг узрел крест вдали, на куполе петербургского храма (к сожалению, Введенская церковь Семеновского полка у Витебского вокзала в 1933 году была снесена)… На кресте том играл солнечный луч. Он еще подумал: «Скоро я навсегда сольюсь с этим лучом».
С тех пор так старался селиться, чтобы крест из окна было видать.

— А вот у вас из окна купола с крестом не увидишь… — вздыхаю я.

— Не скажите! Если из моего окна чуть высунуть голову, то увидится Свято-Никольская церковь Путиловского (Кировского) завода. Так что я советами Федора Михайловича не пренебрегаю.

И вот мы располагаемся на довольно тесной кухоньке. Включаю диктофон.

Под великой тенью

— Когда вы узнали, что вы правнук великого писателя?

— Был период, когда имя Достоевского даже упоминать было опасно. И тем более опасно было говорить о какой-то родственной связи с ним. Я в школе не проходил Достоевского. Пришел к чтению его книг самостоятельно. Помню, в кабинете литературы у нас в школе висели портреты писателей. Конечно, Горький, Добролюбов, Тургенев… А портрета Достоевского не было. Учителя мою фамилию знали и между собой, конечно, разговаривали об этом.

Мама моя, Татьяна Владимировна, урожденная Куршакова — Достоевской она стала в 1932 году, когда вышла замуж за внука писателя, — не сразу решилась мне сказать, кто я. У меня еще была сестра старшая, ныне покойная, Татьяна. Большая разница в возрасте между нами — 11 лет. А между нашими рождениями и война прошла. Мне через месяц будет 71 год. А родился я в 1945 году, в самом конце войны, можно сказать, «сын Победы». Так говорю: «Я родился — через неделю Гитлер застрелился». Однажды меня даже вызвали в наш собес и сказали, что я «дитя военного времени».

Мама была в эвакуации в Йошкар-Оле, после прорыва блокады вернулась в Ленинград. А папа в 1944 году был направлен из-под Кенигсберга, с фронта, на Дальний Восток. Остановился он дома на месяц. Потом уехал воевать с Японией. А потом я появился на свет, и все детство прошло у меня с японскими игрушками.

Родился я весом в полтора килограмма всего, и было не очевидно, что выживу. Как бы я хотел сейчас сказать своей маме: «Видишь, мама, твой сын не только выжил, а и до сих пор живет!»

Я родился близнецом, вместе с сестрой, — а женщина-врач не смогла по биению сердца определить, что нас двое. Готовилась к родам одного ребенка. Девочка родилась первой. Нам не было и по полгода, когда мы заболели крупозным воспалением легких. И сестра моя, Ирина, тогда умерла. Похоронена она на Смоленском кладбище. Однажды мама меня еще мальчишкой повела на ее могилу, чтобы я помнил сестренку. А потом повела меня там же на другую могилу, с другой стороны реки Смоленки. Рядом с церковью на холме стоял мраморный саркофаг большой. Могила протоиерея Михаила Федоровича Раевского. Это мой прапрадед по материнской линии. На могиле была табличка: «Охраняется церковью». Я привык к табличкам «Охраняется государством» — такая у нас на школе была. А тут — церковью охраняется! Раевский был священником в распоряжении Министерства иностранных дел, сначала был настоятелем посольской церкви в Стокгольме. А потом несколько десятилетий служил в храме при посольстве России в Вене. Он создал там крупнейший духовный центр западных славянофилов.

— Николай Бухарин на заре соввласти сказал: «Жаль, Достоевский умер, а то бы расстреляли!» У вас в семье в те годы не обсуждался вопрос о смене «реакционной» фамилии на какую-то другую, не столь опасную?

— В те годы многие так говорили, как этот Бухарин. Но общая картина была все же другая. Ленин ненавидел романы Достоевского, особенно «Бесы». Но все равно он указал писателя шестым в списке национальных гениев, которых новая революционная власть собиралась увековечить в бронзе… (И такой памятник Достоевскому в 1918 году действительно появился в Москве на Цветном бульваре, правда, простоял там недолго — А.Ж.) Мы в какой-то степени гордились, что у нас такой известный предок. И страха не было из-за него. Мама моя не подверглась репрессиям, а отец был арестован, более месяца находился под следствием. Но это случилось не из-за фамилии. Сына писателя, Федора Федоровича, во время гражданской войны уже ставили к стенке где-то под Харьковом. Тогда он успел выкрикнуть, что его отцу Ленин распорядился поставить памятник… Его сразу отпустили.

У моей бабушки Екатерины Петровны Достоевской были сразу две охранные грамоты. Первая была выдана вскоре после гражданской войны. Это мандат от большевиков: «Екатерине Петровне Достоевской… в том, что Достоевский был первый революционер, пострадавший от царизма…». Вот как неожиданно пригодилась его каторга! А вторая охранная грамота была дана при оккупации Симферополя немцами. На ее квартире (она со своей сестрой там жила) немцы повесили табличку: «Здесь живет невестка известного писателя Достоевского — квартиру не занимать».

— Вы единственный прямой потомок Достоевского?

— Да, если не считать женскую линию — мою сестру Татьяну Андреевну Высогорец (Достоевскую). У нее был один сын Николай, он уже умер. Есть внук Леонид. Как-то получилось, что из-за нашей с сестрой разницы в возрасте мы потом мало общались, я почти не поддерживал отношения с ее семьей. Ее сын и внук ушли как будто в сторону. О них у меня почти нет известий. И там ведь фамилия уже другая, не Достоевские.

…Умерла Татьяна Андреевна в 2003-м, можно сказать, в нищете. Ее муж-моряк к тому времени давно умер. Сын развелся с женой, стал пить. Даже с должности контролера в автобусе его разжаловали. Матери он помогал мало. В год 175-летия со дня рождения великого писателя, в 1996 году, Губернатор Санкт-Петербурга Владимир Яковлев навестил больную, нуждающуюся правнучку Достоевского и подарил ей диван. В 2002 году появилось вполне в духе творений Федора Михайловича «Распоряжение Администрации Санкт-Петербурга от 30 апреля 2002 года № 684-ра, об установлении ежемесячной доплаты к пенсии…Высогорец Татьяне Андреевне, правнучке всемирно известного писателя Ф.М. Достоевского, внесшей значительный вклад в формирование мемориальной части коллекции музея Ф.М. Достоевского, инвалиду I группы, в размере 500 рублей» — за подписью Губернатора В.А. Яковлева.

Сама правнучка писателя о себе говорила так: «Мне порой кажется, что Федор Михайлович писал про меня. Когда читаю его книги, очень чувствую героев. Жизнь в Петербурге за эти 150 лет нисколько не улучшилась. Наоборот, мне кажется, хуже стало».

Но если посмотреть адресную книгу Петербурга, то окажется, что у нас в городе живет еще шесть Достоевских. И все они никакого отношения к нашему роду не имеют. А дело, оказывается, в следующем. В самом начале 1920-х годов за подписью Ленина был издан декрет о том, что во имя революции всем дается свобода переменить фамилию на любую другую. Фамилия — это ведь родовое имя. И оно связывает между собой целые поколения людей. Потому и захотели большевики эту связь нарушить, всех перемешать. Ну и еще была задача: некоторые, скажем так, совсем не славянские фамилии руководителей партии и рядовых большевиков заменить на русские фамилии, для нас более привычные.

И вот в одной из деревень Тверской губернии был писарь, единственный грамотный на всю округу. К нему ходили крестьяне писать прошения, выправлять документы. А он к тому же очень любил литературу. И когда в той деревне прознали про этот декрет, они все валом пошли к писарю за новыми фамилиями. И он стал направо-налево раздавать им громкие фамилии — Толстые, Пушкины, Достоевские… Телеканал НТВ как-то раз сделал репортаж из этого села. Спрашивают доярку Пушкину: знаете стихи своего «предка»? — «Буря мглою небо кроет…» — отвечает, запинаясь, она. Там до сих пор работают доярками Тургеневы, Лермонтовы, Белинские, тракторист — Некрасов. Есть и Достоевский. В сельпо торгует.

— Император Александр II вернул Достоевскому после каторги и ссылки потомственное дворянство. Значит, и вы дворянин.

— Я даже некоторое время был предводителем петербургского дворянского собрания. Ведь я и по отцовской, и по материнской линии потомственный дворянин. Мама из рода Куршаковых, генеральская дочка. Ее отец был на почетной должности — начальником артиллерии Петропавловской крепости.

Главное — не сдаваться!

— Как вы пришли к вере в Бога?

— Болезнь этому способствовала. В 35 лет — рак! Полгода в больнице пролежал. Была операция, радиотерапия. Год назад у меня была вторая операция — и ничего, живу вот. Я во время той первой серьезной болезни задумался о Боге, хотя и раньше не был атеистом. Любил заходить в храм. Но все-таки было это как-то в стороне от меня. Мама меня не крестила в детстве из-за страха. Тогда за всеми следили. Но когда смерть приблизилась и врачи давали прогнозы довольно мрачные, тогда на многое смотришь как-то иначе. Я потом у своего лечащего врача спрашивал, почему вопреки устоявшейся тогда практике скрывать смертельный диагноз от пациента мне честно сказали, что у меня рак. Сразу после операции, только-только пришел в себя более-менее, мне врач сказал: проведена биопсия, злокачественная опухоль, мы ее удалили… будем лечить… надейтесь на лучшее… Врач мне потом объяснил причину такой откровенности. «Мы смотрим на пациентов, что это за люди. Как отнесутся к диагнозу? Кто из них сломается от этого известия, а кто, наоборот, будет бороться с недугом?» Решили, что я не сломлюсь, и сказали правду. А вот год назад мне опять, уже во второй раз сказали про рак. Даже дали цветную фотографию моей опухоли (смеется). Зачем? На стенку разве что ее повесить?

…И вот через какое-то время тетя мне сказала, что мама во время болезни моей постоянно ходила в храм. Мама была крещена еще до 1917 года, но потом больше 50 лет не ходила в церковь. Особенно боялись ходить в храм те, кто был из «бывших», как тогда говорили. И вот когда узнала она, что сын ее на грани смерти — пошла в церковь. Мне она об этом не сразу сказала, но я как-то почувствовал ее молитву. И вот она в храме как могла, своими словами, стала просить Бога о моем выздоровлении. И с того момента я понял, что должно быть в сердце какое-то особое состояние мольбы. По правилам, не по правилам — не так и важно, наверное. Она многие молитвы за полвека забыла (разве что помнила «Отче наш»). Но ее обращение к Богу было такое искреннее, такое глубокое, что я это почувствовал на больничной койке.

А что я? Нехристем жил все прежние годы. Такое пройти — и не пойти к Богу?! Нет, так нельзя. Решил креститься…

Еще я понимал четкую связь между моим выздоровлением и Федором Михайловичем. Эта связь для меня несомненна. Тем более что это был год Достоевского, объявленный Юнеско в 1981 году, в столетие со дня смерти писателя.

В моем лечении очень большое участие приняли японцы. Это уже настоящая мистика… В последние годы застоя железный занавес со скрипом, медленно, но уже начал приоткрываться. И вдруг приезжает в Ленинград японский переводчик Достоевского. Мама моя узнает об этом, находит его в гостинице. Он по-русски хорошо говорит (я потом встречался с ним, благодарил за помощь). Объясняет ему ситуацию с моим лечением, просит помочь с лекарством. И в результате всего за полторы недели из Японии пришло к нам самое ценное лекарство, новейшее. Бог помог по молитвам моей матери! Достоевский помог! Посылка за такой короткий срок прошла через многие инстанции без задержки. И вот мама поехала в Москву, получать в посольстве посылку. В итоге это лекарство оказалось у меня в руках. И это я запомнил на всю жизнь… Вошел в ординаторскую с этой коробкой. Такое лекарство надо было заказывать через Москву в Японии, безплатно. Но меня к тому времени уже предупредили, что я не попал в список на получение лекарства, список этот уже отослан. А пока будут новый список составлять, пройдет слишком много времени. Может уже и не пригодиться… И вот я вхожу с этим лекарством к врачам! Чудо… Всё сразу завертелось-закрутилось. И тут я с полным правом сказал: я же Достоевский!

Было большое желание вылечиться, мама молилась, и лекарство помогло… Все эти три фактора привели к тому, что я выжил. Всем в такой ситуации даю совет: не сдаваться! Быть активным, надеяться, жить… Во второй раз я пришел к ним в больницу уже как в какое-то радостное место. Наконец-то, ребята, я с вами… Я был веселый, не унывал, смотрю, и мои соседи, глядя на меня, тоже приободрились. А чего унывать?

Потом уже понял: у Достоевского был в жизни момент, когда он думал, что жить ему осталось всего три минуты. На Семеновском плацу он уже прощался с жизнью. И вот у меня в тридцать пять лет было нечто похожее, только в другом виде. Рак ведь для многих звучит как приговор. Это переживание близости возможной смерти было дано мне, наверное, по ходатайству прадеда. Чтобы я задумался о Боге, пришел в Церковь.

Мы крестились всей семьей: жена Людмила Павловна, я и сын Алексей. Сыну было тогда 11 лет. Он у нас один сынок. После курса радиотерапии во время той болезни мне врачи посоветовали больше не иметь детей. Сейчас семья у нас большая, многодетная — три внучки и один внук. Внука назвали Федором. Поскольку Алексей работает на Валааме в монастыре, хоть не монах он, а капитан монастырского флота, но устава монастырского и ему приходится держаться. У него есть духовник. И духовник сказал ему: назовите сына Федором, видимо, в честь писателя. Разве духовника ослушаешься? Теперь у нас растет Федор Алексеевич Достоевский. Наследник.

Крестились мы в Свято-Георгиевской церкви Старой Руссы, в том же храме, где молился Достоевский в последние свои годы, когда писал «Братьев Карамазовых». Сотрудники музея Достоевского в Руссе знали, что мы едем к ним, предупредили в храме. И нас там уже ждали. Нас крестил архимандрит на покое отец Агафангел, в городе было известно о его высокой духовности, даже о прозорливости. Он был когда-то начальником Русской Духовной Миссии на Святой Земле. У него на рясе я увидел медаль за то, что он проводил службы на Гробе Господнем. Моему сыну после крещения он пророчески сказал: «Будешь моряком, а потом и священником». Первая часть пророчества уже исполнилась, он теперь моряк. А что работает в монастыре, это, наверное, и есть исполнение второй части пророчества, уж не знаю. А может быть, потом… Ну, не будем гадать. На все Божья воля!

Корабль «Dostoevsky»

— Когда вы почувствовали, что Федор Михайлович Достоевский как-то особенно участвует в вашей судьбе?

— К сорока годам только начал серьезно заниматься своим прадедом. До сорока лет строишь свою собственную жизнь. А потом уже появляется желание заняться изучением своего рода, своих предков.

Мне Достоевский не снится, но иногда в трудные моменты, не обязательно во сне, но как-то вдруг возникает чувство, будто я с ним поговорил, посоветовался… Не оставляет меня прадед!

Вот только один пример.

Би-би-си приглашает меня участвовать в съемках фильма — «Через сто лет по следам Достоевского». Мы должны были проехать по Европе — по Германии, Швейцарии, Баден-Баден посетить, другие места, где подолгу жил, лечился на водах, писал свои великие романы Достоевский. Приезжаем, снимаем. База у нас в Гамбурге. Надо забрать там кассеты, аккумуляторы у видеокамер поменять. Приехали туда вечером, едем на большой машине по набережной. Вся наша киношная команда в салоне спит. А я ведь всю жизнь за рулем, и потому по ночам брал руль на себя и ехал, куда было нужно. И вот еду по гамбургской набережной, и вдруг на темном ночном фоне вижу яркие красные буквы латиницей: Dostoevsky. Что за чудо такое! Даже от удивления протер глаза… Откуда здесь эта надпись? Подъезжаю ближе и различаю в ночных сумерках очертания очень большого теплохода. Корабль с названием в честь моего прадеда! Это российский корабль оказался. Я растолкал моих киношников, говорю им: смотрите, «Достоевский»! Они попросили меня подняться на корабль, объяснить, что мы ведем съемки. Пошел на корабль. У трапа представился, кто я такой, даже показал паспорт с моей фамилией. Постепенно до них дошло, что к ним на борт хочет подняться потомок Достоевского с группой киношников. Позвонили капитану, за мной прислали сопровождающего матроса, так я взошел на корабль. Сделали съемки на теплоходе. С капитаном «Достоевского» даже выпил коньяка. А моряки наши с «Достоевского» все удивлялись, как такое возможно? Никогда они в Гамбург не заходят, им там делать совершенно нечего. Их главный порт — Киль. Они делают круизы и останавливаются там. Загружаются и прочее. А тут у них сломалась какая-то важная деталь на корабле, которую можно было поменять только в Гамбурге. На один день, пустые, без пассажиров, они зашли в порт Гамбурга — и столкнулись с нами! Да, говорю им, просто Федор Михайлович решил нас с вами познакомить. Он это умеет!

Антон Жоголев.

Окончание...