Каноны и уколы

Из цикла «Операция в Великий пост».

В палату вошла юная симпатичная девушка чуть старше двадцати, с темными глазами под длинными ресницами и с темными волосами. Только белый халат указывал на то, что передо мной врач.

— Меня зовут Елизавета Игоревна, — представилась она (все имена и фамилии, а также место действия и диагноз — изменены). — Я буду вашим анестезиологом.

Я уже встречался в этой же палате три дня назад с анестезиологом-мужчиной, но тогда операцию почему-то перенесли.

— Но ведь у меня уже был разговор с анестезиологом, Николаем! — вдруг вспомнил я его имя.

— Николаем Викторовичем, — подправила меня она. Официально!..

— Да, Николаем Викторовичем.

— А теперь буду я, Елизавета Игоревна.

Что я мог сказать? В больнице строго, не очень-то и поспоришь. Хотя перспективка вручить свою душу в слабенькие, тонкие ручки этой хрупкой девушки, пусть и в белом халате, не слишком радовала. Сюда бы кого-нибудь поопытнее да покрепче. Чтобы удержал мою душу. Не уронил.

Кто когда-то оказывался на операционном столе, тот знает, что разговор анестезиолога с пациентом чем-то похож на разговор духовника с пасомым. Тихо, строго, наедине. Им есть что между собой обсудить. Потому как анестезиолог, он ведь отчасти и проводник в иной мир. Экскурсовод в Царствие Небесное. Правда, как в анекдоте, туризм и эмиграция — две большие разницы, выражаясь по-одесски.

Я согласился. Чего уж тут. Вколет укол и этими тонкими ручками. Все-таки врач.

Просто еще тогда, три дня назад, я в разговоре с Николаем Викторовичем определился. И вместо полной отключки выбрал уже, согласно кивнул на его просьбу, спинальную анестезию. Делают укол в спину, в нижнюю часть позвоночника. И нижняя часть туловища, начиная примерно от пупка и даже выше, часа на четыре, на пять становится словно бы не твоей. Хирургу с ней можно делать все что угодно. Притом сам ты боли совсем не чувствуешь, а сознание включено. Можно молиться, можно наблюдать за действиями врача, только шевелить ногами не получится.

Я рассказал Елизавете Игоревне о своем решении. Она попросила расписаться. Девушка производила скорее приятное впечатление. Симпатичная, строгая. Ну и что, что юная. И, наверное, закончила медицинский не больше года назад. Почти ровесница моей дочери.

Помоги Вам Бог, Елизавета Игоревна!

Стал ждать операции.

Обычно за нами в палату привозят каталку, как катафалк. И увозят в ней, как на Страшный Суд, в операционную. Везут в каталке по длинному коридору. А ты лежишь себе голым под простыней и думаешь о том, каким ты вернешься обратно. Если, конечно, вернешься. Есть время подумать обо всем таком. Помолиться. И тихо решить для себя, есть ли тебе еще чем заняться дальше на белом свете. 

Но меня почему-то не повезли. Суровая медсестричка дала понять, что и на своих двоих прекрасно доскачу до операционной. Еще и попросила каталку отбуксировать (что-то вроде — «сам неси свой крест»). Так я и сделал. В операционной долго ждать не пришлось. Раздели. Накинули простыню. Провели в угловую комнату. «Вокруг было чисто, как в… операционной», — придумал это сравнение на ходу. Все-таки писатель. Усадили. Пододвинули тазик («для стока крови», угадал я). И тут в окружении медбрата и медсестры появилась она — Елизавета Игоревна.

На руки надели какие-то датчики. Ввели систему. Попросили нагнуться и прижать внутрь плечи. Так и сделал, превратился в грудь-колесом, только наоборот. Елизавета Игоревна пощупала пальцами спину, что-то там нашла, и острая боль пронзила спину. Игла вошла в меня тонкой горячей болью. «Ну, все теперь позади», — решил я. И стал ждать, когда половина туловища онемеет. Но ничего не происходило. Молодая врач все давила мне пальцами на спину. Что-то искала, нащупывала в позвоночнике. Потом опять острая тонкая боль («музыкальная боль», подумал я) пронзила спину. Стало жарко. Выступил пот. Когда же начнется онемение? А оно не начиналось. Елизавета Игоревна перешептывалась с помощниками. Что-то опять искала у меня в позвоночнике. Я насторожился: перспективка оказаться еще раз уколотым как-то не вдохновляла. Еще заденут какой-нибудь нерв. И так и останусь навсегда согбенным. «Морская фигура, замри».

— Что-то не так? — вежливо, даже участливо спросил я.

— Все так… — с тревогой в голосе чирикнула в ответ анестезиолог.

— Просто у каждого разное анатомическое строение фигуры, — объяснил медбрат и еще сильнее сжал мне плечи, навалился на шею, чтобы согнулся я еще шибче. И снова боль пронзила меня со спины. Это уже в третий раз показалось мне чем-то неистовым, непереносимым. «Меня… словно... пытают» — подумал я. И сразу же отогнал эту дикую мысль. Но не встал, не закричал, протестовать даже не начал.

А куда денешься? Мука продолжилась. Ноги опять не отнялись.

…За спиной моей перешептывались уже нервно, довольно громко, движения ее пальцев по моему позвоночнику становились все более судорожными. Я почувствовал, что руки у девушки начали дрожать.

— Давайте меня под общий наркоз, — предложил я. — Это у вас наверняка получится.

Ответа не последовало. Если, конечно, не считать ответом вновь острую, непереносимую боль от укола в позвоночник. И снова мимо!

Да сколько же можно! — подумал я, но все же ничего не сказал. Сдержался. За спиной моей и так уже творилось что-то непонятное. Вдруг я услышал какой-то звук. Словно девушка кинула шприц на пол. Всхлип. И вот уже она побежала, раскрасневшаяся, куда-то прочь из операционной комнаты. Чуть ли не заломив руки. Медбрат остался за моей спиной. Медсестра попробовала меня успокоить. Сейчас уже не помню точно, четыре или пять раз тщетно впивалась игла в мой позвоночник. Кажется, все-таки пять. И все лимиты терпения уже давно исчерпались. Я уже понимал, что стряслось что-то совсем нештатное, непредвиденное. Стал ждать развязки.

Не прошло и пяти минут, как в операционную вернулась раскрасневшаяся Елизавета Игоревна с каким-то еще врачом — тоже молодым, но уверенным в себе и уже набравшимся опыта.

— Я сейчас вам сделаю укол, батя, — объяснил он, видимо, принимая меня за священника. Ох уж эта борода!.. — Потерпите немного.

И стал уверенно щупать пальцем мой истыканный позвоночник.

— Все нормально. Давайте шприц, — скомандовал он.

— Подождите! — взмолился я. — Как вас зовут?

— Зачем вам это? По документам укол вам делает Елизавета Игоревна. Я тут вообще ни при чем…

— Нет, вы не поняли. Это чтобы я знал, какому святому о вас молиться…

— А!.. — успокоился врач. — Меня зовут Анатолий. А святой мой очень интересный. Я хорошо знаю его житие. Он спасался в пещере… обращал в веру язычников… В пятом веке… За это его сожгли. И так он им был ненавистен, что даже прах его, пепел, развеяли по острову… Помолитесь ему, батя.

— Святой Анатолий, моли Бога о нас!..

И тут же почувствовал, как тонкая раскаленная игла вновь вошла в мою плоть, и сразу ощутилось какое-то легкое жжение в ногах. Пошло тепло, а потом наступило и онемение. Попал!..

Анатолий тут же вышел из операционной комнаты. Словно его тут и не было.

— Выздоравливайте, батя! — сказал он, прощаясь. Я молча улыбнулся ему в ответ.

Вскоре позвонили моему хирургу. Он поднялся к нам и приступил к операции.

Когда все сделал, а это длилось не больше десяти минут, сказал усталым голосом:

— Все было против вас. Но я все же успел и сумел вас прооперировать. Всё хорошо! А сейчас с чистой совестью еду домой — у отца день рождения сегодня. 84 года исполнилось… Он меня уже с пяти часов ждет.

Елизавета Игоревна чувствовала свою вину. Все время спрашивала о моем самочувствии, давала советы («не вставайте до утра, а то голова болеть будет»). Всячески показывала, что очень огорчена случившимся. И даже повезла меня вместе с медсестрой на каталке в палату. Что уже было совершенно лишним. 

Там меня сгрузили на койку, и едва ли не самым сильным впечатлением от всего случившегося было то, как я увидел чьи-то ноги, как плети, перекидывающиеся с каталки на кровать. Мне как-то было трудно понять, что это и есть мои ноги. Они мне словно бы и не принадлежали…

Сопалатчики дружной семьей суетились вокруг меня. Елизавета Игоревна попрощалась и ушла. Лицо ее было красным. Ей тяжело дался этот трудный бородатый пациент. Думаю, за дверью она разрыдалась.

Потом я встретил ее в коридоре, через день после операции. Она зарделась, хотела пройти мимо, словно бы не узнав меня, но я ее остановил. Поздоровался и спросил:

— Что это было? Почему?

— Вы тут ни при чем. Дело не в спине вашей. Во мне дело… — с дрожью в голосе призналась она. — Не знаю, что на меня нашло. Такого никогда не было. Это, наверное, моя неопытность. Простите.

Я улыбнулся примирительно и отошел. «Ладно, — решил я. — Не стану писать жалобу». Достаточно того, что моя жена все-таки сообщила об инциденте заведующему отделением. Чтобы других пациентов не покалечили эти милые полудетские ручки. Как чуть было не покалечили они меня. Хотя и невольно, конечно. 

А девушка все равно приятная. Наверное, если сейчас не сломается, будет когда-нибудь достойным врачом. Только бы ей не в анестезиологи все-таки. Подальше бы ей от… того… света…

А через три дня меня уже выписали. Когда получил больничный лист и выписку из истории болезни, проскользил взглядом по непонятным, мудреным словам: «эритроциты», «лейкоциты», «параректальный свищ», «под спинальной анестезией (Е.И. Коган)»…

Кто это — Е.И. Коган? — несколько озадачился я. И тут же сообразил: да это же моя «анестезиологиня» Елизавета Игоревна! Так, значит, у нее фамилия Коган? Ну, фамилия как фамилия. У меня приятель был Коган, еще в Питере. Может, даже родня какая. Но нет, не то. Вспомнилось тут нечто совсем удивительное. Вспомнилось вдруг то, что в Православной среде если и вспоминают, то только лишь в шутку, с иронией, чуть ли не как какой-то милый курьез. Хотя речь идет далеко не о первоапрельской шутке. А об обязательном для всех Православных Правиле Шестого Вселенского Собора. Вот оно: «Никто из принадлежащих к священному чину, или из мирян, отнюдь не должен ясти опресноки, даваемыя иудеями, или вступать в содружество с ними, ни в болезнях призывать их, и врачества принимать от них, ни в банях купно с ними мытися. Если же кто дерзнет сие творить: то клирик да будет извержен, а мирянин да будет отлучен" (правило 11).

Вот те раз! — чуть было не присвистнул я. Вот, оказывается, какая драма разыгралась в операционной. Суровые вечные каноны, которые никто из нас не может изменить, столкнулись вдруг лоб в лоб с современной расслабленной реальностью, с духом совсем другой эпохи. И все мы, наткнувшись на твердыню духовных законов, вдруг ощутили на себе их несокрушимость и силу. Эта милая девушка с худенькими руками, наверное, даже и не знала о том, что толкала меня невольно на нарушение закона моей веры. И хотела мне только хорошего. Да и разве же иудейка она? Скорее, неверующая. И только разве что формально, по традициям семьи, может быть как-то, и то скорее всего лишь косвенно связана она с иудаизмом. А речь ведь идет в каноне именно о религии, но никак не о национальности. 

И тем не менее! Каноны эти никто не отменял. Они продолжают действовать, хотя мы о них позабыли. И не хотим вспоминать.

Вот почему появился в нашей операционной комнате анестезиолог Анатолий! Не «отлучать» же на духовном уровне меня на сколько-то там лет от церковного общения лишь за то, что я не удосужился исполнять «морально устаревшие» (как считается всеми почти) каноны и отдал себя в руки неизвестному мне врачу, о котором не потрудился даже и фамилию узнать.

Но ведь я-то, я не совсем рядовой мирянин, а редактор церковной газеты уже четверть века. И мне ли этих древних канонов не знать? А спроси меня о них, и я бы засмеялся в ответ.

«И что же, в бане, что ли, не мыться мне с незнакомыми людьми?» — отшутился бы тут же.

А вот в операционной оказалось как-то уже не до шуток. И древние эти законы встали между нами стеной. И Бог заставил нас всех (и ее, и меня, и Анатолия) эти законы уважать. Им подчиняться. И — «исполнить всякую правду». Всем! Независимо от того, что мы там о себе сами думаем. Хотя тогда, конечно же, никто из нас и не понимал совсем, что на самом деле происходит. А просто тряслись руки. А просто иголки шли мимо цели. А просто я испытывал острую боль в спине. Эти каноны писались уколами на моей спине, как в рассказе Кафки «В исправительной колонии». А просто врач с именем Анатолий уже ждал свою растерявшуюся коллегу в той операционной. Почему-то задержался он на работе в тот вечер без видимых причин. Так было нужно. Иногда Бог делает так, что древние законы открываются нам своей вечной стороной. И горе тому, кто, как я в тот раз, окажется у них на пути. Чтобы не раздавили они, уж лучше попятиться. Уступить дорогу.

Конечно, возможны и иные совсем объяснения случившемуся (нервы неопытной вчерашней студентки, искушения Великого поста, неправильности какие-нибудь в моем позвоночнике, какая-то личная несовместимость и т.д.), а вовсе не древние церковные каноны. Спорить не буду. Я ведь и не знаю точно, кто по вероисповеданию "моя" врач-анестезиолог. И может быть все не так совсем, как я тут напредставлял. Да, может быть и не так. Но может быть и так, как нас предупреждают каноны. И эта возможность тоже требует осмысления. 

Я нисколько не сержусь на девушку-анестезиолога: она ни в чем не виновата. И конечно же, хотела честно исполнить свой долг. Хорошо еще, что вовремя спохватилась. И не стала дальше испытывать судьбу. Позвала на помощь более опытного врача. Просто сейчас понимаю, что по-другому, наверное, и быть со мной не могло. Но со мной — не значит, что и с другими тоже.

Кто умеет извлекать опыт из чужих уроков, это пожалуйста.

Кто хочет посмеяться над нелепостью ситуации и над неприменимостью в наши дни этих древних правил — флаг вам в руки. Сегодня ведь как раз «первое апреля — никому не веря».

Только я спиной своей понял, как все может обернуться на самом деле. И меня в обратном не слишком легко убедить.