«Настоящие книги являются частью Божьего мира»

Исполняется 60 лет Православному писателю Николаю Михайловичу Коняеву.

Творчество петербургского писателя Николая Михайловича Коняева хорошо известно нашим читателям. Ведь он сотрудничает с «Благовестом» уже более пятнадцати лет и за это время дал нашему изданию не одно интервью, опубликовал более двух десятков статей и рассказов… Метод, в котором он работает в литературе, сам Коняев определяет так: Православный реализм… В основе его — соотнесение творческой силы писателя с Божьей волей, искание ее, а также осмысление самых жгучих, узловых проблем современности, волнующих наш народ… Только в этом случае писатель не «самовыражается», а подключается к источнику духовной энергии поистине неиссякаемому… Этим летом секретарю правления Союза писателей России Николаю Михайловичу Коняеву исполняется 60 лет. В преддверии этой даты мы попросили юбиляра ответить на наши вопросы.

— Николай Михайлович, какое у вас отношение к возрасту и времени вообще?
— Когда мне было двадцать лет, я очень горевал, что не смогу пожить в третьем тысячелетии. И не потому, что болел или испытывал недостаток жизненных сил, нет, просто непредставимо было, как я смогу перевалить на шестой десяток и что буду делать, достигнув такого возраста. Сейчас, когда я должен перевалить на седьмой десяток, этот возраст мне уже не кажется безумно большим.
И хотя понимаешь, конечно, что жить остается не так уж и много, но это головное понимание, забываешь, сколько тебе лет, и снова ощущаешь себя еще достаточно молодым…
С годами начинаешь ощущать, что время устроено иначе, чем это казалось, когда ты был молодым… Мои родители жили довольно бедно, и все же картины детства, хотя и отделяет меня от них все больше и больше лет, не тускнеют в памяти, и никакие события взрослой жизни, никакие важные встречи, никакие яркие переживания не способны заслонить того, что было тогда. Более того… С каждым годом эти воспоминания становятся все ярче и ярче, и, пытаясь найти решение какой-то проблемы, размышляя над каким-то вопросом, именно к этим воспоминаниям и обращаюсь я в первую очередь, а не к тому опыту, что накоплен во взрослой жизни…
— Вы родились 25 августа 1949 года. Что это было за время для нашей родины? С чем у Вас ассоциируется именно этот год — год Вашего рождения?
— Хотя 1949 год и сливается в череде послевоенных лет, но это чрезвычайно важный, я бы сказал, узловой год в истории нашей страны, причем судьбоносность его только сейчас и начинает осознаваться.
Посудите сами.
В 1949 году были образованы НАТО и Китай-ская Народная Республика. Ни с НАТО, ни с Китаем мы никогда не воевали — и, надеюсь, не будем воевать, но опасность, которую таит это соседство, определяла, определяет и будет определять политику нашей страны. Это с одной стороны. А с другой стороны в 1949 году 29 августа вблизи Семипалатинска была взорвана первая советская атомная бомба. Благодаря труду Игоря Курчатова, Юлия Харитонова, других советских ученых, рабочих удалось ликвидировать монополию США на ядерное оружие и обезопасить нашу страну.
Памятен 1949 год и кампанией борьбы с космополитизмом, и, конечно же, Ленинградским делом. В массовом сознании эти события почему-то смешиваются, но на самом деле «Ленинградское дело», в ходе которого убирались люди А.А.Жданова, и кампания борьбы с «безродными космополитами» инициировались противостоящими группировками в окружении семидесятилетнего И.В. Сталина…
Еще бы хотелось обратить внимание на две утраты, которые понесла в 1949 году Россия.
В Ейске умер тогда русский богатырь — Иван Максимович Поддубный, а в Вырицах, под Ленинградом, завершился земной путь великого праведника и молитвенника преподобного Серафима Вырицкого. Потеря нашей страной ее главного богатыря и главного молитвенника — события символические, накладывающие на родившихся в этом году россиян особые обязательства.
Рассуждать о том, удалось ли моим сверстникам выполнить их, я не буду, но когда листаешь газеты 1949 года, видишь, что страна делала все, чтобы вырастить сыновей, способных восполнить потерю.
Помню сюрреалистическое ощущение ужаса, когда я прочитал заметку, что в течение сезона 1949 года советские китобои добыли 2 000 китов, а лучший гарпунер китобойной флотилии «Алеут» Ф. Прокопенко поставил мировой рекорд, забив 275 китов… Но тут же я вспомнил про рыбий жир, которым буквально пичкали тогда послевоенных детей России, и что-то большее и важное открылось в этой экологической жути…
— В каких условиях, где, от каких родителей Вы появились на свет?
— Я родился в Ленинградской области, в поселке Вознесенье, что на Онежском озере. Рождение мое совпало с переездом нашей семьи в новый, построенный отцом дом. Наш дом стоял на берегу Свири, и река текла, кажется, через саму нашу жизнь. На одном берегу жили мы, на другом — стояла школа, в которой отец работал директором. Он и математику преподавал там, и занимался строительством нового здания. Каждый день он садился в лодку и уезжал, мы же оставались на своем берегу. У нас, на нашем берегу, была своя школа, и мы ходили в нее. И я, и старший брат Володя, и сестра Саша — множество раз бывали в отцовской школе и хорошо знали ее, но знали как бы наоборот. Здесь мы шли не в классы, как у себя в школе, а сидели в кабинете директора или в учительской и разговаривали о домашних делах — о здоровье матери, о сенокосе, о картошке, о лодке, которую у нас угнали…
Многие учителя из отцовской школы часто бывали у нас дома, пили чай вместе с нами, и я очень долго не мог отделить зареченских учительниц от своих родных, и, пожалуй, пока не пошел в школу, жил в уверенности, что весь тот берег заселен моими тетушками.
Зато настоящих родных у нас было немного.
Отец родился и вырос в республике Коми, а мать — в Остречинах, селе, которое перед тем, как уйти на дно Ивинского водохранилища, попало в самый центр страшного СвирьЛАГА.
Уже когда я вырос, я узнал, что отцу пришлось уехать из Коми, спасая, может быть, саму свою жизнь.
Репрессии там начались еще в двадцатые годы, тогда и обрубили русскую, бабушкину, ветвь нашей семьи. Тогда погиб на этапе брат бабушки — издатель выходившего до революции в Петербурге журнала «Вестник Севера» Иван Алексеевич Шергин, тогда сгинули в лагерях и ее сестры — монахини Крестовоздвиженского монастыря Маргарита и Александра.
Ну а зырянская родня пошла в лагеря в середине тридцатых по делу коми-националистов. В лагерях погиб старший брат отца — Алексей. Самого деда спасла от ареста старость и смерть… После ареста Алексея дед протянул совсем немного…
В 1937 году пришла очередь молодого поколения семьи, ставшего советскими учителями. Их сажали просто и без затей. Мужа моей тетки Иону Степановича Дьяконова приговорили, например, к высшей мере только за то, что обнаружили в отрывном календаре, висящем у него на стене, портрет «врага народа».
Отец успел уехать из Вычегды сразу после смерти деда, это и спасло его. Он закончил учительский институт, и его направили работать в Остречины, где он и встретил мою мать.
Но не лучше обстояло дело и с остречинской семьей матери. Ее отца расстреляли, а брат застрелился сам, ожидая ареста.
Вот такое родословие. Довольно много родни погибло на фронте, но в лагерях пропало все-таки больше.
Уже в девяностые годы я отыскал следственные дела большинства своих родственников, и — в окраинной республике Коми не хватало специалистов, чтобы почистить архивы! — почувствовал даже какую-то противоестественную признательность следователям НКВД, благодаря которым услышал живые голоса своих дедов и дядек. Тогда и понял я, насколько мне не хватало их в своей жизни. Этой родней можно было гордиться…
Брат моей бабушки Иван Алексеевич Шергин незадолго до ареста написал статью — она сохранилась в его деле! — «Ленинско-коммунистическое самооболванивание».
Двоюродный брат отца, Степан Алексеевич Коняев, хотя и был подвергнут страшным пыткам — в дело подшиты жалобы,  в которых он сам описывает их! — так и не признал никакой вины, так и не оговорил никого.
Многое в девяностые годы узнал я и о семье матери.
Мне стало понятно, откуда в ней была такая глубокая вера, которую не могли поколебать и десятилетия безцерковной жизни. Настоятелем храма в Остречинах, который исповедовал и причащал мать, был новомученик Российский Иоанн Великов, расстрелянный в 1937 году.
Когда я читал протоколы допросов отца Иоанна Великова, на глаза навертывались слезы, а на душе становилось светло — с таким спокойным мужеством принял этот человек свой мученический венец.
— Как Вы стали писателем? И вообще, можно ли в принципе «стать» писателем — или тут более подходят какие-то другие глаголы? Хемингуэй сказал: «Настоящим писателем может стать лишь тот, у кого было трудное детство». Вы с этим утверждением согласны или нет?
— Хотя и в школе, и дома меня окружали вполне образованные по поселковым меркам люди, но так сильна была бедность, так много сил отнимала непосильная работа, которой они должны были заниматься, чтобы прокормить семьи, что все, несвязанные напрямую с реальной жизнью устремления, просто не воспринимались ими.
И вот так получилось, что, обнаружив в себе способность сплетать слова, я не сразу и понял, что это такое.
Помню, когда мне впервые, случайно, удалось зарифмовать четыре строчки:
Звезды умирают тихо,
При смерти звезды в небо не кричат…
Просто свет от звезд доходит тихо,
Просто свет от звезд столетия хранят…
— возникло ощущение чуда, чистая радость заполнила мое существо, и не было пределов ей, казалось, что этой радости хватит на весь мир…

Еще большее потрясение я пережил, когда попытался прочитать свои стихи.
Нет-нет… Их не высмеяли, не раскритиковали, их просто не услышали. Тетушка, которую я осчастливил своими «шедеврами», так, кажется, и не поняла, про что я рассказываю…
Если это и называется «трудным детством», то я готов согласиться с приведенным Вами высказыванием Хемингуэя…
Не знаю… Так уж видно устроено отрочество, что скоро я оправился и от этого потрясения, и к девятому классу твердо решил, что только писательством и буду заниматься. Первые стихи мои напечатали в журнале «Юный натуралист», а первые рассказы — в газете «Свирские огни».
Еще мои рассказы — а писал я тогда исключительно или о войне, или об эмигрантской жизни — печатали в нашем рукописном школьном журнале, номера которого до сих пор хранятся в Вознесенской поселковой библиотеке…
После школы я поступил в Ленинградский политехнический институт имени М.И. Калинина на факультет радиоэлектроники, а закончил — правда, уже десять лет спустя! — Литературный институт им. А.М. Горького при Союзе писателей СССР…
Работал сварщиком и грузчиком, работал корреспондентом в газете и редактором на киностудии, заведовал отделом прозы в толстом журнале и был главным редактором издательства…
Но все это время решение быть писателем, принятое еще в девятом классе, особенно существенного изменения не претерпело. По-прежнему я пишу рассказы, повести, романы, пьесы.
— Каким был Ваш духовный путь? Как он начался, как созревала в Вас вера? Были ли люди, повлиявшие на Вас в этом отношении?
-. Ближайшая действующая церковь от нашего поселка Вознесенье находилась в Важинах. Летом можно было попасть туда только на теплоходе, а зимой дорога занимала несколько дней.
Поэтому — увы! — в церковь я впервые пришел будучи уже взрослым человеком. Но какое-то духовное воспитание в детстве я все же получил. Во всяком случае, о святых учениках преподобного Александра Свирского я услышал еще в детстве, еще в школе начал читать Евангелие…
Но крестился я уже совсем взрослым человеком в Москве в 1989 году. Крестился, когда стало совершенно ясно, что я уже не могу больше жить без Церкви. Моей наставницей в вере и фактически крестной стала Алла Александровна Андреева (вдова известного поэта и философа Даниила Андреева). Алла Александровна была удивительно красивым и сильным Православным человеком. Великие страдания и тяготы были отпущены на ее жизнь, но грех уныния, кажется, был совершенно незнаком ей.
Большое влияние оказал на меня ныне покойный Владыка Иоанн, Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский… Я не был близко знаком с ним, но сейчас, годы спустя, мне кажется, что это был один из наиболее близких мне людей…
— Вашу супругу Марину Викторовну, наверное, можно назвать идеалом жены писателя. Она разделяет Ваши творческие интересы, живет Вашими трудами, разделяет с Вами радости и трудности писательской судьбы… И еще помогает Вам своей горячей молитвой… Наверное, такой была жена великого Достоевского — Анна Сниткина. Многое ли в Вашей писательской судьбе сложилось именно так, как сложилось — благодаря супруге?
— Мы с Мариной живем вместе уже тридцать лет и, конечно, за эти годы общими у нас стали и радости, и огорчения. Когда я принял Святое Крещение, пошла по этому пути и Марина. И не потому, что я понуждал ее к этому, а потому, что иначе не могло быть, как не может один и тот же человек одновременно идти в разные стороны.
Марина помогает мне и в организации быта, и в литературной работе (книга «Русский хронограф» сделана нами в соавторстве), но может быть наиболее существенна наша взаимная поддержка друг друга на нелегком пути воцерковления.
И если говорить: много или мало значит Марина в моей писательской судьбе, я бы ответил, что практически все благодаря ей сложилось именно так, как сложилось.
— Как-то мне всегда казалось, что Вы не слишком уж «питерский» человек и писатель. Вот андеграунд, какие-то «…измы» — они, наверное, лучше «рифмуются» с этим сложным и великолепным городом, чем Ваша кристально-чистая, без всяких вычурностей, Православная духовная проза… Так ли это?
— Хотя в молодости, пока не поступил в Литературный институт, я самым непосредственным образом как раз и был связан с питерским андеграундом (я и дружил с многими его представителями, и печатался тогда в самиздатовском журнале «Часы»), желания стать питер-ским писателем я, честно говоря, никогда не испытывал. Та степень погружения в самого себя, когда начинают расплываться очертания Божиего мира, хотя я и не был еще крещеным человеком, страшила меня.
Мне вообще представляется, что настоящие книги являются частью Божьего мира, как реки, как леса, как поля, и они существовали и будут существовать вечно, просто они рассыпаны в языке, в природе, и писатель только собирает это рассыпанное воедино… И надо только впитывать всеми своими чувствами и сознанием входящее в тебя и постараться не исказить это высокое своей глупостью и своими пристрастиями.
Лично для меня вопрос: что говорить? — всегда был важнее вопроса: как говорить.
— Вы много лет возглавляете Православное общество писателей Петербурга. Как сейчас обстоят дела с Православной литературой — не только в Северной нашей столице, но и в России в целом?
— Православное общество писателей Санкт-Петербурга было создано в 1993 году по благословению ныне покойного Митрополита Иоанна и ставило оно своей задачей способствовать возвращению творческой интеллигенции в ее родной дом — Русскую Православную Церковь. С одной стороны мы хотели помочь воцерковиться профессиональным писателям, с другой стороны — помочь склонным к занятиям писательством священнослужителям овладеть литературным ремеслом. И та и другая задача оказались выполненными, Общество помогло многим писателям прийти в Церковь, и они стали усердными прихожанами. Помогло Общество и талантливым батюшкам. Не без этой помощи многие из них стали достаточно широко известными писателями.
Сейчас членами Общества создано несколько литературных журналов и альманахов в Петербурге, множество литературных площадок, вокруг которых концентрируется своя православная литературная жизнь, и Общество утратило то значение, которое имело в середине девяностых. Впрочем, иначе, наверное, и не могло быть. Жесткой структуры, чтобы не становиться конкурентом Санкт-Петербургскому отделению Союза писателей России, членами которого являлись или постепенно становились члены нашего Общества, мы не создавали.
Разумеется, Общество продолжает существовать, но уже как некая общность объединенных единым мироощущением литераторов.
С Православной литературой дела сейчас обстоят вроде бы очень хорошо, издается великое множество Православных книг, в том числе и художественных произведений, но с другой стороны все больше в этом потоке подделок под Православную литературу.
Иногда эти подделки выполнены весьма мастеровито, читаются легко, но, если разобраться, по сути вреда приносят больше, чем откровенная атеистическая пропаганда.
Мне кажется, что важная задача сейчас — создание Православной литературной критики, которая помогла бы и читателю, и авторам разобраться в происходящих в литературе процессах. Те попытки, которые предпринимают иные батюшки, публично благословляя (или наоборот не благословляя) читать ту или иную художественную книгу, заменить этой профессиональной критики не могут, поскольку батюшки, берущие на себя обязанности духовных цензоров, зачастую оценивают произведение формально, например, говорится в рассказе о «вызывании духов», значит читать рассказ неполезно. А то, что в рассказе говорится о том вреде, которое наносит душе вызывание «духов умерших», это порой не принимается во внимание.
— Когда из «русского писателя Коняева» Вы стали «Православным писателем Коняевым»? (хотя и первое, конечно, не противоречит второму). Это случилось одномоментно? Или зрело давно? Какой рассказ или какую книгу вашу можно считать в этом смысле поворотными?
— Я не считаю, что мои рассказы и повести, написанные в семидесятые-восьмидесятые годы, являются некой противоположностью книгам, которые я пишу сейчас. Те нравственные ценности (любовь к Родине, товарищество, самоотверженность и т.д.), на которые я ориентировался тогда, остаются для меня незыблемыми и сейчас.
Другое дело, что появились принципиально новые темы, другое дело, что раскрылись иные горизонты…
Поворотным для себя в этом смысле я считаю роман «И закопанные и сожженные» (книжное название «Костер Аввакума»). Я начинал его писать, совершенно не понимая, что на самом деле происходило в России XVII века, а закончил работу с другими взглядами на проблему, с острым желанием осмыслить и понять, что привело Россию к расколу и почему она не может выйти из него.
Отчасти именно поэтому последние десятилетия я стал заниматься еще и исторической литературой, написал довольно много биографических повествований. Большинство из них неоднократно переиздавались и продолжают переиздаваться.
Однажды товарищ-писатель спросил, разглядывая мою новую книгу:
— А скажите, раньше, еще до перестройки, могли бы издать такую книгу?
— Иван Иванович! — ответил я. — Тогда не то что издать, но и написать такую книгу было невозможно… Тогда мы просто и не задумывались о том, о чем эта книга написана…
— Ну и последний вопрос — вполне традиционный. Над чем сейчас работаете, какие творческие планы?
— Сейчас я работаю над книгой «Застигнутые ночью». Это книга, составленная из небольших миниатюр-зарисовок, написанных на основе дневниковых записей с 1986 года по 2000 год, — попытка осмысления того, что же произошло с нами, почему был разрушен Советский Союз.
Казалось бы, все мы были свидетелями произошедшего и хорошо помним те события… Но когда я взялся за свои дневники, когда день за днем стал вспоминать то, что происходило с нами, многое изменилось в моих представлениях.
Думаю, что книга эта, несмотря на значительный объем ее, будет интересна читателю.
Работаю я сейчас и над биографическими книгами. Одна из них — биография Федора Абрамова, я надеюсь завершить ее к 90-летнему юбилею писателя. Ну и, конечно, в работе новые рассказы, с которыми, я надеюсь, познакомятся читатели замечательной газеты «Благовест».

На снимках: писатель Николай Коняев; Николай Коняев с женой Мариной в Муроме, на Оке; Николай Коняев и руководитель самарской писательской организации Александр Громов.

Антон Жоголев

20.08.2009