Господь указал мне новый путь

Автобиографические записки Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна.

Продолжение публикации. Начало см. здесь. Эти автобиографические записи были сделаны иеромонахом Иоанном (Снычевым) в 1955 году. Об этом имеется запись самого Владыки Иоанна. Текст подготовлен к печати по «самиздатовской» книге. Редакция благодарит хранительницу архива Митрополита Иоанна (Снычева) Аллу Петровну Семенову за предоставленную для публикации Автобиографию Владыки Иоанна.

Воспоминания иеромонаха Иоанна

В сентябре 1944 года меня, как и многих моих товарищей, пригласили на военную комиссию. Осмотр проходил в здании нарсуда и в школе № 6. Комиссию я прошел успешно и был зачислен в одну из частей Советской Армии (в ту пору Владыке Иоанну не исполнилось еще и 17 лет - ред.). Документы мои были взяты от меня, и я ожидал со дня на день повестки на отправку. И этот день настал. Поздно ночью мне вручили повестку и я стал готовиться к отъезду. Мы собрали кое-какие вещи, необходимые в дороге, и отправились в военкомат.

По пути я зашел к батюшке и попросил его приобщить меня Святых Тайн. Батюшка о. Леонид радушно согласился исполнить мою просьбу. Вскоре все было приготовлено к великому Таинству. Он поисповедовал меня, и я приступил к Причастию. Батюшка держал в руках небольшую Чашу с вложенной в нее частицей Святых Даров и читал молитву перед Причащением. Когда молитва была прочитана и священник стал подносить к моим устам Св. Тело и Кровь Христа, внутри меня появилась необычайная радость, и от этой радости я едва переводил дыхание. Священника я уже не видел, но чувствовал, что какое-то таинственное существо, кажется мне, что это была великомученица Варвара, приблизилось ко мне и вложило в уста мои Св. Причастие. Пусть никто не подумает, что такое явление мне было по моему достоинству - нет, оно было милостию Божией ко мне и было послано для подкрепления моей веры в предстоящих испытаниях. Чувство радости всё увеличивалось, и в сердце моем воцарился неземной мир. Таинственное существо удалилось, и я снова увидел священника. Батюшка поздравил меня с принятием Святых Христовых Тайн и благословил меня небольшою иконочкою с изображением свв. мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Я слезно распрощался со священником и отправился в дальнейший путь.

Причастие меня укрепило, и я шел безбоязненно.

Вечером, когда было уже темно, на платформу был подан пригородный поезд, через несколько минут объявили посадку и поезд тронулся. Глубокой ночью мы с провожатым прибыли на станцию Алкино (деревня в Чишминском районе Республики Башкортостан Российской Федерации. Входит в состав Алкинского сельсовета, рядом с железнодорожной станцией Алкино - ред.), в окрестностях которой были расположены военные части, куда я имел направление от своего военкомата. Была еще ночь, идти было далеко, и поэтому мы решили зайти к одним местным жителям и у них провели ночь, а утром отправились разыскивать свою часть. В доме, где мы ночевали, я оставил свои хлебные запасы с намерением прийти сюда в Рождество Христово. До части мы добрались пешком. После недолгих поисков мы нашли нужную группу и остановились в казарме. Через некоторое время я был передан в распоряжение местным военным начальникам и распрощался со своим провожатым. Он пожелал мне быстрого возвращения домой и сказал: «Да хранит тебя Бог».

Жизнь в Алкино

Первые дни своего пребывания в Алкино я проводил в карантине, то есть в распорядительном пункте. Спал я на нарах вверху. Здесь особых правил военной дисциплины не существовало. Каждый распределял свое время, как хотел. У меня был свой распорядок дня: утром я вставал рано, исполнял утренние молитвы с чтением псалмов из небольшой псалтири. Затем я совершал недолгую прогулку вокруг казармы или же отправлялся за обедом на кухню. Днем я или отдыхал, или что-нибудь делал в казарме. Вечером после ужина я совершал молитву на сон грядущим и ложился спать. Так протекали мои дни в распорядительном пункте. О том, что я молился, знали многие мои начальники и, надо сказать, они меня уважали за это. Через две недели мне выдали новое обмундирование, и я был отправлен в качестве стрелка в 36-й стрелковый полк.

Началась моя новая жизнь в армии. Трудно было первое время привыкать к строгой военной дисциплине, всё как-то не получалось: то не успевал одеться вовремя, то неправильно заматывал обмотки, то слабо затягивал ремень, словом, всюду были одни недочеты. Однажды мы учудили так, что даже получили небольшое наказание. Вот как это вышло. Нам были сделаны уколы против тифозных заболеваний. По этой причине мы решили лечь спать не раздеваясь. На наше несчастье ночью капитан совершал обход казармы и заметил, что у одного из спящих видны ботинки. Тогда капитан сдернул со спящего одеяло и увидел, что тот спит в одежде. Вскоре открылось, что более половины спящих одеты. За такое нарушение дисциплины нам было сделано строгое взыскание.

Ежедневно рано утром после завтрака мы выходили в поле на военные занятия. Морозы стояли жгучие, и когда дул даже небольшой ветерок, то дышать было очень трудно. Шел Филиппов пост, и я, сохраняя воздержание в пище, вкушал только хлеб с сахаром и чай. Перед вкушением я всегда молился, никого не стесняясь. Моими достояниями служили небольшой молитвенничек, псалтирь и календарь (календарь у меня впоследствии пропал). Каждый раз, когда заканчивалась утренняя физзарядка, я взбирался на средние нары и там прочитывал по нескольку псалмов из Псалтири. Об этом было доложено начальнику военной части, который не замедлил вызвать меня к себе на беседу. Он расспросил меня о моем веровании и о том, чем бы я мог доказать веру в загробный мир. Я, недолго думая, предложил ему отрубить мне клинком голову. Он засмеялся и сказал: «Нет, подожди еще, ты будешь рубить головы немцам». На этом моя беседа с ним закончилась. Он, как и многие другие начальники, не притеснял меня за мою молитвенную настроенность.

Иногда мы вместо занятий предпринимали далекие путешествия в окрестностях Алкино. Помнится мне, как однажды мы вышли в такой поход в день праздника Св. Николая. Стояла тихая облачная погода. Мы вышли за проволочное ограждение военного лагеря и остановились на вольный отдых. Все разошлись кто куда. Я зашел за куст какого-то дерева, где меня никто не видал, и слезно возопил к Святителю Николаю. Плакал я без удержу, и слезы ручьями текли по моим ланитам. «Святителю отче Николае! Спаси меня от той обстановки, в которой я нахожусь! Ты видишь, как трудно мне здесь, среди неверующих людей!» - взывал я от всего моего юношеского сердца. Сколько времени я мог бы проплакать - не знаю, но команда «В строй!» прервала мой плач. Я вытер глаза от слез, чтобы никто не мог заметить, и возвратился в строй. В этот день мы совершали далекий поход. На пути нам встретилась старушка, которая несла в корзинке продавать горячие картофельные лепешки. Командир заплатил старушке и позволил нам взять лепешки, и мы, как стая ворон, налетели на корзинку и все разобрали. С какой жадностью мы поедали эти лепешки, передать невозможно! А до чего они были вкусными! Они казались нам слаще меда. Так недостаток пищи и невкусное претворял во вкусное.

Вспоминаю я один свой неблагородный поступок, о котором я до сего дня переживаю и сокрушаюсь. Как-то однажды мне довелось производить раздел хлеба на порции. На обеде отсутствовал один человек и я, воспользовавшись его отсутствием, одну порцию, принадлежавшую ему, разделил на всех по маленькому кусочку. Об этом узнал капитан и, укорив меня за такой неблаговидный поступок, повелел отдать мою порцию хлеба тому человеку. Мне стало стыдно и обидно за мою слабость. Больше я этого никогда не повторял. Каждый день я томился непреодолимым желанием возвратиться домой и предаться подвигам благочестия. Об этом я утром и вечером молился Богу. В пылу таких молений я увидел знаменательный сон. Снилось мне, что я как будто бы прохожу медицинский осмотр. Неожиданно в комнату, где проходила проверка, вошла мать Феврония и с ней еще какая-то женщина. Неизвестная жена обратилась к врачам и строго сказала: «А вы его мне отпустите!» - и я проснулся.

Проходили дни за днями, а меня никто не освобождал. Я по-прежнему маршировал в строю, выходил в поле и в лес заниматься военной тактикой. Но день моего возвращения приближался. Однажды мы вышли в поход в одно селение. К моему несчастью, а может быть, и к счастью, у меня размоталась обмотка и я, не спросив разрешения у командира, вышел из строя. Командир сразу это заметил и в наказание назначил мне наряд: я должен был на следующий день один вымыть пол в огромной землянке. Прошла ночь, и утром, когда вся часть ушла на занятия, я принялся выполнять свой наряд. Я нашел грязное помойное ведро, налил в него воды, взял половую тряпку и веник и начал скрести и мыть пол. Работа была тяжелая: нужно было 40 метров в длину и 2 метра в ширину грязного пола отскрести и отмыть до блеска. Мне было трудно, но я старался выполнить наряд честно и добросовестно. Через несколько часов работа была закончена и пол отсвечивал белизною. Этот труд не замедлил сказаться на моем здоровье: уже вскоре у меня поднялась высокая температура, и я был отправлен в санчасть на осмотр. Военная врач произвела осмотр и приказала поместить меня в санчасть. И здесь я не изменял режима: постился и творил молитву. Благодушие не оставляло моего сердца. Но скоро ему пришел конец. Кто-то открыл врачу, что я не вкушаю скоромной пищи, потому что соблюдаю христианский пост. Она набросилась на меня: «Что это ты вздумал поститься? Не хочешь служить в армии? Хорошо. Мы сошлем тебя и твоих родителей в такие места, которые тебе и не снились!» Высказав такие угрозы, она удалилась. От таких речей как будто бы морской ураган пронесся над моим бедным сердцем и разрушил все добрые строения. Мысль о том, что я буду сослан как изменник Родины и мои родители подвергнутся той же участи, больно отражалась на сердце. За себя я не так волновался, как за родителей. Я смирился с тем, что меня подвергнут наказанию, я готов был пострадать за веру и как мученик отойти ко Господу, но я очень переживал за родных. За что они пострадают? Вынесут ли они такое трудное испытание? Такие мысли внушали мне всевозможные страхи.

В таком скорбном состоянии я крепко заснул. Был полдень. И увидел я таинственный сон. Снилось мне, что я как будто бы нахожусь в поле. Кругом необозримая даль. Всё поле вспахано. Какое-то таинственное невидимое существо вложило в мою правую руку семя. Я взмахнул и одним мановением руки засеял всё поле. Семя быстро упало на землю и в мгновение ока проросло, распустило листочки и плети, расцвело и принесло плоды. Плоды, наподобие арбузов, во множестве лежали на земле друг около друга. Я пошел по полю и стал просматривать зрелость плодов. Они были еще зелеными. Таким образом, просматривая плоды, я все дальше и дальше уходил вглубь поля. Когда я дошел до середины, то увидел, что небольшая часть поля, примерно сажень в восемь, была вспахана, но не засеяна. На этой земле лежал большой деревянный Крест. Я подошел к Кресту и поднял его. Он был выше моей головы. Когда я взглянул на него снизу вверх, то какой-то светлый луч прошел через мою голову и достиг моего сердца, и мне стало так радостно, радостно. Внутренний голос возвестил мне, что это есть Крест Христов. Тогда я приподнял Святой Крест, взвалил его себе на плечо и понес с поля. В это время на небе появились черные тучи и тьма покрыла всю землю. Засверкала молния, и раздались удары грома. «УУУ-УУУУ» - гремел гром, а я продолжал идти. Снова ослепительно сверкнула молния и оглушительно загремел гром: «УУ-УУУ-У». Прошло некоторое время, и тучи стали всё редеть и редеть. Когда я дошел до края поля, то меня с левой стороны то стал орошать дождь, то освещать солнце, и так попеременно. Пройдет тучка, оросит меня мелким дождем, и снова появится солнце. Когда я сошел с поля, то вступил ногами в самую грязь и по этой грязи пошел в свое родное село. В селе я снял Крест с плеча и положил у своих ног. Он уже был похож на длинное бревно с поперечной перекладиной. Меня встретила мать Феврония и сказала: «Я знаю, кто ты. Ты - юродивый!». На этом я проснулся. Сон продолжался несколько минут. Ясность сновидения была поразительной.

Когда я проснулся, то пришел в недоумение от виденного во сне. Крест, рассуждал я сам с собою, это значит страдания, значит, мне вскоре придется испытать скорби. Однако недоумение все усиливалось. Тогда я рассказал свой сон рядом лежащему человеку, который был верующим. Он внимательно выслушал мой рассказ и спокойно сказал: «Твой сон очень хороший, не волнуйся». И я успокоился. Прошло несколько дней, а та грозившая мне врач ко мне не приходила. Куда она исчезла, я не знал. Но вскоре меня вызвали к другому врачу. Это был психиатр, который провел тщательный осмотр меня и имел со мной беседу.

- На что ты жалуешься? - ласково спросил он меня.

- У меня болит желудок и, кроме того, у меня порок сердца, - так же ласково ответил я.

- Ты верующий? - снова спросил врач.

- Да, - последовал мой ответ.

- Как верующие смотрят на войну? Не отказываются ли они защищать Родину? - пристально всматриваясь в мои глаза, поинтересовался врач.

- Нет, - ответил я ему твердо. - Православная Церковь всегда благословляет оружие своих воинов в защиту Отечества.

Он задал еще какие-то наводящие вопросы. Было ли это любопытством психиатра или каверзным вопросом - не знаю.

Мои ответы, по-видимому, настолько поразили врача, что он решил больше не тревожить меня вопросами. Результаты опроса были занесены в больничную карточку, был установлен диагноз болезни, и я был отпущен снова в постель.

Наступило Рождество Христово. Рано утром я, прочитав молитвы и тропарь празднику, разговелся. День был пасмурный, но я не унывал: какое-то спокойствие царило у меня на сердце. На следующий день утром мне было приказано быстро собраться, захватить все свои вещи и с группою больных отправиться на вокзал. Я недоумевал, что такое произошло? Подчиняясь приказанию, я оделся в солдатскую шинель, взвалил на плечи свою котомку и уселся в сани, в которые впряжена была лошадь. Сани покатились по скрипучему снегу, оставляя после себя неглубокие бороздки. Вот и станция Алкино. Я вспомнил о своих сухариках, которые оставил здесь в доме одних знакомых еще в первый свой приезд, но взять мне их не пришлось, так как я боялся опоздать на поезд. Скоро загудел паровоз и мы, сев в вагон, всей группою отправились в Уфу. Прибыли мы в Уфу, когда уже рассветало. Нас ввели в какое-то здание, разбили на группы, и мы, возглавляемые провожатыми, пошли по разным направлениям. Я оказался в группе припадочных. Во время пути у одного человека случился припадок, он упал на снег и долго бился. После этого случая на меня напал страх и сомнение: куда же я попал? Ведь у меня болезнь желудка, а меня поместили с припадочными! Такими вопросами я мучился всю дорогу до места назначения. Километрах в четырех от Уфы находился специальный городок для умалишенных, душевнобольных, вот туда-то мы и попали часов в десять утра. В приемной не оказалось врача и нам пришлось немного подождать. В это время между присутствующими завязался разговор, из которого я узнал, что здания, куда нас поместят, предназначены для умалишенных. «Неужели и я умалишенный? - недоумевал я. - Боже мой! Куда это я попал?» Для успокоения я попросил провожатого посмотреть список нашей группы. Среди других фамилий красовалась и моя. Пришлось смириться и ожидать дальнейших событий. Вскоре пришел врач, который произвел опрос и составил истории болезней. У меня признали тихое помешательство и поместили в тринадцатое отделение психгородка. Итак, я оказался среди умалишенных.

В доме скорби

Отделение, куда меня привели, состояло из двух громадных комнат, вмещавших до шестидесяти человек. В одной из этих комнат расположился и я. Одет я был в нижнее белье и желто-коричневый халат. Кровать моя стояла третьей от стены налево от входа. Началась для меня новая жизнь в новой обстановке. Первые дни я больше лежал в кровати и размышлял о случившемся. «То, что я сюда попал - это ничего, может быть, отсюда быстрее возвращусь домой, - думал я. - Но вдруг я действительно лишусь разума и меня поместят во второе отделение, где находятся одни буйные? Тогда мне никогда не видать своего родного края». Какая-то невыносимая тоска охватывала мое бедное сердце. Однако тоску эту я быстро разгонял полной покорностью воле Божией. А чтобы не терять даром времени, я установил особый распорядок дня: утром, когда все еще спали, я вставал первым и занимался туалетом. Затем я снова ложился в постель, закрывался одеялом, оставлял небольшую щель для света и прочитывал наизусть утренние молитвы, по молитвеннику каноны Спасителю, Божией Матери и Ангелу Хранителю, а из псалтири - три кафизмы. После небольшого завтрака я принимался за чтение Евангелия. До обеда я прочитывал одного Евангелиста. После обеда я немного отдыхал, а затем совершал небольшую прогулку по комнатам и снова принимался за свое молитвенное дело. Такой режим я сохранял до последнего дня пребывания в психгородке.

Проходили дни. Я свыкся с обстановкой и познакомился с няней (так мы называли медработниц), которая принесла мне несколько книжек духовного содержания. Эти книги приносили мне успокоение. Наступил
Великий пост. Пищу я стал принимать только постную. В этом мне никто не препятствовал, и даже врач (женщина), узнав, что я пощусь, приказала поварам готовить для меня постную пищу. С моим желанием считались. Наступила четвертая, Крестопоклонная, неделя Великого поста. Я очень хотел попасть в храм Божий и приобщиться Святых Христовых Тайн. Свое желание я высказал няне Анастасии. Она, хотя и с боязнью, но согласилась провести меня в церковь. Вечером, часа в четыре, мы с ней сели в трамвай. Одет я был в больничный халат. От остановки трамвая до храма надо было пройти пешком несколько длинных кварталов. Помнится мне, что в необычной одежде шел я по городу, не обращая ни на кого внимания. У меня было только одно желание: попасть в храм Божий и помолиться Богу. Вскоре на небольшой возвышенности недалеко от реки Белой показался храмик, окрашенный в голубой цвет. Сердце забилось, и слезы радости потекли из очей моих. Как хорошо было в храме за Богослужением! Служил архиерей небольшого роста. В храме отсутствовало электричество. Тонкие свечи тускло освещали святые иконы. Свечи были прикреплены и на центральной люстре. Пели не торопясь, умиленно и торжественно. Особое впечатление произвело на меня каждение всего храма архиереем. Хорошо помню, как впереди архиерея шли мальчики небольшого роста, одетые в светлые стихари. Один из них нес свечу, другой - посох, а третий, немного повыше, держал в руках трикирий. Каждение происходило мирно и без суеты. Все шли чинно и благоговейно. В конце службы или чуть раньше архиерей произнес поучение на слова стихиры «Приидите, ублажим Иосифа». Как хотелось мне в этот вечер поисповедоваться, но не пришлось. Было очень поздно, когда мы возвращались в больницу. К нашему несчастью, впереди трамвая произошла авария: один трамвай сошел с рельсов и преградил путь нашему трамваю, и нам пришлось километра четыре идти пешком. Когда мы возвратились в психгородок, то была уже полночь. К обходу врача мы не успели, и это взволновало начальство. На следующий день был вынесен строгий выговор моей благодетельнице, и в храм к Литургии мне не пришлось идти. Так я и остался тогда без причастия.

Здоровье мое, как полагали врачи, стало улучшаться, и, по их мнению,«лишенный рассудка» ум стал приходить в нормальное состояние. Мне дозволили, кроме обычных моих занятий, работать на кухне и доставлять пищу больным. Эта работа была для меня подходящей. Она заключалась всего-навсего в чистке мерзлой картошки. Бывало, привезут на кухню большой ящик мерзлятины, а ты стоишь и чистишь ее. Пальцы мерзнут, холодно, но не робеешь, успеваешь только ножом двигать. Почистишь, подойдешь к плите, погреешься, картошки испечешь, зачерпнешь ковшом каши из котла, покушаешь - и восвояси. Я не унывал. Труд только ободрял дух мой. Правда, со стороны служащих на кухне женщин были искушения, но я не обращал на это внимания.

Наступила весна, снег начал таять. Мы помогали доставлять дрова из леса. Главный врач, та самая женщина, которая принимала меня в больницу, относилась ко мне очень хорошо. Поэтому, когда около ее дома сделалось грязно, она пригласила меня к себе и попросила помочь ей выложить двор кирпичами. Я согласился. Кирпичи были уже приготовлены, и я быстро выполнил эту работу. В день Благовещения Господь вторично удостоил меня побывать в храме за всенощным богослужением. Снова я пережил радость и утешение.

Однажды довелось мне быть наблюдателем одного печального случая. Как-то вечером я прогуливался по аллеям городка и остановился около клуба. Я стал пристально вглядываться в стоявших там людей. И увидел трех мальчиков, которые о чем-то горячо спорили между собою. Вдруг один из мальчиков пришел в сильное возбуждение, схватил осколок от стекла и, ругая своих товарищей, стал ударять этим осколком в стену здания. Мне думается, что руки его не остались без порезов. Меня удивило то, что мальчику было не более девяти лет, а он уже приходил в такое сильное возбуждение. Печальным явлением был и тот случай, когда в нашем отделении в туалете повесился один человек. Это событие сильно подействовало на молодого парня, лежавшего рядом со мной. Он стал бояться ходить в туалет и, когда ему напоминали, что необходимо это сделать, начинал сильно плакать. Я его утешал словами веры, и он перестал бояться. Однажды загорелось наше здание, и мы вынуждены были перейти в пятое отделение.

Вот среди таких явлений и событий протекала моя жизнь три с половиной месяца. Наконец, десница Божия указала мне новый путь. 20 апреля меня комиссовали и признали негодным к несению воинской обязанности. Мне выдали мои сбережения, снарядили необходимыми документами и питанием, вручили в руки документы и отправили на вокзал. Сердце рвалось в родные края увидеть родителей и всех близких. На вокзале так много было отъезжающих, что билет невозможно было купить. А нас было несколько человек. Нам пришлось ехать в тамбурах пассажирских вагонов. Получилось это так: в одном вагоне кто-то открыл двери тамбура, и мы быстро вскочили в него и затаив дыхание ждали отправления поезда. Наконец, долгожданная минута наступила: паровоз загудел и поезд тронулся с места. Дорогою проводник сжалился над нами и впустил в вагон. Утром мы были уже в Куйбышеве. Здесь мы запаслись провизией, приобрели билеты и разъехались в разные стороны: кто на восток, кто на запад. Рано утром, в самый день праздника Входа Господня в Иерусалим, я прибыл в г. Бузулук, куда был переведен мой батюшка. В пиджаке, с котомкою за плечами я направился в храм. Я пришел в то время, когда кончалась Литургия. Свою котомку я передал в свечной ящик, а сам встал в уголке церкви. Меня вскоре заметили знакомые, которые не замедлили доложить батюшке о моем приезде. Какова была моя радость, когда я очутился в объятиях батюшки! Он ввел меня в алтарь и поставил с правой стороны престола у стены иконостаса. Страх объял мое сердце, когда я впервые вошел в святая святых. На том месте, куда меня поставил батюшка, я простоял до конца Литургии. От страха я боялся даже шевельнуться. Сам себе не верил, что я нахожусь в алтаре Божием и что стою среди своих людей. Началась новая страница моей жизни.

Пребывание в Бузулуке

На временное жительство поместился я в доме батюшки Леонида, моего первого духовного руководителя. Теперь мне хотелось выполнить данный мною Божией Матери обет. И я стал выполнять. Ложился я поздно, не ранее как в двенадцатом часу ночи, а вставал часов в шесть утра. Ложем мне служила или голая земля, или несколько стульев, поставленных в ряд. На таком ложе спать было очень хорошо. Питался я тем, что подавалось на стол священника. Мяса и вина я не употреблял.

Прошли Страстная и Пасхальная седмицы. Провел я их в молитвах покаяния и благодарения. Вскоре после этого я посетил своих родителей и снова возвратился в Бузулук. Душа моя горела к храму Божию. Теперь известны стали мне только две дороги: дорога в храм и дорога к дому батюшки. Большее время я находился в храме. Здесь я помогал заправлять лампадки, чистить подсвечники, убирать пол и снимать пыль с иконостаса. Блаженная была моя жизнь. Часто мне приходилось оставаться на ночь в церкви и проводить часть ночи в молитве, а часть - в отдыхе. В свободное от трудов и молитв время я питал свою душу чтением духовных книг. Мое прилежание к храму вскоре расположило многих ко мне. Я познакомился с матушками Тихвинского монастыря, которые пели в церкви на клиросе. С ними приходилось мне часто встречаться то в церкви, то на поминках, а в дни досуга в их домах. Я любил их пение и поэтому часто просил их пропеть мне что-нибудь из духовных псалмов, из тех, которые они распевали в монастыре. Мое простодушие, если только я могу так сказать о себе, им нравилось, а мое желание - быть под руководством духовного отца - нашло одобрение с их стороны. Они советовали мне пойти келейником к недавно приехавшему в Чкаловскую епархию епископу Мануилу и сообщили мне, что в настоящее время у епископа не было келейника. Их совет мил был для моего сердца, но мысль о том, примет ли меня епископ к себе, заставляла сомневаться в исполнении предлагаемого. Я боялся даже помысла о том, что епископ примет меня. Но желание мое возрастало с каждым днем.

В это время в Бузулуке появился какой-то человек, по имени Серафим, выдававший себя за «епископа» (впоследствии выяснилось, что он был самый настоящий проходимец). Причт церковный и мой батюшка отнеслись к нему очень доверчиво и приняли его как епископа. Помнится мне, как к нему со страхом и с трепетом подходили под благословение священники, а он, подлец, потерявший всякий страх, широким крестом и гнусавым голосом благословлял их. Следуя примеру священников и особенно своему батюшке, под благословение подошел и я. Мнимый епископ прошел в алтарь, облачился в монашескую мантию и стал у иконостаса с правой стороны престола. Во время Богослужения служащий священник кланялся ему после каждого возгласа, а он, как и раньше, обеими руками благословлял его. Моя душа не лежала к нему, и когда он так слащаво и так плаксиво уговаривал меня пойти к нему в келейники, то я наотрез отказался. «В келейники пойду к епископу Мануилу, а не к вам!» - сказал я. Он был опечален отказом и, как бы устрашая меня, обещался пожаловаться епископу за мое пренебрежительное отношение к нему. Но он так и не пожаловался, ибо на следующий день он до того «похмелился», что потерял всякое сознание и, как свинья в грязи, валялся на мусорных кучах базара. Его поступок пробудил раскаяние в священниках и они, наконец, осознали, что Серафим - проходимец, а не епископ. К мнимому епископу уже больше никто не подходил под благословение, да и он после этого случая недолго пребывал в Бузулуке. Вскоре он, забрав все свое достояние, удалился куда-то в неизвестные селения.

Моя первая встреча с Епископом Мануилом. 1945 г.

Прошел праздник Троицы, который я радостно встречал в Бузулуке. Приближалась неделя всех святых. Дошел слух, что в Платовку к этому времени намерен приехать епископ. У меня возникло намерение поехать туда и хотя бы издали посмотреть на того епископа, к которому советуют мне инокини пойти в келейники. Я поговорил об этом с одним человеком по имени Михаил. Он отличался какими-то странностями: был как будто юродивым. Я его спросил, может ли он со мной поехать в Платовку? Он согласился. К нам присоединилась еще одна старая дева по имени Ольга (ныне усопшая). Она хотела поговорить с епископом и кое-что выяснить. И мы втроем поехали в Платовку. В Платовку мы прибыли, как я хорошо помню, в субботу. По улицам деревни туда и сюда двигался народ - это были богомольцы, прибывшие из соседних сел и деревень. Чувствовалось необычное оживление. От проходящих мимо нас верующих мы узнали, в каком доме находится епископ, и направились туда. Дом находился недалеко от церкви, всего в 100-150 шагах от нее.

Митрополит Мануил и Епископ Иоанн. Куйбышев, фото 1960-х годов.

Мы подошли к дому и остановились. Сердце трепетало не то от страха, не то от радости, или просто напросто от желания увидеть епископа. Находившиеся в доме люди заметили наш приход и доложили епископу. Епископ пожелал увидеть нас. Мы вошли в комнату, где епископ и духовные люди обедали. Помню, как я со страхом и трепетом переступил порог комнаты. Епископ сидел в переднем углу стола. Вид его был необыкновенный. Его чистое и как бы прозрачное лицо отражалось каким-то светом. На голове его виднелось немного белых волос. Он казался мне неземным человеком. Какое-то внутреннее, непонятное для меня обаяние исходило от его вида, и сердце мое само собою влеклось к нему. Да, это был Божий епископ. Сидящие за столом с левой стороны от меня духовные лица немного подвинулись к столу и образовали свободный проход к епископу. Мы с Мишей подошли под благословение. Это было первое благословение, полученное мною от епископа Мануила. Епископ отнесся к нам очень внимательно. Он повелел прислуживающим ему людям отвести нас в другое помещение и накормить обедом. Обед меня не интересовал. Мое сердце было наполнено радостью от лицезрения епископа, и эта радость утоляла мой голод.

Вскоре зазвонили ко всенощной. Епископа вышли встречать священники и верующие. Помнится мне, как длинною вереницею от дома до самого храма стояли на коленях люди, а между ними по разостланным холстам мерною и величавою походкою шел епископ. Ах, сколько у верующих было любви и благоговения к Божьему человеку! Началась всенощная. Пели на два клироса. На левом клиросе, как я узнал, пела монашенка из Чкалова. Я заметил, что почему-то отношение ко мне епископа стало меняться в худшую сторону. Как я ни старался, чтобы епископ хоть как-то, взглядом или словом, обратил на меня внимание, но ничего этого не было. Епископ неподвижно стоял в алтаре около южных дверей святилища. За всенощным бдением я прочитал Шестопсалмие. Вся служба прошла торжественно и молитвенно. Богослужение кончилось поздно, когда на улице стало совсем темно.

После богослужения мы с Мишей побывали в доме, где нас угощали обедом. Теперь вопрос возникал относительно ночлега - где нам приклонить главу, чтобы немного отдохнуть и утром с новыми силами встретить наступление дня. Мы решили пойти к батюшке Стефану в храм и попросить дозволения остаться в церкви и здесь провести ночь. Мы были уверены, что батюшка не откажет нам в благой просьбе. Но оказалось совсем иначе, чем мы предполагали. Когда мы подошли к священнику с этой просьбой, то он резко ответил: «Нечего вам здесь делать! Уходите вон!» Не прекословя батюшке и не раздражаясь его грубостью, а только сожалея о случившемся, мы вышли из храма и решили найти себе приют у кого-либо из местных жителей. Но нам и здесь не повезло: всюду мы встречали отказ ввиду переполнения комнат приезжими. Миша, как более ловкий и смекалистый в бытовом отношении парень, куда-то юркнул и скрылся. Я остался один. Одет я был в белую рубашку с вышитым воротником и перепоясан черным поясом, который мне подарили матушки в Бузулуке, а становилось уже прохладно. Ночь давно наступила, и я, как странник, никем не приюченный, все еще ходил по улицам деревни. Мне ничего не оставалось, кроме как ночевать под открытым небом. Недалеко от храма стоял какой-то полуразрушенный амбар, не имевший ни крыши, ни окон, ни дверей. Стены его проросли густой травой, так что он действительно походил на развалины. У основания стен росла высокая лебеда, уже начавшая желтеть под палящим летним солнцем. В этих-то зарослях у стены я и облюбовал себе место для ночлега. Кратко помолившись Богу, лег спать. Ложем мне служила мать-земля, а изголовьем - отвалившийся от стены амбара и поросший травой глиняный кирпич. Свернувшись в комочек, как ежик, я спокойно заснул. Спал я три-четыре часа. Меня разбудили солнечные лучи. Я помолился Богу и пошел в храм. Храм был наполнен молящимися, которые умилительно пели духовные песни. К ним присоединился и я. Через некоторое время начался звон к обедне. Вскоре появился епископ, идущий в храм на молитву. Встречали его так же радостно и торжественно, как и вчера. Началась Литургия. На этот раз я на клиросе не стоял, а молился среди верующих. Служба прошла торжественно. Когда окончилась Литургия, епископ вышел на амвон и произнес обличающее поучение. Он говорил о проходимце Серафиме, который в Бузулуке выдавал себя за епископа. Верующих, которые принимали Серафима и молились с ним, епископ укорял и наложил на них епитимию: класть по несколько земных поклонов в течение нескольких дней, а других предостерегал от общения с самозванцем. Голос епископа звучал властно, и не оставалось сомнений в справедливости его речей. Я никогда не забуду величавости, которая светилась в лице епископа, когда он произносил обличительную речь.

После Литургии епископа пригласили в тот же дом на трапезу. Нам было слышно, что после трапезы он собирался ехать в Бузулук, поэтому мы решили во что бы то ни стало побывать у него в комнате после трапезы. Наконец долгожданная минута наступила и мы втроем (я, Миша и Ольга Васильевна) вошли в комнату к епископу на беседу. На этот раз мне показался странным его вид: в его лице была видна не то вялость, не то усталость. Казалось, что он совсем не желал с нами говорить и лишь какая-то необходимость заставляла его это делать. Епископ сел на стул около окна, а нас посадил перед собою. О чем мы тогда беседовали, я совершенно забыл, но только помню, что речь шла о поездке в Бузулук. После краткой беседы, получив благословение, мы вышли из комнаты. Мысль о том, почему епископ так сторонится нас, немного волновала меня. А причина этому была вот какова: кто-то из прислуживающих епископу (это была Анна Ивановна) и сам настоятель храма о. Стефан Акашев заподозрили нас и решили, что мы можем являться тайной агентурой, специально посланной, чтобы следить за действиями епископа, а потому нас должно опасаться и не допускать до себя. Поэтому нам не позволили ночевать в храме. Догадаться об этом в то время, когда моя душа была переполнена духовной радостью от виденного и от слышанного, я не мог. О людях я тогда мыслил, как сам о себе. Радостным я возвратился к своему батюшке в Бузулук. Так состоялась моя первая встреча с епископом Мануилом.

Вторая встреча с Епископом Мануилом

Возвратившись в Бузулук, я пересказал батюшке поручение от епископа и приступил к обычному своему деланию. Проходили дни за днями. На душе было радостно. К 25 июня (ст. ст.), накануне праздника в честь Тихвинской иконы Божией Матери, приехал епископ. Его поместили в доме одной рабы Божией. Матушки, пользуясь приездом епископа, внушали мне, чтобы я попросился к нему в келейники, но, видя мое смущение, они решили сами ходатайствовать обо мне. Не знаю, говорили ли они что-нибудь Владыке обо мне или нет, но только во время всенощной епископ подозвал меня и поинтересовался моим происхождением. В самый день праздника, после окончания Литургии, когда епископ находился уже на квартире, я не замедлил прийти к нему во двор. Я остался в садике и через окно наблюдал за епископом. Мне было приятно смотреть на него и на сидевших за столом духовных лиц. Обед скоро кончился. Все присутствовавшие на обеде разошлись. Ко мне вышел о. диакон Гавриил, с которым и завязалась у меня оживленная беседа. Отец Гавриил предложил мне пойти в келейники к епископу.

- Я очень желаю этого, - сказал я ему, - но возьмет ли он меня?

- Возьмет, возьмет! - убедительно ответил диакон. - Я вот скажу ему о тебе, и он согласится.

Мы еще немного поговорили, и я с чувством надежды возвратился в дом к батюшке. Наступил праздник святых Апостолов Петра и Павла. Всенощную и Литургию служил Владыка. В душе епископа по отношению ко мне произошла перемена. По-видимому, те сомнения, которые возникли у него под действием предостережительных наговоров, стали рассеиваться. Преграда, не допускавшая меня к сближению с ним, начала разрушаться. Теперь уже епископ не только разговаривал со мною, но даже дозволял мне поехать с ним в Сорочинск и Спасское. Радости моей не было конца. Желания начали исполняться. Через некоторое время вместе с епископом я был уже в Сорочинске, а затем в Спасском. Последние сомнения, которые еще таились в душе епископа относительно моей искренности, были рассеяны простыми речами матушки Февронии. Когда епископ находился в доме одних спасских жителей, то моя задушевная благодетельница обратилась к нему с такой речью:

- Владыка святый! Возьми нашего Ваню к себе в келейники!

- Да достоин ли он, чтобы я взял его к себе в послушники? - снова испытывающе спросил епископ.

- Достоин! Достоин! Достоин! - трижды высоким старческим голосом произнесла мать Феврония.

Испытание кончилось. Сомнения епископа исчезли. Он окончательно утвердился в решении взять меня к себе в келейники. Когда окончилась служба, епископ со своею свитою возвратился в Сорочинск. Перед ним стоял один вопрос, связанный со мною, а именно, согласятся ли мои родители отпустить своего сына. Для решения этого вопроса епископ решил посетить наш убогий домик. Какова же была моя радость, когда я увидел епископа в своем доме! Радость, не передаваемая пером. Мы приветливо встретили епископа и усадили его на стул. Он подозвал моих родителей и подробно рассказал им о моем желании и о своем намерении взять меня к себе в Чкалов и спросил их, согласны ли они отпустить меня. Родители дали свое согласие и благословили меня на новый путь жизни. Так состоялось определение моей дальнейшей судьбы. Внимательный к бедным людям, епископ не гнушался нашей убогой обстановки и изъявил желание отдохнуть на бедной постели в нашем доме. В этот же день мы посетили дом убогой Аннушки и епископ отбыл в Чкалов [Оренбург], а я остался в Сорочинске ожидать вызова. Проходили дни, а желанной весточки все не было, и только через две недели я получил небольшое письмецо от епископа, в котором он извещал меня о своих делах по епархии и увещевал терпеливо ожидать вызова. Прошло еще несколько дней. Я уехал в Бузулук и там, в доме батюшки, ожидал исполнения своего желания.

К празднику великомученика Пантелеимона мой батюшка возымел намерение поехать в Чкалов и взял меня с собою. В Чкалов мы прибыли днем и остановились недалеко от вокзала в доме знакомых моего батюшки. Обстоятельства, которые сопровождали наш путь к епископу, я уже забыл, но помню, что мы заходили к одной монахине по имени Ермиония (сейчас она проживает в Бузулуке), а от нее уже мы пошли к Владыке. Дом, где проживал епископ, находился на улице Мало-Ленинской, 52, сейчас 50. Дом находился недалеко от церкви. Дорога от вокзала до Мало-Ленинской для меня почему-то показалась очень длинной. Наконец, мы оказались у дома епископа. Сердце трепетало. Нам отворили дверь, и мы вошли в комнату. Владыка встретил нас приветливо. Батюшку, как я помню, он провел к себе во внутреннюю комнату, а я остался в прихожей. О чем они вели беседу между собою, я не знаю. Через некоторое время батюшка вышел из комнаты, попрощался с епископом и ушел. Наконец, очередь дошла и до меня. Владыка усадил меня за стол и предложил скромную трапезу. По своей наклонности, выработанной в Бузулуке, я не стал вкушать молочную пищу. Это было замечено епископом и не оставлено без внимания. Владыка обличил меня за мое неразумное воздержание и благословил с этого дня вкушать скоромную пищу.

В день памяти великомученика Пантелеимона совершали мое посвящение в стихарь. Это была первая ступень, ведущая меня к священству. Слезы радости и страха потоком лились из очей моих, когда надо мною совершали посвящение. Блаженны эти минуты! Они навсегда останутся незабываемыми в памяти моей. Через несколько дней мы с батюшкой снова вернулись в Бузулук. Здесь я пробыл недолго, недели три. К празднику усекновения главы Иоанна Крестителя я был уже в Чкалове. Помнится мне, как на дороге я встретил епископа Мануила, идущего к уполномоченному. Он остановил меня, благословил и сказал:

- Я хочу тебя посвятить в диакона.

Его слова, как кипятком, обожгли мое сердце. С посвящением меня в сан диакона, когда я чувствовал себя еще мальчиком (мне было 17 лет и 11 месяцев), я согласиться никак не мог. Меня объял страх, и поэтому я отказался от предложения епископа.

- Если ты боишься быть диаконом, - сказал Владыка, - то я посвящу тебя в иподиакона, чтобы ты мог прикасаться к престолу и закрывать Царские врата.

С этим я согласился, и мы разошлись по разным направлениям. 27 августа (ст. ст.) я был возведен в иподиаконы. У Владыки я пробыл несколько дней и затем возвратился в Бузулук, чтобы проститься с прихожанами и уехать в Чкалов. В Бузулуке произошло небольшое испытание: на меня восстала из зависти монахиня Анастасия (ныне усопшая). Когда я стал помогать ей в алтаре и заправлять лампадки, то она отстранила меня и гневно сказала:

- Иди на свой клирос и читай. Я сама без тебя управлюсь.

Я удивился ее перемене по отношению ко мне и кротко ответил:

- Милая матушка, не безпокойся, ведь мне не надо твоего места, трудись себе с Богом, а у меня другой путь и другое делание.

Она успокоилась и больше не запрещала мне помогать ей в алтаре.

И вот наступил момент, когда я, простившись с прихожанами и родителями, окончательно переехал под покров дорогого епископа. Это был конец сентября 1945 года.

Жизнь под руководством духовного отца

Трудно восстановить в памяти всё то, что было десять лет назад. Помню я, что жизнь моя под руководством старца-епископа была блаженной. Душа моя ничем земным не была занята. Меня тянул к себе Божий храм, который я стал часто посещать.

Не интересовали меня ни вознаграждения за труды, которые я нес по храму, ни почести, которыми так щедро наделяли меня верующие, и ничто другое земное: моим сердцем овладело желание безкорыстно служить при храме и благоугождать Богу. При доме старца я главным образом выполнял келейные дела, был послушником. Всякое поручение старца выполнялось мною усердно. Не было ни прекословия, ни противоречия.

Но по истечении некоторого времени я стал замечать, что во мне иногда начало возникать раздражение на отдельные приказания старца. Помнится мне, что однажды старец, желая испытать мое послушание, разбудил меня рано утром и приказал очистить дорогу от снега. Я безпрекословно встал, оделся, взял деревянную лопату и вышел во двор. Около ворот лежали сугробы. В такую раннюю пору, когда глаза мои еще смыкались от сна, мне не хотелось трудиться, да и силешки мои не были пригодны для такой работы. Я стал допускать мстительные мысли по отношению к старцу. «Буду трудиться, - думал я, - надорвусь, ну и пусть - не подымай так рано, не заставляй работать там, где мои силы слабы». Словом, появилось недовольство и раздражение. Окончил ли я работу по очистке двора - не помню, но я не заболел после этого и жив до сего дня. Боролся ли я тогда со своею раздражительностью, точно не знаю, но во всяком случае я часто укорял себя за такое исполнение послушаний и старался быть прилежным. Мой старец жалел меня и жалел не так, чтобы всецело выполнять мои детские прихоти, а прилагал усилия для искоренения худых привычек и насаждения вместо них добрых. Словом, он стремился воспитать меня в христианских добродетелях. Одною из излюбленных добродетелей, к которой приучал меня мой старец, была помощь нуждающимся. Мне был поручен круг добрых людей, которых я должен был обслуживать, а именно: доставлять им пищу, ежедневно приносить воду, заготовлять дрова и т.п. Это послушание я исполнял с радостью.

Кроме обычного послушания я нес труды при храме во время богослужения. Я был старшим иподиаконом. Архиерейская служба меня очень интересовала. Пытливый ум и жаждущее сердце не давали мне покоя. Мне хотелось всё знать: что к чему и какое значение имеет то или иное действие архиерея во время богослужения. Для разрешения этих вопросов и удовлетворения пылкой души я обращался к книгам опытных литургистов и тех, кто хорошо был знаком с архиерейскими службами. С помощью
книг и своего личного наблюдения я изучил все особенности епископского служения, и мне стало легко, легко. Теперь оставалось только провести узнанное в жизнь, то есть осуществить все это на практике в кафедральном соборе. Задача была нелегкая. Прислуживающий за архиерейским богослужением персонал, состоящий из мальчиков, мало был сведущ во всем том, что я хотел осуществить на практике. Сами они почти ничего не знали и, конечно, не могли научить других. Всякий раз, когда надо было совершать малый или великий выход за Божественной литургией, в алтаре создавалась суматоха и не было никакого порядка в исхождении из алтаря в церковь к архиерейской кафедре. Выходили, кто как хотел и кому как случалось. Словом, не было стройности и благообразия, а от этого терялась прежде всего красота и, главным образом, молитвенная настроенность. Все это надо было устранить и обставить архиерейское богослужение торжественностью и благообразием. К осуществлению намеченной цели я приступил с большой охотой. Я стал собирать мальчиков и объяснять им, как и что надо делать во время архиерейского богослужения. Каждому мальчику я определил место и дело. Мои труды увенчались успехом: архиерейская служба приняла надлежащий вид. Теперь всё было по чину и благообразно.

Забота духовного отца-епископа обо мне не ограничивалась тем только, что он определял меня на служение при себе и при храме. Она простиралась и далее. Владыка желал, чтобы я не только исполнял служебные обязанности во время богослужения, но и научился бы произносить проповеди. Его желание было встречено сочувственно с моей стороны, и я впервые вышел на амвон проповедовать. Это было, как мне помнится, в день памяти преподобного Варлаама Хутынского. Первая моя проповедь заключалась в пересказе жизни и подвигов преподобного Варлаама. Проповедь, конечно, была полна недостатков. Во-первых, она была очень продолжительная, во-вторых, наполнена множеством повторений союза «и» и неправильных оборотов речи. Вполне понятно, что с такими недочетами мой детский лепет мог произвести в слушающих только скуку и томление и, видимо, желание, чтобы я быстрее закончил свою речь. Но я не робел от этих недочетов, а, наоборот, горел желанием говорить проповеди. Способности и знания мои были невелики, но велико было желание научиться говорить с амвона.

Владыка благословил меня пересказывать жития святых в церкви ежедневно, и я всякий раз, когда совершалась Божественная служба в будние дни, приходил в храм и после окончания Литургии пересказывал верующим житие того или другого святого. Так я трудился изо дня в день в течение нескольких лет. Верующие стали с любовью слушать мои проповеди (пересказы) и ради моей прилежности и усердия прощали мне многие недочеты и корявость языка. А недочетов было много. Помнятся мне и теперь некоторые ляпсусы в моем языке, которым приходится только улыбаться и удивляться, как я мог допускать такие несуразицы. Однажды я говорил проповедь о каком-то святом и употребил такое выражение: «Святой до того подвизался, что у него остались одна кожа да кости». А в проповеди о пророке Илье я, в порыве восторга, сказал: «Святой пророк Илья живьем был взят на небо». Довольно долго я не мог определить, к какому роду относится слово «яблоко» - к среднему или к мужскому, и поэтому в проповедях я старался использовать слово «яблок», то есть в мужском роде. А на смену многочисленному союзу «и» я стал использовать другое: «и вот». И это «и вот» в проповеди я мог использовать даже 50 раз. Наречие «теперь» я произносил как «теперя». Словом, недочетов было много, и они неприятно резали слух интеллигентным прихожанам.

Однажды Владыка дозволил мне во время поздней Литургии изъяснить символическое значение архиерейских одежд и Божественной литургии. Это было для меня поощрением. Я хорошо подготовился, но все равно сильно волновался. Раньше я говорил перед небольшим числом людей, а теперь мне предстояло держать речь перед многочисленным собранием верующих. Я вышел на кафедру (так меня благословил Владыка) в сопровождении нескольких иподиаконов, несших архиерейские облачения, аккуратно сложенные на блюде. Я взглянул на народ и дыхание мое перехватило, сердце забилось и язык мой «прильпе к гортани моему». С минуту я стоял молча. Казалось, все вылетело из моей памяти. Но неожиданно все во мне успокоилось, страх исчез, и я начал изъяснять верующим символическое значение архиерейских одежд, а иподиаконы наглядно стали показывать то или иное облачение. Конечно, и в этот раз мною много было допущено ошибок в оборотах речи, но народ мало обращал внимания на это: верующие ценили мое дерзновение и добрый почин в предпринятом деле и поэтому слушали с усердием. Так было положено начало моим проповедям за поздней Литургией.

В этот период жизни мне приходилось сопровождать своего духовного отца в его разъездах по епархии, что особенно радовало меня и обогащало мою душу. Разъезды по епархии были сопряжены с трудностями. Вместо обычного транспорта (машины или лошади), которых не имелось при архиерейском доме, мой старец предпочитал пользоваться своими собственными ногами и совершать путешествие от архиерейского дома до вокзала пешком. А расстояние это было сравнительно большое, примерно четыре километра.

Помнится мне, как мы должны были в темную зимнюю ночь идти через весь город до вокзала, чтобы пригородным поездом выехать в Саракташ осмотреть молитвенный дом. Из архиерейских покоев мы вышли только вдвоем. Была глубокая ночь, и на улицах города не видно было никого. Кругом царила мертвая тишина. Для большей безопасности мы вышли на центральную улицу, которая тускло освещалась, и пошли в направлении к вокзалу. Дорогой мы вели духовную беседу и затрагивали кое-какие вопросы, относившиеся к церковной жизни. Снег поскрипывал под ногами, а внезапно налетевший ветерок поднимал снежную пыль и уносил ее вдоль улицы. Опасности какой-либо мы не чувствовали. Мы прошли уже несколько кварталов и приближались к самому центру, как внезапно впереди себя мы увидели несколько крепких парней, дравшихся между собою. Обойти их было уже поздно. Мы решились рискнуть, и этот риск едва не стоил нам жизни. Едва мы поравнялись с ними, как один из парней, словно ястреб, набросился на Владыку, схватил его за горло и стал душить. Словно огнем обожгло мое сердце. Необычайное мужество овладело мною. Страх пред угрозою смерти исчез. Размышлять было некогда. Надо было действовать очень быстро и смело. Мгновенно моя рука схватила кисть этого парня, и я отбросил его от Владыки. Было ли что-то пугающее в моем взгляде и действии - не знаю, но парни отступили, и мы продолжили путь. Так мы миновали опасность.

Пригородный поезд отправлялся в четыре часа утра, поэтому мы не пошли на вокзал, а решили остановиться в доме знакомых матушек, чтобы немного отдохнуть, а рано утром отправиться в путь. Так мы и поступили. Отдыхать нам пришлось недолго, но мы благодарили Бога и за эти часы покоя. Утром поезд вез нас в Саракташ. В вагонах поезда было неуютно. Люди размещались со своими поклажами, кто где мог и где попало, а табачный дым густою синевою клубился по всему вагону. Все это приходилось терпеть.

В Саракташ мы прибыли днем. Нас встретили. Слегка обогрели чаем, а затем провели в молитвенный дом. Это было небольшое помещение, в котором могло поместиться человек пятьдесят молящихся. В жизни общины не наблюдалось крепкой спаянности: верующие были недовольны священником за его бездушное отношение к службе и к нуждам прихожан. Явление печальное. Владыка успокоил верующих словом назидания, пообещал прислать им священника усердного к службе и примерного в жизни. В Саракташе мы были всего один день. Вечером мы уже возвращались поездом в Чкалов.

В моей памяти ярко запечатлелось одно событие из жизни Кафедрального собора. Это было летом. Одна матушка из певчих сохраняла в своем доме местночтимую икону Божией Матери «Утоли моя печали», которая некогда находилась в Свято-Успенской обители г. Оренбурга. Хранимую святыню она решила пожертвовать в храм. Владыка с радостью благословил намерение матушки. В дом благодетельницы были посланы люди, которые с благоговением и честью принесли святыню в храм. Духовенство во главе с Владыкой вышло Ее встречать. Какое-то необычное и неописуемое чувство появилось в моем сердце. Мне казалось, что Сама Пречистая грядет в Церковь Божию. Благодатная сладость и радость наполняли мою душу. Из очей моих хлынули слезы умиления. Хотелось плакать и плакать от внутренней радости. Так благоволила Пречистая посетить мою душу особой милостию.

Служение в сане диакона. Блаженно это время! (1945-1947 годы)

Мне было всего восемнадцать с половиной лет, когда я волею Божией был рукоположен в диакона. Мое лицо не имело ни усов, ни бороды. Своею моложавостью я более походил на девушку, чем на юношу. С внешней молодостью сочеталась и внутренняя юность души. Во мне всё горело и пылало, и мне хотелось всё более и более пламенеть. Хорошо помню, как мысли мои и сердце после рукоположения наполнились благодатным огнем, который воспламенял меня любовью к Богу, а ум занимал богомыслием. Блаженно было это время! Когда я впервые приступил к дьяконскому служению за Божественной литургией, то во мне всё загорелось, и я готов был оставить эту земную юдоль и соединиться с небожителями. Трудно передать на бумаге всё то, что я испытывал внутри себя в эти дни. Это останется ведомо только одному Богу да мне. На третий день, когда я служил с новорукоположенным священником Вениамином Божественную литургию, в самый момент пресуществления Св. Даров я почувствовал, как какая-то невидимая таинственная пелена овеяла нас, и я увидал, как бело-фиолетовые огоньки с небольшим треском снизошли на хлеб и вино. Сердце мое наполнилось неземною радостью. Слезы умиления оросили мои ланиты. От обилия слез я с трудом мог произносить просительную ектенью. Едва окончив Литургию, я быстро поспешил к своему старцу и поведал ему виденное. Владыка пришел в удивление и сказал: «Никогда я подобного не встречал», и на этом разговор наш прекратился. Это явление настолько поразило меня, что я о нем размышлял везде: и в пути, и за столом, и всякий раз, когда я выполнял какое-либо послушание. Это явление согревало меня, мой духовный организм своею небесною теплотою.

В течение 40 дней непрерывно я служил за Божественной литургией. О, как блаженны были эти минуты! Они неповторимы в жизни. Помнится мне, как я, прежде чем потребить Св. Дары, орошал их горячими благодарными слезами и просил у Господа спасения себе и всем людям. Это было время, когда Господь, независимо от дел человеческих, сообщал моему недостоинству Свою благодатную силу, чтобы она всегда служила для меня надежным якорем в минуты волнений и обуреваний...

Продолжение следует.