Верю в светлую глубину жизни

Дневник писателя Михаила Сизова.

Начало см.

В осенних выпусках (№№ 9 и 10) журнала «Лампада» мы уже опубликовали две части Дневника писателя и журналиста Михаила Витальевича Сизова. Здесь публикуем третью часть.

Михаилу Сизову 60 лет, он член Союза писателей России. Автор книги очерков «Белые платочки. О женской доле и Божьей воле», фантастического романа «Сущник». Более четверти века Михаил Витальевич работал заместителем редактора Православной газеты «Вера-Эском», выходящей в Сыктывкаре. Работает в редакции и сегодня, хотя живет в подмосковной Балашихе.

Михаил Сизов родом из беломорского поселка Золотец, что в Карелии. В 1988 году окончил факультет журналистики Санкт-Петербургского университета. В 1990-м переехал в столицу Коми Республики, работал в газете «Молодежь Севера». В 1991 году перешел в редакцию «Вера-Эском», где его студенческий друг Игорь Иванов по сей день редактор.

Эти дневники Михаил Сизов прислал редактору газеты «Благовест», конечно же, не случайно. Ведь Антон Евгеньевич Жоголев - также его давний друг еще со студенческой поры. И в тех местах Дневника, где речь идет об Антоне или упоминается А.Ж., речь как раз о редакторе «Благовеста».

Мы публикуем часть Дневника, которая охватывает самый драматичный период - поиска смысла жизни, обретения веры в Бога. Эти напряженные поиски для Михаила как раз в начале 1990-х годов увенчались подвижнической работой в газете «Вера-Эском». О том, как сложен и драматичен был его духовный путь, повествует он в дневниковых записях. Эти его духовные поиски проходили на фоне больших перемен в жизни страны, вызванных перестройкой и последующим распадом СССР...

Новоторжский Борисоглебский монастырь в Торжке.

Начинаются записи в Торжке, куда Михаил приехал по приглашению создававшегося в ту пору (временно - в помещении Борисоглебского монастыря) Всероссийского историко-этнографического музея. Жизненные и духовные коллизии автора накручиваются настолько остро, что дневник читается на одном дыхании…

26 сентября 1990 г. (г. Торжок Тверской области) Мне хорошо здесь. Люди показались поначалу злыми, но понял: я сам такой, и теперь не надо корчить добренького снаружи, а носить внутри. Ненарочитая грубоватость - это экономично, не надо расходовать, потеть добротой. И люди, я обнаружил, понимают, принимают за своего. Русские. Нина Аркадьевна - старый «архивный хомяк»... Но не только от этого хорошо. Я занят интересным делом. О, история! Поневоле вживаюсь в то время, за сухими указами и «ордерами» духовной консистории, Единоверческой церкви вижу... и живу. А здесь космос, и я вращаюсь по правильной орбите... барабаны церкви - колеса скрипят. В геометрии здешних куполов-эллипсов я гипотенуза, однозначно геометрически доказываемая.

27 сентября. Я ехал сюда, не очень надеясь сразу устроиться в музей и даже не веря в более далекую перспективу... Но приехал. Я свободен. И это не тривиальная свобода выбора (например, передвижений), а свобода сильной воли, свобода осуществлений. Мне вот уже 30 - страшно подумать, но и преимущество: я достаточно зрел, чтобы заняться всяким делом, лишь захоти. Достаточно образован, чтобы талантливо проявить себя на всяком поприще. Талант - это норма, говаривал я в университете. Тогда имел право так говорить, так как был благодатно молод. А сейчас - потому что зрел. Мое костное чувство: так, наверное, ощущали себя дворянские дети, вступая на службу. Есть образование, свет в голове - и всему легко обучишься.

Никогда не работал с архивами: сел за стол, не раздумывая, расчертил лист на четыре колонки и... целую неделю, не покидая стула. А расчертил-то правильно - это заметила старая «архивная мышь» Н.А. и оценила. Но это еще пустяк... подождите, вот я вам еще и обобщу, и напишу. Несомненно работа будет на уровне [да, потом оценили, как понимаю, вошла в научный оборот - Комм.].

Я приехал сюда сделать дело. И это не я совершаю акт... здесь космос - по глубине, проникновенности и закрепленности в теле времени... осязаемой бытийности, которую обозреваю я, живя в 1829-1917 годах чужими моими жизнями. Но акт этот совершается моим «я» неким... сущностным приказом.

Скала каменная недвижимая и безсловесная умеет приказать: не иди дальше, лоб расшибешь. А есть иная скала - не менее твердая, осязаемая - сущностная, которая приказывает, наоборот: «Иди!» Это другая скала - бытийная.

Солдат, думающий только о своем долге - он уже в Боге. Он и в рай попадет, даже если ничего не читал про Бога. Он стоит на твердой скале, сущностной.

Достаточно быть «в скале» даже по делам своим, но следовать космической воле и замыслу Бога - и уже в Боге. Это не пантеизм, другое.

1 октября. Служебная комната краеведческого музея в Торжке, чучела зверей на шкафе, разная антикварная мелочь на столе и - машинка с заправленным листком: «...но вдруг средь шума и движенья».

- Прошлый директор, Нина Аркадьевна, преданная была всему в музее, а нынешняя наша стихи пишет, вообще-то она литературного уклона, ей музей не так уж очень, но знающая, - говорила старушка, билетерша музея. Провинция... Зато «средь шума и движенья...»

На церковь необитаемую электронные часы повесили - и те врут на 40 (!) минут. Зато звезды на небе «правильные», как в детском учебнике географии: точками обозначены созвездия, схематически, рисунком, без путаницы «лишних» звезд. Обычно Большую Медведицу не сразу и найдешь в рое попутных светил. А тут... никогда не видел Кассиопею такой: контур W на грифельной доске неба, и всё...

Всё как-то здесь правильно, всё по детскому учебнику. Просто и ясно. Уютно.

Наступило 1-е октября. На вокзале, в ожидании 3-хчасового поезда - на Ленинград. День был очень долгий, хотя встал поздно. Переход на «зимнее время», прибавок лишнего часа - не в счет.

Впервые подумалось: м.б. зиму дома побыть, с Нового года, в районке поработать? Это как этап. «Вернуться» к началу, оплотниться, в чем-то затвердеть. И с родителями (подумай реально) когда еще поживу? И район свой плохо же знаю - надо отдать дань «малой Родине».

...Всё, последняя папка, с цифрой «1917». Неделю работал с архивом, в голове - целый мир. Как бы не растрясти его в дороге...

Про дом в Золотце раньше и подумать не мог... Теперь свободен.

Четыре года назад я женился. Большой или малый срок? Можно сравнить с пребыванием в университете с 1-го по 4-й курс. Тогда не дотягивает, хоть и много взял в себя, внутренне «вытянулся», но не в такой уж мере... Впрочем, во времени я так же ориентируюсь, как в городах. «Торжок больше, чем Сыктывкар?» - как-то поставили меня в тупик. Это как посмотреть. По площади? [В Сыктывкаре] Дорога от дома до редакции, вниз до Главпочтампта, вверх до Дома книги, а за редакцией, дальше, до дома на Пушкина. Этакий «крест» с двумя перекладинами по 20 минут пешей ходьбы. Здесь [в Торжке] тоже всё рядом, но насколько же этот городок больше, целый мир. В Сыктывкаре мне пойти некуда. И здесь, в принципе, тоже. Но там надо куда-то пойти, а здесь не надо.

Даже на вокзале здесь нет ощущения покинутости, только вот ноги сырые, негде высушить. Ноги должны быть сухими - вот первая моя торжокская заповедь.

13 октября. Сыктывкар. В часовне Стефана Пермского. Снежок идет, прячусь. Шел по улице села Иб [Ыб - по-коми] как пьяный - от широты тутошней земли, высокого неба, доброты (о. Iоанн, Алексей Михайлович Попов - бывший звонарь, древний, ходить не может, руку безпалую подал, в глазах благодарный блеск, что вспомнили о старике...), шел и встретил настоящего пьяного, классического - с бутылкой в кармане, шатающегося. Поздоровался со стариком от полноты чувств. Он взял меня за руку и долго стал что-то говорить на коми языке, я искренне поддакивал, хотя ничего не понимал, округливал глаза, цокал языком. Мне и не нужно было понимать слова - всё и так ясно. Потом, прощаясь, сказал: «Енмогыщ», - что означает по-коми «Бог в помощь».

- Бог... есть! - выпалил он по-русски даже с каким-то восторгом.

Ехал в Иб на автобусе, смотрел на несущийся, как по воздуху, наверху частокол леса и думал о Золотце. Вспомнились ежедневные автобусные поездки в город, в школу, в 9-10-й классы. И ведь многие мысли-чувствования (большинство из них тревожные - о будущем) были вот так: из окна автобуса, трясущегося по лесной дороге.

Сегодня взглянул в зеркало: что-то я похудел.

В Покров день до обеда - осень, а после - зима. Наконец-то. М.б. зима покроет мои тревоги?

18 октября. Любовь - мост между людьми? Мост строят, ремонтируют, он стоит на каком-то основании. На каком? Веры в жизнь? А подумай о смерти. Кто будет молиться здесь, когда твоя душа станет отделяться от тела; кто будет встречать эту душу там? Любящий и любимый - там и здесь. Это одна из опор моста. И между людьми, и между жизнью и смертью. А молиться обо мне надо будет, ой, как надо...

Сегодня установил у Анны Сивковой мебель (переехала в общежитие), на стол установил проигрыватель, включил песни «Аквариума». А я ведь от неорганического иду, сначала были камни Островов, а потом уж... Слёзы по растрескавшейся каменной пустыне, говоря высокопарно. И вот уже чуть выше уровня монад - творителей предметности - и не поднимаюсь дальше, мне и здесь хорошо, я радостен в этом. Аквариум и есть.

Возвращался вечером от Анны Сивковой: рюкзак за спиной, сумка на плече, в руке пустой посылочный ящик - размахиваю им, и будто кто-то моими ногами размахивает - лечу как стриж, волнами, подпрыгивая. Мигом до дома домчался. Сила.

Какой же бездонный смысл я улавливаю (много лет уже) в этом танце-плясе? Какой (фаворский?) свет проступает за бирюзой, аквамарином оставленных полунощных городов, летних и теплых, в которых я в детстве любил бывать? А есть ли он? Вот искушение... остаться там и вечно стремиться навстречу этому свету.

Одно скажу точно: здесь молитв не требуется - ни своих, ни любимых людей. Дальние странствия приманят, пуповину любви порвут. А вот это и привлекательно: один, совсем один, в комнате с выбитыми черными окнами, за которыми ночь. Сидишь на чемодане, а в нем есть «шанс, в котором нет правил». Раскроется чемодан, этаким жуком раскроет твердые крылья - и летишь, черные пространства тебе не помеха. Тьма «фаворским» светом лучится - чего бояться-то. Обман? Но об этом все равно не узнаешь - вечно будешь стремиться навстречу.

Комната с огрызками стекол в окнах, газеты на полу, клочьями со стен сорваны, табурет и чемодан. За окнами мрак. А я никуда и не полечу, нашли дурака. Буду сидеть на табурете.

Когда отрываешься - вот это и привлекательно. Ужас-восторг. Тяжелые жернова в темноте скрежещут. У-у-у... Это больша-ая мощь. Ну и что, что эта мощь - не я? Я рядом, я с ней. Я тут как бы и не интересен себе, да я и не нужен, нет меня. А раз нет меня, то я себя осознаю не собой (меня же нет), а - единственно что осталось - мо-ощные жернова. У-у-у... Я мо-ощь, когда меня нет.

Господи, спаси и помилуй, ведь я не придумываю...

30 октября. Первый поцелуй двуперстием (в лоб) был воздушный, второй - ткнулся мокрым носом в левое плечо, а третий...

- ВАМ не надо молиться, - метнулся ко мне весь в черном, бородатый молодой федосеевец, который словно дежурил близ дверей в храмовой полутьме с редкими мерцающими свечками. Электрическое освещение, видно, здесь не используют. А я-то знал - при входе заметил табличку со словами о запрете здесь молиться людям иной конфессии. Но рука непроизвольно поднялась...

- Что случилось? - бросилась ко мне А.С. (она не остановилась у дверей, как я, а ушла чуть вперед, успев быстро по-старообрядчески перекреститься). Потом уж она назвала их - старообрядцев федосеевского согласия - «угольниками», потому что людей было немного, но все разбрелись молиться кто куда, по углам. За спиной скрипнула дверь, вошел еще один федосеевец-молодец, поклонился в пояс первому и скрылся сбоку в чулане, там зажегся электрический свет. А храм медленно оживал языками свечей - старушка обходила углы со своей свечкой, зажигала. И все равно в храме сумрачно.

Да, им лишних людей не надо - один за десятерых молится. Знают толк. Если у них сверхзадача сдвинуть мир ото зла к добру, то для этого толпа не нужна, «спецназ» действует. Поморцы в Преображенской церкви - те другие. Мужики в сапогах, кафтанах, с бородами лопатами и треугольными носами. Пожилые женщины в черных платах и платьях-сарафанах. Их и старушками-то нельзя назвать - ум лучится из глаз. Сидели в церкви с А.С. на лавках, ожидали Хвальковского^[1]. Тишина, кругом иконы, даже за спиной тесно от икон - они рядом, впритык. Из правого притвора доносилась речь пожилой женщины, которая ворковала над очень старой Дарьей Гавриловной [тетя Анны Сивковой, ее 10 лет назад видела - всё такая же, судя по описанию]. «Вы уж постарайтесь не умирайте», - с чуть деланной жалостливостью говорила женщина, говорила про огурчики и картошку, которую Бог дает, родит на участке, так что с голоду не опухнем по нОнешним временам, ну и прочее... Говорила женщина, подделываясь под эту старуху, для которой одно-то и осталось, как умереть пристойно... Сюсюкала над Дарьей Гавриловной как над ребенком. А у той глаза умные и реплики разумные, и голос крепок, чист. И подделываться ей, наоборот, приходилось под эту сюсюкающую женщину.

Михаил Сизов в одном из своих походов по таежным рекам. 2015 г.

А.С. говорит, что с этой Дарьей Гавриловной никто не сравнится в знании Богословских предметов, разве что сам Хвальковский. Пришел он, интеллигентный по-московски, этак округло, без СПб-ской холодности. Потом была панихида по его отцу Василию, ушедшему 10 лет назад, и лития сразу же после. Полтора часа стоял чуть в стороне и тоже как бы молился (крестился языком во рту - зековским способом). Справа молилась А.С. по-старообрядчески, и еще правее, в притворе - старообрядцы, шесть человек. Маленькие домотканые коврики квадратами на скамьях и табуретах - для земных поклонов. Старикам-то трудно: наклонился, прикоснулся ладонями к подрушнику, вот и весь поклон.

Это очень серьезно... Будто наждачными ладонями провели по тебе, счистили грязь. И внутри как-то всё окрепло. Терпко.

Началось с быстрых поклонов и молниеносных крестных знамений, потом несколько утомительное последование канону, стойкое предстояние, и вдруг - легко... как дерево рубишь, мышцы ноют, и хочется, чтобы они больше и больше ныли... В таких-то кафтанах и с топором ладно управляться, и креститься, поклоны Богу бить.

Как-то без уставности в голосе, обыденно обращались они к душе Василия, будто видели покойного перед собой, и верилось, что попроси они загробного обитателя, и тот замолвит словечко, Россию нашу, мать нашу страдающую, спасет.

Но не только это общение было, но и Хвала Богу - ангельское пение как установилось под сводами само по себе, и Хвальковский, и Дарья Гавриловна со светлыми лицами иногда отрывались, отходили в сторону, ко входу - мол, с пришедшими другими поговорить (те, что-то выяснив, уходили), но им самим это было надо, словно бы оторваться от молитвы и со стороны убедиться: вот молитва «сама» возносится к Богу, а мы, мол, только с боку припёка... Вознестись до такого одухотворения в молитве и еще большего одухотворения достичь можно лишь оторвавшись от молитвы, «прекратив» ее и с содроганием радости осознать, что тебя уже самого возносит... Помимо этого детского желания подсмотреть чудесность совершаемого (дети любят заткнуть уши, отпустить, затем снова заткнуть) здесь и кротость, смирение, которое могло бы показаться деланным, искусственным, но опять же эта детскость...

Окрепло сердце, и с радостью вышли мы оттуда. Хвальковский одарил всех (на мою долю тоже) гостинцами. В белом пакете завернутые отдельно в белую бумагу пшеничный батон, яблоко, коробочка с яблочным джемом, огурцы... Батон!

Помню, как в детстве мы брали с могил на кладбище размокшие пачки с галетами-печеньем и ели. Невкусные были, пресные. В этой пресности, в этой бедности - Россия ты наша, Матушка... А тут и не Россия - Русь! Как крепка и несгораема она была! Хотя потом и горела в скитах. Что там татарское иго - сам сатана бы ее не сгубил (свят, свят, свят). Ей помогал Бог, вот что... Притом реально, физически.

Москва - все-таки Россия пока еще. Это в центре засилье люмпенов, образованщины. А на окраинах... И видел это не только в Преображенском монастыре, на Рогожском кладбище (нашли там величественный могильник купцов Морозовых, лежат старообрядцы под чугунной крышей - никакие революции не поколебали, до сих пор Морозовы туда ложатся, последнее захоронение 1973 г.), и не только в Даниловом (нашем) монастыре, а видел окраины первопрестольной, которые по-русски провинциальны, будто прилеплены к городу Рязань, Тула, Калуга... - с боков. Защемило сердце, когда в автобус заскочил паренек... в фуфайке.

Когда еще ехал из Шереметьева на м. «Речной вокзал», почувствовал русскость, округлость пейзажа, тополей, домов... Какое там почувствовал - ехал и через оконное стекло впитывал! Голова закружилась как от дыма с голых осенних полей. Перевожу взгляд на лицо старой московской интеллигентки (не путай с СПб!) - и тоже плывет голова от вещественного сознания знакомости... И снова - на землю за окном, на поля, перелески, на небо... Вот-вот, на небо! Особый русский космос, а головокружение - от ощутимости его. Ведь когда взбираешься по лестнице, бросаешь взгляд вниз и видишь всё «придумано» маленьким, как нарисованную картинку - это не то. В детстве [забираясь на верхотуры] я всегда настраивал глаза таким образом, чтобы не свалиться вниз, не испугаться. Но когда неосторожно глянешь «по-настоящему» и физически ощутишь свою малость в пространстве - тогда-то голова и кружится. Вот так - реально - ощутил я русский космос здесь.

Этих 30-ти минут от Шереметьево было достаточно: можно заворачивать и возвращаться в Сыктывкар. Поездка «окуплена».

Жили мы в ДАСе, вспомнил Татьяну Вариводу, но как-то по обязанности: надо было вспомнить.

Праздник в редакции газеты «Вера-Эском». Фото 1991 года. Слева - редактор Игорь Иванов, справа - зам. редактора Михаил Сизов. В нижнем ряду справа - Анна Сивкова.

[В Таню я был влюблен на абитуре, где-то в архиве лежат два билетика на концерт «Машины времени», на который не удалось сводить ее из-за Антона, у того самого была история... Таня, как и я, провалилась на абитуре и поступила в МГУ, вышла замуж за геолога. Встречался с ней в огромном обежитском комплексе Дом аспиранта и студента. Наш «гоп-коллектив» жил там во время ответного визита к нашим новым друзьям с Московского журфака (в 84-м году?). Там же в ДАСе я получил шрам на подбородке - началось с того, что дал по физиономии какому-то парню, который ломился в комнату к девчонке из Мурманска, против меня набежала толпа, откуда-то появились наши ленинградские, началась массовая драка в холле. Тому, кто подло, исподтишка врезал мне по подбородку (он поначалу под дежурного по этажу косил, был с красной повязкой на руке), я, похоже, ударом ноги руку сломал, когда он защитный блок ставил. Наутро видел его с культей замотанной. До сих пор не знаю, достаточно ли это для сатисфакции. «Встретишь Саида, не трогай его, он мой».]

ДАС. Убогое житье студентов. Маша (подруга А.С.) в застиранном халатике.

Вспомнилось студенческое... Какая-то щемота, которая тащила меня за шиворот куда угодно. И такое тоже привез из Москвы.

8 ноября. У Б. Зайцева об афонском монахе: «...слегка воспаленные безсонницей глаза - очень духоносные». Монахи постоянно не высыпаются - молятся, предстоя Богу. Вот и в Преображенской церкви у Хвальковского подметил я «большие глазницы», «тяжелые глаза» - как писал на своих фресках Феофан Грек (видел в Новгороде). Низкие веки - я это почувствовал, щекотное место - откуда ресницы растут, где кромка кожи слезоточит, соприкасаясь с умными глазами. Не так ли и мы - кожаные и костяные люди - начинаем слезоточить, соприкасаясь со Смыслом и глубиной живительного добра Духа Святого? Хотя в жизни всё просто может объясняться: тяжелые очи - от безсонницы.

И еще об округлости Москвы, тамошних людей и природы. Круг - самая такая форма, которая имеет самый «центральный» центр. В треугольниках и прямоугольниках центр менее выражен, поскольку в них нет равноудаленности периферии. А на окружности до центра везде одинаково. Не потому ли такое было чувство, что здесь, в «круглой» России в любом месте может произойти что-то существенное. Там я чувствую прикосновение мира и спиной, и грудью... даже пустячное событие осознается «шершаво», цепляется за ум. А здесь, на Севере, мне «дует» только в один бок.

Сегодня пришлось заночевать у А.С., и опять кошмары. Хожу по своему дому в Золотце, по деревянным половицам, говорю с кем-то из родных. И вдруг дом закачался, словно поплыл по морю. Ужас непередаваем... Дом оторвался от земли и полетел. В окно я видел удаляющуюся землю. Летели сначала над болотом, над ЛЭП. И вот дальше, дальше... Холодок внутри - то ли от ужаса, то ли от восхищения. Пространства, облака, обширный мир. Приземлились в какой-то деревне или в райцентре. К нам люди отнеслись как к погорельцам, с сочувствием. Вполне могли бы заночевать в доме, который перенесся вместе с нами - в нашем, родном доме. Но устроились в гостиницу.

Второй сон. Штурмовали расположение врага. У входа мы (просто «мы») наткнулись на сверхсовременный танк. Чудо техники. Остальные побежали дальше, а я, ухватившись за торчащий ствол пулемета, вскарабкался на лобовую броню и скользнул вниз, через круглый люк. Удивился, какой танк внутри большой. Бежал внутрь его - не знаю, какой порыв увлекал туда: желание захватить эту махину или просто любопытство. На дне - водительское сиденье с мутным стеклом напротив - улицы через него не видно. Миновал несколько колен-переходов и уперся в железную дверь. Понял: там на низкой тахте лежит ОНА! Даже не притронувшись к железной ручке, бросился наутек. ОНА меня преследовала! В какой-то комнате заперся, но дверь была ненадежна, уже валилась под ударами. Я выхватил перочинный нож и замахнулся, готовый... Мелькнула мысль: а ведь я не знаю, кто за дверью. Но больше занимало другое: лезвие моего перочинного ножичка было слабым, хлябало на рукоятке. Таким лишь перья очинять.

Чем-то последний сон напомнил мою «битву с сатаной в холле студенческого общежития на Кораблестроителей». Тогда был паритет. Теперь силы неравные. Тогда он был закован в металл, но я имел свободу действий. Теперь я проник за железную оболочку, но оказался как бы в плену.

Одно осталось неизменным: я не видел его лица!

Тогда я боялся не победить его. Теперь боюсь просто его.

Да уж я не сдамся.

9 ноября. Маленький опыт: включи современную рОковую «музыку» и... завой. Потом можно выключить проигрыватель, он уже не нужен - а выть продолжай, меняя тональность, как подсказывает нутро (чрево). Вслушайся животом: какие объемы пространственные проявляет из воздуха это «у-у-у...» Как сгущается посредством колебания, тембра это пространство, как начинают проступать телесные контуры... Вот-вот! ОН сейчас появится перед тобой из НИЧЕГО!..

Самое страшное - у меня есть способность угадывать «нужную» мелодику этого «у-у-у...» Это очень просто - надо только довериться своему животу, который сам поведёт, разделывая тушу бытия на части, прорубая коридор к жилищу сатаны <ОН назван, он н-а-з-в-а-н, ОН!.. озноб и скрипы - шумы в пустой квартире лавиной в уши!> сквозь космос, который преодолим, если его метры и парсеки размазать колебанием, тембром этого «у-у-у...»

Звуковая пентаграмма.

Хожу по квартире и всё крещу... Мое нутро (чрево) изощрилось, но и голова упрочилась. Деталь: ходил и зашел в туалет, случайно задел банку (аэрозоль) на полу, покатилась - будто мышь побежала на меня... Конечно, озноб. Конечно, сразу в боевую стойку. Но! Стойку принял верхнюю - против нападения сверху, а не снизу, откуда «бежала мышь» (за ней следил лишь боковым зрением). Я защищаюсь от слона, даже если нападает мышь. И правильно делаю: пусть мышь грызет ноги, а я пока встречу удар и хлопотанье черных крыльев сверху - отемняющий бросок на голову. Уже рефлексивно знаю, откуда, из какой точки ждать... Господи, помилуй.

Вот уже ночь, 3 часа, а попробуй ляг... Опять слоняться, или читать устроиться, боясь шевельнуть страницей? За крест пречистый и охраняющий держись - и спокойно глаза закрывай. Эти опыты с «музыкой» до добра не доведут.

10 ноября. «Здесь, на Севере, дует в один бок», - так сказать - сказать мало. Здесь (хе-хе...)ментальность скудная. Заглянул в черновик рассказа про «многотиражку» - даже там образы брызжили под пером, а здесь - застывший жир, как на забытой сковороде.

18 ноября. Но север северу рознь. Вернулся из Усть-Цильмы. Старухи крепкие, даже не столь старые женщины - в плюшевых кацавейках, в сарафанах до пят, в больших платках. Пар изо рта - у людей и лошадей. Лица московитские и вольноновгородские. Эти люди - русичи, пришли сюда и пошли дальше по берегам Печоры еще до образования Российской империи. Не знали ни татарского ига, ни крепостного права. И наш технократизм их коснулся поздно - до 50-х годов тракторов не было, на конягах пахали. Да и другие машины сюда, наверное, не завозили, ездить-то некуда.

Старообрядческое кладбище. На многих крестах иконки целые - упрятаны в выдолбленные квадратные ниши. Много «столбиков» [столбцов, часовенок - по-местному] вместо крестов - стоят как скворечники, накрытые крышами, вместо входных отверстий - ниши с иконками.

Иван Васильевич с Пижмы, из села Замежное. Всё засматривался я на него во время съезда устьцилёмов, так уж засматривался на родного такого, так уж гляделся в него, как в зеркало. На бородатого такого, с носом русским и глазами русскими. На лицо его открытое как лопата - так что и он приметил меня, по-доброму смотрел, и на следующий день в толпе делегатов и гостей взглядом отыскал. Знать, отразилось и во мне («а, ну-ка, сынок, собирайся...» - и соберусь, и пойду... хоть на смерть да с радостью - представлялось). Знать и это мое. «Коренной», - услышал сказанное А.Н.

Да уж куда коренней... Название для «обчества» придумывали. Варианты предложили: «Зори Усть-Цильмы», «Истоки», «Землячество Печоры», «Новгородская слобода». Еще лучше: «Устьцилёма»! А самое коренное: «Печорская Русь». Но тут встает Иван Васильевич: «Русь При-пе-чор-ска-я!» Так и припечатал. Имея в виду, что не только по Печоре русичи сидят, но и по р. Пижма, по р. Цильма, даже в Ненецком округе есть.

Наряды усть-цилемских женщин... Опьянел я, на этих красавиц глядя. Парчовые сарафаны, рукава золотом шиты, платки из английского (индийского) шелка - трёхсотлетние, как новенькие. Боярыни. Растопило меня это многоцветие, эти необыкновенные, но такие узнаваемые, формы нарядов. Царицы-бабы.

Скрипит снег, из-под копыт алмазная пыль, возница в мохнатом совичке и молодуха - в малице от мороза прячется. И всё движется в Усть-Цильме, дымами из труб поднимается, топоры стучат, и отовсюду - Печорское раздвижье видно, просто. Здесь центр мира!

Впивался глазами, как Иван Васильевич русского отплясывал, руки по коленям сами хлопали, когда усть-цилёма в ДК свою любимую зеваху«играла»... Э-эх!

Перед отъездом ходил с И.И. на квартиру Алексея Калиновского - бывшего ярого «демократа» [секретаря Револьта Пименова^[2], нынче в религию ударившегося]. На «посиделках» были и другие «члены демократического движения»: Трудов - который во священники идти думает, Саков - по церкви скучающий... Это всё симпатично [позже будем посещать Калиновского в псих. больнице].

Летит, летит кошёвка - снег из-под копыт! Будто мир стронулся: о духе пошел серьезный разговор. Как с А.Ж. мы когда-то в коридоре общежития в мрачные совдеповские времена: «Раз мы сейчас об этом говорим - то и где-то в других местах такие же молодые люди об этом толкуют, такие же планы о будущности России составляют!»

Когда летел обратно в Сыктывкар, подумал: в моем приохочивании к церкви есть опасность фарисейства. А если тоньше: не хочу ли я переложить бремя своей совести и безпокойные религиозные чувствования на обрядовость? Ведь есть не только внешняя обрядовость, но и душевная. А мое богатство безценное, чувствование миров, чувствование их до костного самоосязания - разных, разных - то, что «неорганичностью» называл - оно вполне не сочетаться может. Вот и Усть-Цильму «почувствовал». Уж, всё - впечатана она в меня, упрятана в глубокую нишу, как иконка в крест [или в столбец?].

2 декабря. Начинаешь исправлять пороки, «включаешь» волю, да не получается - потому что серьёзности нет.

Когда мы хотим своим словом подтолкнуть людей к добру, не спешим ли мы давать им мораль? И не потому ли мы облачаем ее, мораль, в красивые одежки, эстетизируем настолько, что она становится самодостаточным предметом искусства (не отсюда ли происхождение искусства и в целом секулярной культуры?), что уже изначально примиряемся с несерьезностью людей, с их невосприимчивостью к серьезному?

А ведь встряхнуть человека, дать ему почувствовать свой позвоночник хотя бы - уже очень много. Особенно в наше время мнимостей, подделок под жизнь и даже (самое страшное) подделок под свое «я».

Прежде надо до ощупи почувствовать себя. Затем до рези в душе осознать свою греховность. После - закружиться головой над пропастью поджидающего тебя зла. И... уже довольно?

В наше новое средневековье нужны новые костры очищения.

Но прежде надо дать человеку ощупаться. Надо его ПРОСЕРЬЕЗНИТЬ. Был экзистенциализм, но он эстетизировался. Требуются другие художественные (или именно нехудожественные?) воплощения - может быть, даже «тяжеловесный» средневековый слог; «мокрые» [грязные?] образы - картофельные клубни с кусками налипшей черной земли; неказистый, но «соприсутствующий» язык Н. Рубцова, который нанизывает на одно и нашу явь, и ту - застраничную, из которой «торчит в дверях хозяйка», торчит «зеленое окно», совсем не случайно торчит «на углу Достоевский», и сам автор «торчит» - можно дотронуться; или это мое коварное «оглупление» текста, когда я писал про «йцукенгшщзхъ» - писал как на духу, без эстетизирования, почти как Блок свою «12», или то мое - про шмеля в оконной раме... Показать суть жизни, которая есть появление из ничего, через неожиданность и реальность бытия - как бы провести пальцем по ворсистому телу.

Вчера наконец-то засел за свой труд о тверских единоверцах. Торжок - далекое...

Сон. Чудовище-овчарка ростом с теленка ходит по вольеру, аж прутья трещат. Огромная левая лапа обмотана синей изолентой - чтобы с ног сбивать. На ошейнике звездочки трех цветов - знаки отличия еще с зоны, где она зеков охраняла. Вот-вот загородка упадет - взад и вперед ходит овчарка и ругается, разные зековские словечки отпускает, а то и целые тирады. А в паузах гремит непередаваемым «г-гр-ра-а-а...». От этого рыка дыбятся волосы. Я выскочил из комнаты, прислонился к двери. И как раз пришел человек в шинели без погон.

- Почему не работаешь?

Входим. Он открыл вольер - я чуть ли под стол не залез, за который, было, уселся. Но надо было садиться и стенографировать словесный поток из правого угла - глазами я туда, на овчарку, не смотрел. Знал, что за работу, что ни говори, мне хорошо платят. Проснулся с этим «г-гр-ра-а-а!» в ушах. А вдогонку донеслось:

Слова как берцовые кости -
Не проглотить...
Надкуси.

10 декабря. Был Варин день рождения. Год!

13 декабря. Буду отращивать бороду - на лице, за которое я в том числе материально ответственен. Борода нужна и директору, и сторожу, экскурсоводу, историку-публикатору, плотнику музея Единоверческой Покровской церкви. Алтарь, Царские Врата и иконостас восстановить... И на холме там ширь и космос.

Сегодня переезжаю в общежитие [на ул. Димитрова - первое мое собственное жилье, выбитое в горисполкоме для Православного журналиста новой газеты «Вера», то есть меня]. Сегодня же будет обсуждение нового редактора.

1991 год.

Среда января. Не обрушилось - потихоньку осыпалось всё внутри, камешки всякие, мыслишки и устремления. Внизу тяжелое, а наверху щебёнка да пыль.

Только сегодня и заметил. Всё бегал по редакции, телефон накручивал. Тут и информация в номер, и разговоры с людьми в пальто (заходят), и история с моей поездкой в Данилов монастырь на I Всецерковную конференцию православной молодежи. Билета не было - решили. Паспорта нет - решили. Кажется, и редактор уже отпустил... но осечка. И продолжаю снова наматывать на диск телефона.

...Ночь уже, десять часов. Дописываю материал про перепись скота в республике (душу отвел), никого в редакции. В кабинетной тишине позвонил Татаринову, бывшему заву по науке Торжокского музея. Как бы и с сомнением: обещанный дом в Торжке (показывали его), должность в музее - брехня? Да, вы знаете... Нет, я ничего не знаю. Иду домой.

В доме моем пусто. Ящики и коробки у стены составлены. Зубную щетку в Ленинграде оставил. Ездил туда. Дрова колол, телевизор смотрел, в Доме журналистов с Ликой был. Конечно, с Варей возился. Лика звонит, что Варя на обогреватель упала, руку до крови обожгла. Как можно до крови обжечься?!

Нереальность: и моя работа здесь, и предложение Фатеева работать в журнале «Невский проспект» [На общественных началах, мол, з/п потом будет. Он тогда «не взлетел», журнал с таким названием появился лишь в 2021 г. - Комм.], и даже Торжок помутился в представлениях. Газета «Вера» стала быть, и дал Игорю Иванову согласие совсем перейти туда - вместе о Боге писать. Да как можно о Боге писать?

Это не дом - ящики у стены, ведро... с чем? - а вот пойду и посмотрю: 1. пустой коробок; 2. скомканная липкая лента от упаковки, в которой книжная полка была (недособрана, на полу лежит); 3. пакет от шурупов к этой самой полке; 4. бумажка-закрывашка от пачки с английским чаем «Биг Бен» (Игорь при отъезде в общежитие сунул мне в одну из вещей); 5. две бумажки с текстом моих пометок на полях журнала «Вопросы философии» - к статье Курца о гуманизме... Читал ее в чужом экземпляре, у А.С., и хотел в свой экземпляр перенести свои пометки... Зачем?

Моя комната в общежитии - пустой голодный желудок. Стены каждый предмет в комнате считают, выделяя сквозь обои желудочный сок. А я несъедобный здесь, как меня ни переваривай.

Весть из Карелии получил: Саша Титов - широколобый и широкогрудый талант-поэт (учился с нами на факультете журналистики в СПб - ред.) - ночью, пьяным будучи, разбил стекло у какого-то финского киоска, взял какой-то эротический журнал, сел на землю и стал рассматривать картинки - как в детстве журнал «Веселые картинки». Милиция приехала через 15 минут. По пути в участок он награбленное сунул за пазуху, не выкинул. Дали три года условно. Из газеты уволился, долгое время работал слесарем. Родной Беломорск! Скорей бы, скорей в настоящий дом вернуться.

Да вот самый-то настоящий, самый реальный, самый вещественный - вот он. Кровать и несколько ящиков с коробками. И шаги, покашливания по коридору.

25 января. День святой мученицы Татьяны. Есть сила в благословении. Когда Святейший Патриарх Алексий II благословил съезд православной молодежи, как бы взмахнул кистями рук, а на самом деле положил ладони как бы на поверхность водную, и сразу утихомирились волны... я почувствовал это: снизошла благодать. Что бы ни говорили скептики, Патриарх есть Патриарх.

Архимандрит Трифон (Плотников) - начинатель газеты «Вера-Эском» и молитвенник о редакции.

Мы (во всяком случае я) люди случая, и представляя вчетвером - о. Трифон^[3], Виталий Трудов, Игорь Иванов, я - целую Архангельско-Мурманско-Коми епархию в Москве, в какой-то степени исполняем волю Божию. Я, недостойный, так и понимаю себя здесь - со смирением (иначе не сказать) исполняю случай, который в руцех Божиих, и с не меньшим смирением принял бы и неприсутствие свое здесь. Здесь не может быть комплексов (психика) - вот что обнаруживается с радостью. Только благодарность - хотя бы за ночное молитвенное стояние с о. Трифоном. Благодарность и покорность, радость. Игорь другой - и всё тот же. Вот бы Антон... вот бы Антон...

А случай... Здесь много этого, случайного. И даже первоиерархи, судя по подготовке съезда, положились на волю Божию... Как-то дальше будет?

Начало февраля. Мы, все-таки, восточные люди. 40-градусные морозы спали и сегодня растеплилось... Я шел по заваленному снегом Сыктывкару и в сыром воздухе уловил первое присутствие весны. И представил, что возьму котомку, запасец денег, какую-нибудь веригу на тело (трак от гусеницы трактора) - и пойду пешком на Восток. Этот сиреневый воздух поглотит, и буду тенью идти, идти...

О Москве (I Всецерковный съезд православной молодежи) писать не могу - переполняет всего. Православные люди, погружение в литургичность мира - два главных впечатления.

Гговорю А.С., экзистенцию боюсь здесь оставлять. Она: съездим в Пучкому, один раз. Пусть будет так. Голова кругом... [Поехали в Пучкому, когда Анина вежань, крестная и тетя, Мария Палева, умерла, Псалтирь ночью над гробом читали - Комм.]

8 февраля. Шел пешком к полуночи уже по центральной ул. Сыктывкара, в котором ни-че-го нет. А оказывается, есть - увидел [рисунок бетонных домов с тенями, стрелками и подписями].

...и вижу тайну влекущую. Как в детстве, во время прогулок к Матьгоре. Помнишь не такой уж давний сон, где черное пространство за разбитым окном настолько было глубоко и таинственно, что можно путешествовать туда безконечно одному- и не наскучит, и всё время сердце будет замирать от холодка, и в экзистенциальное ощущение входить будут всё новые, как бы знакомые, тайны. Это осталось... хотя у меня борода.

И вот что, вот что - ничегошеньки-то мне, кроме этого, не надо. Заиграй дудочка - брошу всё, ВСЁ оставлю, как отмершее, забытое - и туда! Вот ведь... Это сопровождает с самого раннего детства, и пора уж определить, что же это такое. Понятно, что это явление, явственное свидетельство чего-то запредельного, прозрение, мне данное.

Надо ехать в Торжок, чтобы понять.

Или домой, в Золотец, чтобы утонуть.

2 марта. Определенность с Торжком отложена еще на месяц, зато купил шкаф.

Соорудил из него стол, за ним и пишу. Завтра съезжу в Ыб, службу отстою, проясню свое нутро. Вся неясность жизненная - от грехов.

Всё в мелочах - и плохое, и хорошее. Увидишь нечаянно такую мелочь, как сиреневый отсвет на сугробе - и ты уже другой человек, умом космос меряешь. А другой раз говоришь о высоком, ведешь человека в этот космос за руку - да вдруг скажешь что-нибудь приукрашенное, неискреннее, пустячок такой - и ты уже не в цветущем поле с колосьями до неба, а на пустыре рядом с грудой ржавого металлолома.

Великое... оно кристально. Любая соринка кристалл портит. Так можно сказать. А можно иначе: добро - это и есть мелочь, «один грамм», который всё преобразует. Добро - оно не великое, оно... доброе.

Самое парадоксальное в том, что роман не напишешь, если забудешь утром... зарядку сделать. Вот Антон пишет о какой-то кристаллизации. Может, это имеет в виду?

3 марта. Опять ночью «боролся». Хлопал челюстью - этим и спасся. Всё тело онемело, было под его властью, только челюсть еще на шарнирах болталась, и то с трудом - будто заржавела. Почему «его»? Если он и один, то во многих образинах, его всегда много, всегда несколько. Это «они». И они есть, существуют, это я узнал точно. Стоит только вспомнить о них... Причем нечто мешает им проявиться сразу, сначала с ними переговариваешься как с соседом по камере: двумя или одним стуками «да» или «нет». «Это что-то такое, как бы...» - тук-тук - «как бы это я уже когда-то...» - тук-тук - «Мерещится?» - тук - «Да, когда-то встречал» - тук-тук - Это что же, те <написал это, и стекло под локтем треснуло, на три части раскололось, жаль стекло, в наборе к шкафу оно, а я столешницу им накрыл...>, те самые бесы? - тук-тук-тук-тук. Ага, я только подумал про бесов, и сразу мы проявились тут, вообще, мы существуем реально, не так ли? - тук-тук-тук-тук. А вот теперь мы, реально существующие, отправимся в иной, нефизический мир, и тело это недвижимое захватим с собой. Мы всесильны! (врут) Мы пронизываем миры. Считаем до трех: раз, два...

Вот тут я и начинаю хлопать челюстью. Происходит это не во сне, хотя и в кровати. Во сне они иногда нападают - и я сразу просыпаюсь. Во сне им меня не взять - я их фантазмами скручиваю в бараний рог. Для полноты власти им нужна реальная действительность, им нужен фон, на котором фантастичность их существования завораживает и сковывает. Во сне я бабочкой могу упорхнуть, облаком рассеяться - нет меня. А в постели проснувшегося - они берут меня тепленького, замотанного в простыни, с впечатанным меж железных кроватных пружин позвоночником - не улежишь... Начинает тянуть в небытие (?), я хлопаю ртом как рыба, пытаюсь двинуть членами, чтобы почувствовать физическое свое тело (лучший и единственный способ - отрезвляет) и... выкарабкиваюсь.

А потом удивляюсь: как же я не заметил, когда вместо меня вопросы к «некто» стал задавать этот же самый «некто». Когда он (они) проник в мою голову, сместил мое сознание и сам повел разговор с черной дырой от моего имени? И чуть ли туда не изверг...

[Эка меня крутило, а я и забыл. Настолько, что «Сущник» писал без страха, даже с насмешкой, имея непробиваемую защиту. Но всё равно оберёгся - олитературил там беса, сделал его картонным - Комм.]

На исповеди о. Трифону я сказал о «некоем космизме», который увлекает меня, дает как бы свою самодостаточную благодатность... Он сказал, что всё это от головы... А мне кажется, все-таки от живота, ведь это не совсем теория, это мое переживание, бытие. Все болезни от живота. Господи, помилуй.

9 марта. Валера Черницын, ищущий мальчик, в столовой Дома Печати рассказал страшный сон. Будто школьный учитель труда на глазах Валеры ел людей, а потом захотел съесть его. Мы с А.С. посмеивались над Валерой, который не может теперь есть мясо. Великий пост. А.С. по-настоящему постится, а я только мяса не ем. Впрочем, решил поститься (после Валериного рассказа) с середины Поста, с будущего воскресенья.

Вчера изменил своему правилу, съел кусок мяса в гостях у Игоря. И в следующую ночь сон про то ли японцев, то ли еще кого-то с востока, на какой-то фирме, которая выпускает всё, от мебели до кинофильмов. Работники ее - в черных, красных и синих (ИТР) комбинезонах. Оказывается, отработав свое, работники идут в пищу. Даже «синие», которые, видимо, знают обо всем, все равно приходят в столовую... Потом погоня, поймают - «съедят». Проснулся, языком прошелся по зубам - не застряла ли мясная волосинка. Я ведь тоже там обедал. Но хватит, а то совсем стошнит... Надо поститься всерьез! Всерьез!

16 марта. Завтра референдум: быть или не быть Союзу. Очередная политическая уловка, президент даже слова Ярослава Мудрого цитирует... Хотя всем и так понятно: да кто посмеет тысячелетнюю нашу поднебесную рушить. Приехал в Югыд-Яг от газеты освещать проведение референдума в самой глубинке. Находится он на границе таежных районов - Усть-Куломского и Ухтинского. Здесь Вычегда берет начало и кончается привычный быт. Контора лесопункта в избе. Посередине русская печь, на ней тракторист спит. Лес, лес, лес... Встречаются золотые кедры.

С Игорем в Помоздино хлестались в бане. Вышли на улицу - будто растаял я, тепло и сладко. Смотрели на небо. Я нашел Кассиопею, а Игорь - Орион. Вот и всё, что мы знаем о небе. Принято считать, что человек мыслит или образно, или абстрактно. Игорь: «Вот Орион, перетянутое в талии созвездие». Образно, значит. А я письменно: «Вот Кассиопея, латинская буква W. Она мокрая, water, но также кружит голову опрокинутостью мужского начала, М перевернутый. А еще W ассоциируется с благоустроенной уборной, ватерклозетом, W придает небу фешенебельность». Такую чушь несли, разморившись после бани.

Но хватит... Буду спать. Условия не очень фешенебельные - скоро дизель-генератор отключат, всё здесь погаснет. Буду лежать в темноте, смотреть на бревенчатую стену и не видеть ее, а в ногах моих - ружье-берданка. К стене прислонено. Такое уже было, в Лымве.

17 марта. Что приснилось, не помню. Какая-то дичь: «когда убиваешь, то это к здоровью жертвы». Такое успокоительное... Наверное, во сне из того ружья стрелял. Как в Лымве по зайцам палил, а потом зайца в Сыктывкаре в кастрюле варил.

Мужички в избе угостили супом. Потом в другой избе опять угостили супом с мясом. Я отказался. Миску передвинули к хозяину дома, который только что пришел из леса, с охоты. Дали миску без кусков мяса, но на дне обнаружил волокна и… съел. Перед этим стопку водки выпил («В аккурат» - с этой ничего не значащей фразой в голове). Разговаривали о капканах на куницу и белку, оказывается, деревянные плашки на белку уже не ставят... И за мной зашли, лесовоз МАЗ с синей кабиной готов был к выезду в Вольский.

31 марта. Сегодня Вербное воскресенье. Хотел с Антоном в Ыб ехать, на службу, помолиться вместе, с о. Трифоном пообщаться (с нашей абитуры словечко), но Антон уехал неожиданно вчера в Самару, а я не знал, даже не проводил [Антон останавливался у Игоря, который жил рядом с аэропортом]. Тогда же вечером позвонил ему и застал за таким занятием: сидит Антон за атласом, на карте Коми земли Усть-Кулом ищет.

Позавчера на пирушке он мне дорожную молитву в дневник записал.

«Путь и истина сый, Христе, спутника Ангела Твоего рабу Твоему ныне, якоже Товии иногда, посли, сохраняюща и невредимых, к славе Твоей, от всякого зла во всяком благополучии соблюдающа, молитвами Богородицы, Едине Человеколюбче».

Троице-Стефано-Ульяновский монастырь.

Записал на следующий день, как мы вернулись из Усть-Кулома. На обратном пути редакционный УАЗик юзом пошел, крутанулся вокруг оси, два раза в снежный бруствер на обочине врезался... Водитель Конаков оказался пьяным, руль не мог удержать. Сзади КАМАЗ наезжал, могли бы в лепешку... Вышли из машины, до города доехали на попутке. И даже не доехали - колесо лопнуло от перегрева. Водитель заменил. Потом уже, у самого города, другая шина спустила. Доехали на автобусе.

«Сразу двух писателей, да еще не реализовавшихся, прихлопнуть - какая несправедливость!»

[Пока в Ульяново я показывал Антону Троице-Стефановский монастырь, Конаков заехал в Усть-Кулом к родственнику и там выпил. При отъезде гляделся трезвым, но в пути вдруг развезло, стал прикуривать, коробок на пол упал, руль бросил, стал поднимать... Простые нравы - Комм.]

5 апреля. Антон внес в нашу жизнь некоторую мистичность. Сам он в Самаре обороняется от бесов, удивительные вещи рассказывает, например, про книгу «Черная магия» [книга называлась «Гипнотизмъ» - ред.]. Белые буквы на черных страницах. [Преувеличение. Обычные буквы на обычных страницах - ред.] Ведьма у него в доме была - и сразу указала, где книга лежит: в одной из комнат, в шкафу, на второй полке. О существовании этой книги она не знала, да и Антон совсем о ней забыл - стояла в глубине на полке, заставленная рядом других книжек. Потом Антон продал эту «уникальную» книгу за 20 р. «плохому» человеку, атеисту. А на следующий день сотрудница редакции бегала по кабинетам: «Отдайте книгу мне, хочу быть ведьмой!» [Для начала 90-х вполне реальная история, туман в головах - Комм.]

Антон здесь поуспокоился чуть-чуть, надеюсь, поздоровел духом. Антон, Антон, да как же без тебя? Улетел спустя 8 дней по приезду. Позвонил: а он географический атлас листает, Усть-Кулом ищет. «Кулом» по-коми - мертвый. Чуть мы там не навернулись. Ту местность, еще с зимней шабашки 86-го года, я называл «полуночной страной Лахденпохья» - этак красиво, по-ремизовски. Но здесь всё посконно и реально.

6 апреля. Завтра Кириопасха: Благовещение и Воскресение Христово.

Конец Великому посту. Изнемогся уже.

А сейчас читаю Флоренского. Какая радость! Какая радость!

Аня Сивкова (Анна-Марiя) за всю жизнь читала только от Матфея. Других евангелистов читать не стала... пока. Для неё стало удивлением, что евангелисты во многом повторяют друг друга, думала, что все они пишут о разном. У нее младший брат - Вася. Красивый здоровяк, Игорь называет его: «американец». До шести лет грудью кормился. И А.-М. груди не досталось. Мама ее отваживала от груди - печной сажей сосок мазала, чтобы братику досталось.

В младенчестве она говорила на своем языке, хороших людей называла «молёнок». По-своему (и верно) она понимает вероучение. Понимает из жизни, и из жизни старообрядческой наставницы, родной тети и крестной («вежань») - духовной матери Марiи Палевой. Поэтому и можно назвать ее Анна-Марiя.

Что там прадед, который весной речке помогал, льдины от берега отталкивал... Васенька в детсаде (жалобинка) одинешенек был: сестра в школе, папа с мамой на работе. Стоял у забора и смотрел, как мимо стадо гонят, свою корову Зоську высматривал. Покинула Зоська стадо, уткнулась носом в ограду, смотрит сочувственно на маленького хозяина. А мальчик этаким напевом жалобится: «Ходишь, Зоська, ты туда и обратно, ходишь на свободе, а я один здесь одинешенек, в неволе стою, покинутый всеми...»

Это и есть извнутренняя песнь, никто ведь не учил.

Баба Вера Логинова (в Ульяновском монастыре, на обломках его живущая) в глаза Библии не видывала. Всё через людей, через жизнь в вере. Мыслит здраво. Умеет сказать: «Воистину воскрес!»

Господи, дай жизнь!

Что смерть? Бил в колокол и чуть не плакал: торжество расплывалось от нас по воздуси - над домишками, над Сысолой-рекой, над часовней Стефана Пермского. Славили Бога Живого!

А Анна Сивкова плакала. Они - семь старообрядок - собрались на сыктывкарской квартире Параскевы Ефремовны (дядины Парасковьи) и били поклоны, молились девять часов. Белая полотняная дорожка спускалась со стены на стол, на ней иконы медные, литые; в белых саванах мебель тоже... Под утро голоса молящихся окрепли, молили, чтобы Бог воскрес. Ведь Кириопасха: Матушкин день Благовещения с днем Сына Божия встретились - предвещание Второго пришествия. В прошлую Кириопасху (1912 год) старообрядцы в саваны укрывались и в колоды ложились - до Второго пришествия... А.С. всё в окошко панельного дома выглядывала: наступит ли свет, или действительно Апокалипсис? Заря уснула... И вот неожиданно белая полоска. Заплакала, заревела А.С., упав на стол.

А Игорь Иванов - в Кируле, в кафедральном соборе - услышал, как все яичками стали кокаться. Сквозь спёртую в узком пространстве толпу людей продиралась пьяная полуинтеллигентная дамочка, отдавливая ноги, работая локтями: «I'm sorry, I'm sorry...» Потом, поставив свою свечку, обратно через толпу: «I'm sorry...» Святили «пасхальную пищу», а «пища» была в целлофановых пакетах. Брызги святой воды потолка достигли, и раскаленные лампочки полопались. Вот уже действительно - светопреДставление. Эх, Игорь... наблюдательный.

Брат Игоря С.И. пригласил меня в школу перед детьми выступить. Был вчера (13 апреля). Дети обычные, «вечные» дети - таким был я, такими были, наверное, мои родители. Час с лишним рассказывал разные истории про детей в Церкви (греческий мальчик, игравший в крещение с друзьями, встреча отрока Варфоломея с таинственным монахом...) и на основе этого толковал о разных сторонах Церкви, о преимуществе добра и скромности перед умом и честолюбием (Варфоломей - св. Сергий Радонежский) и т.д. Хорошие дети Катя и Сережа. И там еще одна в очках была...

Мало места остается в тетради, чтобы написать заключение. Начинал эту тетрадь с Пасхи (16 апр. 89 г.), под звон колоколов Александро-Невской Лавры, и заканчиваю Пасхой. Нынешняя - в молитвах и с деревянным крестом в крестном ходу. Выносной крест - это не тот, «объёмный», который я когда-то нарисовал в тетрадку, а настоящий - гладкий, с обшелушенным с одной стороны краешком. Его не рисуют, не вешают на стенку, с ним - ходят.

Или вот крест напрестольный, который чистил зубным порошком перед Пасхой. Отвинчиваю шурупы, разнимаю две части распятия. Оно внутри пустое. Потом отвинчиваю фигуру Христа с распятия, начищаю порошком отдельно. А потом Пасха. И я этот крест благоговейно целую. Христос Воскресе!

14 апреля. Тёплый вечер. Сегодня окно в комнате открыл, растворил... Ясная весна, а потом будет пыльное лето. Напротив меня - такое же общежитие-малосемейка. Точная копия. Симметрия.

18 апреля. Вчера было 1-е собрание нашего молодежного православного движения. Журналисты и филологи - студенты с преподавателями. Даже один депутат. Люди все хорошие.

Михаил Сизов листает подшивку газет со своими публикациями прошлых лет. 2011 г.

19 апреля. Лечу в СПб. Через пять дней. Время - базар. Оглушает. Всякие там «500 дней» ельцинские. Господи, что будет с Россией? Варьке книжку купил - «на вырост». На предпоследней странице этой тетради кем-то нарисованы руки-ноги с пронумерованными пальцами. Откуда это взялось? Так дети обрисовывали свои ладошки на оборотах писем, пририсовывали ногти (девочки накрашивали «ногти» красным карандашом, а кто повульгарней, те мазали бумагу настоящим лаком), заклеивали в конверт и посылали дружкам-подружкам. Растопырю и я пальцы... не, ладонь не помещается на тетрадном листке.

10 мая. В тот день, 27 апреля, я шёл в сторону Сенной и молился Господу. Весь день до ночи (поезд 275-й дополнительный, отправление в 04 ч.) ходил по городу. Сначала от Пушкина маленького (памятник Пушкина неподалеку от Московского вокзала - ред.) до университета. Там тоже молился, попав в свое прошлое... Пустынная Менделеевская линия, тихий садик, геометрия Петровских зданий... как я обычно выходил из университетской библиотеки, что в здании 12 коллегий, в великий мир. Бродил по совершенно пустому истфаку. Там же философский факультет. Зашел в какую-то аудиторию - узкий пенал с окном во двор. Сел за парту с изрезанной столешницей. Внутри парты стоял стакан... с водкой. Ну, понятно, мне оставили. Понюхал и пригубил. Потом вернулся и от маленького Пушкина пошел в сторону Сенной (на углу Сенной и набережной Грибоедова не пахло рыбой, магазинчик был на ремонте). Зашел в парадную, что рядом с «комнатой без обоев», поднялся на громком лифте наверх. Гулко шагом спускался вниз по огромной лестнице. Плитки, которыми выложены площадки, - отчетливый рисунок. Да, я был здесь... Потом - дальше, на Васильевский остров. Поклонился до земли парадной Географического факультета (там было Подготовительное отделение), и дальше, к самому началу, к своей абитуре - на 5-ю линию Васильевского острова. Там, во дворике 3-го общежития, стоял при свете множества окон у волейбольной площадки (сеткой обтянута, как и прежде), было тепло. И я был прежний, абитуриент 1982 года, был в том времени. И одновременно помнил последующие 9 лет... От странности этого светящиеся окна закружились каруселью, голова кругом... вот иду с Таней Вариводой к набережной, к пароходам... или это Элла Михайлова? Нет, Таня.

Дома я сбрил на газету бороду. А когда вернулся в Коми и взглянул в зеркало, то себя не узнал, даже испугался: смогу ли писать в газету, я ведь уже другой? Ничего, отрастет. А вчера танцевал. Лучше, чем после армии под «Отель Калифорния». Что же мне делать?!

ХВалите Господа!

Окончание следует.