Оптина

Монастырская поэма.

Трубящий ангел - символ Оптиной пустыни.

Антон Евгеньевич! Отправляю Вам это замечательное стихотворение из архива Владыки Мануила с его правками. Может быть, оно Вас заинтересует и понравится Вашим читателям.

С уважением Алла Петровна Семенова.

Хранительница архива Митрополита Мануила (Лемешевского, † 1968 г.) передала нам в редакцию это большое стихотворение несколько месяцев назад. А вспомнить о нем сейчас заставила меня спонтанно проявившаяся в этом выпуске оптинская тема.

Когда перечел его, с волнением обнаружил, что этот поэтический текст написан отнюдь не народным слогом, не самодеятельным автором, а вполне грамотным настоящим поэтом. И был написан кем-то из круга ближайших оптинцев, причем по свежим следам, в первые годы после разорения Оптиной большевиками. И написано вскоре после 1928 года - года смерти преподобного Нектария Оптинского!

И сразу на память пришла недавно прочитанная замечательная книга Надежды Павлович «Великая брань старца Нектария», она в этом году вышла в московском издательстве «Отчий дом» (книга эта есть в нашем Православном магазине на улице Пушкина в Самаре, так что спешите приобрести). Эту книгу всем советую прочесть: в ней поэтесса серебряного века, ученица и поклонница Александра Блока, собеседница Белого, Брюсова - записала для нас с совершеннейшей искренностью и прямотой (на которую способны только настоящие поэты) свои встречи и духовные советы старца Нектария. Подробно, с важными поэтическими деталями, рассказала о своем многолетнем общении с последним оптинским старцем. Оставила нам словно его словесный портрет - наследника и продолжателя дела великих оптинских старцев, пережившего закрытие и разорение обители. Поэтесса Павлович может по праву считаться защитницей Оптиной пустыни - ей удалось в самое опасное время послезакрытия монастыря создать там музей, и тем спасти монастырские храмы от разрушения, а монастырские несметные архивы и церковные ценности от разорения.

Надежда Павлович, можно сказать, породнилась со старцем Нектарием - она не только его духовная дочь, но как бы даже и внучка святого. Чтобы вызволить его из козельской тюрьмы, она назвала его своим дедушкой и выпросила у Крупской (которую знала по совместной работе в Москве) его освобождение из узилища. При условии его отъезда за пределы Калужской области. Так старец оказался в селе Холмище, в доме «злого крестьянина» - так напишет она потом в поэме. И прожил там еще несколько лет, окормляя рассеянных по всему свету оптинцев. И там же был похоронен на сельском кладбище (позднее его святые мощи были перенесены в монастырь). Книга полна таких живописных деталей, которых днем с огнем не сыщешь в самых благочестивых житиях святых. И это всё - подлинное, настоящее.

Неужели она и есть автор этих замечательных стихов? Да, так и есть, интернет привел тому неоспоримые доказательства. Писательница Людмила Ильюнина свидетельствует:

«Надежда Александровна Павлович (1895-1980) начала свой путь как последовательница Александра Блока, в зрелые годы она пришла к написанию духовных стихов. Среди них несомненной творческой вершиной является поэма «Оптина» (1937 г.), в которой запечатлены незабываемые портреты старцев, и монастырь предстает перед читателем как «вечная обитель», которой не страшны земная злоба и разрушения. Для многих оптинцев в трудные годы гонения на веру эта поэма была как пароль, ее переписывали от руки, передавали друг другу и сохранили для нас, потомков».

И вот эта стихотворная рукопись как-то оказалась у нашего самарского Владыки Мануила. Но ведь духовная жизнь в России никогда не прекращалась, и верные даже в самые суровые годы передавали друг другу всевозможные тексты церковного содержания. И чаще всего без указания авторства, - как из-за угроз от гонителей веры, так и по той простой причине, что авторство здесь не так уж важно. Владыка Мануил, скорее всего, и слыхом не слыхивал ни о какой поэтессе Надежде Павлович. Но зато безошибочно определял в созданных ей поэтических образах портреты оптинских старцев. Что во много крат важнее.

Могу предположить, что это стихотворение попало к Митрополиту Мануилу от одного из последних оптинцев, человека высокой духовной жизни, прошедшего ГУЛАГ, - иеромонаха Даниила (Фомина). Он жил в Чкаловской (Оренбургской) епархии в те же годы, что и Владыка Мануил, возглавлявший до 1949 года Чкаловскую кафедру.

И неожиданная перекличка Владыки Мануила с поэтессой серебряного века Надеждой Павлович, и шире - с оптинскими старцами - весьма знаменательна.

Антон Жоголев.

Ты - Оптина! Из сумрака лесного,
Из сумрака сознанья моего,
Благословенная, ты выступаешь снова,
Вся - Белизна, и Свет, и Торжество!
И я сквозь слезы трепетно узнаю
Иконку на столбе и старый твой паром.
Уже лепечет мне струя речная,
Уже встает за лесом отчий дом.

Твой колокол - он цел! - я слышу, над лугами
Плывет его спокойный важный гул.
И ширится, и падает кругами,
Так полно он, так медно он вздохнул.
Слепец и схимник, славный твой звонарь,
Теперь он нищим бродит по округе,
Колокола поют в дожде и вьюге,
И он во сне еще звонит, как встарь.

Открыты храмы. Узкая дорога
К той паперти высокой привела
Меня и мой народ, мой нищий, мой убогий,
едва дошли мы - ноша тяжела.
Не блещет храм убранством драгоценным
И не видать прославленных мощей.
Здесь даже мало теплится свечей.
Все просто и монашески смиренно.
И настоятель служит не спеша,
Как старый голубь, кроток, бел и важен,
Напев пустынный скромен и протяжен,
Но в пенье изливается душа.

Когда гостей негаданных, незваных
Шумливые умолкли голоса,
Когда легла в полях благоуханных
Тяжелая прозрачная роса -
Весь лес стал церковью: синеет и курится,
Уходят в небо мощные стволы.
И белочка на ветке шевелится,
Синица свищет из зеленой мглы.
Сама земля намолена годами,
Она хранит священный прах могил.

Вот по тропинке мелкими шагами
Проходит старец, немощен и хил.
Но блещет лик незримыми лучами,
И в львиной мощи старец Леонид.
Кротчайший к слабым, перед сильным - строгий,
С учениками на лесной дороге
Идет проведать новозданный скит;
Макарий с книгой, благостный Антоний
И с посохом тяжелым Моисей
Встают под храминой ветвей,
Написаны искусно на иконе,
Иконе леса, неба и лучей.

Розовеют скитские ворота
И белеет хибарка твоя,
На воротах простой работы -
Стерлись краски и позолота,
С черным враном пророк Илия.
И другие отцы пустынные
Предстоят на Святых вратах:
Лики узкие, брови длинные,
Или крест, или свиток в руках.
И когда отойдет повечерие
Пред Казанскою, летним днем
Мы придем к этой маленькой двери,
К этой бедной хибарке придем.

Постучимся, и нам откроют,
И охватит такая тишь…
Дорогое мое, дорогое,
За каким ты порогом спишь?
Пред иконой «Достойно» лампада
Затлевает алым огнем.
После жаркого дня - прохлада,
После странствий - родимый дом.

Не одна я стою пред тобою:
Отовсюду с русской земли
Шли с молитвою или с сумою
И к хибарке заветной пришли.
Из Тамбова, из дальней Сибири,
Из Рязани и Соловков
В неоглядной российской шири
Слышен шелест и шум шагов.

Та - румяная, в черном платочке,
Та - печальная, с бледным лицом…
Будь мне матерью, будь мне дочкой,
Будь сестрой мне - мы вместе идём.
Та вчера схоронила сына,
Та безмужней осталась вдовой…
А моя-то, моя кручина -
Никогда ничего вполовину
В неизбывной борьбе с судьбой…

Я листок родимого дерева,
Зеленеет высокий ствол;
И идут со мной жены, девы
Из далеких весей и сёл.
Вся страна моя плачет и дышит
И вздыхает здесь горячо,
И плечо мое чутко слышит
Прикоснувшееся плечо.

……

Преподобный Нектарий (Тихонов).

В высокой шапочке на сединах,
С гранатовыми четками в руках
И в старенькой своей епитрахили^[1]
Его я вижу через столько лет,
Как юности незаходимый свет!
Он не забыл, лишь мы его забыли.

Чуть сгорбившись, он медленно идёт,
Благословляя плачущий народ…
Встать перед ним, как прежде, на колени.
Он слабый, старый, бережно понес
Весь этот груз грехов, тоски и слёз
По этим старым вытертым ступеням.
Так шел он в келью. Далее - в тюрьму.
Так уходил в безславное изгнанье
У злого мужика на послушаньи
И умер у него в чужом дому.

«Гаврюша, ты?» - «Косек, косек, здорово!»
Опять бежит он, плачет и кричит.
Прозрачный взор из-под бровей суровых,
Мешок песком и книгами набит.
Ругается на богомолок чинных
Или бормочет непонятный вздор,
А взор всё тот же: грозный и невинный,
В незримое давно ушедший взор.
И старец привечал его, как брата:
«Гаврюша^[2], с каждым днем мне тяжелей!»
«А четочки? Ты ими супостата
Покрепче бей!»

Что ты знаешь о нашем нищем,
О послушническом пути?
По холмам он лег, по холмищам,
Чтобы ноги устали брести.
Там отца моего могила:
Высока, широка и светла.
Недалеко она отступила,
Отошла от родного села^[3].

Как в ночное поехать ребятам,
Как с зарею пригнать лошадей,
Всё глядит она глиняным скатом,
Всё маячит она меж ветвей.
Овода золотые, литые
В ясный полдень над нею кружат.
Заплетаются травы лесные,
Смолы каплют и дятлы стучат.

Приминается пыль по дороге
Налетевшим веселым дождем,
И целую я холмик пологий,
Приникаю горячим лицом.
От обиды моей нестерпимой,
От позорной и злой клеветы
Не укроешь меня ты, родимый,
Не захочешь укрыть меня ты.

Словно деревце, бурям открытое,
Ты растил меня в грозные дни.
Вот и бьет меня буря сердитая,
Рвет зеленые листья мои.
Дай мне силы и дай мне терпенье
Всё увидеть, услышать и жить,
Дай нести мне земное служенье
И небесные песни сложить.

Вот они, отошедшие братья
В чуть заметном, сквозном венце.
Изорвалось в дороге платье,
Ни кровинки в усталом лице.
По дорогам-то, по дорогам,
По острогам-то, по острогам
Сколько выхожено путей…
Помолитесь же, ради Бога,
О душе смятенной моей.

Вот один - рыжевато-русый,
Поглядел, покачал головой^[4].
Умирал он с молитвой Иисусовой,
Догорал восковой свечой.
Широка, прозрачна Пинега,
Зелены ее берега.
А пески-то белее снега,
А мягки - утопает нога.

В жаркий полдень по травам длинным,
По сыпучим речным пескам
На полозьях везли домовину.
Был покойник и сух, и прям.
Русый волос с седым мешался,
Снова стало лицо молодым,
И казалось, он улыбался
Именинам небесным своим.

А за гробом плелась Ириша,
Всех послушней была она,
Терпеливей, смиренней, тише
И до смерти была верна.
Разделила с отцом своим горе.
Узелок и иконку взяла
И к студеному Белому морю
Добровольно в ссылку пошла.

А у батюшки таяли силы,
Тосковал он в суровом краю,
Но безмолвно молитву творил он,
Вспоминал обитель свою.
И однажды в смертном томленье
Приподнялся больной и сказал:
«Вот какое к нам посещенье!
Дай же стул!» - и лицом просиял.

«Это старец Макарий, родная!
Он пришел исповедать меня!»
И горела заря, не сгорая,
Купиной золотого огня.
И незримая длилась беседа,
И Ириша не смела прервать:
Или бред, но ведь не было бреда,
Или сон - не ложился он спать.

А когда духовник сокровенный
Отошел в предрассветную синь,
Лик спокойный, счастливый, блаженный
Чуть желтел среди белых простынь.

Эпилог

Оптина, Оптина, Оптина! Отчий
Покинутый дом!
Свет из окон заколоченных,
Свет на пороге твоем.
Всё, что надвинулось страшное,
Всё, что мне сердце сожгло,
Здесь под стеной многобашенной
Лугом зеленым легло.

К старцу на исповедь в очередь
Встану в последний ряд.
Пусть и для блудной дочери
Сосны твои шумят…
Пусть тишиной непостыдною
Твой открывается рай!
Белая, молниевидная,
Явственно заблистай.

Камни, покрытые травами,
Главы, одетые славою,
Грозный Господень дом,
Весь в светоносном облаке,
В неизреченном облике
В мире восходит ином.

Высказывания преподобного Нектария Оптинского

Во всём ищите великого смысла.

Перестаньте думать, начните мыслить. Думать - это расплываться мыслью, не иметь целенаправленности. Отбросьте мечтание, займитесь мышлением. Мысли выше дум.

Всюду нужно терпение и пождание.

Любите земные луга, но не забывайте о небесных.

Жизнь определяется в трех смыслах: мера, время и вес. Самое доброе прекрасное дело, если оно будет выше меры, - не будет иметь смысла. Ты приникаешь к математике. Тебе дано чувство меры. Помни эти три смысла - ими определяется жизнь.

При всяких неудачах старец велел говорить: «Господи, верю, что терплю должное и получаю то, что я заслужил, но Ты, Господи, по милосердию Твоему прости и помилуй меня», - и так повторять несколько раз, пока не почувствуешь мир в душе.

Внешнее принадлежит нам, а внутреннее - благодати Божией. А потому делайте, делайте внешнее, и когда оно всё будет в исправности, то и внутреннее образуется. Не надо ждать или искать чудес. У нас одно чудо - Божественная литургия. Это величайшее чудо, к нему нужно приникать.

Казалось бы, довольно нам в молитве сказать один раз: «Господи, помилуй!», а мы в церкви говорим и три, и двенадцать, и сорок раз. Это за тех страдальцев, которые даже не могут вымолвить «Господи, помилуй», - и за них говорит это Церковь. И Господь слышит, и сначала - чуть-чуть благодать, как светоч. А потом всё больше и больше, и получается облегчение.

Молитесь просто: «Господи, даруй мне благодать Твою!» На вас идёт туча скорбей, а вы молитесь: «Господи, даруй мне благодать Твою!» И Господь пронесет мимо вас грозу.