Зерно

Рассказ.

Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно,

пав в землю, не умрет, то останется одно,

а если умрет, то принесет много плода.

Евангелие от Иоанна, глава12, стих 24.

Вряд ли вы найдете писателя, который бы не написал о своем детстве. Я не исключение — о нашем военном детстве у меня есть повесть «Теплынь».

Одну из новелл этой повести я предлагаю вниманию читателей. Думаю, она, как маленькое зернышко, расскажет о том, из какого посева взошли вечно молодые и вечно живые всходы Победы, 70-летие которой мы торжественно и радостно отмечаем.

Алексей Солоницын, г. Самара.

Поезд остановился, и Баба первым спрыгнул с подножки вагона. Он махнул нам рукой, но мы и так поняли, что приехали.

Станционное здание было приземистым и неказистым, пыльные, пожелтевшие акации стояли по обе его стороны. Несколько составов теснилось у складских помещений, грязновато-серых, вытянувшихся справа от нас.

— Ты не ошибся? — Коля внимательно смотрел на безлюдную, словно уснувшую станцию. Наш поезд уже ушел, и наступила тишина.

— Конечно, ошибся, — сказал Дед, зевая. — Я вас предупреждал, Баба обязательно напутает.

Мы дошли до конца складов, но так никого и не встретили.

— Должна она тут быть, — Баба обращался к Коле, — мы точно договорились.

— Тогда подождем, — Колька сел и прижал колени к груди. — Садитесь, подремлем.

Стояло раннее утро, выехали мы ночью, и нам хотелось спать.

Неожиданно лязгнул засов и с натужным скрипом приоткрылась дверь ближайшего склада. Мы увидели дуло ружья, нацеленного на нас. Потом в проеме двери показалось небритое лицо.

— Кто такие?

— К тетке приехали, — испуганно сказал Баба. — Ерофеева Александра, она у вас тут работает.

— А чой к ней не идете, здесь околачиваетесь?

— Дак она сюда сказала идти, спозаранку, — уже смелее ответил Баба. Охранник все еще недоверчиво разглядывал нас.

— Мы работать приехали, — сказал Коля. — Вагоны грузить.

— Ишь ты, работнички, — небритый хохотнул и опустил ружье.

Он шире отодвинул дверь, и мы увидели его деревянную култышку с толстой кожаной прокладкой под коленом. — А я подумал, не лезть ли кто собрался. Ты кто Шурке будешь?

— Племяш, — сказал Баба. — Она у нас гостила, говорит, ребят собери, хлеб грузить…

— Точно, нам это требуется. Да больно тощая команда подобралась. По сколько ж вам лет будет?

— По пятнадцать, — приврал Дед. На самом деле нам было по четырнадцать, Коле — шестнадцать.

— Вы нам лучше скажите, кто у вас тут за начальника, — Коля встал. — По холодку бы и начали, а то потом жарко будет.

Охранник посмотрел на Колю, потом глянул на синее безоблачное небо.

— Да, денек будет жаркий, — он заковылял к водопроводной колонке, разделся до пояса, стал плескать на себя воду, ухая и фыркая. На левом его плече была вмятина, кожа вокруг нее стягивалась лучами.

— Он, идут, сердешные.

К нам шли какие-то люди, впереди всех — офицер, в полной форме, с пистолетом на боку.

— Это и есть подмога? — спросил он женщину, и я понял, что обращается он к той самой тете Шуре, о которой столько говорилось между нами.

— Так выходит, — ответила она и посмотрела на нас, приветливо улыбнувшись. — Что, плохие разве ребята?

Нас разглядывали, да и мы смотрели во все глаза.

— Ну, так, — сказал офицер. — Задание ответственное. Сами понимаете — фронту нужен хлеб. И мы его должны как можно скорее отправить! Кто у вас за старшего?

— Я, — Коля выдвинулся вперед.

— Приходилось мешки таскать?

— Приходилось, — соврал Коля.

— Митрохин! — окликнул офицер охранника. — Дашь инструктаж, как с мешками обращаться. Грузите этот вагон вчетвером. Один идет во второе отделение, к Федотову. Ты, — он показал на Бабу. — А вы, Ерофеева, ставьте женщин на подачу мешков. На приемку старшей назначаю Терешкину, — женщина средних лет, стоявшая рядом с Шурой, кивнула. — Третьим отделением командую я. Задача ясна? Разойтись по местам, начать работу!

Мы пошли внутрь склада за одноногим Митрохиным.

— Вот что, вьюноши, — сказал он, — с мешками обращение нужно умное, иначе косточки хрустнут. Принимать его надо плечи расслабив, а как коснется он тебя, так держись. Не бойсь качнуться, куда он тебя поведет, туда и иди. Опять качнет, ты его слушайсь, иди за ним, а уж потом выравнивай, прокладывай свою дорогу. Сбрасывать тоже спешить не надо, опять плечи расслабь и кидай его справа налево. Так и заходи, чтобы не толочься, силы не расходовать попусту. Митрохины-то раньше на Волге в грузчиках ходили, вот и я кой-чему у них научился… Учитесь и вы теперь…

Шура раздала нам по мешку, я не понял, зачем. Колька надел мешок на голову, углом, он опустился на плечи.

— Правильно, — сказал Митрохин. — Видать, ты и вправду грузил?

— Грузил, — тут и я поверил, что мой брат занимался погрузкой, хотя точно знал, что ему не приходилось делать этого.

Мы смотрели на мешки с зерном. Они лежали ровными рядами, поднимаясь почти до потолка. Как же их доставать оттуда?

Механика оказалась простой. Две женщины забрались наверх и по доскам спустили первый мешок. Две другие (одной из них была Шура) встали внизу и, подхватив мешок, взвалили его на плечи Митрохина. Он качнулся, слегка подался вперед, переставляя деревянную ногу.

— Вот так, вьюноши… — он еще чуть качнулся и пошел к двери.

Первым из нас мешок принял Коля.

— Не торопись, — сказала Шура. — Ну, давай!

Коля сделал первый шаг. Мешок согнул его, но Коля стал выпрямляться. Он пошел твердо, не качаясь из стороны в сторону.

У Деда блестели и бегали глаза, в них не было сейчас всегдашней самоуверенности. Мне были видны веснушки на его заносчивом лице, теперь таком взволнованном.

Мешок опустился на его худые, узкие плечи.

— Ы-ы-х, — выдохнул Дед, его повело вправо, он переступил, как Митрохин.

— Ы-х! — его снова качнуло, но он пошел вперед, все уверенней и тверже.

Выдержал!

А я?

Это ведь не забивать голы и не прыгать с трамплина в воду. Но и тогда мне было жутко, высота казалась немыслимой, невозможно было оторвать ноги от шаткого помоста. А вода голубела, сверкала внизу, и все смотрели, как я прыгну. И я пересилил себя, уничтожил то холодное пространство, которое перемещалось у меня в груди — от сердца к горлу и обратно, — и прыгнул.

Я хорошо помню, как я летел и было во мне не чувство радости полета, а удивление, что я все еще не касаюсь воды, что она по-прежнему далеко. И вдруг я вонзился в нее, стремительно понесся вниз, и только у самого дна сообразил изменить направление тела, и, когда вынырнул, радость обрушилась на меня так же внезапно, как страх на краю трамплина…

Шагнуть в сторону… Распрямиться немного… Нет, он не такой уж тяжелый…

Что-то говорила Шура. У выхода из склада что-то сказал Коля.

Я иду! Теперь в вагоне… Так-так… В этот угол… Вот так!

Груда мешков в складе вроде бы и не уменьшалась. Каждый раз, когда я заходил в склад, смотрел, сколько их осталось. Я старался сосчитать мешки, но скоро понял, что это безполезное занятие. Мимо меня проходили Коля, Дед, мы двигались, как заведенные. Когда я подходил к Шуре и ее напарнице, я смотрел на туго перевязанную косынку Шуры, надвинутую до бровей, видел ее черные глаза.

Еще давно, не помню уж когда, я придумал себе игру. Вот я несу картошку с базара или узел какой-нибудь, несу и намечаю себе вешку: вон у того деревца отдохну, а раньше ни за что. Подходишь к дереву, а уже хочется себя спросить: выдержу вон до того дома? И чтоб не перехватывать ношу из одной руки в другую. Так мне всегда легче и интересней было идти. И ноша вроде становилась не такой тяжелой.

Сейчас я опять занялся этой игрой.

Раз, два, три — двенадцать шагов по складу.

Раз, два, три, четыре, — сбрасываю мешок.

Потом я стал считать мешки, которые перенес. Когда я досчитал до двадцати, то увидел, как Дед сидит, привалившись спиной к стене склада.

Лицо его было бледным, куда-то пропали веснушки. Слабым движением руки он снял мешковину и откинул голову в сторону, закрыв глаза. Колька шел с мешком мне навстречу и не видел Деда.

— Юрок, что с тобой? — спросил я, подойдя к нему.

— Голова, — он открыл глаза. — Кружится.

Я огляделся, увидел солдатский котелок Митрохина, схватил его и побежал за водой.

— Пей, Юрок, легче будет, — Дед судорожно глотал, кадык двигался по тонкой шее.

— Рановато перекуривать, — сказал, проходя мимо, «вьюноша» (так я окрестил Митрохина про себя).

— Мы сейчас, попьем только, — мне не хотелось, чтобы Митрохин увидел Юркину слабость.

— Ладно, даю пять минут, вьюноши, — не оглядываясь, бросил он.

Подошел Колька, сразу понял все. Он достал из кармана кусок хлеба, завернутый в газету, и отломил половину.

— Надо было перед работой поесть, — сказал он.

Дед взял хлеб и усталыми, потухшими глазами посмотрел на нас.

— А вы?

— Я до обеда дотяну, — сказал Колька. — Ешь и ты, Гоша.

— Нет, не буду.

— Ешь, у Бабы свой кусок, почти как наш. А в обед они накормят, так договаривались.

— Возьми хоть чуть-чуть.

— Ешь-ешь, — Коля попил воды и стал смотреть на носки своих потрескавшихся сандалий.

— Я сейчас, — сказал Дед. — Что-то у меня с головой — кружит, как на карусели…

— Ничего, пройдет, — Коля встал.

Мы доели хлеб, еще выпили воды и вернулись в склад.

— Перекурили? — спросила Шура. — И то верно, сама я не догадалась вам подсказать. Теперь обед скоро, держитесь, ребятки.

— Не подведем, — Коля подхватил мешок, его место занял Дед. Я смотрел, как он косит взгляд на Шуру, ждет, когда тяжесть опустится на плечи. Я думал, что Дед не сделает и двух шагов. Лучше бы мы вкалывали втроем, Баба не ослабнет, он крепкий…

Юрка скрылся за дверью склада. Мешок лег на мои плечи, и я уже мог думать только о себе.

Дышать становилось все труднее. Во рту жгло, я покрылся потом. А солнце пекло все сильнее, воздух накалился, стал сухим и плотным. Доски, по которым спускали мешки, блестели, как отполированные. От пыли и пота лица наши были в подтеках.

— Перерыв! — крикнул офицер, подойдя к нашему складу. Его нательная рубашка стала грязной, черные бороздки пота застыли на лице. Он посмотрел, сколько мы сделали. — Хорошо. Митрохин, веди всех на обед.

— Счас, товарищ старший лейтенант. Обсохнем малость.

Мы сидели в помещении склада, на мешках. К нам подошел Баба, грязный и довольный.

— Ну как? — он улыбался, белые зубы сверкали. — Дед, ты чего лежишь, как покойничек? Тебя в простыню не завернуть?

Баба сел рядом со мной, я с завистью смотрел на его крутые плечи. Казалось, он совсем не устал.

— Чего молчишь, Дедок?

— Слов на тебя, Баба, тратить не хочу.

— Это что придумали, надо же! — Шура засмеялась. — Дед да Баба! Слышите, девчата?

Женщины смотрели на нас, улыбаясь.

— Кто же вам такие прозвища дал?

— Я не знаю, давно уже, — Баба весело оглядывался. Ему нравилось, что он оказался в центре внимания. — Может, на Волгу сбегаем, купнемся?

— Тут далеко. Под колонку идите, а потом на обед. — Шура сняла косынку, и тяжелая черная коса упала на спину. Офицер засмотрелся на Шуру, да и нельзя было не засмотреться. Она заметила это, тогда старший лейтенант резко повернулся и ушел из склада.

Обедали мы в помещении станции, за длинным столом. Я оказался рядом с Шуриной напарницей. Только сейчас я как следует разглядел ее, увидел русые волосы, гладко зачесанные со лба и схваченные сзади гребнем, загорелые руки, серые глаза. Она смотрела, как я ем, торопясь. Мне было неловко, я старался есть медленнее, но не мог. Какой-то ненасытный зверек поселился во мне. Когда я съел суп, кашу и оглянулся, не дадут ли чего еще, она молча взяла мою тарелку и принесла добавки.

— Как с зерном управимся, зови ребят ко мне, — сказала она. — Я вас молоком напою.

— Вам самим надо.

— Ничего, приходите. По дороге пойдете, так второй дом на левой стороне, Семеновых.

— Спасибо, вы не безпокойтесь.

— Спасибо потом скажешь. Гошей тебя зовут? А брат родный тебе? Что же не похожи?

— Он в отца, а я в маму.

— И у меня двое — одному семь, другому пять. Без отца остались, убили отца…

Я перестал есть. Зачем она рассказывает мне об этом? И почему она жалеет меня? Думает, что и мой отец убит? Нет, он не убит, он вернется, дойдет до Берлина и вернется!

— Наш отец воюет, — сказал я.

Она не ответила, смотрела прямо перед собой, на стену в серых полосах копоти.

После обеда мы расположились в теньке, под навесом, и глаза мои сами собой сомкнулись. Я заснул мгновенно, даже не успев подумать, что сейчас спать нельзя. Спал я минут десять, не больше, а Колька уже тормошил меня.

— Ты что, в самом деле спишь?

— Нет, я так.

Встать оказалось нелегко. Ныла спина, плечи, ноги, ужасно хотелось спать. Нет, я не смогу донести даже одного мешка. Да и не хочу, зачем мне все это? Уйду к Волге, лягу где-нибудь под березкой…

— Ну, вьюноши, с Богом, — сказал Митрохин.

Колька сердито смотрел на меня — наверное, вид мой был совсем никудышным.

Тяжесть раздавила мне плечи, спину. Я зашатался и понял, что упаду. Кто-то поддержал меня, и я с трудом устоял на ногах.

Раз, два, три — двенадцать шагов по складу.

Раз, два, три, четыре — сбрасываю мешок.

Теперь отдохнуть, подготовиться. До вечера не так далеко. А может, мы кончим раньше. Солнце будет печь не так горячо… Почему я не догадался облиться водой?

Буду ждать перекура…

Буду ждать перекура…

Буду ждать перекура…

Солнце остановилось в небе. Горячий воздух дрожал, курился, как расплавленная масса.

Когда «кукушка» отталкивала состав, подавая пустые вагоны к дверям склада, мы обливались под колонкой.

День все-таки убывал, и мешков в складе становилось все меньше. Вот и доски уже оказались не нужны. Женщинам стало работать тяжелее, и они выбились из сил не меньше нашего.

Не помню, какой мешок по счету я нес, когда из носа у меня полилась кровь. Меня уложили, облили водой. Я видел лица, склоненные надо мной, ближе всех лицо Шуриной напарницы, Татьяны. Лица появлялись и исчезали. Я попытался встать, но Митрохин остановил меня.

— Полежи еще, полежи, — сказал он.

Они опять принялись за работу, и я не смог долго лежать, встал.

Потом лежал Дед, потом Коля, потом лег и Митрохин.

— Ничего, вьюноши, — сипло сказал он, — дело к концу идет, потерпим…

Он и вынес последний мешок и, сбросив его, привалился к двери вагона.

Спали мы на сеновале, и когда я проснулся, ощущение свободы и радости завладело мной. Пахло сеном, в открытую дверь и сквозь щели крыши заглядывали солнечные лучи. Работа сделана, и так хорошо было сознавать, что ты справился с ней, и чувствовать себя не иждивенцем, а взрослым человеком, который принесет в дом заработок. Баба вчера говорил, что здесь рядом есть мельница, и мы привезем домой белую муку. А это значит, будут и пирожки, и шаньги, и оладьи, да разве перечислишь все, что умеет печь Бабаня? Я представил себе ее лицо, лица мамы и тети Тали, когда мы поставим на стол муку, и мне стало еще радостнее.

Я приподнялся и вскрикнул от боли. Спина, руки, ноги — все болело. Никого из ребят на сеновале не было. Выходит, они ушли на мельницу? С трудом я спустился по лестнице.

— На Волге они, — сказала мне Шура. — Долго не купайтесь, завтракать пора.

— Мы быстро, — я вышел со двора и, когда убедился, что Шура меня не видит, стал разминать руки, ноги, постанывая от боли. С откоса я увидел ребят, они сидели на песке, кружком. Я пошел к ним.

— Вот, пусть он скажет, — лицо Деда было злым. — Он человек здравомыслящий. Пусть сам решает! — крикнул Дед Кольке.

— О чем вы? — я медленно раздевался. Баба тяжело вздохнул, сплюнул через зубы.

— Колька говорит, нашу пшеницу надо на фронт отправить.

— Чтоб ты сдох, глупая Баба! Балда! — крикнул Дед.

— Ты что?

— А то! Теперь Гошка за Кольку будет.

— Да что я такого сказал? — недоумевал Баба.

— Вот именно, лучше б молчал, дубина!

— Я тебе, Дед, сейчас так врежу, сразу поймешь, кто дубина!

— Ладно, врезал один! Гошка, ты пойми, наше зерно для фронта — тьфу, капля в море! А мы родителям поможем, себе, не вечно же пухнуть с голодухи! Затем и ехали, верно? У Вовки бабка ноги протягивает, моя мать болеет, да и ваша — что она, семижильная, двух олухов кормить?

— Скупнись, Гош, — сказал Коля. — И подумай. Я только одно скажу — пшеница пойдет не кому-нибудь, а нашим отцам.

— Да их и без нас накормят! Что, обеднеют они без нашего мешка?

Прав был и Коля, прав был и Дед.

Я зашел в воду, проплыл немного, а потом лег на спину, раскинув руки и ноги. Любил я так лежать, и Волга держала меня.

Солнце светило прямо в лицо, но было оно не жестоким, как вчера, а добрым и ласковым. Я повернулся на грудь, увидел берег с деревьями наверху откоса. Меня ждали, а я не знал, что скажу.

— Ну, что ты решил? — спросил Дед.

— Ладно, — Коля достал из кармана коробок. — Вот четыре спички. Каждый берет одну. Если пшеницу оставлять нам, головка отламывается. Если отдаем фронту — кладите спичку целой. — Он взял кепку и отнес ее в сторону, положив на горку песка.

Колька пошел первым к кепке и опустил туда спичку. Я посмотрел на Бабу, он отвернулся от меня. Нет, не буду я его ждать. Колька прав — что мы, без пирожков не проживем? А заработать сможем еще — мы же научились таскать мешки…

— Высыпай, — сказал Коля.

Дед взял кепку и перевернул ее. Две спички были целы, две обломаны.

— Так-так, — сказал Дед. — Ну что ж, берите с Гошкой свои полмешка и несите куда хотите. А мы с Вовкой несем домой. Так, Вовк?

Баба смотрел в сторону, на Волгу.

— Дед, ты сам понимаешь, если нести, то полный мешок. Полмешка не примут.

— Примут! Какой-нибудь солдатик в дороге за милую душу толкнет!

— Дед, твой отец воюет, ты что, забыл?

— Не трогай моего отца! — Дед сжал кулаки и бросился на Кольку. Он бы успел ударить, но Баба дал подножку, и Юрка ляпнулся на песок. Баба сел на него верхом.

— Успокойся, Юрка, успокойся!

— Пусти, пусти! — Дед никак не мог скинуть Вовку. — Больно!

Баба отпустил его, Юрка лежал, уткнувшись лицом в песок.

Молча мы оделись и пошли к поселку.

— Заждалась вас, — сказала Шура, когда мы вошли в избу. — А Юрка где?

— Идет, — мрачно ответил Коля.

Шура поставила на стол чугунок картошки, жбан молока.

— От Татьяны молоко. Что вы к ней не зашли? Постеснялись?

— Так, — Баба достал из чугунка картошку и перекидывал ее на ладонях. Вошел Дед, лицо его было бледным, как вчера.

— Не поделили чего? — спросила Шура.

— Нет, все в порядке, — ответил Коля. — У вас не найдется, на чем мешок подвезти?

— Тачка есть. Петя мой на ней глину возил.

— А вы не знаете, когда состав с хлебом пойдет?

— Да ушел уже.

— Как ушел?

— А так. Чего ему, груженому, стоять?

Коля выскочил из-за стола.

— Быстрей! — крикнул он.

Мы выбежали из дома вслед за ним. Колеса у тачки были заржавленными, доски старыми, они застонали под тяжестью мешка.

— Юрка, помогай, — сказал Коля Деду. — Берись за левую ручку, а я за правую.

И Дед послушался Кольку.

— Куда вы? — крикнула Шура.

— Сейчас вернемся! — Баба помогал Коле, я Деду.

Тачка быстро катилась по дороге. Сначала я думал, что она развалится. Еще о том, что состав ушел. Хорошо тогда будет или плохо? Хорошо? Нет, все-таки плохо!

Вот и станция. На руках мы перетащили тачку у входа, где были ступеньки. Вырулили на перрон.

Состав стоял на путях. Вдоль вагонов, постукивая култышкой, прохаживался Митрохин.

— Чего, вьюноши? Саратовский после обеда будет, зря спешили.

— Где старший лейтенант?

— Вон, у машиниста.

Мы подкатили тачку к паровозу. Клюка Митрохина стучала сзади — из любопытства он двинулся за нами.

— Товарищ старший лейтенант! — крикнул Колька. — Товарищ старший лейтенант!

Офицер выглянул в окошко паровоза.

— Что вам?

Колька не ответил, вытер пот со лба.

— Мало зерна дали? — Старший лейтенант спустился к нам на перрон.

— От имени… от имени комсомольцев пятой школы города Кручинска, — начал Коля, — от нашего имени лично, — он сглотнул слюну, — разрешите передать эту пшеницу фронту… Для победы над фашистским зверьем.

Напряжение старшего лейтенанта исчезло, улыбка осветила молодое лицо.

— Молодцы, ребята, — сказал он. — Выражаю вам благодарность, комсомольцы!

Он крепко пожал нам руки и отдал честь. Рядом с ним стоял Митрохин, и он тоже поднес руку к замызганной кепчонке, и я увидел его лицо, небритое, как и вчера, и слезы на белых и черных колючих волосках.

Рисунок Ильи Одинцова.