Лихие и святые девяностые

Главы из книги писателя Николая Коняева. Окончание.

См. начало...

Ульяновский монастырь

Вместе со скаутами отправился на автобусе в Ульяновский монастырь.

Как и само дело Святителя Стефана Великопермского, история Ульяновского монастыря, основанного им, сходна со светом возжигаемой свечи.

Монастырь назывался первоначально монастырем Спаса Нерукотворенного Образа, но в 1445 году во время набега вогуличей на Усть-Вымь князек Асыка захватил в жены Ульяну, дочь священника. Когда лодка с пленницей проплывала мимо монастыря Спаса Нерукотворенного Образа, девушка бросилась в воду, но доплыть до берега не сумела — утонула в Вычегде. С тех пор и называется это место — «Ульяново плесо», а по нем и — «Ульяновский монастырь».

Эту свечу, возжженную Святителем Стефаном, местные большевики и комиссары затаптывали в 1918 году с каким-то удивительным остервенением.

Командир интернационального отряда Мориц Мандельбаум, зверствовавший тогда на Верхней Вычегде и Печоре, закапывал монахов живьем в землю, выкалывал глаза, вырывал языки…

— Собирайт добриволиц на тот свет! — командовал он.

Монастырь закрыли, храмы и монастырскую библиотеку разграбили. В самом монастыре устроили вначале тюрьму, а потом — психиатрическую лечебницу.

Страшное, гнетущее душу зрелище открывается и сейчас по мере приближения к обители, поднявшейся на высоком холме над Вычегдой. Монастырь со всеми своими храмами и строениями тоже напоминает изуродованного пытками человека.

Обломленные маковки… Обрушившиеся кровли…

Морозное синее небо, что застыло в пустых проемах окон безкрышей монастырской гостиницы…

Но если днем залитые сияющим солнечным светом руины выглядели хотя бы живописно, то вечером, когда начало темнеть, стало по-настоящему страшно.

Сразу резко похолодало. Морозной стужей потянуло от покрытой льдом Вычегды.

Разгорались на темном небе яркие и крупные звезды. Желтые огонечки окон церкви, редких обжитых помещений словно бы отступили в сгущающуюся темноту.

Смертной черной стужей запекалась темнота в проемах дверей и окон.

И застревали в горле привычные — «как будто война прошла…» — слова. Глядя на Ульяновский монастырь сейчас, как-то удивительно ясно и отчетливо осознавалось, что здесь и шла, быть может, еще более страшная, чем с фашистскими полчищами, война сатанизма с Православием, в которой Православие одержало победу.

И точно так же, как после оккупации возвращались на руины и пепелища жители, возвращаются и на эти руины их подлинные хозяева — иноки.

Воистину, со светом возжигаемой свечи сходна история Ульяновского монастыря. Неровное, помаргивающее пламя, кажется, и пропадает порою совсем, угасает, но нет — снова возникает огонечек, растет, пока ровным и ясным светом не рассеивает тьму в самых дальних закоулках…

18 марта 1995 года, Ульяновский монастырь.

Видеохроника чуда

На вечерне подошел ко мне отец Варнава. Он рассказал, что читал мой роман «Пригород» и рад сейчас познакомиться.

Сам он несет в монастыре послушание — создает видеохронику восстановления обители.

Подобно монахам-первопроходцам, новым насельникам Ульяновской обители надо было не только заново возвести стены и строения монастыря, но и подобно Святителю Стефану предстояло возжечь огонь духовности в краю, погрузившемся в пучину пьянства, нужды и безысходности. Это новое преображение Ульяновского плеса и запечатлела видеохроника заселения монастыря, созданная «летописцем» монастыря отцом Варнавой.

Груды кирпичей…

Футбольные ворота, обозначенные кирпичами, на месте алтаря…

Недобрые взгляды местных, продолжающих ютиться в монастырских развалинах жителей…

— Боюсь, отберет у нас теперь монастырь всё… — сокрушался с экрана телевизора подвыпивший мужичок в вязаной шапочке. — Ничего у нас своего не будет!

— А что у него своего есть, кроме шапки, которую он и в церкви не снимает? — прокомментировал эти слова отец Варнава.

Тут, мне кажется, отец Варнава был неправ.

Конечно, можно улыбнуться брошенным местным мужичком злым словам: «Им наши богатства надо…» — дескать, какое тут богатство в этой ужасающей нищете. Но это, если понимать слова мужичка буквально, если пренебречь страшным заложенным в них смыслом.

Богатство было…

Ведь мазохистическая сладость осквернения алтарей, святынь и могил дает человеку то хмельное безчувствие, безразличие и безпамятство, которое позволяет не замечать грязи и нищеты окружающей жизни.

На это главное богатство тьмы — забытье душ — и посягнули прибывшие в монастырь монахи. Когда они приехали и начали переносить вещи в надвратную церковь Архангела Михаила, выползли из нерасселенных корпусов пьяные мужички. Собираясь в кучки, они ругались издалека.

Понимающие язык коми монахи разобрали, что мужики собираются их побить. Впрочем, следуя опыту основателя монастыря, они на это внимания не обращали. Собрались в церкви и, очистив ее от мусора, начали молиться. Прозвучали акафисты Иисусу Сладчайшему и Божией Матери… Время шло к полуночи. Темнело. Монахи «намаливали» место.

Дул ветер с Вычегды, и местным мужикам стало казаться, что в храме поет огромный хор. Крестясь, они начали расходиться.

Кажется, что кинохроника отца Варнавы само Чудо и запечатлела…

Вот ясная радуга засияла в осеннем небе, когда освящали Успенский храм… Вот, облачившись в рабочие спецовки, принялись за строительные работы монахи.

И сподобились, сподобились завершить ремонт как раз к 14 октября, к празднику Покрова Божией Матери.

18 марта 1995 года, Ульяновский монастырь.

Стихотворные опыты Святителя

Святитель Игнатий (Брянчанинов) среди громадного своего литературного наследия оставил нам всего четыре стихотворных опыта. Он не был поэтом, но читаешь его стихотворение «К земному страннику», особенно последние строки:

А в вечности вратах — ужасно пробужденье!
В последний жизни час…

— и стихи эти поражают безпощадной и какой-то надмирной истиной, пронизывающей их. Вот текст этого стихотворения…

К земному страннику

О путешественник земной!
проснись от сна:
Твоя сума грехов,
одних грехов полна;
Ты погружен, как в сон глубокий,
в нераденье.
Престань напрасно жизнь,
безценный дар, мотать!
Не то придет к тебе внезапно
смерть, как тать.
А в вечности вратах -
ужасно пробужденье!
В последний жизни час…
15 декабря 1848 года.

Читаешь эти строки — а последняя даже не зарифмована — и видишь самого Святителя, его глаза, которым открыто всё и все…

Этими глазами смотрит святой Игнатий с икон, этими глазами смотрит на нас, земных страдников, и из своих стихов.

И естественно рождающиеся на губах слова: «Святый отче Игнатий, моли Бога о нас!» — сливаются с последней незарифмованной строкой, словно эти слова и должны завершать стихотворение Святителя:

В последний жизни час,
Святый отче Игнатие, моли Бога о нас!

11 апреля 1995 года, Санкт-Петербург.

Улица Труда

Когда я родился, мать привезла меня из больницы в наш новый дом, который отец успел к тому времени достроить на берегу Свири, на улице Труда.

Тогда, в 1949 году, наша улица только еще отстраивалась.

Все дома тут сгорели в войну, и в довоенном здании жили на нашей улице только Родькины, если, конечно, можно было назвать зданием сложенное из кирпича, уцелевшее в военном пожаре основание водонапорной башни. Я уже ходил в школу, а Родькины всё еще не переехали в другое жилье.

Но не о Родькиных, хотя с их дома и начиналась — или кончалась? — наша улица Труда, разговор сейчас.

В детстве наша улица казалась мне огромной и безконечной.

На пригорок, где мы собирались играть в лапту, приходило несколько десятков человек. Просто удивительно, как много тогда было детей на нашей улице. Впрочем, это и понятно.

Строились здесь люди работящие, семейные. И для того и строились, чтобы было где разместиться, чтобы держать хозяйство, без которого не прокормиться было в те годы.

Тогда казалось, что людно будет всегда на нашей улице. И в голову не приходило, что мы — из предпоследнего поколения детей, выросших на нашей улице Труда.

Нет, конечно, и сейчас еще можно встретить малышей на нашей улице. Но это приезжие дети или пришедшие из каменных домов к своим бабушкам и дедушкам… Что-то произошло в конце пятидесятых годов, незаметно начала разлаживаться прочно и надолго устроенная нашими отцами жизнь.

Помню, заглянула ко мне соседка, села на кухне и отчего-то начала вдруг вспоминать, куда исчезли дети с нашей улицы.

— У Родькиных три дочери было… Дочери в Петрозаводске, а Петя, зять, здесь в поселке остался, но дети тоже уехали. У Самылкиных Ирка в Ленинграде замужем, а Сергей здесь, в каменных домах, живет. У Мочаловых обе девки в городе. Одна в Питере, а другая в Петрозаводске. Вы трое тоже в Петербурге живете… У Барановых две дочери были и сын Андрей, где они все? У Клепиковых двое детей было… У Матюшиных дети… Кондров Колька помер… У Ксенофонтовых двое — в Ленинграде. Женька Симонов в тюрьме сидел, один и был оставшись. У Королёвых в одной половине двое не живут, Люська в Запорожье на Украине, а Миша в Подпорожье у нас. В другой половине три сестры было, тоже кто куда разъехавшись… У Крысовых — дочка в Ленинграде… У Андриановых оба сына в Петрозаводске, у других Андриановых тоже кто где дети…

Долго-долго звучал этот невеселый перечень уехавших, пропавших, и голос соседки под стать разговору был — монотонно и размеренно падали печальные слова.

Уехал, уехала, уехали…

В местной газете я прочитал заметку…

В августе 1995 года в Подпорожском районе умерло 74 человека, а родилось только 29. Смертность превысила рождаемость почти в три раза. 11 мужчин умерли, не дожив до 50 лет…

Грустная статистика.

Но еще грустнее, когда видишь эти статистические закономерности наяву, например, на нашей улице Труда, которую в шутку называют сейчас улицей Пенсионеров.

Только летом и собираются здесь люди, приезжают из городов, приходят иногда из каменных домов сюда, на берег реки.

Но наступает осень, и пустеет улица, и так страшно, так одиноко тут! Соседка вчера начала говорить вдруг, что уж так хорошо, так хорошо в этом году осенью — посмотришь вечером в окошко, а у вас в доме не темно, в окнах свет горит!

По-настоящему понять всю горечь, заключенную в ее словах, сможет лишь тот, кто сам пройдет по нашей улице сентябрьским вечером.

Неразличимо пропадают в темноте дома.

Прошлой осенью еще горел огонек у Крысовых, но нынче погас и он, умерла этим летом хозяйка…

Еще горит огонек у Королёвых, но скоро погаснет и он — Евстолии Дмитриевне как ветерану войны дали квартирку в общежитии, и на зиму Королёвы переедут туда.

И снова темень, снова темно в окошках домов, редкие светятся на нашем краю огоньки.

С каждым годом все темнее на нашей улице. И какая-то грустная символика в том, что именно сейчас, в наши страшные годы, погружается в темноту улица Труда, исчезает, превращаясь в улицу Дачников.

Не очень-то и ценится сейчас труд. Прекращаются производства в поселке, все больше здесь безработных.

Чужой в этой жизни становится наша улица Труда?!

Но это ведь сейчас, пока проедают, пока растранжиривают нынешние правители России последние куски общенационального достояния, созданного трудами наших отцов.

Ведь не вечно же будет это!

Рано или поздно, но все равно придется восстанавливать и промышленность, и транспорт, и сельское хозяйство.

Только вот вопрос: кто это сделает, если по всей стране погружаются в непроглядную тьму такие, как наша, улицы Труда…

20 сентября 1995 года, Вознесенье.

Кончина Владыки

Умер Митрополит Иоанн!

2 ноября его привезли на встречу новых хозяев нашего города в отель «Северная корона», к нему подошли Собчаки, супруга Собчака попросила благословения и…

Говорят, что Владыка замерз, разговаривая с Собчаком, он чувствовал только эту вползающую в него со всех сторон стужу...

— Благословите, Владыка... — попросила госпожа Нарусова, и Митрополит, поежившись от сковывающего его холода, поднял руку для благословения.

Стоявшие рядом с Митрополитом Иоанном спутники вспоминали потом, что, когда Владыка поднял руку, возникло такое ощущение, словно он увидел что-то неожиданное.

Он смотрел куда-то сквозь чету Собчаков. Глаза его были широко открыты, и в них застыл ужас.

Нет нужды гадать, что мог увидеть Митрополит…

Пальцы Владыки, сжимавшие митрополичий посох, разжались. Владыка, подхваченный сзади келейником Петром, медленно начал оседать на пол.

Митрополичий посох успели подхватить, не дали ему упасть.

В резиденции тело Митрополита Иоанна положили перед входом в домовую церковь на сдвинутые журнальные столики, такие же, что видела накануне во сне Валентина Сергеевна Дюнина.

Столики покрыли ковром. В изголовье перед большим образом Тихвинской Божией Матери поставили икону Иоанна Кронштадтского.

На табуретке горели свечи.

Говорят, что Владыка долго не остывал.

Читавший Евангелие священник в два часа ночи дотронулся до руки Митрополита. Рука была теплой...

Эта духовная теплота ощущается и на могиле Владыки. Зима в этом году выдалась холодной, но у могилы возле монастырской протоки тепло...

10 ноября 1995 года, Санкт-Петербург.

Стояние Зои

Сел с утра за стол, и вдруг что-то зазвенело, зазвенело внутри.

Вначале хотел было заняться другим, но нет…

Начал писать и, по сути дела, написал рассказ, который уже давно думал написать — о Стоянии Зои.

Вернее, это рассказ о молодом человеке, Николае, которого ждала Зоя и который не пришел на встречу с ней, а еще вернее, этот рассказ — о встрече человека с необычайным, встрече, которая могла преобразить его жизнь, если бы он сумел поверить хотя бы своим чувствам и ощущениям.

Но этого не произошло.

Итээровский скепсис помешал герою рассказа поверить в чудо. И это не Зоя застыла, превратившись в статую с иконой в руках, а герой рассказа…

Правда, еще многое прописывать надо в рассказе, но главное, ощущение документальности, по-моему, передать удалось…

30 ноября 1995 года, Санкт-Петербург.

Поэты и пророки

Многие большие поэты помимо поэтического таланта отмечены и даром пророчества. Способствует этому и особая обостренность восприятия, и стремление возвыситься над бытом, а отчасти, наверное, и сама медиативная ритмика стиха…

Но есть поэты и поэты...

Одни и на самом деле прозревают будущее и свою собственную судьбу. Другие — не столько пророчествуют, сколько используют якобы пророчество, как некий литературный прием, позволяющий усилить эмоциональное воздействие текста.

Пророческий дар, например, был необыкновенно сильно присущ Николаю Рубцову († 19 января 1971 г.).

Вспомните его знаменитое:

Я умру в крещенские морозы.
Я умру, когда трещат березы.

А вот предсказание Иосифа Бродского — поэта, принадлежащего к рубцовскому поколению:

Ни судьбы, ни погоста не хочу выбирать,
На Васильевский остров я приду умирать...

— не сбылось.

Сегодня передали по радио, что нобелевский лауреат поэт Иосиф Александрович Бродский умер в США, в своей нью-йоркской квартире.

28 января 1996 года, Санкт-Петербург.

Николай Коняев.