Убиенный за Христа (Окончание)

Начало см.

Молитва в два голоса

Припомнилось мне из детства, как Мария Михайловна рассказывала моей маме историю своего замужества:
"Я девушкой была не из красивых. А один парень, Тимофей Тихов, дружил с моей подругой. Вот она была — красавица! И меня всегда с собой водила, чтобы выгодно выделяться на моем "сереньком" фоне. Она на Тимофея имела серьезные виды, все ждала — скоро посватается. А он был тихий, да приметливый. Однажды Тимофей тихонько, задами, пришел к ее дому, встал в сенцах и дальше не идет, слушает. А у них дома шум, пыль до потолка — мать с дочерью выясняют отношения, чуть не в волосы друг другу вцепляются. Не стал он к ним заходить, повернулся — и к нам, так же "по-партизански". Вошел в сенцы, слушает — а мы с мамой в два голоса молитву поем. Она шьет, я пряду. Сидим рядком да поем ладком. Послушал он, послушал — и ушел. Вернулся уже со сватами. Не к моей подруге, а ко мне".
— Было такое, было! — соглашается Мария Михайловна. — И прожили мы с Тимофеем до самой его кончины дружно, душа в душу, вырастили сына…
А мы с мамой всегда пели. Вот хоть когда маленькой я была, есть нечего. Скажу ей: "Мам, есть хочу!… " А она: "Дочка, давай попоем! Мы попоем с тобой, и как раз будет время обеда". Так вот поем, молимся, и голод терпится.
Она нас ни разу не ударила, не крикнула. Никогда! Как-то мамин отец, Гавриил Нестеров, увидел во сне, будто мама Сашу поругала. И он из своего села — мамина родина была Нижнеозерное Илекского района — на быке приехал: "Дочка, я во сне что видел! Смотри, детей не обижай!" А она нас вообще пальцем никогда не трогала! Да ну и мы знали — что мама сказала, надо сделать. Слушались во всем. И умерла мама тихо, а дожила до 91 года. Никто не думал, что в такой нужде и беде она столько проживет. Бог дал ей жизни.
И никому зла она не желала. Иной раз баба Груша в сердцах недобрым словом помянет тех доносчиков, которые нам столько горя причинили. Мама в ответ только и скажет: "Нет, Груша, я молюсь за них!" — "Да как ты можешь молиться, когда они такое тебе сделали, детей осиротили!" — "По-Божьи надо за обидчиков молиться. И Миша всегда наказывал: молись за всех, кто тебе зло делает!" Она никогда не жаловалась. Так и говорила: "А Миша роптать не велел. Это Божья воля — перебыть нам в этом, пережить!"
Соколовы рядом жили, бывало, пожалеют: "Кума, ну что ты так мучаешься? Да ты бутылку купи и выменяй, что тебе нужно!" А мама возражает: "Да как же я смогу — это против Бога". И мы так воспитаны. У меня и сын такой, сноха иной раз обижается: "В уголовном розыске некоторые такие деньги имеют, а ты сверх зарплаты копейки не принесешь!" У него один ответ: "Зато я сплю спокойно! А чужого нам не надо".
Когда все у нас отнимали, маме чудом удалось сохранить старинную Казанскую икону — она ей еще от ее матери и бабушки досталась. Уезжали в ссылку, она оставила верным людям, и когда вернулась, первым делом пошла икону вызволять. Так она и осталась с нами. Мамино благословение…

Дела давно минувших дней…

И еще одно воспоминание из детства — покаянное.
Как-то после очередного выступления пришедшего к нам в школу на пионерскую линейку некоего сакмарского "пламенного большевика" я, тогда семиклассница, не смогла удержать возмущения. Это был один из тех людей, по чьему доносу арестовали и расстреляли отца Михаила Горбунова, — а сколько еще безвинных жертв положили иуды тридцатых годов! Дома я в негодовании написала длинное, со всеми известными мне тогда подробностями, письмо, в котором называла и имена тех, кто выкарабкался "из грязи в князи", предавая на смерть своих односельчан (теперь — не называю, ведь за прошедшие годы они могли покаяться перед Богом… Да и дети, внуки у них остались...). Отправила письмо в "Пионерскую правду". И почти уже забыла об этом, как вдруг через пару месяцев на каком-то уроке меня вызвали к директору. Павел Трофимович Дегтярев (Царство ему Небесное!) сидел бледный, то и дело отирая пот со лба.
— Оля, ты писала в "Пионерскую правду". Вот — корреспондент приехал, хочет с тобой поговорить.
Незнакомый молодой человек спросил:
— Откуда тебе известно все, о чем ты написала? Кто может это подтвердить?
Я испугалась. Не за себя — чего мне бояться? За маму. За Марию Михайловну. И потом: что если она откажется от своих слов? И я ответила:
— Все село это знает. Все говорят.
На этом все и кончилось. Корреспондент почему-то не стал встречаться с Александром Михайловичем Горбуновым и Марией Михайловной Тиховой. Возможно, компетентные товарищи ему объяснили, что глупая школьница в своем письме по недомыслию опорочила весьма уважаемых людей, а расстрелянный батюшка… — ну что же, времена были такие. Кто и как его предал — дело прошлое, и ворошить старое ни к чему…
Вернувшись из школы, я рассказала обо всем маме, и она мягко упрекнула меня:
— Так бы и сказала, что слышала это от меня. Я бы не отказалась. И Мария Михайловна — тоже.
Я не и не предполагала тогда, чем могло для нас всех обернуться моя неожиданная откровенность в письме. Видимо, сам расстрелянный священник Михаил с Неба пришел нам на выручку. И корреспондент уехал так же неожиданно, как и приехал.
Но мне и сейчас стыдно за свое малодушие...

Фотография отца

В шестидесятых годах к Горбуновым приехал фотограф Ганей: на весь Сакмарский район он был единственный фотограф. Он привез им старую черно-белую фотографию: "У вас такая есть?" — "Откуда, у нас ничего и не осталось". Матрена обрадовалась до слез, когда Ганей подарил эту карточку.
— Сфотографировал он, когда отец отпевал одну молодую прихожанку, она читала в церкви на клиросе. Так много народа пришло на ее похороны! И отец в облачении, с кадилом стоит. Мама посмотрела и говорит: "Ганей, да как же ты смог ее сохранить? Ведь ежели бы у тебя эту фотографию нашли, тебя самого бы расстреляли!" Он ответил: "Мне отец наказывал: эту карточку береги, как зеницу ока, ты ее когда-нибудь отдашь семье!"
— Ганей — он же, наверное, мусульманин был?
— А как же, татарин! Да что ж из этого. Когда Татарская Каргала горела, к отцу приехал на лошади мулла. На колени встал перед ним и просит: "Ой, Мыхайла, моли русский Бог Мыкола тушить наша Каргала!" Отец успокоил: "Ладно, помолюсь. Там ведь и русские тоже есть. Помолюсь!" И потом этот мулла приезжал, благодарил. "Я, — говорит, — подъезжать стал — уже почти что утушили Каргалу!".
Много было таких случаев. Хотя отец ведь больше молотобойцем работал в кузнице. Бывало, как весна, осень — у нас ни копейки денег. Мама скажет: "Миша, как же нам жить, ничего нет!" А он отвечает: "Ну с кого я буду брать — идут-то вдовы, просят лопатку либо мотыгу сделать, или наладить чего. Как с них деньги брать?"

Сны об отце Михаиле

— Отец мне снился. Да как снился! Я ведь его фактически не помню. А тут — уже этот храм открылся — захожу в храм, а отец сидит справа в уголке, в облачении, палица у него с блестящими каменьями, в короне, и вроде к нему вереница людей большая-большая подходит. Прикладываются к нему или благословляются — не видно. Я отошла в сторонку и думаю: "Он меня узнает или нет?" А отец мне взглядом моргнул. И я поняла: узнал он меня! Ну, думаю, буду ждать. Как очередь кончится, так и я к нему подойду. Проснулась, на душе радость…

А маму до этого видела — избушечка такая, как хохлацкая хатка, вся выбелена-выбелена. Рядом дерево стоит высокое-высокое. Я захожу, мама тесто раскатывает на лапшу. Я спрашиваю: "А что же по другую сторону дома не такие?" Мама отвечает: "Ну там люди другие, они похуже живут" Я стала маму звать: "Пошли домой!" А она: "Ты что, дочка! Я всю жизнь домой собиралась, разве я теперь отсюда уйду!"
И вот прошлый год во сне вижу, что мы — баба Груша, мама, Саша и я — стоим у поворота, как на Каргалу ехать, и ждем, что отец откуда-то должен приехать. Я его увидела первая. Кинулась ему на шею, плачу! А он отстранил: "Подожди-ка, хватит пока плакать. Ведь ты не одна!" Маму обнял за плечи: "Пошли!" Она говорит: "Пошли, пошли! Посмотришь, теперь не та хатка у меня, как от которой тебя взяли!" А он нам рукой так махнул и говорит: "Нет, я не жить сюда приехал! Я вас всех к себе заберу! Вот там посмотрите, как живут!" И они с мамой пошли глядеть ее хатку. А мы остались ждать их. И я проснулась. Не знаю, что было бы…
— Да то и было бы, что он вам сказал: вымолит он всех вас. Ведь священномученик!
— Не знаю, он ли или не он записан в одной из наших газет. Так-то все подходит: Горбунов Михаил Алексеевич, ну год записан 38-й. А он в 37-м расстрелян.
— Так ведь и в его документах разные даты записаны. Палачи специально все запутывали, чтобы и концов потом не могли найти.
— В Зауральную рощу меня приглашали, когда там освящали памятный камень. На каждой березке там ленточки, люди приезжают поклониться месту гибели своих отцов и дедов. Правда, сын лесника говорил, что это не то место, где их расстреливали. Урал туда двигался, менял русло, а одну весну весь Урал был полон костьми, все вымыло. Многие могилы размыла вода.
Я спросила батюшку, он сказал, что можно отсюда набрать землицы и посыпать на могилки мамы и брата. Батюшка Василий каждый раз, когда приходит на кладбище, служит и на наших могилках, молится о моих родных — и об отце.
Лет десять назад — только открыли нашу церковь — как раз перед Рождеством пришло письмо из областного УВД. И вот я собираюсь, мне надо скорее что-то сготовить праздничное, и в церковь на службу бежать. А письмо принесли в обед. Не могу открыть его! Потом открыла — оттуда выпали письмо и фотография отцова, как перед расстрелом его фотографировали. Я стояла на службе вообще никакая. И вот все время я думаю: пусть бы ему сто с лишним было, я хоть год-два бы за ним поухаживала!…
— Такой уж крест ему Господь дал — мученический. И венец…
— Ох, и мучили его! На допросы уведут, оттуда чуть живого приволокут, кровавое месиво. А однажды вечером ему сказали: "Ничего не брать, все лишнее с себя снять — выходи!" И сокамерники поняли: это — все!…
Сын лесника нам рассказывал:
"Нас отец не пускал в Зауральную рощу, туда нельзя ходить было. А мы все равно украдкой через забор подглядывали, хоть и страшно было, жуть! Которых сразу застрелят, а некоторых еще живыми закапывали. Стоны — долго, иной раз до утра было слышно!
— В какой день вы отца поминаете?
— Между 1 и 19 октября. Мамина память 1 октября, а папа вроде бы в октябре погиб. В журнале стоит запись 22 февраля, но я не поняла, что это — день его рожденья или дата расстрела. Отец был с 1897 года, мама с 1909.
Саша перед смертью два раза во сне отца видел. А как-то раз до этого — к нам пришла Надежда Федоровна, мы с мамой сидели с ней, разговаривали, и он выходит, говорит: "Мне сейчас какой-то старичок приснился — на какой-то иконе я его видел. Подходит ко мне и говорит: "Ну, раб Божий, ты все лекарства принял?" — "Да, что дают — все". — "Нет, не все! Вот если бы ты за Сакмарой хотя бы недели две пожил один в шалаше, вот тогда бы — было все!" А крестная и говорит: "Ведь это он Николу видел!"
Мама сорок лет тайком хранила кусочек артоса, он еще от отца остался. И когда Саше было очень плохо, она ему тайком дала немножко. Открыто дать побоялась: вдруг обидится, что такой старый хлеб ему дает. Притом тогда еще строго было, за веру преследовали. А наутро Саша говорит:
— Мама, я сегодня во сне отца видел! Будто он меня спрашивает: "Тебе мать лекарство давала?" Я отвечаю: "Давала. И Маша тоже давала, она мне и уколы делает… " А он говорит: "То, что мать давала, ты еще попроси у нее". Мам, а что за лекарство ты мне давала, которое он велел еще принимать?
— А ты не обидишься?
— Нет, не обижусь.
Тогда она призналась, что дала Саше кусочек артоса. И он уже сам взял из маминых рук и принял это Божие лекарство. А после ему отец опять приснился и спросил: "Ну что, мама дала тебе лекарство?" — "Дала. И я принял". — "Вот молодец! А теперь крестик надень!"
А крестик у Саши был под подушкой. Мама ему положила, а так он крестик не надевал — он ведь учитель был, да постоянно врачи наблюдали. Вот он и спрашивает маму: "Можно я крестик на себя надену?" Она обрадовалась: "Никто теперь с тебя его не снимет, никто не упрекнет! Носи, сыночек!" И сама надела крестик на него.
Саша тоже мне снился. Года три назад я как-то забыла про его день памяти, панихиду не заказала. Что я так заканителилась? Никогда такого не было, чтобы я забыла в церкви помин заказать. И вот вижу во сне, будто мама лежит на койке, и Саша — светлый такой — лежит на другой. То, что мама здесь, меня не задевает, а что он — почему-то встревожило. Подошла к нему: "Саша, ты почему здесь?" — "А ты не знаешь?" — "Нет. Не могу понять, почему ты здесь лежишь. Ты же не должен". — "Нет, не должен. Ну, подумай… " И я во сне вспомнила, что я панихиду не заказала! Говорю: "Саша, я ведь панихиду не заказала! Ты прости, я закажу, все сделаю". — "Сделаешь?" — "Конечно, сделаю". — "Ну тогда я пойду". И он пошел в сторону кладбища, уже дорогу перешел и оглянулся: "Не забудешь?" Я говорю: "Нет, не забуду!"
Видно, доходят наши молитвы до Бога. И всегда, каждый день я благодарю Господа Бога, а уж Матерь Божию — особенно. Как раз ведь там, недалеко от Табыни мы были в ссылке. Там Она и приютила нас, и прислала нам доброго человека. У меня дома Казанская икона, мамино благословение. И вот всегда я перед ней молюсь и благодарю: "Только Ты, Пресвятая Богородица, наверное, нас спасла, Твоим заступлением мы и выжили… "


Реквизиты Казанской церкви:
Получатель: Приход Казанской иконы Божией Матери с. Сакмара Оренбургской области.
Банк ОАО "Банк Оренбург" г. Оренбург.
Расчетный счет 40703810103000000002
Кор. счет 30101810400000000885
ИНН 5642001215
БИК 045354885
Почтовые переводы можно направлять по адресу:
461420 Оренбургская область, Сакмарский район, с. Сакмара, ул. Фельдшерская,
д. 25. Приход Казанской иконы Божией Матери. Настоятелю храма протоиерею Иванчуку Василию Ивановичу.

На снимках: Мария Михайловна Тихова у подсвечника.

Ольга Ларькина

Фото автора (первое) и из архива М.М. Тиховой.

08.10.2004