Рядом с троном

Главы из книги Федора Олферьева «Россия в войне и революции».

Начало см.

Мы продолжаем публиковать выборочные главы из книги воспоминаний, написанной полковником Царской армии Федором Сергеевичем Олферьевым в эмиграции. Благодарим Алексея Михайловича Олферьева (г. Москва) за содействие в этой публикации, а также за подготовленные им комментарии к тексту.

Выстрел

Последняя четверть 1904 года в Петербурге потекла своим чередом. В Зимнем дворце были выходы и парадный обед. Начался сезон балов, опер и концертов. В гвардии справляли эскадронные и ротные праздники с лившимся рекой шампанским. О войне думали только те, у кого там были близкие или те немногие, которые понимали, что Россия переживала трагедию. Большинство же при случайном вспоминании о ней ругали Куропаткина, сваливая всю вину на него, и удивлялись, что этому «parvenu»^[1] было оказано такое доверие, как вручение командования армией. Воспитатель армии Михаил Иванович Драгомиров не находил ничего умнее как пускать «beaux mots» [изысканный оборот], что он мог есть всякие блюда, кроме «Куропатки в Сахаре» - то есть не мог переваривать Куропаткина и военного министра Сахарова^[2].

Однако в простом народе во всей стране недовольство и нетерпение росли с каждым днем. Приятель говорил, что в университете на сходках открыто предлагают браться за оружие, чтобы положить конец гнету, под которым живет народ. На Рождество я ездил в Москву. Там я зашел к моему другу детства Паше Иваницкому, служившему в одном из Гренадерских полков Московского гарнизона. С ним мы пошли в Художественный театр смотреть Качалова в одной из его коронных ролей ибсеновского «Бранта» - этого прообраза грядущего большевика^[3]. Кроме дивной и до предела реальной игры актеров меня поразила такая же реальная, каждодневная толпа, наполнявшая зрительный зал: там не было блестящих военных мундиров, ни дамских богатых нарядов в ложах, которыми блистали петербургские театры. Главную массу составляли курсистки и студенты в своих каждодневных одеждах, занимавшие все дешевые места. Врачи, адвокаты и нового типа московское купечество «hote finance» [крупные воротилы] - занимали партер. Мне в моем золотом шитом мундире было там неловко, и я старался держаться так, чтобы меня не замечали.

В театре Паша познакомил меня со своим товарищем по полку и двумя курсистками, которые пригласили нас к себе пить чай. За чаем шел разговор о Станиславском, Качалове, об Ибсене и Леониде Андрееве. Для меня это всё было так мало знакомо, что я не мог проронить ни слова. Поручик Михаил Михайлович Новиков - товарищ Паши - перешел на последние вести с войны, и мне показалось, что он открыто радовался нашим неудачам. Я очень резко заметил, что сейчас не время критики; горе наше, что не все мы сознаём необходимости напряжения всех сил для победы. Мне думалось, что власти были слишком терпеливы с революцией, которая должна бы была пресекаться самыми жестокими мерами.

- Ах, вот вы куда. На вас так много красного. А какой вы, однако, черный, - вскричал Михаил Михайлович. Я чувствовал, что начинал задыхаться. Кровь бросилась мне в голову. Но в это время вмешался Паша, говоря, что, конечно, нельзя желать поражения армии. Но если избежать его нельзя, то надо использовать это поражение, чтобы в «Новой России» не могло быть такого позора.

- Да как же ты избежишь, Павел Митрофанович, - заметил Новиков, - что же, образами что ли в японцев кидать, которые туда вместо пушек посылают? Или золотом, которое знать там награбила?

Так говорил в те дни поручик одного из старейших наших полков, который со времен Суворова показывал примеры стойкости в защите Родины. Я смотрел на него, и мне делалось жутко.

- Я думаю, господин поручик, - желая быть официальным, сказал я, - что в то время, когда идет бой, никто не имеет права, и особенно мы - военные - терять надежды на успех.

- Ах, вот и я всё надеюсь, - вздохнула курсистка, с грустью глядя в пространство. И потом вдруг сразу разразилась нервным смехом. Паша сказал мне потом, что уже два года как ее жених - политический - сослан в Сибирь, и что она по окончании курса едет к нему.

Когда мы с Пашей ночью шли домой, я спросил его:

- Как это так случилось, что ты водишь дружбу с революцией? Ведь еще в прошлом году ты думал так же, как и я. Что может быть общего у офицера с революцией?

- Много изменилось с тех пор, - ответил он, - много правды узнал, много медалей повернулось обратной стороной. Новиков в полку не один. Все, более или менее, так настроены.

Я вспомнил этот разговор через год, когда правительство, чтобы подавить безпорядки в Москве, должно было послать туда гвардию. Московские войска были явно ненадежны.

6 января 1905 года, как всегда, в Зимнем дворце был крещенский парад-водосвятие с Высочайшим выходом. Как всегда, на Неве против Иорданского подъезда была построена Иордань. Государь и Великие князья после обхода войск были с Крестным ходом у Иордани, а Императрицы и Великие княгини следили за церемонией из окна второго этажа дворца. На противоположном берегу Невы у здания Биржи была поставлена батарея артиллерии, на обязанности которой было производство салюта каждый раз, когда на Иордани погружался крест в воду.

Царица Александра Федоровна.

Императрица стояла у самого окна и внимательно следила за всеми передвижениями мужа, стоявшего впереди всех, непосредственно за духовенством. Ребиндер и я стояли позади Государыни. Со стороны Биржи раздался залп, по-видимому, крест погрузили в воду, за ним второй. Во время второго залпа около нас зазвенели стекла, и мне сперва показалось, что сильное потрясение воздуха разбило их. Но тут же что-то покатилось по полу. В это время раздался третий и последний залп. Церемониймейстер граф Апраксин поднял катившийся по полу шарик и внимательно рассматривал его. Я зорко следил за Государыней, которая, побледнев, схватилась за раму окна, как бы готовясь в любое время сорваться и бежать. Что делалось в это время на Иордани, мне видно не было. Как я потом узнал, богослужение продолжалось в полном порядке, и Государь только после его конца направился во дворец. Увидев, что он приближается, Государыня круто повернулась и, взяв шлейф в свои руки, опрометью побежала вниз навстречу мужу. Мы едва поспевали за ней.

В подъезде она резким движением взяла Государя под руку и вместе с ним скорым шагом направилась во внутренние покои. Мы остались у двери с арапами и, вероятно, забытые всеми стояли там безконечно долго. Мой партнер Ребиндер сказал мне, что он видел в зале на полу шрапнель, и сомненья не было, что выстрел был боевым снарядом.

Наконец к нам пришел капитан Малашенко и, извинившись, что позабыл нас взять на завтрак, приказал оставаться на местах и ожидать Высочайшего выхода, который произойдет по расписанию. Действительно, выход скоро состоялся. Государыня видимо, по крайней мере наружно, овладела собой, и только красные пятна на ее щеках свидетельствовали о ее внутренних переживаниях.

Царь Николай II.

В самой западной части дворца, в большом зале, названия которого сейчас не помню, с выходящими в сад окнами, через которые ярко светило солнце, собиралась самая красивая толпа, которую я до тех пор видел. Иностранные посольства в парадных формах, придворные чины в позолоченных мундирах, статс-дамы и фрейлины в нарядных русских сарафанах. Государь, в форме своих гусар в красном доломане и белом ментике, и Императрица, в парадном сарафане, стали в одном из углов зала, и к ним стали по старшинству подходить послы и их жены - французское, немецкое, английское посольства и т.д. С каждым и Царь, и Царица обменивались любезными фразами, из которых только тонкий дипломат мог вывести какое-нибудь заключение, и рутина церемониала вполне овладела обстановкой.

В это время в зал быстрыми шагами вошел Градоначальник генерал Фуллон и, подойдя к Государю, доложил:

- Ваше Императорское Величество, стреляла 1-я батарея Гвардейской Конной Артиллерии.

- Так моя же батарея по мне и стреляла? - сказал Государь.

Фуллон стоял, опустивши голову вниз. Затем быстро отошел, и прием продолжался как ни в чём не бывало. Нельзя было допустить, чтобы известие, принесенное Фуллоном о его любимой конной артиллерии, не повлияло бы удручающе на Царя. Однако ни по выражению его лица, ни по тем фразам, которыми он обменивался с послами, нельзя было заметить ничего.

В этот день Фуллон был уволен в отставку. В этот же день офицеры батареи оказались в Петропавловской крепости. Среди них был скромнейший Коля Рот, с которым я провел в корпусе пять лет.

Почему было так строго поступлено с градоначальником, который никакого касательства к войскам не имел, понять было трудно.

Дело об этом выстреле скоро замяли. Официально сообщалось, что в одном из орудий якобы застрял учебный снаряд, а другие слухи ходили, что у одного из орудий было два вольноопределяющихся, на которых пала вся ответственность.

Прошло некоторое время. Командир батареи полковник Давыдов был выпущен из крепости и уволен в отставку, а офицеры переведены в полевую артиллерию. Дальнейшие события, значительно более серьезные, с пролитием крови на улицах столицы, всего через три дня скоро затушевали собою описанный выстрел. Который словно бы стал предзнаменованием грозных событий… В те тяжелые дни подавления первой революции гвардия, оставшись на стороне старого порядка, спасла Царю его трон.

Паж Ее Величества

После событий 6-го и 9-го января Государь покинул Зимний дворец и переехал в маленький Александровский дворец в Царском Селе. Этого требовала необходимость увеличения бдительности дворцовой охраны.

Торжественные выходы и дворцовый бал были отменены, и только самые необходимые церемонии устраивались в большом Царскосельском дворце или даже в том доме, где жила царская семья, называемом Александровским дворцом. Петербург наружно затих, веселье приостановилось. И не тяжелые вести с войны были тому причиной, а безпорядки на улицах столицы, делавшие пребывание в ней не всегда безопасным.

Только три камер-пажа, состоявшие при Их Величествах: Верховский, Ребиндер и я, вызывались каждую неделю в Царское Село. Нас привозили обыкновенно туда к 10 часам утра. Наши обязанности сводились к тому, что мы стояли позади Их Величеств - в более торжественных случаях или у дверей приемной - во время более скромных приемов. По окончании церемонии Государыня обыкновенно говорила нам несколько любезных слов, нас вели наверх, кормили завтраком и обязательно с русским шампанским «Абрау Дюрсо» и затем везли домой.

Комнатка, в которой нас кормили завтраком, служила рабочим кабинетом княжны Орбелиани - личной фрейлины Императрицы. Княжна Орбелиани была калекой и передвигалась лишь на стуле. Во время этих посещений дворца я имел возможность, насколько мои юные года позволяли, присмотреться, обмениваться незначительными фразами и изучить манеру себя держать той женщины, которая вошла в историю России: Императрицы Александры Федоровны. Надо заметить, что в те дни ее репутация стояла высоко. Ее все знали как выдающуюся мать и преданную любящую жену. Государь, который, как известно, женился по любви, продолжал быть в нее влюблен. Но сердце русских, однако, не лежало к ней за ее казавшееся, по крайней мере, высокомерие и стремление отгородиться от всякого общения с Петербургским обществом. Ей противопоставлялась приветливость и простота Вдовствующей Государыни.

Сравнение молодой царицы с ее свекровью не говорило в ее пользу. Я помню, что, однажды заменив заболевшего пажа, я был послан в Гатчину и там после службы был удостоен довольно долгой беседой с Марией Федоровной. Во-первых, она говорила на нашем родном языке; во-вторых, она знала больше русских людей и знала, что им говорить, знала как сказать, чтобы собеседнику было понятно и приятно. При этом она так очаровательно улыбалась, что сразу же располагала к себе. Молодая Царица говорила обыкновенно по-французски, на языке, который явно не был ей родным, так же как и ее собеседникам. Ее родным языком был английский и немецкий. Но на этих языках очень мало кто из русских говорил. Тема для разговора ей или подсказывалась, или ее вопросы выходили неуклюжими. Чувствовалось, что она отбывала ненужный и неинтересный ей номер. При этом я никогда на лице ее не видел улыбки; она часто краснела и неожиданно замолкала. О ней говорили, что она была красива. Может быть, она была более общительна в обществе людей, которых она знала и понимала. Во всяком случае такой, какой я видел ее, знало ее подавляющее большинство ее подданных.

Я был представлен Императрице ее первым церемониймейстером, товарищем моего отца по выпуску из корпуса, графом Гендриковым. Подведя меня, он сказал, что очень рад был встретить на службе Ее Величества сына своего товарища по корпусу. Государыня протянула свою большую руку, к которой я приложил губы, и задала мне вопрос, который обыкновенно все нас спрашивали в тот год: в какой полк я собирался выйти.

- В Конно-Гренадерском полку, - ответил я.

- Ах, это Петергоф, где они живут. Вы знаете Петергоф? Я его очень люблю.

Нас учили отвечать на вопросы не односложно: да или нет, а в ответ стараться вкладывать мысль, которая служила бы темой для нового вопроса.

- Да, особенно сады и фонтаны.

- Вы знаете, что мои уланы тоже находятся в Петергофе?

Эта фраза, как и все остальные, конечно, не имела никакой задней мысли, но я подумал, что в ней мог быть вопрос - почему, мол, я не выхожу в ее уланы.

- Да, конные гренадеры и уланы составляют первую бригаду второй гвардейской конной дивизии, - отрапортовал я ей.

Императрица сделала мне полупоклон, означавший окончание беседы, и промолвила:

- Я надеюсь встретиться с вами в Петергофе.

Так часто, стоя сзади нее, приходилось слышать какого труда стоило представлявшимся ей русским людям отвечать по-французски. Сколько было смущений, недоконченных фраз и невольно прерывавшихся разговоров. Думал я тогда: «Как трудно быть Царицей народа, недостаточно зная его языка». В те дни, о которых я повествую, она еще только начала учить русский язык. Только проживя полжизни за границей я понял, что должна была переживать Принцесса Алиса, став Царицей Александрой, женой русского Царя.

Как-то раз после завтрака, сидя наверху в ожидании кареты, мы увидели на письменном столе княжны Орбелиани открытую тетрадку. Она, очевидно, в ней вела поденную запись. На открытой странице мы прочли такую фразу: «...была опять не в духе. Она вернулась чуть покрасневшая и не сказала никому ни одного слова вплоть до вечера». Повернуть страницу и прочесть дальше очень хотелось. Но мы не посмели.

На Страстной неделе в полках гвардии обыкновенно отдавался приказ: «Во дворец для принесения поздравления Их Императорским Величествам в день Светлого Христова Воскресенья назначаются: Полковник..., Ротмистр..., Вахмистр..., прибыть к 11 часам утра в такой-то зал, где ожидать дальнейших инструкций от гофмаршальской части. Форма одежды парадная. Усов не душить и не фабрить».

К началу поздравления перед залом, где происходил прием, стояла длиннейшая вереница офицеров и солдат, подходивших по очереди к Государю, лобызаясь с ним трижды и целуя руку Царицы. От нее все получали по фарфоровому яйцу с короной и ее инициалами. Государь выдерживал эту процедуру стоически. Мы подходили самыми последними, и он так же добросовестно поцеловал нас три раза.

Это была моя последняя служба при дворе перед производством в офицеры. Государыне было об этом доложено, но она, видимо, не была настроена в этот день с нами разговаривать. В день производства 22-го апреля я получил Высочайший приказ из ее рук, и она еще раз высказала желание увидеть меня еще раз в Петергофе. Когда на следующий год это осуществилось в день полкового праздника, она узнала меня и, обрадовавшись увидать знакомого человека, уделила на разговор со мной больше времени, чем с другими.

Каждый раз, когда люди узнают, что я служил во дворце, мне задают вопрос: видел ли я Распутина. - Нет, я Распутина не видел. Во-первых, в те времена его в Петербурге не было. Он появился только через лет пять. А во-вторых, интимной жизни Царской семьи я не видел и всё, что происходило «по ту сторону арапов», в точности было известно только самому ограниченному кругу лиц. Вот почему мне представляется, что всё, что говорилось о Распутине, было до неузнаваемости переврано и преувеличено. И вина за это лежала не на Царском Селе, а на том самом развращенном петербургском обществе, которое возносило Распутина на пьедестал, а потом после его гибели полетело вместе с ним в пропасть.

Лейб-Гвардии Конно-Гренадерский полк

Производство в офицеры было самым крупным событием за первые двадцать лет моей жизни. Исполнилась заветная мечта моего раннего детства: я кавалерийский офицер. Под моим начальством будут солдаты, которыми я буду командовать и которых буду учить, как служить Царю и Отечеству. И я чувствовал, что я знал, как надо было их учить. В этот день я настолько был полон своих личных переживаний и настолько мало обращал внимания на происходившее вокруг меня, что сама процедура производства почти исчезла из моей памяти. Помню, что пажи и юнкера были построены на площади перед Царскосельским дворцом, помню, что на приветствие Государя мы в последний раз ответили по-солдатски: «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество». А когда он поздравил нас офицерами, мы молча, уже по-офицерски, приложили руки к козырькам. Кажется, после этого кричали «Ура». Затем меня с Ребиндером вызвали на ступени подъезда, где стояла Императрица. Она, как всегда, не проронив улыбки, протянула нам руку для поцелуя и дала по экземпляру приказа о производстве. Мне было очень лестно, что она запомнила полк, в который я выходил, и подтвердила свое желание видеть меня в Петергофе.

Корнет Федор Олферьев во время службы в Царской армии. Фото 1905 года.

Из Царского Села я поехал прямо к портному, переоделся в офицерскую форму и оттуда домой. Мы вместе с мамой и порадовались моей радости и поплакали при мысли о том, как отцу было бы приятно увидеть меня офицером.

Командир полка, барон Николай Александрович Будберг, миниатюрный, стройный генерал с доброй улыбкой на лице, орденом Владимира на груди и Пажеским Мальтийским крестом на боку, пожал мне и приехавшему со мной однокашнику Карлуше Гартману руку, пожелал «в добрый час» и приказал войти в дежурную комнату и снять парадную форму. Тем временем офицеры окружили закусочный стол в столовой, за которым стояли в безукоризненных белых рубахах солдаты собранской прислуги и разливали господам водку. Хозяин собранья поручик барон Врангель подвел нас к столу и сказал, что мы отныне считаемся в собранье, как у себя дома. Он предложил нам выпить рюмку водки.

Мне тогда только что исполнилось двадцать лет, к водке я питал отвращение и никогда пьян не был. К тому же серебряные стопки, как я потом узнал, подарок ушедших на войну соседей Каспийцев, были особенно большие и внушали страх. Отказываться, однако, было нельзя. Я знал это задолго до выхода в полк. С большим усилием, скрывая гримасу, я влил в себя первую стопку. За Врангелем подходили другие: и по очереди, и группами. Все предлагали то же самое: пить водку. Я пил стопку за стопкой и скоро потерял им счет. Стало весело. В голове начало шуметь. Но твердо решив держать себя в руках, я старался как можно больше есть, чтобы не опьянеть.

На столе появилось шампанское. Командир встал, сказал короткое напутственное слово Энгельгардту, вынул золотой портсигар, поставил на него шкалик с вином и подошел к нему. Энгельгардт встал, и все запели торжественный мотив «чарочки» на известные слова Алексея Толстого. Энгельгардт выпил шкалик. Трубачи заиграли марш 6-го эскадрона. Короткое «Ура» закончило церемонию. Перед командиром появилась зажженная свеча, и этим был подан сигнал разрешения курить.

Тем временем в столовой появились балалаечники и понеслись мягкие звуки третьего Андреевского вальса, который в те дни с хором Андреева обошел вокруг света и имел огромный успех^[4].

…Я очнулся на диване в комнате дежурного офицера. Было темно. Ноги, стянутые в высокие сапоги, стонали. Голова трещала по швам, и ей больно было шевельнуться. Я попытался подняться, но в безсилии опять упал на подушку. Через несколько минут, однако, я пересилил себя, встал и, застегнув мундир, вышел в переднюю.

Уже будучи в корпусе я почувствовал, что среда моих товарищей и форма, которую я носил, вынуждали меня стать на указанное мне место. Там я понял, что господа и слуги смешиваться не могли, что были и мещане, и купцы, которые также не принадлежали к нашей среде, что были статские и офицеры, что среди последних были гвардейцы и армейцы и, наконец самое важное, принадлежавшие и не принадлежавшие к так называемому «обществу». Я принимал всё это как неизбежное, но юношеского протеста заглушить в себе не мог. И вот теперь, после того что со мной произошло, я так страдал при воспоминании, что сам был пьян и что, вероятно, солдаты меня стащили на диван, когда я потерял сознание. Я чувствовал, что мой престиж в их глазах был подорван и что всем моим мечтам стать хорошим начальником пришел конец.

Мы потом долго с мамой обсуждали, что делать, чтобы исправить ошибку. При этом маму, главным образом, безпокоило, чтобы из меня не вышел алкоголик. Опять, как всегда, при принятии важного решения, мы вспомнили отца и, как и раньше, почувствовали наше безсилие без его совета. Бросить военную службу обозначало сломать всё уже достигнутое и начать подготовку к новой жизни с самого начала. Для этого нужна была сильная воля, каковой во мне не оказалось. Я решил остаться в полку.

Скоро первые впечатления начали сглаживаться. Я начал понимать, что мои сослуживцы офицеры были такие же люди, как и все, что их представление о добре и зле не отличалось от моего. Я нашел среди них хороших товарищей и верных друзей. Мы считали себя обязанными блюсти так называемые вековые традиции, необходимые для поддержания «духа полка» и его «старой боевой славы». Из этих традиций мы соблюдали те наружные проявления военной удали и единения офицера с солдатом, которые во время войны являлись естественной реакцией на тяжелую боевую обстановку. В отсутствие же этой обстановки все наши попойки, пьяные речи, трубные звуки и «Ура!» песенников искренности в себе не носили, и в наши мирные дни офицеры и солдаты были далеки друг от друга. Об этом говорила и та наружная муштра, заменявшая сознательную дисциплину, и та повышенная офицерская чувствительность, которая не позволяла им снисходить до солдат и говорить с ними на простом человеческом языке.

Думалось мне, что эти же самые традиции вести себя так, как вели себя наши «славные предки», не позволяли нам идти нога в ногу с нашим прогрессирующим гражданским населением. Вместо этого мы строили «ворота от революции», стараясь удержать за ними старый порядок. Одновременно мы черпали пополнение солдатских рядов из среды людей, уже вкусивших познание иных принципов. В этом расхождении, несмотря на наружную устойчивость, лежал зародыш грядущей катастрофы.

Так думал я и так думали многие из нас, когда в России началась рубка старого леса, и мы как щепки разлетелись по всему свету.

Тем временем русский народ переживал тяжелые дни горькой обиды, нанесенной ему публично маленькой азиатской страной, о которой раньше мало кто и слыхал. Погибла эскадра Рождественского, пал Порт-Артур, и наша армия, хорошо к тому времени снабженная и укомплектованная, физически готовая к бою, но потрясенная морально и вынужденная к отказу от сопротивления, стояла на Сыпингайских позициях, как раненый зверь, под палящим солнцем Маньчжурии.

По всей стране на фабриках и заводах забастовки рабочих всё учащались и требования их были не экономические, а политические. Студенты высших учебных заведений забросили книжки, и все занялись политикой. От них шли требования более крайние: немедленное отречение Государя и провозглашение республики. При этом уже раздавались голоса о рабочем правительстве. Там и здесь в помещичьих усадьбах мужики пускали «красного петуха». На гвардию в эти дни выпала обязанность защищать Царя, его трон, его семью и столицу. Наш полк очень часто вызывался в Петербург в полной боевой готовности, с патронными двуколками и располагался там поэскадронно в гвардейских казармах, манежах и дворцах.

В те времена, однако, революционеры редко выходили на улицу с оружием в руках, и, обыкновенно, одно наше появление было достаточным, чтобы всё успокаивалось. Наша деятельность сводилась к патрулированию улиц или просто в стоянии в боевой готовности в ожидании вызова. Согласно положению, войска ни при каких обстоятельствах полиции не подчинялись, а в тех случаях, когда полиция признавала себя безсильной, она передавала район старшему войсковому начальнику, и тот брал власть в свои руки.

На защите престола

Помню мою первую полицейскую службу. Однажды в казармы Финляндского полка, где стоял наш эскадрон, приехал взволнованный полицейский пристав и просил помочь остановить толпу, идущую на Биржевой мост. Послан был я со взводом. Командир эскадрона Павел Владимирович Философов, весьма гуманный и культурный человек, сын известной тогда феминистки Философовой, отправляя нас, строжайше запретил обнажать шашки, пока мы не увидим, что толпа вооружена.

Подойдя к Университету, я увидел толпу человек в двести или больше, двигавшуюся в сторону Биржевого моста. Она состояла из молодых людей в студенческих фуражках, гимназистов, много статских, рабочих и довольно много молодых женщин. Человек десять полицейских старались их остановить. Из толпы слышалось какое-то пение. «Корнет, - сказал подошедший ко мне пристав, - атакуйте их, а мы загородим дорогу на мост».

Я построил фронт взвода и пошел шагом в сторону толпы. Оттуда раздались крики: «Опричники. Мы не боимся ваших нагаек». А со стороны нескольких девиц, находившихся совсем близко от меня, я услышал пискливый голос: «Такой молоденький и какой подлец!». Это относилось явно ко мне. Я посмотрел в их сторону. Их лица выражали злобу. Задние ряды толкали их вперед, и они приблизились вплотную к моему стремени. Солдаты, двигавшиеся непосредственно за мной, направили своих лошадей прямо на них, и они отхлынули. Таким путем мы пробились через толпу, которая уже сама начала перед нами рассыпаться. Когда, однако, я повернул и посмотрел назад, то увидел, что она опять сомкнулась. Я почувствовал себя глупо, не зная, что делать дальше. Как ни старался вспомнить, что говорит устав, я ничего в своей военной подготовке не нашел применимого к подобному случаю. Вступать в разговоры с демонстрантами считал ниже своего достоинства. И пошел обратно через толпу. Она опять расступилась и опять дала мне проехать. Я повернул опять. Толпа со мной освоилась. Ругани уже слышно не было. Местами раздавался смех. Единственно чего добился своими маневрами, это было то, что я мешал организаторам двигать ее к мосту, и, видимо следуя закону, что «порыв не терпит перерыва», толпа стала таять, и вскоре задача не пустить ее на мост была выполнена. Пристав сказал мне, что моя помощь ему больше не нужна. Я вернулся в казармы, где Философов вполне одобрил мою деятельность.

Бывали и более трудные положения.

Однажды вечером, дело было осенью, пообедав в собраньи штуфатом^[5] с макаронами, мы уютно устроились вокруг зеленого столика в библиотеке и начали пульку в преферанс. За окнами моросил безконечный дождь, и начинало смеркаться. Ничто не сулило в этот вечер нарушить наше благоденствие. Как вдруг быстрыми шагами вошел вестовой и, обращаясь к Петржкевичу, сказал: «Ваше Высокоблагородие, номер второму эскадрону тревога». Мы вышли в переднюю. У подъезда стояли наши лошади, а у дверей денщики с походным снаряжением. Мой денщик доложил, что наш новый командир эскадрона ротмистр Навроцкий заезжал на нашу квартиру и приказал передать, чтобы я нагонял эскадрон по дороге на Ораниенбаум.

Сев на коней, мы галопом пошли по указанной дороге и скоро настигли эскадрон. Навроцкий с таинственным видом сообщил нам, что он получил приказ погрузить эскадрон на баржу и по прибытии в Кронштадт занять казармы 10-го Флотского экипажа и действовать по своему усмотрению до прибытия в Кронштадт генерала Иванова^[6], в чье распоряжение эскадрон и назначается.

Высадившись в Кронштадте, эскадрон построился на пристани в полной темноте. Электрическая станция не работала. Когда мы все стали на места, Навроцкий обратился к эскадрону со словами: «Ребята, помните присягу и слушайтесь господ офицеров. Если кто попробует уклониться от исполнения долга - я не спущу».

Были высланы вперед дозоры, и мы двинулись по направлению флотских экипажей по темным пустынным улицам. Во всём городе царила мертвая тишина. Скоро наше внимание привлек звон разбиваемого стекла, и мы увидели толпу матросов, грабивших винный магазин. Часть из них, напившись, лежала на тротуаре, другая, завидев нас, с карманами, набитыми бутылками, бросилась бежать и исчезла в темноте. Навроцкий приказал окружить оставшихся. Из толпы послышалось: «Товарищи не сдавайся». Матросы бросились пробиваться через наше окружение. «Опричники. Кровопийцы», - орал один, вцепившись в стремя конно-гренадера. Человек десять пробивались за ним. «Всё равно убьют проклятые», - кричал он. Один из солдат ударил его стеком. За этим ударом последовали другие, и началась порка опьяневших матросов озверевшими солдатами. Матросы сдались и с опущенными головами в расстегнутых шинелях и шапках со снятыми ленточками стояли, сбившись в кучу, окруженные кольцом конно-гренадер.

Мы не знали, что с ними делать. Вести их было некуда, ибо власти в этот момент найти было нельзя. Пришлось гнать их с собой.

Когда мы пришли в экипаж, оттуда только что увезли родные убитых офицеров. Их было семь человек. Те из наших солдат, кто их видел, дрожали от озлобления. В течение первых дней нашего пребывания в крепости горе было матросам, которые попадались им на улице - правого и виноватого избивали стеками и затем уж приводили в экипаж.

В течение всей первой ночи мы не снимали амуниции и не расседлывали коней. По улицам было выслано несколько разъездов, чтобы предупреждать насилие над мирными жителями. В эту ночь во всей крепости с гарнизоном в несколько тысяч была одна только часть - наш эскадрон, на который могла опереться власть. Но где была эта власть - мы не знали.

Наутро в городе появилась пехота из Петербурга. Прибыл знаменитый генерал Николай Иудович Иванов. На улицах появилась полиция, и зажглись фонари. Город пришел в обыденный вид. Эскадрон пробыл в Кронштадте около месяца.

Между прочим, вспоминая это событие, мне припомнилась одна встреча в Сан-Франциско лет пятнадцать тому назад^[7]. В то время мы все сидели без работы, и все нуждались в деньгах. Так как банки ссуд не давали, то мне один знакомый указал на русского старожила, который давал ссуды под дома. В одной из рабочих гостиниц города я нашел весьма благообразного, умного старика, служившего уборщиком помещений в торговой части города. Отказывая себе во всем, он за свою жизнь в Америке скопил небольшую сумму денег и давал их в рост под предельные в законе проценты. Сам жил аскетом. Он внимательно выслушал меня и спросил:

- Вы офицер?

- Да, - ответил я, - а вы кто?

- Я матрос. Помните, в Кронштадте были бунты. Так я тогда был в революционном комитете. Когда пришли сухопутные войска и мы увидели, что дело наше проиграно, мы бежали в Питер. Там нас другой комитет перевел за границу.

- Да, я это хорошо помню, - сказал я, - я был сам в этих сухопутных войсках.

Он улыбнулся:

- Ну что же, кто его знает, кто был тогда прав. А теперь здесь мы должны друг другу помогать.

Деньги он мне дал. Мы и сейчас знакомы.

Царь-Батюшка

Сидим мы - офицеры полка и среди нас - сам Государь.

Шишкин, склонив голову в позе готовой ударить по струнам, и, весь обратившийся в слух, стоит лицом к Царю. Государь с улыбкой кивает ему головой, и в стенах фортиссимо раздается, ни с каким другим не сравнимый, цыганский аккорд:

Эй, товарищи ребята,
Конно-Гренадеры наши братья,
Шибко, дружно запоем,
Во полку славном живем,
Вечно дорог нам и нов,
Здравствуй, Старый Петергоф.
Здравствуй, Матушка Россия,
Как живет Александрия, (Мы все встаем)
Николай наш Царь-Отец?
Всем врагам пришел конец,
И чего еще желать,
Как Царицу нашу мать
Пред Наследником своим,
Коль во фронте мы стоим!

Государь с нескрываемой улыбкой крутит ус. Он явно доволен и дышит свободно. У нас он в своей среде и знает, что если мы и продолжаем следить за каждым его шагом, движением и взглядом, то только для того, чтобы как можно полнее запомнить счастливые минуты, проведенные вместе с ним.

После этой песни все садятся, кроме чавал, которые в продолжение всего вечера стоят позади своих жен, сестер и дочерей.

Кто не слыхал цыган в обстановке отдельного кабинета на Черной речке, или в Аквариуме, или у Яра в Москве, или в домашней обстановке офицерского собранья, тот не мог понять впечатления, производимого их пением. К цыганам нельзя было относиться равнодушно. Почти все мы в полку их ценили.

Цыгане пели про любовь нежную, покорную или страстно-горячую, про радость встречи, грусть разлуки и про ревность жгучую, безудержную - такую ревность, какую Бизе воспел в Кармен. Простор полей, удаль и свобода сменялись неожиданной покорностью стихии. А в этот вечер свободные, как ветер, дети полей склоняли головы перед своим повелителем - Великим Белым Царем.

Полутона цыганской песни лучше всего передавали минорные мотивы. Но Государь их не любил, и ему пели бравурные старые песни, как «Эх, Распошёл», «Все мы цыгане» или уже начинавшую тогда приедаться «Очи Черныя».

Но вот встал командир. Появилось из конторы, где стояло полковое серебро, блюдо. На него был поставлен шкалик шампанского. Командир подошел к Царю, и хор запел:

Чарочка моя серебряная,
На золотом блюде поставленная,
Кому чару пить, кому выпивать:
Выпить чару Государю,
Выпить чару нашему!

На этом слова «Чарочки» заканчивались. Царю не пели о дружбе, ни о буйных головках, что составляет второй куплет песни и что могло хотя бы отдаленно намекнуть на вольность по отношению к Монарху.

Под крики «Ура» Государь выпил вино и сел. Он пил с удовольствием и с гусарской легкостью. Но за время его пребывания у нас ни он сам, ни мы не допускали, чтобы алкоголь давал себя чувствовать.

Государь беседовал с Шишкиным, заказывал ему песни и, видимо, получал полное удовольствие. Офицерское собранье было единственным местом, где он мог слушать цыган. Он не мог ни вызывать их к себе во дворец, ни тем более ехать к ним на Черную речку.

Песня шла за песней. Перевалило за полночь. Государь всё сидел, и мы с ним, радостные его присутствием среди нас. Чем дольше он был у нас, тем больше назавтра мы могли хвастать соседям уланам и драгунам: «Государь вчера был у нас до 2-х часов ночи».

Занималась заря. Открыли на веранду дверь. Пахнуло свежим летним утром. Мы вышли в сад. Цыгане сели совсем по-домашнему и запели уже чисто русскую песню: «Уж ты сад, ты мой сад».

Сна не было. Уходить не хотелось. Но вот пришел Николай Иваныч, и хор усталыми голосами запел:

Спать, спать, спать; пора нам на покой.

Хор направился к выходу.

Солнце было уже высоко, когда я шел домой. Шли люди на работу. Солдаты вели лошадей в первый манеж. Но в этот раз мне не было стыдно перед ними за мою безсонную ночь. «У нас был Государь!». Дома я юркнул под холодную простыню, расправил усталые кости и с мыслью: «Жизнь, как ты хороша», заснул сном молодости.

И в Думе, и в обществе в те годы слышались нападки на Государя за его частые посещения офицерских собраний. Говорили, что он не только отрывал себя от дела, но и вводил в большие расходы офицеров, принимавших его. Эти обвинения я даже читал в каких-то мемуарах.

Насколько Государь отрывал себя от дела, не знаю. Помню я, что однажды Государь засиделся у нас за завтраком. Он был в особенно хорошем настроении и с удовольствием слушал песенников. Как вдруг, около трех часов, он спохватился, посмотрел на часы, подал руку командиру и направился к выходу. Мы пошли за ним, окружили его в гостиной и стали просить: «Ваше Величество, останьтесь, мы ждем цыган». Государь на секунду задержался как бы в нерешительности. Затем махнул рукой и сказал: «Не могу. Меня там два министра ждут».

Можно себе представить с каким недружелюбием мы подумали об этих злодеях-министрах, которые даже Царю не давали покоя.

Что касалось вопроса «разорения» офицеров его частыми посещениями, то, конечно, это действительности не отвечало. Прием Государю устраивался, как и всем высшим начальникам, из хозяйственных сумм, которые держались полковником на непредвиденные расходы.

Приезд Государя к нам почитался великой милостью, оказываемой полку. Счастливы были видеть Царя не только мы, офицеры, но и нижние чины. С другой стороны, мы видели, что и Государь получал удовольствие бывая у нас. Мы объясняли это тем, что он, прежде чем вступить на престол, был один из нас - гусарский полковник. Он мыслил так же, как и мы, вкусы его были наши вкусы, и понимал нас, и верил он нам больше, чем кому-либо другому.

Но даже и нам иногда начинало казаться, что Царь в эти годы сделался особенно милостив к нам. Он не только посещал наше собранье, но и вызывал полк целиком к себе в Царское Село. Помню такой вызов в марте 1906 года.

Тридцативерстный переход пришлось совершить по довольно плохой дороге - снег уже сильно таял. Шли в касках. Это был мой первый поход в каске. Голова болела от тяжести и особого свойства кожи сжиматься от холода. Я понять не мог, как в них могли совершать военные переходы и бои наши предки?

Вечером обедали с Государем и Императрицей в Большом дворце. Знакомые лица лакеев, их безшумная ловкая служба, быстрая смена блюд, всё это напомнило мне недавние дни моей службы во дворце. Разница была только в том, что тогда я стоял позади стула Ея Величества, а теперь сам сидел с ней за одним столом.

После обеда Их Величества обходили нас и удостаивали милостивой беседы:

- Олферьев номер второй, - улыбнулся Государь, - Вы были пажом Императрицы в прошлом году?

- Так точно, Ваше Императорское Величество.

…Солнышко взошло, согрело корнетскую душу…

Как мало в те дни надо было, чтобы разжигать наши сердца и поддерживать в них пламень верности престолу!

На другой день был парад. Государь принимал его на своей белоногой кобыле «Тросска», а Императрица стояла на подъезде. После церемониального марша полк развернул фронт лицом к Царю. Он поблагодарил нас за верную службу и блестящий парад, а затем обратился к стоявшему перед ним с опущенной шашкой барону Будбергу и что-то сказал, после чего командир низко поклонился. Мы поняли, что наш любимый Николай Александрович получил вензеля^[8]. После этого я наблюдал за тремя офицерами, по сосредоточенным лицам которых было видно, что они надеялись быть вызваны к Царю. Вызван был штабс-ротмистр Стефанович, и так же низко поклонился Государю. Левушка наш стал флигель-адъютантом. Эти две награды как нельзя больше являлись наградой полку, ведь оба награжденные были горячо любимы всеми нами. Между ними было много общего: я думаю, что за всю их жизнь ни тот, ни другой ни разу не покривили душой, даже и в тех случаях, когда правда была им явной угрозой. Стефанович погиб на моих глазах, не желая лгать захватившей его киевской черни.

Полки вызывались к Царю не только из Петербурга и его окрестностей, но и из Варшавы и даже с Кавказа. В этих случаях они приходили на Красносельский лагерный сбор, и в это время они представлялись Государю, и он осыпал их своими милостями. Мера эта имела, конечно, свою цель и, надо признаться, отвечала ей как нельзя больше. В те тяжелые смутные дни необходимо было поддерживать дух наиболее преданных престолу частей, служивших единственной опорой старого порядка, ибо даже и в них сказывалось утомление полицейской службой и разочарование в военной службе вообще. Офицеры в большом числе начали выходить в отставку, причем одни выходили, не желая продолжать полицейскую службу, как объявил это, уходя, мой командир эскадрона Философов, а другие - против уступок, сделанных революции дарованием даже и такого представительства, каким была Государственная Дума. Помню поручика Винклера Ульриха, который накануне манифеста 17 Октября заявил, что кроме Его Величества он никому служить не желает. По обнародовании манифеста он в тот же день ушел из полка.

Бывая у нас, Государь обычно беседовал со старшими. Но иногда снисходил и до нас. Говорили о парадах, походах, скачках, лихости и удали. Преувеличения в рассказах, свойственные нам, корнетам, не были чужды и ему. Помню, раз он рассказывал о своем посещении одного из полков на Кавказе в бытность свою наследником престола. Рассказ был таков: «Государь (Александр III) послал меня в этот полк. Там встретили меня с кавказским гостеприимством. Поднесли чарочку величиной с ведро. Я с тревогой смотрел на бородатого старого капитана, подносившего ее, и недоумевал, как я могу ее выпить. Капитан, видимо, заметил это, и когда кончили петь, он низко поклонился мне и начал пить из ведра сам. Не отрывая губ, он выпил всё до дна, опять низко поклонился и, не шатаясь, пошел».

От корнетов последовала такая реплика: «Надо уметь дышать, когда пьешь вино. Вот наша корнетская чарочка, она и не большая, а выпить ее до дна очень трудно. Она с канавками и барьерами».

Была принесена и показана чарочка, в которой были суживающиеся перехваты, задерживавшие вино, пока она не опрокидывалась вертикально вверх дном.

Однажды пришлось убедиться, насколько Царь искренне верил в сверхъестественное. Это было во время тяжелых дней Цусимы. Как ни далека была столица от Цусимы, как ни предвиделась эта катастрофа, донесение о ней погрузило Петербург и Двор в глубокий траур.

Вскоре после этой вести у нас по какому-то случаю завтракал Государь. Ни трубачей, ни песенников не было. Завтрак был накрыт на маленьких столах в саду, и так как пить шампанское открыто было бы дурным тоном, то его из бутылок в буфетной переливали в графины для воды, которые вроде прохладительного напитка разносились по столам. За стол, где сидел Государь, графин не подавался.

В этот день, будучи дежурным по полку, я часто выходил из-за завтрака. Один раз, когда завтрак кончился, я вернулся в сад и увидел Государя, сидевшего на веранде, окруженного молодежью. Я подошел.

Государь говорил:

- Как трудно бывает просидеть верхом целое утро, стоя на одном месте. Я сегодня порядочно устал на ваших смотрах.

Петержкевич ответил:

- А вот, Ваше Величество, на Майском параде когда приходится так стоять в каске, так голова начинает болеть. Ведь она шесть фунтов весит.

- Да, а вот когда я был в Индии, - продолжал Государь, - я видел там факиров, которые всю жизнь лежат на гвоздях или стоят на одной ноге.

Он описал, как и где эти индусы лежали и стояли, и видно было, что в нем самом не было малейшего сомненья, что человек при известном духовном напряжении способен стоять на одной ноге всю жизнь. Я слушал и не верил своим ушам. Мне хотелось найти в его речи хоть намек на недоверие к тому, что показывали туристам факиры. Но нет. Он безусловно искренне верил в то, что говорил.

При всей своей доступности Государь был очень чувствителен ко всякому проявлению недостатка такта. Помню, как командир полка, генерал Рооп, за обедом вместо того, чтобы дождаться пока Государь пожелает закурить, вынул портсигар и предложил ему папиросу. Государь вынул свой портсигар, вынул из него своей рукой папиросу и прокатил ее по столу в сторону Роопа.

В другой раз один из наших полковников, не отличавшийся тактом, сидя за обедом с Государем и пожелав блеснуть своим монархизмом и преданностью Царю, нелестно отозвался о Государственной Думе. Государь резко перебил его и спросил: «Сколько времени вам взял переход из Петербурга в Петергоф».

Так те дни мы проводили между патрулированием улиц и царскими обедами, между поркой пьяных восставших матросов и кутежами у цыган, между жизненной правдой и иллюзией, скользя по поверхности событий, не ведая и не уясняя себе той пропасти, в которую они нас влекли.