‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Во рву со львами

Главы из романа самарского писателя Сергея Жигалова о последних месяцах жизни святых Царственных Страстотерпцев Царя Николая Второго и его семьи.

Главы из романа.

«Пилат сказал им: какое же зло сделал Он? Но они еще сильнее закричали: распни Его. (…) И били Его по голове тростью, и плевали на Него, и, становясь на колени, кланялись Ему» (Мк. 15:14, 19).

Об авторе. Сергей Александрович Жигалов родился в 1947 году в с. Кандауровка Курманаевского района Оренбургской области. Окончил филологический факультет Куйбышевского госуниверситета. Работал собственным корреспондентом «Известий» по Самарской области. Автор романа «Дар над бездной отчаяния» - о безруком иконописце Григории Журавлеве, романа о подвиге святого Царя Николая II «Царская голгофа» (2018 г.). Член Союза писателей России. Живет в Самаре.

Прости, Государь!

Сто лет катится по русским холмам и долинам окровавленная царская корона. Великое и страшное её падение по сей день потрясает Россию «перестройками» и смутами. Не стало в подлунном мире Удерживающего. Мамона вонзает золотые щупальца в сердца человеческие. Властвует над телами и душами. Опустошает глубины земли бывшей Российской Империи и раздирает небеса.

Алмазный резец времени всё явственнее запечатлевает величие жертвенного подвига Государя. Сто лет святой пепел Ганиной Ямы стучится в русское сердце… А мы всё судим: «Зачем отрекся?» Слепые! Не видим в небе летящую малую птицу «за два ассария». Не падает. Так могло ли великое обрушение православной Российской Империи случиться без воли Божьей?!

…Июльское солнце осияло Царские дни 2018 года в Екатеринбурге, посвященные столетию скорбной даты. Ночную Литургию в Храме-на-Крови совершает Патриарх Московский и всея Руси Кирилл. В двадцатикилометровом Крестном ходе памяти и скорби движутся тысячи и тысячи паломников, молодых и старых. И младенцы в колясках тоже. Языками небесного пламени взметнулись на месте костров, испепелявших тела невинных страдальцев, золотые купола семи храмов по числу Царственных мучеников. Вспомнили, уверовали, каемся, любим.

Поминальный звон колоколов здесь, на Ганиной Яме, возносится до небес, но не достигает слуха многих из нас, потомков тех, кто кричал «распни его!», обрекая Государя на погибель. В те Царские дни 2018 года в Екатеринбурге спрашивал я таксистов, студентов, старика в скверике на скамейке о Царской семье, про Крестный ход, про Ганину Яму, как звали Государя, Царицу, детей… Многие пожимают плечами.

Ох, далеко не все мы вспомнили. Каемся ли? Любим ли?.. Увы. Вот так Крестными ходами, опубликованными документами, книгами проступают сквозь столетнюю стену наветов, лжи, фальсификации светлые лики Царственных мучеников. В древние времена язычники бросали христиан в ров с дикими голодными львами. Нечто похожее случилось и в кровавом 1918-м. В красный «ров» с гиенами и «львами троцкими, свердловыми, белобородовыми…» был низвергнут Государь с супругой, дочерьми и юным наследником. И туда же по доброй воле сошли за ними верные слуги. Отречением Государя и арестом в Александровском дворце заканчивается жизнь Царственных Страстотерпцев, начинается их житие. Восхождение на крест екатеринбургской голгофы.

Укрепи, Господи, меня грешного пройти следами их скорбей, веры, надежд и радостей. Даруй, Милостивый, мужество «спуститься» следом за мучениками по ступеням Ипатьевского подвала. Отстрани от ушей моих ладони, чтобы услышал грохот револьверных выстрелов, крики ужаса и предсмертные стоны. Не отведи глаз моих от окровавленных юных царевен, от распятого на полу штыками наследника, от… И еще не попусти, Отче, разорваться грешному сердцу моему, когда дерзну писать о той страшной казни.

Тем часом память возвращает к Крестному ходу. Вижу, впереди нас молодые родители катят голубенькую детскую коляску…

Да умилосердимся! Да покаемся!

Автор.

Царь Михаил Второй

«Царь!.. Это я-то? «Лопоухий милашка», как дразнила меня любимая сестра Ольга, Император и Самодержец Всероссийский, - чуть не плакал от отчаяния младший брат отрекшегося накануне Императора Великий Князь, генерал-лейтенант, безстрашный командир «дикой дивизии» Михаил Александрович Романов. - Господи, как же жестоко Ты наказуешь меня за мои грехи!..»

Час всего прошел с момента, как он получил известие об отречении царственного брата за себя и за Алексея и передаче трона ему, Михаилу. За эти шестьдесят минут всю долготу дней своих отмерил вспять Великий Князь, расхаживая в великом возбуждении по одному из залов Гатчинского дворца. В глубине большого оправленного в темную бронзу напольного зеркала металось его отражение - Царя Михаила II. И будто оттуда, из серебряной амальгамы детства, сыпался его ребячий хохот, когда он в отместку за наказание лил отцу, Императору Александру III, сверху через подоконник на лысину воду из чайника. И тут же это видение обращалось в пыль под тысячами конских копыт «дикой дивизии», которую он вел в атаку на австрийцев… Сквозь взвихренную пыль и кровь проступало тонкое пламя свечей тайного венчания с дочерью адвоката Натальей Шереметьевской-Мамонтовой-Вульферт в сербской церкви. Прожигали свадебную фату горькие слезы матери, вдовствующей Императрицы Марии Федоровны, потрясенной неравным браком сына. Гневом и презреньем к нему, нарушившему честное слово «не жениться», пылал лик брата-Императора. Тогда за преступление династических законов Николай II своим царским указом снял с него звание «правителя государства», отнял и передал в государственную опеку все его имения. Запретил возвращение на Родину… Ради любви к Наталье он, Михаил, пожертвовал всем. И стал счастлив. Родился сын. Назвал его Георгием в честь умершего в юности брата. (В 1931 году юный Георгий погибнет во Франции при автомобильной катастрофе. И этот прямой росток Царского рода увянет…)


Великий Князь Михаил Александрович.

…С началом же войны Император сменил гнев на милость. В ответ на письмо-просьбу Михаила разрешить вернуться на военную службу призвал опального брата в Россию. Отменил, как бы сейчас выразились, все «санкции», вернул генеральское звание, присвоил ему и сыну звание графа Брасова и назначил командовать страшной Кавказской туземной дивизией, состоявшей из шести полков добровольцев-мусульман. Двунадесять языков: кабардинцы, чечены, ингуши, дагестанцы, черкесы, татары… Их отличала невиданная храбрость и звериная жестокость. Пленным они просто, как баранам, отрезали ножами головы. Немцы и австрийцы при виде «диких» обращались в бегство. Эти жестокие и безстрашные люди признавали только силу. Михаил же унаследовал от отца удивительную духовную и физическую мощь. К восторгу своих подчиненных мусульман он шутя мог порвать колоду карт или завязать узлом кочергу. Отчаянные горцы без памяти любили своего «княза», гордились им. Он, родной брат Царя, голубая кровь, превосходил их, первобытно жестоких и до безумия храбрых воинов, своим мужеством, железной волей и веселым нравом…

…Очень бы хотелось поставить перед теми абреками в косматых папахах нынешних «историков», твердящих о мягкости характера, слабости, склонности поддаваться чужому мнению генерал-инспектора кавалерии Великого Князя Михаила Романова[1]. Вряд ли услышали бы мы от них что-либо, кроме неровной дроби зубов. А если бы кто и раскрыл рот, то едва успел бы произнести слово «слабый», как голова его покатилась бы по земле, зевая ртом: «и-и… безвольный». Но повернемся спиной к лжецам, а лицом - к трагической судьбе Михаила Александровича Романова. Настоящее действительно всего лишь «миг между прошлым и будущим». А этого будущего, можно сказать, нет в бытии. В запасниках у человечества есть одно прошлое. Вглядимся в него без устали и предубеждения.

…Вот он остановился перед тем большим зеркалом. Будто не в памяти, а в зазеркальной глубине вспыхнул продолговатый листок царской телеграммы: «Петроград. Его Императорскому Величеству Михаилу Второму. События последних дней вынудили меня решиться безповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Остаюсь навсегда верным и преданным братом. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине. Ники».

«Свершилось!» - жестким прищуром глаз и несогласным покачиванием лысоватой лобастой головы отвечал из серебряной глубины Царь Михаил II[2] Великому Князю Михаилу. Две глубокие, похожие на шрамы, морщины за этот час еще глубже пробороздили лоб и пали нижними остриями к узкому переносью. Резче проступили затесанные ветрами бешеных скачек и мертвенным сверканием сабель камни скул, без намека на улыбку застыла суровая нитка губ. Так на лице его проступили жесткие черты воинов-горцев.

Черным башлыком на ветру мелькнули в зеркале крылья пролетевшей мимо окна птицы. Михаил прикрыл глаза. Похожий башлык развевался за плечами молодого чеченца-урядника с глазами-черешнями и девичьими ресницами: «Позволь, коназ, мине ночь сестра…» Днем раньше австрийцы пулеметным и винтовочным огнем положили на склоне холма больше сотни русских солдат, так и не взявших высотку. Ночью урядник и шесть его братьев с кинжалами в зубах змеями проползли под проволочными заграждениями, закололи часового, проникли в казарму австрийцев и без единого вскрика вырезали целую роту. «Там ничэго. Мы с ними договорылись. Они тепер всэ там, - урядник указал острием кинжала в предутреннее небо. Смуглое лицо его сверкнуло страшной улыбкой. - Они туда. Мешать русскому солдату больше нэ хотят… Тэбэ, коназ, подарка дарыли. На вот, возьми, - протянул серебряный с золотой инкрустацией по рукоятке карманный браунинг. Он принял подарок, обнял урядника. Велел поднести чарку. Тот выпил, чмокнул в донышко, заморгал девичьими ресницами. - Скажи менэ, коназ, кого ишшо рэзать надо?»

Отчетливо до мурашек по спине Михаилу представилось: откроет двери залы, а он стоит: «Кого, коназ, рэзать будем?» Михаил открыл глаза, опять принялся кружить по зале. «Сюда бы в Петроград мою «дикую». Пустить сабельную лаву на эту осатаневшую от вседозволенности и крови чернь с красными бантами, на раскатывающую по Невскому на автомобилях с проститутками в обнимку полупьяную солдатню. Пух и перья бы летели и вшивые головы по тротуарам катились. Разбежались бы, попрятались бы, как мыши, - с подкатывающим к сердцу злорадством представил он. - А что в сухом остатке? Кровь, кучки отрезанных голов на тротуарах… Ники устрашился пролить христианскую кровь своих подданных. Принес себя, Царя, в жертву ради умиротворения, ради победы над Вильгельмом… Но и по-другому ведь бывало в Государстве Российском. На плахе рубил Петр I головы бунтовавшим стрельцам. Вереницами плыли вниз по Волге виселицы с разбойниками Пугача. Картечью, саблями тушили декабрьский мятеж, пеньковой петлей и кандалами смиряли декабристов. Винтовочными залпами и картечью из пушек разогнали революцию пятого года. Теперь же идет Великая война. Правое дело - проливать кровь на фронте, но не на улицах Петрограда. И опять взвихривались мысли про «дикую дивизию», разлетались на осколки и никак не складывались в цельную мозаичную картину. - Когда в Ливадии умер отец, Александр III, вечером того же дня великие князья, правительство уже присягали Ники, Николаю Второму. А как теперь?.. Кто будет присягать мне? Временное правительство, Гучков, Львов, Керенский?.. За несколько дней до отречения Государя Николая Александровича он встретился в Мариинском дворце с председателем Думы Родзянко. Тот принялся обхаживать Великого Князя. Предлагал ему взять на себя диктаторские полномочия, отправить правительство в отставку, вручить власть Госдуме. Михаил Александрович раскусил хитроумный замысел Родзянко и иже с ним. Его руками, руками царского брата, они возмечтали узаконить государственный переворот. Он отказался. А как быть теперь после отречения Императора за себя и за Наследника?

Стены дворца обращались в клетку из золотых прутьев царского манифеста о передаче ему Трона. Маятник больших напольных часов в зале дворца рубил время направо и налево. Нужно было что-то решать. Жаждая душевной опоры, Михаил Второй погружался думами в глубину орлёных могильных склепов. Мысленно окликал царственных предков: «Как вы обретали трон, несли корону?..» На зов его восставал со смертного ложа Грозный Царь Иоанн IV. Сыпалось на пол полуистлевшее узорочье погребальных одежд. Супились соколиные брови на пожелтелой кости черепа. Но не разламывалась на усохших устах печать немоты. Казалось Михаилу, от него, Грозного, увенчанного монашеским смирением, протягивалось окровавленное суровьё к отречению Императора Николая II. Ведь Грозный Царь тоже однажды оставил трон и сокрылся в Александровой Слободе. Но спустя немного времени по зову народа вернулся на царство. А как теперь? По манифесту он теперь Царь Михаил II. Силился и всё никак не мог уловить эту протянувшуюся через века нить.

Версты нахаживал по залам и коридорам Гатчинского дворца. «В чем же похожи? Если не в ликах и натурах, то в деяниях? Но в каких? Иоанн Грозный, отравленный ядом лжи, устав душою от наветов и предательства бояр, покидает Москву и замыкается в Свято-Троицком храме Александровой Слободы. Николай Александрович под водопадами лжи, всяческих инсинуаций, предательства остается на троне, возглавляет армию. Там Патриарх и бояре, чернь разбивают лбы, умоляют Царя вернуться. Здесь даже командующие фронтами «коленопреклоненно» молят Государя отречься во имя победы, ради спасения Отечества. Царь Иоанн окружает себя опричниками с «песьими головами и метлой», казнит заговорщиков… Иоанн Грозный под ликование Москвы возвратился из Александровой Слободы на трон, Ники - арестант в Александровском дворце. Нет, Грозный мне не советчик», - так и не уловив ту связующую нить, Михаил обратился мыслями к родоначальнику Династии Романовых Государю Михаилу Федоровичу.

«Первый Царь в Династии Романовых был именем, как и я, Михаил. Похоже на некий знак, - кругами отмеривал новые версты в том зале, где стояло большое зеркало в бронзовой раме, Михаил Второй. - Насколько помню из истории, восемнадцатилетний тезка тоже не обрадовался избранию на престол. Отказывался… Тогда в Кострому, в Ипатьевский монастырь, где находился Михаил вместе с матерью инокиней Марфой, при огромном стечении народа прибыли московские послы. Юный избранник «с великим гневом и плачем» отвечал им, что быть Государем не желает. Мать его, Марфа, говорила послам, что «люди всех чинов Московского государства измалодушествовались и прежним государям не прямо служили». После долгих уговоров он все-таки согласился. Вот она, подсказка мне царственного предка! - в волнении рассуждал Михаил. - Брат отрекся от престола для блага Отечества, я соглашусь на царствование только по воле народа, ради спасения России…»

Отказ

Человек действия, Михаил Александрович быстро связался по телефону с председателем Государственной Думы Родзянко.

- Михаил Владимирович, я бы хотел обсудить вопрос о моем наследовании Царского престола с руководством Думы и правительства.

- По Вашему повелению рад прибыть и служить Вам, Ваше... - тут Родзянко замялся, соображая, называть ли как раньше: «Ваше Высочество» или, кашу маслом не испортишь… уже Величеством… - рад служить в любое время дня и ночи, Ваше Императорское Величество. Изволите приехать в Мариинский?

- Я бы предпочел провести встречу на квартире князя Путятина, на Миллионной, 12, - покривился Михаил не только от «Вашего Величества», но и от режущей боли в животе. Ох, как не ко времени разыгралась эта проклятая язва желудка.

Он облачился в генеральский мундир, повелел шоферу разогреть свой любимый «роллс-ройс». Через полчаса подкатил к подъезду особняка, где жил его приятель князь Путятин. Молнией разлетелась весть о приезде Великого Князя, почти что уже Царя, на Миллионную. В прихожей десятикомнатной квартиры, снимаемой гвардейским приятелем Великого Князя Путятиным, вскидывались и обвисали на вешалках меховые с чудной выделки кожей пальто, долгополые серого сукна с искрами генеральских погон шинели, зеленые военного покроя френчи на теплом подкладе. Вокруг нового Царя закручивался, блистал лысинами, эполетами и остротами, гудел растревоженный рой сильных опрокинутого с ног на голову мира сего.

- Ваше Величество, извольте пройти во главу, так сказать, угла, - раздвигая собравшихся, кинулся к Царю Михаилу Родзянко. Ожег взглядом метнувшуюся из-под ног молоденькую накрывавшую на стол горничную. Бедная чуть поднос от страха не уронила.

Михаил Александрович кивком поблагодарил, но остался стоять на месте. Язва-крыса грызла внутренности. Он втягивал живот, чтобы уменьшить приступ боли. Раньше помогало. Вид уставленного закусками и бутылками стола вызывал отторжение. Но еще большую неприязнь возбуждал суетившийся с красными от безсонницы глазами Родзянко. Сквозь боль всплывали в памяти утренние розмыслы. «Измалодушествовались и прежнему Государю не прямо служили». Как будто про них, здесь собравшихся, говорила мать моего тезки Царя Михаила Федоровича инокиня Марфа, - подумал он, обегая взглядом залу. - «Не прямо служили тогда, криво служат теперь!»

- После того как вышел Указ не отправлять запасных на фронт, они совсем распоясались! Банда разбойников. Вчера разбили винный магазин на Фонтанке. Перепились, как свиньи! А Дума? Куда смотрит Государственная Дума? - с вялой ухмылкой профессор Милюков обратился к Родзянко, как кипятком плеснул.

- Не понимаю, при чем тут Дума?! - медведем надвинулся на него Родзянко. - У нас есть теперь правительство народного доверия. Ему и карты в руки.

- Карты, - желчно усмехнулся лошадиным лицом сахарозаводчик, а ныне министр иностранных дел Терещенко. - В колоде одни «шестерки».

- Не забывайте, что вы тоже член правительства, - порохом вспыхнул председатель только что созданного правительства князь Львов. Обернулся на входившего в силу генерала Корнилова. Тот ответил ему холодным, если не презрительным взглядом острых монгольских глаз. Князь сбился, загремел пустое. Назначенный на этот пост Государем по рекомендации Родзянко и просьбе депутатов Гучкова и Шелгунова в псковском вагоне в час отречения, честолюбивый князь недолго упивался властью. Одно дело метать с трибуны бисер перед бегущими к обрыву свиньями - и совсем иное снабжать бунтующий Петроград, тыл и фронт продуктами питания, транспортом, договариваться с Советами. Того и гляди затопчут и пожрут самого или вместе с ними полетишь под обрыв. Но теперь рядом с новым Царем «стадо свиней» уменьшилось до размеров спичечной головки. Вот он, Михаил Второй, в генеральском мундире - его царственный брат носил всего лишь полковничий - довлеет своим высоким ростом над всеми присутствующими, даже Родзянко, кажется, усох.

Князь Львов глядел на сведенные к переносью, будто от боли, разлатые брови нового Царя, жесткий прищур глаз, видел, как вспухают и опадают желваки скул, и всё обмирало внутри: «Вспомним, не один раз вспомним еще отрекшегося Императора! Этот вспыльчив, быстр в решениях, награжден Георгиевским золотым оружием за личную храбрость. Отдал под госпитали для раненых два своих дворца, снарядил санитарный поезд. В армии его уважают. В случае чего «Дикая дивизия» пойдет за ним в огонь и в воду. Вон и Родзянко притих, чует кошка, чье сало съела. Боится, что после присяги и коронации припомнит ему Михаил, как тот добивался отречения брата. Да и мне придется несладко… Не довелось бы на пару с Родзянко волочить кандалы во глубине сибирских руд». От погибельных мыслей князя отвлек громкий фальцет Гучкова. Окруженный кольцом слушателей, все ростом выше его, он как из колодца вскидывал задорное лицо с седоватой бородкой: «…Таки, господа, не успела Царица выполнить свое обещание - повесить меня на первой осине…» «Как с гуся вода», - позавидовал князь. В этот миг дверь отворилась, и в залу заскользнул зеленый военного покроя френч. Между лысин и гладких проборов замелькал седоватый ежик генерального прокурора и министра юстиции Керенского. Пошла волна - раскланивался, жал руки. Расцеловался с генералом Корниловым.

- Господа, господа, прошу вашего внимания! - покрыл разноголосье бас Родзянко. - Их Императорское Величество Михаил Александрович изволили милостиво пригласить нас на совет по судьбоносному для Отечества вопросу престолонаследия. Думаю, ни у кого из присутствующих нет и тени сомнения, что Вы, Ваше Величество, превыше всего ставите благо России! Мы все были свидетелями Вашего недавнего мудрого поступка, когда Вы отказались возглавить правительственные войска для защиты Зимнего и тем избежали пролития христианской крови, - семипудовым соловьем разливался председатель Госдумы.

«Мудрого… - пряча за усмешкой гримасу боли, подумал Михаил Александрович. - Я просто боялся, что прихлынувшие защитники Дворца нагадят, перепортят старинную мебель, растащат старинную утварь и редкие картины».

- Ваше Величество, примите нашу благодарность, что изволите выслушать нас, - поднялся вслед за Родзянко профессор Милюков. - Здесь в кулуарных разговорах Вы выразили готовность отречься от престола. Умоляю, Ваше Величество, не делать этого шага, трагические последствия которого поистине непредсказуемы. Самодержавие как форма государственного правления еще далеко себя не исчерпало. Я бы предложил даже всем монархическим силам оставить Петроград и переместиться в Москву.

«Господи помилуй! чего он несет?! - изумился про себя князь Львов. - Если Родзянко «зарабатывает» на кандалы, то профессор намыливает себе петлю… Дальше мне молчать нельзя».

- Господа, откройте ночью форточку, и вы услышите крики «грабят, убивают!» - заговорил князь Львов, не дав Милюкову закончить. - В Петрограде, извините, нынче «царствует» чернь. На фронте повальное дезертирство и неподчинение командирам, - князь опасливо стрельнул глазами в генерала Корнилова. Но Лавр Георгиевич сидел, низко опустив голову, и, казалось, подремывал. На самом же деле он с внутренним напряжением ждал, что скажет новый Царь.

- Так вот, я полагаю, - возвысил голос князь Львов, - что сейчас объявлять о восхождении на трон Его Величества Михаила Александровича значит поднимать новую волну смуты. В Петрограде начнется новое восстание, которое сметет всех нас. И я опасаюсь, Ваше Величество, за Вашу жизнь.

«Этой говорильне не будет конца», - закусив от боли губу, прикрывая рот ладонью, всё сильнее нервничал Михаил Александрович. Перед тем как сесть за стол, он зашел в туалетную комнату и проглотил сразу две таблетки, чтобы снять спазм. Не отпустило, в то же время боль как бы сдирала с речей фальшь верноподданнической позолоты, обнажая суть. «Они боятся моего восшествия на престол и в такой же степени боятся моего отречения. Если я отрекусь, то на престол взойдет следующий представитель Династии, - глядя на перешедшего от волнения почти на крик князя Львова, думал Михаил Александрович. - Вон и Керенский в нетерпении сучит руками и ногами. Это еще полчаса говорильни».

Он со скрежетом отодвинул стул и поднялся.

- Верю, господа, что всё сказанное вами вызвано тревогой за судьбу России. Ради спасения Отечества я готов принять верховную власть, - сказал Император.

«Вихри враждебные веют над нами. Темные силы нас злобно гнетут…» - и через двойные рамы прихлынул с улицы сбивчивый рев сотни солдатских глоток. Мгновенно наэлектризовал присутствующих в зале. Генерал Корнилов привстал и выглянул в окно, скривился: вот она, «анархия - мать порядка», в действии.

- Я готов это сделать при одном непременном условии, - чувствуя солоноватый привкус крови от прикушенной губы, продолжил Михаил Александрович. - Если будет на то воля всего моего народа… (Не мог он знать, что в тот самый момент многие воинские части на фронте уже начали присягать на верность Императору Михаилу Второму. Не «вихри враждебные», а многотысячное «Ура!» сопровождало объявление генерала Краснова в его 4-й кавалерийской дивизии о восшествии на престол нового Царя.) Здесь же, на Миллионной, 12, в квартире князя Путятина, «ломами и лопатами» благих намерений и честолюбивых устремлений рыли глубокую могилу русскому Самодержавию, Великой Российской Империи.

И тут перед нами опять встает извечный вопрос: каково же Оно, сопряжение Воли Божьей и воли человеческой? Не усомнимся, что на отречение Государя Николая Второго и на отказ Михаила Второго нисходило попущение Господнее. Но знаем также, что Бог не сковывает воли человеческой, потому и не существует в подлунном мире жесткой предопределенности судеб человеческих и государств тоже. Для Творца и тысяча лет всё равно что одна минута. Верно, могли бы другие люди в других обстоятельствах сохранить Династию Романовых и Самодержавие до наших дней? И не управляли бы нашей многострадальной Родиной, по слову Ульянова-Ленина, «любые кухарки». Не разлился бы кровавый потоп гражданской войны. Не случилось бы вслед за Ипатьевским подвалом тысяч подвалов Чрезвычайки с её палачами, ГУЛАГа и Бутовского полигона. Не взялись бы возводить Вавилонскую башню коммунизма, не карабкались бы до сих пор из-под её руин. Потому-то историческая вина ниспровергателей Российского Царского престола и Династии поистине безмерна. Страшный урок нам, да и всему человечеству тоже. Усвоим ли?

Осенив себя крестным знамением, вглядимся в обагренное Царской кровью и кровью миллионов расстрелянных и умученных наших предков прошлое. Вслушаемся в долетающие сквозь столетнюю толщу времени голоса ниспровергателей.

- Ваше Величество, Вы благороднейший из людей! - вскричал Керенский, и брызги слюны окропили пишущих стенографисток, а также лысины и седины впереди сидящих. - Ваше Высочество! (Незаметно даже для самого себя понизил статус Михаила Александровича.) Вы великодушно доверили нам священный сосуд Вашей власти. Я клянусь Вам, что мы передадим его Учредительному собранию, не пролив из него ни одной капли».

И через сто лет обидно слышать такую, с позволения сказать, брехню! Не угаснет еще эхо этого «клянусь», как тот же Керенский, став главой Временного правительства, вслед за Царственным братом определит Императора Михаила Второго под домашний арест. При отправке Государя в Тобольск подаст «благороднейшему из людей», как жалкую милостыню, десятиминутную встречу со старшим братом, но не позволит попрощаться с Царицей Александрой и любимым Наследником. А еще через три месяца «сын свободы» выронит «священный сосуд царской власти» из дрожащих от страха рук, напялит женское платье и смоется из Петрограда в Европу, а позже в Америку.

Но пока, внутренне корчась от боли, Михаил Александрович верит и не верит, что генеральный прокурор и министр юстиции А.Ф. Керенский не прольет «из священного сосуда его власти ни одной капли». В ту же ночь ближе к утру здесь же, на квартире Путятина, они сочинят «Отказ», что явится для Российской Империи куда большей трагедией, чем отречение Царя Николая Второго. Потому как отречение Государя в пользу брата означало всего лишь передачу власти по наследству. «Отказ воспринять Верховную власть» (так назван этот манифест-реквием) поставит крест на Российской Империи. Государь Николай Александрович назовет в своем дневнике «отказ» гадостью. «Гадостью судьбоносной», - добавит время.

Вот он перед вами, мой добрый читатель, «реквием» Царя Михаила II, отравленного ядом лукавства и лести многоголового российского Сальери: «3 марта 1917… принял я твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и основные законы Государства Российского. Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан державы Российской подчиниться Временному правительству по почину Государственной Думы, возникшему и обличенному всею полнотой власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа».

Не выразило! Коли верить школьному учебнику истории советских времен, не дал «выразить волю народа об образе правления» всего лишь некий матрос Железняк (фамилия-то одна чего стоит). Прежде чем лечь под песенным «курганом, заросшим бурьяном», этот самый Железняк с караулом солдат разгонит «учредиловку» «по домам». А народу солгут, будто «собрание» выбрало республиканскую форму правления. «Выбрало» пропасть, куда рухнула Великая русская Империя.

«…С этого времени на пути революции уже не было серьезных преград, - напишет в своих воспоминаниях князь С.Е. Трубецкой. - Не за что было зацепиться элементам порядка и традиции. Всё переходило в состояние безформенности и разложения. Россия погружалась в засасывающее болото грязной и кровавой революции».

Не потому ли и теперь, через сто лет, обжигает душу обида и жалость? До сердечной тоски, до горючей слезы больно за мужественного, благородного, чистого душой Царя Михаила Второго! «Вот если бы тогда…» - чадным пламенем вспыхивает злая мысль, и тут же является тень урядника в косматой папахе с глазами-черешнями, пугает сабельной улыбкой: «Скажи, коназ, кого ишшо рэзать надо?..» «Помилуй Бог, никого! Нет-нет, никого!»

И палачи, и жертвы, и тот урядник давно предстали перед судом Вышнего.

…После подписи манифеста-отказа у него гора с плеч. Присмирела и язва. Император Михаил отправляется в Гатчину к жене и сыну. На выездах из Петрограда военные посты. Часовых злит генеральская шинель, и они с особым удовольствием заворачивают его «роллс-ройс» назад. Михаил Александрович возвращается на квартиру Путятина. Живет там еще несколько дней. И всё растет в нем чувство вины и тревоги: «Ники под арестом… Нет, он не одобрит моего отказа…»

Палач на часах

Одиночный выстрел прозвучал в вечерней тишине Александровского парка чуть громче хлопка в ладоши. Сколько их еще раздастся в конце трагедии? «Из винтовки, - острым слухом охотника и воина определил Государь. - Видно, опять охранники по лебедям палят? Да, но пруд в отдалении, а выстрел совсем близкий. - Он поднялся из кресла, отбросив на пол газету, лгавшую, будто они с Императрицей готовились предать Отечество - заключить мир с Германией, наступил на нее, как на змею, и тут же убрал ногу: «Испачкаю подошвы типографской краской, наслежу на паркете. Грязь!..» Подошел к открытому окну. Внизу за деревьями виднелась фигура часового. Шагах в десяти дальше шевелились кусты, вскидывалась из них серая точеная головка с маленькими рожками.

«Негодяй, еще одну косулю застрелил, - Государь сглотнул подступивший к горлу ком. - Воистину не ведают, что творят. Надо будет сказать полковнику Кобылинскому, чтобы пресек эту гнусную охоту на прирученных беззащитных животных». Он вгляделся в часового и узнал того рыжего, с белесыми свинячьими ресницами, что неделю назад на велосипедной прогулке сунул ему штык в спицы, и потер разбитый при падении локоть.

В этот момент на аллею выкатился горбатенький садовник Ермолай, служивший еще при Александре III. Он же ухаживал за косулями, лебедями и карпами на пруду. Дворцовые слуги прозвали его Ежом, оттого что старик перечил любому начальству и даже спорил с самим всесильным министром Двора и уделов бароном Фредериксом.

- За что ты её убил, басурман? Это же любимая козочка Алексея Николаевича! Трогала она тебя? Скажи, трогала? - насыпался он на Белесого. - Палач! Вот ты кто. Палач!


Царь Николай II с наследником Цесаревичем Алексеем.

- Не положено… При исполнении я на посту, - опешил от такого напора Белесый. Но, разглядев горбатого старика, вызверился. - Сгинь отседова, пока цел, холуй царский! Ползи лижи своему кровавому Николашке сапоги!

- Да я бы Государю Императору памятник из чистого золота поставил! - безстрашно вскинул на Белесого бороденку Ермолай.

«Истинный еж, прямо на рожон лезет, - досадливо поморщился Государь, почувствовал, как сдвоило сердце. - Не до беды бы…»

- Эт за какие же эдакие дела? Кровопивцу из золота. Ему бы из... - грязно гоготнул Белесый.

- Из чистого золота! Двадцать два года терпел, правил такими баранами, как ты!

- Ах ты контра! Щас положу рядом с козой!

Государю было видно, как Белесый сдернул с плеча винтовку.

«На испуг берет. Затвор не передернул. Пулю после выстрела по козе не дослал, - успокоил себя Царь и тут увидел, как по ступеням дворца, прихрамывая на больную ногу, сбежал Наследник и устремился к кустам, где билась смертельно раненная козочка.

- Ну зачем сказали ему? - Вскинулось и заспотыкалось сердце под полковничьим мундиром. - Надо непременно увести его.

Государь вознамерился спуститься следом, как увидел выбежавшую вслед за Алексеем старшую дочь. Ольга была без платка. От вида её наголо остриженной после кори головы, такой беззащитной и уродливо-прекрасной, защемило сердце, глаза вскипели слезой. Фигуры внизу в парке затуманились, стали расплываться. Он не видел, как Алексей упал на колени перед трепещущей в предсмертной агонии косулькой. Целовал её окровавленную мордочку, захлебывался рыданиями: «Ланька, родной мой Ланёк, не умирай. Тебя… перевяжу, молочка… - дрожа губами, рвал мокрый от слез низ рубахи и не мог оторвать. - Остановлю кровь. Я знаю как. Мне останавливал кровотечение врач Боткин… Старец Григорий тоже… Хочешь, ну хочешь любимый сахарок?» Мокрой от крови рукой лез в карман. Отпущенная голова козочки, пятная кровью колени, мертво скользнула на траву… Прекрасные ореховые глаза подернулись мертвенным туманцем…

Государь отер глаза ладонями и увидел, как Ольга присела рядом с братом, обняла его. Что-то говорила. Целовала измазанное кровью лицо. Потом взяла за плечи и повела во дворец. «Умница моя. Подожду, пока сестры его успокоят. У них это получится лучше, чем у меня», - остановил себя Государь, вознамерившись было идти к Алексею.

- Видишь, что ты натворил, пес ты бешеный? Айда, стреляй и меня. Только сразу, чтоб не мучиться! - неистовствовал Ермолай.

Государь опять вернулся к окну. В глубине аллеи показался быстро шагавший комендант гарнизона полковник Кобылинский. «Господь нам его послал комендантом, - благодарно подумал Государь, глядя на быстро приближавшегося к часовому полковника.

- Зачем стрелял? - надвинулся комендант на Белесого.

- Да вот померещилось мне, что в кустах хтой-то крадется, шпиён, - с развальцей отвечал часовой. - Обознался, вашбродь.

- Брешешь, пес. Брешешь! Зенки твои безстыжие! - выкрикнул из-за спины полковника Ермолай. - Понарошке со зла загубил животную. Она же ручная, сама подошла. Палач!

- Да что ж он всё на рожон лезет. И вправду еж! - одосадился Государь. Опять прислушался к голосу Кобылинского.

- Зачем на простого труженика оружие поднял?

- Он… это… Совершал нападение на часового. По уставу имею право стрелять на поражение! - дурашливо выкрикнул Белесый.

- За хулиганскую выходку со стрельбой приказываю сдать оружие! - Кобылинский вырвал из рук у Белесого винтовку. - Отправляйся в казарму. Доложи дежурному офицеру, что я тебя снял с поста.

Белесый плюнул под ноги полковнику и, вытирая губы, вразвалку поплелся к выходу, бормоча под нос: «Погоди, царский прихвостень, и до тебя доберемся!..» Увидел в окне фигуру Царя, оглянулся на коменданта, не смотрит ли, воровато погрозил кулаком. Но Самодержец этого не увидел.

В тот же час Белесого сменил «герой» по фамилии Кирпичников, получивший орден за то, что выстрелом в спину убил офицера, не признавшего новую власть. Этот обласканный властью бдительный убивец и устроил в тот вечер трагикомедию. Стоял таращился на светящиеся окна Дворца. Там в маленькой зале собрались Государь, три дочери и Наследник. Императрица Александра Федоровна оставалась на своей половине, с ней была Татьяна. Ольга сидела рядом с отцом. Время от времени склоняла голову, касаясь его плеча. Анастасия вырезала из валявшихся на полу газет длинноруких человечков, сажала их верхом друг на друга, чем пыталась отвлечь полулежавшего в кресле заплаканного Наследника. Мария сидела у окна, в руках её взблескивали вязальные спицы. Желая отвлечь и отца от тяжких раздумий, Ольга с Анастасией упрашивали его прочесть вслух чеховскую комедию «Медведь». С дальним замыслом в будущем разыграть пьеску на сцене. Государь всё отмахивался. Но теперь, желая развлечь расстроенного потерей любимой лани Алексея, согласился. Начал вяло, с застывшей усмешкой на лице, но по ходу чтения воодушевился, стал выделять монологи героев интонацией.

- «Смирнов. Сошел с ума, влюбился как мальчишка, как дурак! (хватает её за руку, она вскрикивает от боли), - с выражением читал Государь. По мере чтения, вслушиваясь и вживаясь в действо, все они, на эти минуты позабыв свое арестантское положение, обрели прежнее веселое настроение. Даже Алексей вскидывался в кресле, улыбался и хлопал ладонями по подлокотникам, когда отец читал про комическую дуэль и пистолеты. Особый его восторг вызвало заявление героя пьесы, что тот попадает пулей в подброшенную копейку. И сам Государь, втянувшись в чтение, довольно неуклюже пытался читать на разные голоса, чем вызывал еще большее веселье дочерей. Мария, так та просто сгибалась от хохота над своим вязанием. Её тень прыгала по оконной шторе.

- Папа читает с таким выражением, как будто сам объясняется в любви, - плутовски блестя глазами, шепнула Анастасия.

- Не мешай, Швибз, - остановила хохот младших Ольга. Анастасия показала ей язык.

- Я люблю вас! (становится на колени) Люблю, как никогда не любил! - с выражением читал Государь. - Двенадцать женщин я бросил, девять бросили меня, но ни одну из них я не любил так, как вас… Разлимонился, рассиропился, раскис… стою на коленях, как дурак, и предлагаю руку… Стыд, срам!..» - с чувством произнес Государь, на минуту захваченный веселым настроением молодежи.

На этих словах в коридоре послышался топот множества сапог, и в двери залы ворвались солдаты во главе с дежурным офицером. Тот молча вытаращил глаза на вставшего с книгой в руках Государя и на сидевшую у окна с вязаньем Великую Княжну Марию.

- Потрудитесь объяснить свой столь неурочный визит, господин унтер-офицер, - окинув взглядом толпившихся у дверей солдат, вопросил Государь.

- Простите, Ваше Вели… господин полковник, - смешался тот. - Ошибка. Сожалею, извините, - кинул руку к козырьку и попятился за дверь, за ним, теснясь и оглядываясь, покинули залу солдаты.

- Вот вам и живая инсценировка пьесы - явление Медведя, - усмехнулся Государь. Лицо его опять приобрело сумрачно-отсутствующее выражение.

- Непонятно, чего они хотели? - Мария встала, тень скользнула со шторы на стену. Никому из присутствующих в зале не могло и прийти в голову, что эта покачивавшаяся в окне её тень и стала виновницей вторжения солдат. Стоявший на посту «герой» Кирпичников углядел, что в окне дворца свет то слабеет, то делается ярче. «Передают что-то световыми сигналами», - догадался «герой», позвал дежурного офицера. Тот и кинулся пресекать тайные световые сигналы дворцовых узников.

- Дочитаем концовку завтра, - Государь встал из кресла и направился к себе в кабинет. «Как хорошо, что при дикой сцене вторжения солдат не присутствовала Александра Федоровна», - подумал он. По многолетней привычке сел за письменный стол. Положил перед собой чистый лист бумаги. Подпер ладонью щеку, задумался. Вернулось пригашенное чтением пьески ощущение всё нарастающей катастрофы. Со свойственным ему хладнокровием и безстрастностью он мысленно попытался разложить это предчувствие на главные составляющие: положение в Петербурге, Москве и на фронтах. Положение его самого и семьи. Из газет и слухов составлялось впечатление, что на Временное правительство из керенских, гучковых, львовых, милюковых с их «гильотиной», на которой они грозились «избавлять от перхоти» головы новых бунтарей, те плевать хотели и на «гильотину», и на само правительство. Прошло всего полгода, и тот самый «чудесный русский солдат» стреляет в спины своим офицерам. Или же это безбрежность русской натуры, готовой отдать голому последнюю рубаху и в то же время «грабить награбленное»? Неизбывная тоска и злость той сеченной на плахе и кованной в кандалы мятущейся души, способной лезть в пламя за котенком и зарубить топором старуху-процентщицу?..

Чего стоят нынешние дикие толпы запасных на улицах Петрограда. Тесто, в которое бросили революционную закваску - приказ «№1» о гражданских правах солдат. «Тесто» забродило, и армия вспучилась в злое стадо без пастырей. Подготовленное зимой победное наступление войск сорвалось. В страшном сне не приснится, солдаты на митингах голосованием решают, идти ли им в наступление или отступать. Власть с пугающей быстротой перетекает к Советам рабочих и солдатских депутатов. Всё громче раздаются голоса о сепаратном мире с немцами. Неужели командующие армиями и флотами утратили здравомыслие и честь, любовь к Отчизне?.. Временщики судят Сухомлинова, а на его место, место военного министра, назначают авантюриста Гучкова. В одном из писем Александра Федоровна в раздражении предлагала повесить «этого Гучкова» на первой осине. Торжествует, рвань эдакая. Вчера заявился сюда во дворец в дым пьяный. Разорялся, орал на лакея: «Вы наши враги. Мы ваши враги! Тирану служите!..» Молодец Антип, глядел на него, как на пустое место. Не то что словом, даже кивком головы не удостоил этого «патриота», - чувствуя, как со дна души поднимается злоба, Государь перекрестился на икону. - Господи, даруй мне разумение, терпение и силы любить и наших врагов.

Аудиенция у Государя

«Хамьё! Того и гляди выстрелят в спину. Всё тот же разобиженный Белесый или возомнивший о себе невесть что Кирпичников, - не находил себе места взвинченный после стычки с часовым полковник Кобылинский. - Безумие. В страшном сне не приснится: боевой генерал Корнилов, присягавший Государю на Кресте и Евангелии, приезжает во дворец объявить Царице об её аресте. Награждает убивца медалью. Поздравляет, жмет обагренную кровью офицера руку… Неужто Лавр Георгиевич не понимает, что поощряет солдатню на новые расправы с командирами?..»

Полковник прошел в дежурную комнату. Налил в стакан воды, выпил. А тот мерзавец, что на велосипедной прогулке Государя сунул штык в колесо? Случись при мне, застрелил бы на месте, как бешеную собаку. Пусть бы штыками искололи… Входишь в казарму, как в клетку с дикими зверьми. - Он достал из кобуры револьвер, положил на стол перед собой. Остановившимся взглядом долго глядел на добела вытертый спусковой крючок. - Не выход. Мой долг защищать Государя от этой рвани, от хамства, сколь хватит разумения и сил. Помоги, Господи.

Натренированным слухом уловил шум подъехавшего к воротам дворца автомобиля. Выкрики часового, ругань в ответ. «Кого еще принесла нелегкая? - полковник сунул револьвер в кобуру, но застегивать не стал. Шагнул за дверь. У подъезда дворца топтались человек шесть незнакомых солдат. Над головами поблескивали винтовочные штыки. Их предводитель в полковничьей папахе и грязно-белом бараньем тулупе с задранным воротником потрясал листом бумаги, рвался вовнутрь дворца. Дорогу ему загораживал князь Долгоруков. Лицо его было белее мела. Бараний тулуп только что не хватал князя за руки.

- Вот идет комендант дворцового гарнизона, - с видимым облегчением князь подался в сторону Кобылинского. - Евгений Степанович, он требует Государя.

- Вы кто такой?! По какому праву врываетесь на вверенную мне территорию дворца? - с наработанной за эти недели резкостью надавил полковник Кобылинский.

- Я полковник Масловский. У меня ордер, подписанный членом Временного правительства, - он пробормотал непонятную фамилию, - препроводить бывшего Царя полковника Романова в Петропавловскую крепость. Где он будет содержаться до суда над ним.

«Это означает одно, - сверкнула одна и та же мысль и у полковника Кобылинского, и у князя. - Этот хам, больше похожий на разбойника с большой дороги, чем на полковника… Увезти Государя в крепость и там убить…»

- Вот ордер! - Масловский протянул полковнику лист бумаги. Тот не глядя скомкал и швырнул под ноги. Он уже не раз примерял на себя указание Христа двенадцати апостолам быть мудрым, как змии, и кротким, как голуби. Но ни «змия», ни «голубя» не получалось. По опыту первых дней в комендантской должности усвоил: таких вот наглецов, как этот ушкуйник в тулупе, можно остановить только жесткостью.

- Вы, господин полковник, этим поступком роете себе могилу! За неподчинение Временному правительству отдам вас под трибунал! - задрожав небритыми щеками, выкрикнул Масловский, обернулся к своим солдатам. - Арестуйте его!

Солдаты затоптались на месте. Двое унтер-офицеров из дворцовой охраны заслонили собой коменданта, обнажили револьверы. По их суровым и решительным лицам было понятно, что не задумаются открыть стрельбу на поражение.

- Знайте, полковник, кровь, которая прольется сейчас на эти ступени, падет на вашу голову! - с пафосом выкрикнул Масловский. - Именем революции!.. - Он оглянулся на своих оробевших солдат и поперхнулся.

- Что делать! Падет так падет, - хмуро отвечал Кобылинский. - Но во дворец вы сможете войти, только перешагнув через наши трупы!

- До меня дошли сведения, что бывшего Царя уже и нет во дворце, - сбавил тон, завилял Масловский. - Хотя бы покажите мне его.

- Так этого вам будет достаточно? - спросил молча следивший за пререканиями князь Долгоруков.

- Ну-у… на первый раз. Во всяком случае, хоть так, - до Масловского, похоже, стало доходить, что он смешон в своем обсыпанном соломой тулупе, который надел специально, чтобы унизить Государя при сопровождении в крепость.

- Пойду доложу Государю, изволит ли Их Величество выйти к вам, - князь скрылся за дверями. «Государь откажется показываться какому-то ушкуйнику в тулупе. Конечно, Их Величество не согласится на такое унижение. Что тогда? - поднимаясь по лестнице на второй этаж, мысленно озаботился князь. - Предложу тогда этому, как его там, кисловскому-масловскому, подождать, пока Государь выйдет на прогулку?..»

- Что там, Валя, за шум? Опять временные властители пожаловали? - спросил идущий по коридору навстречу князю Государь.

- Ваше Императорское Величество, там какой-то… полковник от Временного правительства. Послали убедиться, что Вы… находитесь во дворце.

- Ему нужна аудиенция?

- Просто… убедиться, что Вы здесь, увидеть Вас, - сказал и напрягся князь.

- Так пусть смотрит, если ему так хочется, - просто сказал Государь. - По себе судят. Боятся, что убегу. - Он прошел в конец коридора, открыл дверь. Остановился на секунду, посмотрел на толпившихся внизу и прошел к себе в кабинет. Помассировал пальцами камни скул: «Отчего все эти «временные» так стараются меня унизить?.. Самоутверждаются в собственных глазах? Как они мелки. И эти люди управляют теперь Империей, командуют, судят… Господи, спаси, сохрани и помилуй Тобой хранимую страну нашу, - шепот пресекся на слове «власти», и выговорилось лишь «воинства ея», - да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте». Хорошо было бы уехать в Ливадию. - Взял в руки лежавшую на столике Библию с золотым тиснением, открыл наугад, прочел: «…И, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость; и, становясь перед Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский! и плевали на Него и, взяв трость, били Его по голове…»

Солнечный луч скользнул со шторы на раскрытую Библию. Сверкнула и упала на позолоту листа слезинка. Государь сглотнул ком в горле, перекрестился: «Радуйся, Царь... И плевали на Него…»

Гробовщик монархии

- Суда над тираном - вот чего хочу я и чего хочет свободный народ России! - картинно заложив ладонь за отворот защитного цвета френча, вещал новоиспеченный министр юстиции Александр Керенский собравшимся под крышей Зимнего дворца членам Чрезвычайной Следственной комиссии. В дни своего триумфа Александр Федорович мысленно разъял себя и выкинул «на свалку истории» свою сущность адвокатской «наемной совести». Призвал в выпотрошенную душонку фантом Napoleonа, сводного брата гадаринских бесов. Но дух проклятого человечеством корсиканца ссудил молодому честолюбцу не лавры полководца, а всего лишь «медь звенящую» эффектных жестов, громких фраз, подрагивание колена да взгляд поверх головы собеседника.

- Вы должны обнаружить и представить народу факты государственной измены. Что бывший Царь и его супруга гражданка Романова готовились заключить сепаратный мир с Германией. - Александр Федорович, подобно своему кумиру, гнул голову, будто желая боднуть председателя комиссии присяжного поверенного Муравьева. - Вы добыли доказательства?

- В исследованных нами документах, в показаниях допрошенных министров нет и намека на попытки Царя заключить сепаратный мир, - кисло огрызнулся Муравьев. В душе он презирал Керенского с его экзальтацией и непредсказуемостью. Презирал и боялся.

- А карта военных действий, обнаруженная в бумагах Императрицы, разве не доказательство её причастности? - всё более возбуждался Керенский, брызгал слюной. - Эта карта с обозначением линии фронта существовала всего в двух экземплярах - у начальника генштаба генерала Алексеева и у Царя. Как она оказалась у неё?


Александр Федорович Керенский.

- Это не та карта, - валяя во рту «кислую ягодку» и так же нагибая голову с готовностью «пободаться», сухо отвечал Муравьев. - У Императрицы была всего лишь карта передвижений Царя по линии фронта.

- А заграничная поездка министра Протопопова? Не о сепаратном ли мире ездил он договариваться? - щеголяя своей осведомленностью, всё сильнее распалялся Керенский. - А этот пройдоха Манасевич-Мануйлов? Его всегда использовали для установления всяких преступных связей. Неужели и от него не сумели добиться никакого компромата?

- Равным образом ни одной улики. Мы бы сразу привлекли их в качестве обвиняемых в государственной измене, и Штюрмера, и Протопопова, - Муравьев скосил глаза на сидевшего сбоку от него члена комиссии социалиста-революционера А.Ф. Романова, которому он не без умысла поручил исследовать деятельность Царя. Романов против Романова. «Сказать или не сказать, как через две недели расследования этот деятель пришел к нему и развел руками: «Что мне делать, я начинаю любить Царя. Он чист, как кристалл». То-то бы Керенский взвился до потолка…»

- А вы проверяли камины во дворце? - не отступался Керенский. В его голосе всё явственнее звучало раздражение. Рушился замысел публичного суда над тираном, где бы он, министр юстиции, выступил народным обвинителем Царя и его клики. Поговаривали, что Царь уже выбрал себе в защитники знаменитого Кони. А раз заботится об адвокате, значит, чувствует вину. Видя усмешливое недоумение на лице Муравьева, выкрикнул: - Да, камины, камины!

- Вы на предмет сожжения в них уличающих документов? - полупривстав со стула, раздраженный нападками, весь красный, занервничал и Муравьев.

- Я спрашиваю на предмет того, что от одного из каминов идет подземный ход, ведущий за пределы дворца, через который арестованные могут бежать.

- Извините, гражданин Керенский. Но я не уполномочен возложить на членов следственной комиссии обязанности трубочистов, - сорвался-таки, съехидничал Муравьев. Пальцы рук и щеки у него дрожали. - Да будет вам известно, в комнатах и залах дворца более ста каминов.

- Н-нда-а. Я сам допрошу бывшего Царя и сам поработаю трубочистом, - ни на гран не смутился Керенский. Ну не мог он, «гробовщик монархии»,[3] вот так в одночасье отказаться от взлелеянного в воображении эшафота для казни Царя. От блистательной обвинительной речи перед морем народа. От взмаха черным платком палачу. От гильотины и теней обезглавленного французского короля Людовика XVI и Марии-Антуанетты. От сияния славы «вождя свободы и сына великой революции»... От бронзы величия. Не мог. Этот присяжный поверенный Муравьев. Как жестоко ошибся он в сером человечке. Вот только на прошлом заседании обсуждали ход следствия по делу военного министра Беляева. Никаких документов и свидетельств о его антигосударственной деятельности обнаружить тоже не удалось. Речь шла о его освобождении. И тогда Муравьев взвился, как ужаленный: «Как это выпустить из-под ареста. Народ нас не поймет. Да будь он хоть трижды невиновен! Хоть с белыми крыльями! Пусть сидит в Петропавловке до скончания века!» Тогда так, а теперь о Царе запел иное. Боится подпасть под суд истории.

После заседания Александр Федорович сгоряча приказал шоферу ехать в Александровский дворец. По дороге холодный ветер, задувавший в приоткрытое окно кабины, остудил пыл: «Короля делает свита». Вернулся, взял с собой новоиспеченного военного министра Гучкова, несколько офицеров, с десяток рабочих и матросов. Велел предупредить «бывшего Царя» о своем визите и отправился на встречу. Государь встретил его на пороге залы, одетый, как всегда, в защитную форму полковника. Стал представлять членов семьи, собравшихся здесь же. От льда романовских глаз, от царственно протянутой руки Государыни Керенский в мгновение ока «ударился оземь» и из диктатора опять обратился в третьеразрядного адвокатишку. «Генеральный прокурор Керенский!» - суетливо совал всем потную ладонь. Великие Княжны пожимали ему руку и едва удерживались от ироничной улыбки. Военный министр топтался за спиной Керенского, вприщур ел глазами Царицу. Офицеры неприкаянно толпились в дверях, не понимая, как себя вести. Рабочие и матросы с маузерами и ручными гранатами за поясом вольно разгуливали по коридорам, громко ругали и стыдили обслугу, что угождают тиранам.

После представления Керенский заявил, что желает переговорить с бывшим Царем с глазу на глаз. Сидя в царском кабинете напротив Государя, Керенский разнервничался еще сильнее. Схватил со стола нож слоновой кости с золотой насечкой для разрезания бумаги. Уронил, поднял, стал вертеть в руках:

- Ваше Величество, некоторые члены временного правительства утверждают, что Вы намеревались заключить с Вильгельмом сепаратный мир, - Керенский ткнул острием себе в ладонь, отдернул руку. - Так ли это было на самом деле?

- Я скорее дам отрубить себе руку, чем подписать мир с германцами! - холодно ответил Государь. - Вы же знаете, войска готовы к весеннему наступлению по всей линии фронта. Победа близка. Немцы выдохлись.

- Я тоже обеими руками голосую за войну до победного конца! - поражая невидимого врага, выбросил перед собой костяной нож Керенский. - Я рад нашему с вами единомыслию. Временное правительство приложит все силы, чтобы добиться поражения Германии... - соловьем залился Керенский. - Солдаты революции грудью встанут на защиту Отечества и опрокинут германского монстра.

В конце разговора он пообещал в ближайшем будущем эвакуировать Государя и семью в Мурманск, где их якобы ждет английский крейсер.

- Я бы попросил Вас отправить меня с семьей в Ливадию, - глядя в лицо Керенскому, сказал Государь.

Будущий председатель Временного правительства обещал. В конце разговора заявил, что желает видеть Вырубову. Не слушая заверений, что Анна Александровна больна, приказал провести в её комнату. К моменту его прихода Анна Александровна как на грех впервые за долгие дни болезни встала с постели и сидела в кресле. Рядом лежали костыли.

- Мною выдан ордер на арест госпожи Вырубовой. Возможно ли по состоянию здоровья перевезти её в другое место? - обратился Керенский к находившемуся в комнате доктору Боткину.

- Видимо, сможете… - глядя в пол, отвечал Боткин.

Когда уже под конвоем Вырубову в инвалидной коляске везли по коридору, прибежала Императрица. Обняла, расцеловала, повесила на шею образок. Молилась и крестила подругу. Выпрямилась, обожгла стоявшего в дверях Керенского царственным, исполненным презренья взглядом.

После их отъезда Царица со всей горячностью напала на Боткина:

- Вы в своем уме, Евгений Сергеевич! Как посмели дать заключение, что Аннушку можно куда-то везти!..

Доктор виновато склонил голову. Не мог же он ответить, что поступил так, оберегая Царскую семью. Пребывание во дворце столь ненавидимой чернью «шпионки», сообщницы «зловещего» Распутина, создавало дополнительную опасность для Государя и всей семьи.

Гнев и суета Керенского

После изгнания из Александровского дворца Масловский прорвался в кабинет к Керенскому. Его, оголтелого левого эсера, и вознесенного стихией на гребень власти Керенского связывало давнее знакомство. Тогда его благосклонности искал хваленый петроградский адвокат, теперь перед ним стелился полковник. Временный властитель уставился на вошедшего холодным пристальным взглядом. Заложил руку за отворот френча. Так вел себя со своими генералами его кумир N., то обдавая льдом, то осыпая милостями. Накануне, подобно стареющей светской львице, Керенский всё выискивал костюм, который бы достойно венчал его новый образ. Он перебрал гардероб от сшитого по заказу в Париже фрака до воскресной чуйки и кепки рабочего с морозовских заводов. И остановился на френче военного покроя. Тулуп Масловского в самом деле выглядел оскорбительно.

- К чему весь этот маскарад, полковник? Вам не хватает лаптей на ногах и окровавленного топора в руке, - в этом месте монолога по лицу министра юстиции скользнула наполеоновская усмешка.

- Я намеренно в таком виде посетил тирана, - ловя исходившие от хозяина кабинета флюиды величия, дерзко, но несколько деревянно засмеялся Масловский. - Я потребовал, чтобы бывший Царь вышел ко мне и продефилировал передо мною. Я все-таки унизил его!

- Вы не его, вы себя унизили, полковник, этим бараньим одеянием! И новую власть тоже… -вспомнив, как благоволил Наполеон к плененным королям и фельдмаршалам, воспылал гневом Керенский. Заложив руки за спину, забегал по кабинету. Кто вам дал право являться к Царю? Кто, я спрашиваю?!

- К бывшему Царю. У меня был ордер… Хотели на время следствия поместить бывшего Царя в крепость, - втянул голову в ворот злосчастного тулупа Масловский: «А что было бы, если б мы его убили?!.. Под горячую руку и нас бы следом пустил в расход…»

- Мы?! Кто такие «мы»? За моей спиной самоуправствуете!.. - зашелся в крике временный правитель. - Я не желаю вас видеть, господин полковник!

Опаленный гневом временщика Масловский привычно кинул руку к папахе и выпятился вон.

- Клоун! Распустились. К Царю в тулупе! - чувствуя, как подрагивает мышца в бедре, совсем как у Наполеона, Александр Федорович вернулся в образ. Дурацкая выходка полковника воспламенила его гневом еще и потому, что он углядел в «тулупе» карикатуру на себя. Всего две недели назад он, подобно Масловскому, прикатил в Александровский дворец на авто, принадлежавшем лично Государю. Но одет был подобно рабочему в воскресный день. На нем была синяя косоворотка, черные брюки, сапоги и кепка. Чем не тот же «тулуп». Накануне всю ночь представлял, сколь он будет суров и великодушен к царственным пленникам. И теперь после ухода Масловского тот визит вспомнился помимо воли его во всех нелицеприятных деталях. Как он, памятуя, что короля делает свита, прикатил во дворец с толпой в пятнадцать офицеров. Вошел не через главный вход, а через кухонную дверь. Собрал караульных и царских слуг и закатил речь. Он и теперь помнил её дословно. «Революция освободила вас от эксплуатации. Теперь вы все свободные граждане свободной страны. Теперь вам платят не бывшие хозяева, а платит народ. Поэтому вы больше не слуги!..» Взвинченный собственной речью, он принялся бегать по комнатам дворца: «Я хочу видеть Николая!..» При встрече с Императором и всей Царской семьей он окончательно разнервничался. Всем совал руку и выкрикивал: «Я генеральный прокурор Александр Керенский!» - чем рассмешил стоявшего рядом с отцом Цесаревича. После этого, одолев внутреннее смущение, он поворачивается к Александре Федоровне: «Королева Англии интересуется самочувствием... - в этом месте запинается, - самочувствием бывшей Царицы». «Передайте, чувствую себя хорошо, сердце иногда пошаливает…» - просто отвечает Царица. Оставшись наедине с Государем, Керенский заводит речь о возможном выезде Царской семьи к родственникам в Англию. «Я бы желал удалиться с семьей в Ливадию», - высказывает пожелание Государь. «В Ливадию? Путь через всю восставшую страну, - бегающие глаза генерального прокурора видят лежащий на столе костяной нож для разрезания бумаг. Он хватает его, вертит в руках, водит пальцем по лезвию. - Я постараюсь выполнить ваше пожелание. - И несколько раз тычет ножом перед собой, будто пронзает «восставшую страну».

После его ухода в детской у Алексея, куда соберутся и все сестры, взыграет бурное веселье. Разносящийся по всему этажу хохот привлечет внимание Государя. Увидев отца, воробьишки притихнут. От стайки отделится переодетая в мужские брюки и доходящий до колен лакейский парадный мундир Анастасия. Узнаваемой походкой министра шагнет к отцу, сунет ему из подвернутого рукава ладошку лодочкой: «Керенский. Генеральный прокурор!» К всеобщему восторгу Государь с полупоклоном пожмет ей руку и сделает приглашающий жест. Тогда Анастасия под общий хохот достанет тот самый костяной нож и так похоже станет вертеть в руках. В шуме-гаме никто сразу не заметит, как в дверях появится Александра Федоровна. Анастасия шмыгнет за отцовскую спину.

К полуночи, оставшись наедине с супругом, Александра Федоровна вспомнит про шутку младшей дочери:

- Как звучит русская примета, когда очень много веселятся, а потом случаются неприятности.

- Не к добру.

Скоро, совсем скоро, спасая свою жизнь, Керенский сбросит военный френч. Достанет из платяного шкафа платье сестры милосердия. Не слушая возмущенный голос корсиканского фантома, для пущего сходства с женщиной посунется в розовые рейтузы, а сверху облачится в платье милосердной сестры с белым крестом на груди и убежит из этого кабинета на свой «остров святой Елены». Напишет воспоминания, где гневно отречется от спасительного платья с белым крестом на груди. И не вспомнит про пустые обещания Государю.

Пляска на костях

Сразу после отречения в начале марта завертелась адская репетиция сожжения еще живой и здравствующей под домашним арестом Царской семьи. Стая двуногих с красными хвостами, то есть с красными бантами, рыскала по околице Царского Села. Обросшие, с развевающимися в беге полами шинелей, раздували ноздри, вынюхивали. Гудела под копытами-каблуками сапог промерзлая за долгую зиму земля. Из обезьяньих черепов в треугольных шапках сверкали отсветами воображаемых бриллиантов и золота алчные зенки. Под заиндевелыми лесами строящейся часовни-храма в честь Преподобного Серафима Саровского унюхали они могилу старца Григория. Вгрызлись. Из-под ломов и кирок брызгала ледяная шрапнель. В кровь секла заросшие рыла. Размазывали сочившуюся сукровицу рукавами. Рычали, долбили очугунелую глину, выкидывали наверх. Выведенная революцией порода красных вурдалаков терзала могилу Друга Царской семьи, страдальца и мученика Григория Распутина-Нового. По роившимся в Петрограде слухам, Царица отсыпала в гроб старца пригоршни бриллиантов и золота.

Удары ломов вонзались, как клювы хищников. Сама мать сыра земля защищала от двуногого зверья гроб с телом убиенного крестьянина. Мартовские морозные сумерки вползали в раскоп. От гробокопателей клубами валил пар. По спущенному вниз наклонному горбылю одни с обезьяньей ловкостью спускались вниз, другие выскакивали наверх. Выхлебывали ледяной самогон, хрустели солеными огурцами. Уже в темноте железо заскребло по железу, отозвалось наверху раскопа торжествующим ревом и гоготом. «Вылазь, таперича я сам!..» - главарь стаи, член солдатского комитета, обвел всех пьяными оловянными глазами, плюнул в могилу и прыгнул за плевком. Заскреб лопатой. «Посветите мне чем-нибудь». В морозном воздухе разлился запах керосина. Свертели «хвакел». Красноватое пламя с хвостом копоти заметалось над вшивыми головами. Бросили в могилу топор. Вот сейчас разрубит крышку гроба, засверкают «брульянты», и потечет в грязные пятерни червонное золото.

Жуткий крик из глубины могилы выдул из рук чадно дымящий факел, швырнул на кучу глины. Вывернулся из могилы черный орущий призрак. Гробокопатели сыпанули в стороны, на бегу прогибаясь в спине, будто лезвие топора входит меж лопаток. «Вы чо-о? Не бегите! Это я, Хвёдор!» - хрипел «призрак». - Я есть член солдатского комитета. Вот, крест на мне. Не убегайте!»

Одумались, подняли с земли факел, осветили: и впрямь Хвёдор. «Ты чо заорал-то?!» «Он глядить оттедова! - щелкал зубами Федор и всё оглядывался на провал могилы. - Вот такие глазища, белые. Уставился. У мене ажник шерсть на загривке дыбором сделалась!» «А ты рази крышку с гроба содрал?» - «А то! Через крышку глядить. Не поверите, вот такие вот буркалы! - поднес к окружившим его рожам желтый в глине кулак.

Бросили в могилу пропитанную керосином горящую тряпку. Окружили. «Гля, твяты. Дык эт твяты глазьями ему померещились. Не наливайте ему больше». - «И меньше тоже», - гоготнул, приходя в себя Федор. - Дай сюда хвакел. Щас полезу, крышку сокрушу…»

То белые розы, брошенные в могилу рукой Государя, вселили в святотатца ужас, но не остановили.

Отворотили крышку гроба. Ворочали окаменевшее тело, скребли лапами по днищу. Горстями хватали комочки засыпавшейся в гроб мерзлой глины, лезли к чадившему факелу… Терли, скребли, пробовали «брульянты» на зуб, отплевывались. Пусто. С руганью, гремя ломами и лопатами, удалились. Пучина ночи сомкнулась над «гадаринскими свиньями»… Черной раной на белом снегу зияла оскверненная могила, развороченный гроб с покореженной крышкой. Луна высвечивала затоптанные царские белые розы, разбитое лицо покойного. Из груди его пониже ключиц струился тихий голубоватый свет. Будто и отсюда, из могильной глубины, убиенный старец возносил немую молитву за Алёшеньку и за своих мучителей тоже…

На другой день слухи о святотатстве разбежались окрест, достигли и Александровского дворца. Лишь Господь Бог знает, что пережила Александра Федоровна, стоя у края могилы того, кто спасал её сына, наследника Русской Империи, когда доктора были безсильны и сам Алексей Николаевич одной ногой переступил порог небытия. Кто теперь мог при новых приступах гемофилии спасти сына? Молитвенник и целитель предан земле. Часть её души с той иконкой, на которой оставлены инициалы Царской семьи, осталась в той могиле. И вот теперь всё разрыто, поругано, попрано. Тело невинно убиенного старца предано позору и осмеянию. Как только её изъязвленное страданиями сердце не разорвалось от боли и страха, когда она узнала о новой напасти. Вся в слезах, заламывая от отчаяния руки, Александра Федоровна призвала коменданта дворца полковника Кобылинского:

- Евгений Степанович, вы знаете, что могила Григория разрыта и тело хотят увезти. Свяжитесь, пожалуйста, с Керенским, пусть воспрепятствует акту вандализма.

- Попытаюсь, Ваше Величество, - полковник низко поклонился и вышел из будуара.

Императрица успела заметить на его лице сострадание. «Господь нам послал его, - подумала она. - Знает ли об этом Ники? В последние дни он так ушел в себя, что всё происходящее воспринимает как бы издалека. Только дочерям удается пробуждать его…»

Тем временем к могиле старца хлынули толпы зевак. Разломали на кусочки и растащили «на счастье» крышку гроба. Пронырливый борзописец из «Русской воли» спрыгнул в могилу и снял с груди покойного икону Божьей Матери «Знамение», что ночью сверкала при луне немеркнущим светом. На обороте её были автографы Императрицы, Великих Княжон и Анны Вырубовой. «В земле вырыто отверстие шириной не более аршина, откуда виднеется развороченная свинцовая крышка гроба, открывающая покойника до груди, - живописал он в той же «Воле». - Лицо трупа совершенно почернело. В темной длинной бороде и волосах куски мерзлой земли, на лбу черное отверстие от пулевой раны». Следом за ним и другие петроградские борзописцы устроили «пляски на крышке гроба». Сенсация. Новый всплеск газетных статей и репортажей о «потревоженном чудовище»…

Телефонный звонок коменданта Александровского дворца Керенскому якобы возымел действие. По воспоминаниям фрейлины Юлии Ден, генеральный прокурор посылает для охраны могилы броневик. Но к этому часу гроб уже извлечен, засунут в футляр от рояля и отвезен на Царскосельский вокзал. Тело старца отправляется с визитами к новым властителям империи. Первый из них глава временного правительства князь Львов. Свалившаяся на его голову власть навела ретушь на его лощеную физиономию. Дала напрокат от царя птиц орлиный постав головы, свела губы в жесткую горделивую усмешку, прикрыв серебром усов, но не смогла вычерпать со дна в красных прожилках глаз растущую с каждым днем растерянность. К князю Львову и устремился начальник похоронной команды, уполномоченный Временного правительства некто Ф. Купчинский с вопросом, где и как перезахоронить «святого черта».

- Из-за него. Из-за этого мерзавца рухнул Царский трон! Расхлебываем кровавую кашу! - возбудился князь, выскочил из-за стола, забегал по кабинету, на ходу одергивая полы френча. - «Где хоронить?» Да нигде. Выкинуть вон в поле воронам, пусть расклюют эту падаль!..

- Там тогда половина Петрограда соберется, - крученый-перекрученый «жистью» Купчинский и тот был ошарашен взрывом злобы князя к убиенному старцу.

- Где соберется? - остановил свой бег по ковровой дорожке князь Львов.

- В поле.

- В каком еще поле?!

- Там, куда вы, князь, предлагаете выкинуть труп.

- А-а. Не надо понимать всё сказанное мною буквально, Купчинский. И оставьте вы эти «превосходительство», «князь», - еще пуще раздразнился Львов. - И мое имя загваздаете грязью. Запомните, мы все теперь гваздане! - Тьфу! Граждане, - князь схватился за телефонную трубку звонить Керенскому. Он тоже слышал, что тот послал на могилу броневик. Представил, какой цветистой трелью зальется Александр Федорович, и повесил трубку на крюк. - Надо будет обсудить с товарищами по кабинету.

- Ваше… Георгий Евгеньевич, пока будете обсуждать, там всё разобьют. В Царском вагон с гробом осаждают толпы этих обормо… этих граждан. Даже ночью с фонарями приходят, - вскричал Купчинский. - Может, сжечь его?..

- Да-да, его необходимо уничтожить. Чтобы никакие поклонники-паломники потом к могиле не лезли… Это идея. Сжечь и пепел развеять. Я окажу вам в этом благом для революции деле полное содействие! - князь упал за стол, ухватил золотое перо, размахнул во весь лист: «Сжечь дотла!»

Что говорить об озверевшей запасной солдатне Петроградского гарнизона, когда у него, князя Львова, потомка древнего рода, голубой крови, чадное пламя революции так скоро испепелило православную веру предков, европейские «сорбонны» и «оксфорды» и явило втиснутого в английского покроя френч дикого язычника. «Сжечь!» Кого? Православного крестьянина, Друга Царской семьи.

Знатные предки переворачивались в гробах, когда их недостойный потомок князь Львов прятал, как вор, и лгал. И ложь эту на века увековечила черная типографская краска: «По срочному предписанию председателя Совета Министров князя Львова тело Распутина было перевезено из Царского Села в Петроград, - повторила его ложь «Петроградская газета». - Не доезжая Петрограда, у платформы «Воздухоплавательный парк», поезд с телом Распутина был остановлен. Солдаты вынесли гроб, который перевезен к ограде, близ находящего здесь Волкова кладбища. Там тело Распутина было погребено и место захоронения тщательно скрыто». Но что тайное не стало в нашем подлунном мире явным!

Было же так. Ночью с 10 на 11 марта по Петрограду движется грузовик, в кузове гроб с телом старца, заваленный несколькими пудами картона и бумаги. Тут же лопаты, веревки, ломы, фляги с бензином… Вникаешь в подробности - и мороз по спине. Будто сами вселенские силы зла пишут на скрижалях преисподней черновик будущего «ипатьевского сценария». Пишут и правят по ходу действия. И тут и там страшный грузовик с телами убиенных. Тут пуды картона - там будут пуды серной кислоты. Тут автомобиль глохнет за окраиной Петрограда у поселка Лесной, там автомобиль сломается в урочище Четырех братьев. Тут «кочегары дьявола» в лице шести студентов политехнического института во главе всё с тем же Купчинским вздуют страшный костер. Гоня от себя ужас гоготом и воплями, окружат горящий гроб - перепачканные сажей черти. «Руки как у живого, - разглядит сквозь пламя Купчинский и не постыдится, запишет: «Шелковая рубашка в тканых цветах казалась совершенно новой. Костер разгорался всё больше и больше, и при свете огня мы внимательно вглядывались в лицо «старца», какую тайну он унес с собой в небытие?! Множество тряпок и стружек из гроба полетело в огонь. Очень скоро тело Распутина оказалось в огне. Подливаемый бензин высоко вздымал огненные языки. Затлелись носки на его ногах, без обуви. Запылала рубашка. Борода моментально сгорела. Сине-зеленые огоньки заструились по трупу…»

И сто лет спустя читать-то всё это жутко!..

Не всё получилось у кочегаров сатаны гладко. Но есть еще время подправить адский сценарий с учетом опыта сожжения тела сибирского страдальца.

«Голубчик, за что же?»

Александра Федоровна, спускаясь к завтраку, походя глянула в зеркало. На лице ночная печать боли и скорби. «Какая я стала старая!.. Нельзя с таким лицом являться перед Ники и детьми, - она попыталась улыбнуться пересохшими губами. Завела за ухо соскользнувший локон. Такая ли я некогда бежала на свидания с Ники», - подумала она. Придерживая щепотью подол любимого сиреневого платья, сошла по ступеням на первый этаж. По инструкциям, составленным лично Керенским, на время следствия она могла встречаться с Государем только за обеденным столом. И разговаривать должны были только на русском.


Царь Николай II с дочерью Великой Княжной Татьяной.

При входе Императрицы в столовую все мужчины встали. Государь подвинул ей стул. Александра Федоровна поприветствовала собравшихся. Кроме Государя, дочерей и Наследника вместе с ними завтракали князья Долгоруков и Татищев, полковник Кобылинский, Аннушка, фрейлины. В углу в отдалении переминался с ноги на ногу офицер, который по всё той же «керенской инструкции» должен был наблюдать за арестованными.

Лакей начал подавать кушанья, когда в столовую вошли два дежурных офицера. Полковник Кобылинский ввел правило, чтобы сдающий пост и принимающий офицеры являлись перед Государем и приветствовали его. Так было и на этот раз. Государь промокнул усы салфеткой, встал из-за стола им навстречу.

- Здравия желаю, Ваше Императорское Величество! - почтительно и четко отрапортовал сдававший пост седоусый офицер. - За время дежурства не произошло никаких происшествий!..

- Благодарю за службу! - Государь протянул руку, и офицер, светясь лицом от высочайшей милости, с поклоном пожал царскую руку.

Принимавший дежурство молоденький унтер-офицер приветствовал скомканной скороговоркой. Государь посчитал, что это от смущения, и, желая ободрить, протянул ему руку. Офицерик, покраснев до корней волос, попятился, и рука Царя повисла в воздухе.

- За что же, голубчик? - с улыбкой, похожей на гримасу боли, Государь взял прапорщика за плечи. - За какую мою провинность ты не желаешь подать мне руку?

- Вы… тиран! Вы сами… добились… Там у Зимнего… кровь… воскресенье… Я из народа! - петушиным фальцетом, давясь словами, выкрикнул прапорщик. - Когда народ протягивал вам руку, вы не захотели её пожать, теперь я вам не хочу жать руку. Не буду вот.

- Ну что ж, Бог и время нас рассудят, - поник головой Государь.
В столовой сделалось так тихо, что было слышно, как из-под крышки суповой кастрюли шипит пар. Опустив глаза, полные слез, не дыша, сидели Великие Княжны. Любимец и друг Государя князь Долгоруков сжимал в кулаке серебряную вилку. Жег взглядом юного наглеца полковник Кобылинский. После тяжкой паузы все взгляды бывших за столом почему-то обратились на Императрицу. Её красивое величественное лицо зияло багровыми пятнами. Она отодвинула стул, встала и молча перекрестила прапорщика… Тот выпучил глаза, завихлялся всем телом и выскочил из залы…

…Со времени того оскорбительного мига канут в небытие целых два поколения. Истерзанный злой болезнью, на восьмом десятке жизни крупный советский военачальник будет таять в Кремлевской больнице. Бригада врачей, окружив кровать, напряжется в тайном желании последнего вздоха сурового старика. Им покажется, что у пациента при редеющих вздохах и под больничной пижамой проступают на плечах маршальские звезды. И вдруг умирающий вытянется под простыней своим иссохшимся остовом «по стойке смирно» и не трубным басом, славшим на смерть штрафные роты, не одышливым старческим ворчаньем, а юношеским петушиным фальцетом, как тогда в царской столовой, выкрикнет: «Простите меня, Ваше Императорское Величество! Простите ради Христа Спасителя нашего!» Выпростает и протянет руку в пустоту. Все увидят, как его желтые пальцы будто напнутся на невидимую длань и сожмутся как при рукопожатии. Жестокое в серебре щетины лицо его осветится благостной улыбкой… Простил!.. Присутствующий при агонии начальник Кремлевки обведет персонал расширенными зрачками, выдохнет грозно: «Вы ничего этого не слышали. Понятно? И не видели!»

Через дни рвущие душу рыдания оркестровой меди и сухие залпы взвихрят в небо черные полотнища жирных кладбищенских грачей, но не спугнут с мраморного лица маршала радость царского прощения.

«Гражданка Романова…»

Изрезанный на ленты кроваво-красный паук пузырился на сером сукне генеральской шинели в соседстве с орденом Святого Георгия. И вдруг перепрыгнул с генеральской груди к ней в постель. Лапами-лентами впился в грудь, сдавил сердце. Одолевая брезгливое чувство, Александра Федоровна обеими руками вместе с одеялом сбросила паука на пол и очнулась. Ломило сердце. Лежа на спине, она перекрестилась широким крестом и повернулась на правый бок, давая сердцу свободу. Сколько недель уже прошло после её ареста, а она всё не могла изгнать из памяти оскорбительного визита командующего Петроградским военным округом генерала Корнилова. Вот и теперь вопреки желанию наплывали моменты той ночи. Когда она терзалась жуткими мыслями о любимом Ники, о Государе. Жив ли или уже убит заговорщиками. Пугали разболевшиеся корью дети, едва не умершая от воспаления легких Мария.

Александра Федоровна заявила вошедшему скороходу, что примет депутацию в собственной Её Величества липовой гостиной. Собрав в душе всё свое мужество, с каким она выходила к войскам, охранявшим дворец в ночь ожидаемого нападения, Императрица вышла и к незваным ночным гостям. Она открыла дверь в тот момент, когда с противоположной двери входили генерал Корнилов, Гучков и компания. Вертели головами, таращили глаза на дорогое убранство. Развевая полы халата, накинутого поверх белого ночного пеньюара, Царица быстрым шагом подошла к замявшимся на пороге ночным визитерам: «Что вам нужно, генерал?»Звук подъехавшего ко дворцу мотора молнией выжег все её тревоги, она бросилась к окну. В прыгучем свете фонаря на ветру увидела кучку людей в военном и штатском, окруживших Государя: «Ники! Он прорвался ко мне. Живой! Слава Богу, он жив». И больше ничего ей не надо. Она хотела сбежать вниз по лестнице навстречу, но военный, которого она приняла за Ники, вскинул руку, как бы отметая часового, загородившего ему дорогу. Жест был не его. И погоны на шинели генеральские. На груди устремившегося во дворец генерала рваной раной кровенел огромный бант, и концы его завевались на ветру. Из-за его спины вывернулась вертлявая фигура в штатском. Это был новоиспеченный военный министр Гучков, а генерал с бантом - генерал Корнилов. «Ну-ка проведите меня к бывшей Царице!» - эхо его баса раскатилось по вестибюлю дворца. «Её Величество в столь поздний час, вероятно, почивают, - отвечали ему. - Все дети больны, она с ними…» - «Теперь не время спать. Разбудите её! - не снижал тона Корнилов. - Я приехал объявить ей постановление Временного правительства». «Подождите, доложим, изволит ли Их Величество принять вас», - был на это столь раздразнивший генерала и выглядывавшего из-за его спины военного министра ответ, который как бы подталкивал на суровые действия.


Императрица Александра Федоровна.

«Гражданка Александра Федоровна Романова, встаньте и выслушайте повеление Временного правительства!» - озлившись на свое замешательство, излишне громко проговорил Корнилов.

И теперь при воспоминании об этом моменте у Александры Федоровны проступили слезы обиды. Рядом с нелепым красным бантом на груди генерала серебрился орден Святого Георгия, который ему совсем недавно вручал Государь: «И он смеет называть меня гражданка Романова». У нее тогда потемнело в глазах от обиды. «Я и так стою перед вами, генерал. Мне всё очень хорошо известно, - перебила она тогда Корнилова. - Вы пришли меня арестовать? Так вот, я очень рада, что эту миссию поручено выполнить вам, который сам был в австрийском плену и знает, как это тяжко, - чувствуя, как лицо покрывается красными пятнами, выговорила, глядя в глаза Корнилову: - И еще, генерал, я хочу вас попросить, чтобы мои госпитали в Царском Селе обезпечили медикаментами, их там теперь не хватает. А также распорядитесь, чтобы не чинили препоны моим санитарным поездам, уходящим на фронт».

Командующий дернул головой, будто от пощечины, вытянулся, как некогда при вручении ордена Государем. По дороге во дворец он представлял увидеть Царицу обозленной, напуганной, с красными заплаканными глазами. Потому-то его так смутил её смелый царственный взгляд. В тот миг в окамененном от войны, крови и гибели тысяч генеральском сердце проступила малая трещинка. Он ждал, что «гражданка Романова» станет просить усилить охрану, примется жаловаться на грубость солдатни. Но она думала и просила не о безопасности больных детей, не о муже. Она просила о покалеченных солдатах. И тогда трещинка в генеральском сердце расширилась и впустила боль и сострадание. «Ваше Императорское Величество, - голос его прервался от волнения. - Вам неизвестно, что происходит в Петрограде и Царском Селе… Неуправляемые толпы солдат могут явиться сюда… Мне очень тяжело и неприятно вам докладывать… Но для безопасности вас и ваших близких я вынужден… То есть Временное правительство считает необходимым... - он сделал глотательное движение и, будто кость, проглотил слово «арестовать». - Усилить охрану и ограничить ваше передвижение территорией дворца». - «Больше ничего?» - остановила его Императрица. «Ничего», - ответил Корнилов.

Этот красный бант рядом с орденом Святого Георгия жег ей глаза и даже привиделся теперь в пугающем сне. Выжидая, пока уйдет ломота из сердца, Александра Федоровна вспомнила, как до самого темного вечера убивался, рыдал Алешенька по застреленной козочке. «Валя, давай похороним Ланьку под соснами. Я там сделал ей из травы гнездышко, и она всегда спала в нем, - упрашивал он князя Долгорукова. - Выроем ей могилку, поставим крестик. Ну что ты молчишь? Тебе лень, да?.. Если ты не хочешь, я попрошу кого-нибудь еще». Князь отводил глаза, неуклюже ссылался на боль в пояснице. Не мог он сказать, что убитую косулю солдаты забрали на кухню. Но Наследник все-таки узнал об этом от того же Ермолая. Разливанному его горю не было берегов. И это его детское горе как бы вобрало в себя и её страдание. Желая утешить сына, она нашла в Библии, в книге Екклесиаста изреченное о духе животных: «Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?» (Еккл. 3, 21) И объяснила, что он, может быть, встретится с любимой Ланькой в загробной жизни. Только тогда Алексей несколько успокоился и повеселел.

При мыслях о сыне Александра Федоровна разволновалась. Изо всех сил они с Ники хотели оставить ему, будущему Самодержцу, могучую благоденствующую Империю. А что получилось? Еще один горящий уголь упал на сердце. Вспомнилось, как в первые дни после отречения однажды проходила мимо детской. Дверь была отворена. Матрос Деревенько, Дина, как его любовно звал не чаявший в нем души Алексей, полулежал в кресле, вульгарно разбросав руки и ноги в стороны. «Ну-ка быстро принеси мне мои ботинки!» Растерянный и подавленный случившимся, мальчик послушно принес. «А теперь почисти мне их!..» Заметив её, Деревенько вскочил, побагровел. «Вон! Чтоб духу твоего здесь не было!» - задыхаясь от обиды, вскричала она. Осыпанный царскими милостями как никто другой, всегда столь добрый и чуткий, он в мгновение ока оборотился в тупого и чванливого дурня. Ранее она, преисполненная благодарности за сына, сама вязала ему шарфики, дарила золотые часы и дорогие иконы, устраивала его родственников. И за всё это - «подай мои башмаки».

«Прости ему, Господи!..» - Александра Федоровна встала, откинула черный бархатный полог в изголовье кровати, закрывавший вход в похожую на крохотную пещеру-нишу комнатку с иконостасом в глубине. Она прошла туда, затеплила лампаду, вздула свечи перед иконами. Опустилась на колени перед ликом Христа, тускло искрившимся в золоте старинного оклада.

- Господи, спаси и помилуй хранимую Тобой страну нашу, власти и воинство ея, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте! - не Царица, залитая слезами раба Божия взывала, стучалась к Творцу всеми силами своей израненной души. И Он услышал и даровал ей там, в далеком глухом Тобольске просимое житие во всяком благочестии и чистоте. А пока Александра Федоровна живет надеждой на отъезд в благословенную Ливадию. Государь высказал такое пожелание Керенскому, и тот вроде как обещал. Помолившись, она завешивает «пещеру» и ложится в постель. Мысли её, жаждая после перенесенных тревог и скорбей покоя, уносят её туда, к шуму морских волн, запаху роз и кизячного дыма от ближней татарской деревни… Теперь у дочерей только и разговоров о Ливадии. Как они будут плавать, собирать каштаны, разводить костры на берегу и печь картошку. В свои разговоры они втянули и Наследника. Алексей стал вспоминать, как они поднимались на моторе в горы. «Жилик, поедем опять туда на перевал. Будем играть в снежки? На этот раз не забыть бы санки. Помнишь, как я спрашивал, а горы мне отвечали? Ну помнишь же? Я кричал еще: «Какие цветы боятся мороза?!» А горы отвечали: «Розы!» - приставал Наследник к Жильяру. «А как будет, Алексей Николаевич, «играть в снежки» по-французски?» - горько улыбался в ответ Жильяр. И эта улыбка тоже щепотью соли падала на обнаженное сердце слышавшей все эти разговоры Императрицы. Теперь, засыпая, Александра Федоровна «углядела» сквозь тревожную темень, как Алексей до пояса голый и босой на берегу моря с матросом Нагорным пригоршнями отливают башню из мокрого песка. Накатываются волны, и Алексей своим тельцем закрывает от них свою башню. Благословенная Ливадия. Но мечты эти всё равно что замки из песка… Волны. Всё сметут злые волны 1917 года.

Сергей Жигалов.

Продолжение...



[1]. Эту характеристику они повторяют вслед за современниками Великого Князя Михаила Александровича генералом Масоловым и полковником Мордвиновым. На наш взгляд, она мало соответствует истине (здесь и далее - ссылки автора С.А. Жигалова).

[2]. Вопрос о том, считать ли Великого Князя Михаила Александровича де-юре последним правящим Всероссийским Императором Дома Романовых - Михаилом Вторым, остается дискуссионным и по сей день. Манифестом об отречении Николай II передал наследие брату и благословил Михаила Александровича на вступление на Престол Государства Российского. То есть фактически Царь Михаил II не взошел на престол в ожидании решения Учредительного собрания, но не перестал быть Царем до своего смертного часа.

[3]. «Гробовщик монархии», «Вождь свободы и сын великой революции» - и так величали его в дни триумфа. Вы подумали про Ульянова-Ленина? Не угадали. Хотя «теплее» не бывает. Симбирские близнецы. Ленин и Керенский родились в одном городе.Отцы дружили между собой. Они оба юристы-адвокаты с пересохшими от жажды власти и славы губами. «Я смею утверждать, что никто не принес столько вреда России, как А.Ф. Керенский», - писал в эмиграции злосчастный М.В. Родзянко. (Справедливости ради стоило Михаилу Васильевичу дописать: «кроме меня».)

176
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
4
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru