Верю в светлую глубину жизни

Дневник писателя Михаила Сизова.

Писатель и журналист Михаил Сизов.

Этим летом был незаметный маленький юбилей - ровно сорок лет моей дружбы с Православным журналистом и писателем Михаилом Витальевичем Сизовым. За этой датой, считай, вся жизнь. С тех пор, как встретил его самым первым в свой самый первый питерский день - 13 июля 1982 года ранним утром у закрытых еще дверей факультета журналистики, столько воды утекло! И пути наши, хотя и порой пересекались, пролегали разно, шли мы не в ногу. Михаил прибыл на абитуру в Питер (тогда Ленинград) в армейском кителе - только со срочной службы, которую проходил в Калининграде. Сам он из Карелии, из небольшого поселка с драгоценным названием Золотец под Беломорском. С детства стремился стать писателем - и стал им. Недавно Михаила Сизова, автора нескольких замечательных книг очерков и даже исторических и научных исследований, приняли в Союз писателей России. Путевку в писательскую жизнь ему дали два признанных мэтра Православного печатного слова - писатели Владимир Крупин и Николай Коняев. А задолго до этого Михаил отучился на журналиста. Поступил он на факультет журналистики Санкт-Петербургского госуниверситета не сразу, через подготовительное отделение, его еще называли рабфаком, - потому и хотя я подружился с ним на абитуре, но поступил он на наш родной факультет годом позже. Про наши годы учебы в этом прекрасном вузе он лаконично и строго сообщает в этих поэтических строках (тоже из его дневника выудил):

В многоэтажном каменном здании,
где гулкие лестницы
и прокуренные туалеты,
вы нам давали Знание,
и мы получали Ответы.

В студенческие годы он женился. Потом работал в Питере в многотиражке. И вскоре круто «переменил участь» - по приглашению еще одного нашего друга и соратника Игоря Владимировича Иванова уехал в Коми Республику, в Сыктывкар. Сначала работал в редакции «Молодежи Севера», а уже в 1991 году перешел на работу в газету Севера России «Вера-Эском», в которой Игорь Иванов по сей день редактор. В этом издании Михаил отработал заместителем редактора ровно четверть века и работает поныне. То были годы воцерковления, годы служения, лучшие годы свершений.

Потом обстоятельства семейные увели Михаила в Подмосковье, сейчас он живет в Балашихе. С газетой «Вера» связи не прерывает - пишет очерки, аналитические статьи. Но душа его отдана писательству. Недавно в издательстве «Пальмира» вышел в свет его научно-фантастический роман «Сущник» (главы этой книги мы печатали в «Лампаде» в прошлом году). Так уж случилось, что сейчас у Михаила Витальевича, недавно отметившего 60-летие, наступили нелегкие времена. Но зато появилось время обдумать житье-бытье. Заглянуть в прошлое.

Недавно я получил от него неожиданный подарок. Подарок - достойный нашей сорокалетней дружбы! Михаил вдруг взял да и прислал мне без обиняков - уже отсмотренные им и где-то умело прокомментированные - свои дневники молодости. В его дневниках захвачена студенческая пора, и также годы исканий, - когда Бог Своей рукой властно направлял нас на непростое служение на поприще Православной журналистики. Вот что он написал мне недавно: «Времени больше свободного. Смог даже дневники свои перепечатать, чтобы не потерялись. Перепечатал самый такой бурный период - с 1983 г. по начало работы в «Вере». Любопытно самого себя читать - вроде я пишу, а вроде не я. Годы многое изменили. Пожалуй, отправлю тебе «на хранение». Про важные события туда не писал. В основном размышления и печаль. Когда человеку хорошо, он же в дневник не пишет. В общем, «на хранение».

Думаю, Михаил, прекрасно зная мою «художественную» натуру, прекрасно же и понимал, что обладая таким богатством, как его дневники, я не выдержу и пущу его в «дело». Ведь дневник, и тем более дневник писателя - это всегда откровение тайны о человеке. И в этом смысле дневник Михаила не просто литературное явление, причем явление отнюдь не малое по масштабу, но еще и явление духовное. Ведь в нем - раскрытие тайны о себе. Раскрытие в себе образа Божия!

Потому и делюсь с вами этой драгоценностью, просто не могу не поделиться… Выбрал часть дневника, где Михаил после окончания университета определяется в жизни.

То были годы искания - как у него, так и у меня. И хотя проходили мы этот путь каждый сам по себе, но путь-то был общий. «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14:6). Путь этот - к Богу, вере и Церкви. У Михаила этот путь был - и продолжается, конечно же, - сильно другой, нежели у меня. Более изломанный и запутанный. Более, я бы сказал, «преиспещренный». Но тем он и ценнее. Потому что неповторим.

Ну и хочу вас предупредить, чтение все же необычное. В дневнике перед нами раскрывает душу молодой человек, еще не достигший и тридцатилетнего возраста (мы-то больше привыкли к дневникам седовласых старцев). К тому же выросший в небольшом рабочем поселке в густые советские времена. В поселке, где и церкви-то не было тогда (хотя о Боге в семье Сизова не забывали - видел я и в самые что ни на есть советские годы в его отчем доме большую икону Спасителя!). Ну и главное - время было какое! Страна только-только начинала оттаивать после десятилетий жесточайших гонений на веру. В конце восьмидесятых - начале девяностых годов прошлого века атеизм еще пронизывал все поры жизни, сам воздух был еще с налетом прежней советской эпохи. Опереться в наших поисках было не на что и не на кого. Путь пришлось искать нам самим. Немудрено, что получился он не прямым, с петляниями. Удивительно как раз не это, а то, как мы его вообще нашли, путь к Церкви, в те переломные годы. Когда соблазны подстерегали на каждом шагу, а голос Церкви еще почти не был слышен. Но Бог во все времена и эпохи рядом с нами!

Действие Дневников разворачивается на большом пространстве России - это и Санкт-Петербург, и Москва, и Алтай, и Карелия, краешком даже Самара задета, Ижевск, и конечно же Коми Республика с ее глухими старообрядческими скитами (вторая жена Михаила - старообрядка) и медвежьими углами… Считай, полстраны под ногами. Я тогда был «за кадром» его дневников. Работал в газетах в Курске, в Якутии, потом вернулся в Самару. Но если Михаил Сизов где-то вскользь упоминает Антона, не сомневайтесь, речь как раз обо мне. Только юном - и мне сегодняшнему почти уже не знакомом.

Думаю, этого предисловия достаточно, чтобы понять - надо читать дневник моего друга, не откладывая на потом. Приглашаю вас к необычному, интересному и весьма поучительному чтению. В добрый путь!

Антон Жоголев, член Союза писателей России.

1988 год. 16 июня (Празднование Тысячелетия Крещения Руси в Ленинграде). Троицкий собор Александро-Невской Лавры. На хорах певцы Ленинградской капеллы допели своё, угасили под орнаментальным куполом красивую гармонию неживых безличных мелодий. И тут вступили священники. Эти пожилые люди в черных одеяниях только что стояли толпой, вразброд в правом крыле алтаря; переговаривались, что-то с нежностью говорили девочке, скучавшей на ступенях солеи; с уважением обменивались впечатлениями от кардинала, который где-то «удивительно говорил проповедь», и кивали подтверждающе в сторону ложи для почетных гостей (специальные стульчики принесли), а там с гравюрным профилем лица недвижимо сидел человек в красной мантии. Кажется, он остановленно глядел на нашего седобородого старика в синем кафтане с большой звездой на груди и медалями, похожего на Ивана Сусанина. Казалось, Сусанин стоял здесь, под праздничной иконой все века. А перед ним, этим благообразным стариком, мальчик лет двенадцати крутился на месте, неестественно высоко задрав голову и переступая ногами - и над ним плыли высокие своды. Чистые русские лица. Передо мной со свечками священнодействовала женщина, в красивом лице которой изумительно сочетались интеллигентность - печать русской благородной глубокой культуры - и теплая женственность, богородичность народной веры. На аккуратно убранной голове - наброшенная черная вуаль. Я помогал ей управляться со свечками и всё бросал взгляд в правую часть алтаря: вот семинаристы, один с пронзительным лицом, с нестерпимой улыбкой, и ходит резко; а вот другой, с серыми глазами; рядом бурсак с усами-висюльками, постриженный под горшок, с воловьим теплым взглядом. Вот молодой священник: большой, красиво вылепленный нос с узкими, благородными ноздрями, умный лоб, в глазах сила и глубокий ум.

Разные характеры, различный сан, возраст... И когда вослед академическому хору они запели, то пели каждый по-своему. На низах - скребли, на верхах - голосили, трясли баритонами, шершавили. И всё было едино, в единой красоте... и какая же это была неземная немузыка! Да, это не музыка, это молитва, и куда там артистам капеллы с их выхолощенными голосами. Декор орнаментальных сводов бледнел, узор растаял, и на потолке проступила охра росписей, святые лики. Я был уже в другой церкви - ТАКОЕ в Невской Лавре, в этом [в ту пору еще] полумирском учреждении, происходить не может!

Поначалу службу вел Патриарх Антиохийский и всей Восточной Церкви Игнатий... Что ж, перекрестил меня восточный Патриарх, и этот торжественный ритуал стал верстовым столбом моей дороги, моей белой песчанки.

Завтра сдаю два госэкзамена, но мысли о другом.

20 июня. Кишечникообразный Змий извивается под длинным изящно-хрупким копьём, черная стрелка вонзилась прямо в слюнявую пасть. Икона поделена надвое. Убийство - в зазеркалье.

7 июля (пос. Золотец Беломорского района Карелии). Текут дожди. С неба и по земле ручьями. Временами всё замирает, будто человек, вдруг облитый водой, первые мгновения боится шевельнуться, чтобы не стало совсем мокро.

Михаил Сизов - лесоруб на заработках в Коми АССР. Фото 1985 года.

Мгновение давно остановилось. Я сказал себе, что когда идет дождь, МЕНЯ НЕТ. Когда мы умираем, мы становимся ВСЕМ. А живущие остаются быть жалкой ЧАСТЬЮ.

Меня вдруг не стало. Только что во всю силу крутил тугие педали, и даже не устал, но решил немножко отдохнуть, чтобы еще сильнее раскрутить зубчатый диск - и вот отдохнул и крутанул педали... а они вхолостую хлябают под ногами. Велосипед сам едет. Катится по зеркальному от дождя асфальту. Нет, не велосипед, это дорога едет, деревья по ее бокам, небо, земля - всё это меня везет неизвестно куда. И начинаешь понимать, что везет меня эта самая неизвестность.

Послезавтра мое Золотецкое сидение заканчивается. И в Ленинград меня повезет вполне реальный, с прокуренными тамбурами и пыльными купе, пассажирский поезд. Наверное, дождь будет преследовать, на стеклах будет рисовать острые стрелки. В вагоне будет сумрачно - и рано включат электрическое освещение.

Ох уж эти влажные простыни моих бездомных дум...

25 августа. Литература - это когда нужно что-то сказать, а не написать. Иногда лучше сказать шепотом, но реальным голосом.

Вот мы говорили, что работая в газете, нужно быть чуть-чуть циником, презирать газету, чтобы остаться «на плаву». То же самое - в литературе. Кто, кто, а Достоевский был «на плаву», достаточно вспомнить, как он писал роман «Игрок» - что-то вроде презрения к литературности и даже к творчеству как таковому. От его произведений фыркал Бунин. У Достоевского было такое столпотворение литературных выдумок (внутренне им презираемых), так лихо поворачивал, что это выпадало из литературности.

«Чистому - всё чисто». Грязи и зла в мире нет как таковых (вспомнил свой сон, антихриста в латах с закрытым забралом, за которым не знаешь что, может быть пустота), зло от недостатка добра. Зло - это рябь на воде, а не сама вода. Это несомые ветром сухие листы.

Поездка на Алтай вместе с Игорем Ивановым.

Август, 1-й день путешествия.Бумага для меня - что-то юридическое. Написал - как бы закрепил навсегда. Так ли это?

...Когда-то я привез ей крестик [Лике, первой жене М.С.]. И оказалось теперь, что у нас с Игорем один крестик на двоих.

Она повесила мне его на шею - и странное чувство, почти такое же, как тогда, на Пушкинской ул., с брачным кольцом. За окном вечерняя тьма (а тогда была белая ночь), и я сразу услышал грохот настолько громкий, что даже сейчас его слышу. Это дождь за окном - настоящий водопад. Потом я сел в желтое пятно лампы и на запястье левой руки заметил стеариновую каплю. Капнуло со свечи? В таких же стеариновых разводах была у меня рука (именно левая), когда стоял в Троицком соборе Лавры у подсвечника и помогал женщине (святая красота) в черной вуали «поддерживать огонь», пока служил Патриарх Антиохийский... Вот куда меня память завела. Потом-то я вспомнил, что ходил в баню на Мытнинской, значит, на руке - это засохшее мыло.

«Мыло - кто-то прибудет», - написано в «Соннике». Заглянул в эту [пустую] книжицу, когда по вагону ходил немой и клал на столики глянцевитые фотопечатки: «Народные средства», «Гороскоп», «Рука и судьба»... Интересно, эти люди (распространители) вправду немые или молчат в целях конспирации? Мол, мы ничего не продаем, не предлагаем, просто кладем на столики, а нам почему-то за это деньги дают.

Поезд мчит и мчит. Захожу в туалет умыться («Приснилось мытье в бане - к болезни»), в зеркале вижу этот крестик. «Спаси и сохрани». А в окне - уже Вятская земля. Игорь встречает меня в Кирове. Нам предстоит совместная поездка на Алтай. Игорь всё такой же. Как бы себе на уме. Посмеивается. Сунул мне печенье, распотрошил мой рюкзак и уехал за своим. Мол, в полтора часа обернусь. Подошла очередь, купил билеты, а его всё нет. Такое чувство, что он давно вернулся: прячется в толпе, следит за мной. Зачем? Да ни зачем, просто так. Мол, есть смысл. Вот такое, прежнее чувство, как будто не прошел год. Стоит он на первом этаже факультета [журналистики], вертит головой. И вы ошибетесь, если подумаете, что он ждет кого-то. Повернулся и пошел. Знать, что-то случилось... Нет, на факультете всё по-прежнему - случилось не здесь... а где-то в неэвклидовом пространстве, «онтологическое» что-то.

Неутешительные вести об Антоне (это он обо мне - ред.). Кто же все-таки эта Н.? Дело не в ней. Показалось, частью съела его совмашина, уже по грудь заглотила. Хорошо снизу, а не с головы.

Заполночь. Еще раз об Игоре. В купе (Москва - Владивосток) он заметил на мне цепочку [на которой крестик], рванул, чтобы вытянуть на свет. Едва успел перехватить. Поинтересоваться,видимо, хотел. Что-то неладно с ним. Пришвин, видишь ли, «не мыслитель». Мы разные - и это хорошо. М.б. ОБА что-нибудь поймём. Дай Бог.

Август, 2-й день путешествия. Позади уже предгорья Урала. Холмы, холмы... В этом гигантстве - что-то младенческое. И кажется, что сам ты большой. Можно лечь на холмы - почивать. Сон наяву. Земля - огромная постель, с наваленными горами подушек.

Игорь предложил голодать. Катарсис. Это совпадает с моим замыслом.

В Тюмени с И. бродили по вокзалу. Это его «родной» город, бывал здесь.

Август, 4-й день путешествия. Начали голодать. Не удалось - налопались. [Город Бийск.] Общество «Память». Вечер. Стол заставлен яствами (особенно понравились бутерброды с икрой). Пузатенький мужчина, единственный здесь мужик, кроме нас, ставит пластинку с Высоцким. Всё приходят и приходят гости. Одни женщины. В центре стола сидит посланница из Новосибирска [там было руководство регионального отделения общества «Память»]. Неукротима энергия у этой Белогрудовой (фамилия такая). Много раз на нее подавали в суд, выгоняли с работы. По левую руку от нее - русоволосая девушка с неоформившимся лицом: черты правильные, но какие-то мальчиковые. Большие серые глаза. Белогрудова и Наташа ходили по горам к месту закладки Катуньской плотины. Взрывы в горах Алтая [должны были взорвать гору и обломками ее перегородить Катунь - в рамках печально известного проекта поворота северных рек на юг, заодно строить ГЭС]. Две женщины с табличками «Нет Катуньской ГЭС!» собирают подписи. Маленькие темненькие алтайцы доверчиво берут авторучки, расписываются - всё для них делается. Так рассказывают за столом. Некоторое самолюбование, но безхитростное.

«Вечеря». Мы - гости. Нас сажают на диван, который низко проваливается под нашими задами. Столешница на уровне ноздрей. Горы всяких яств. Чувствую себя в засаде.

Мы находимся в уютной комнате. Занавесочки. Старый приемник «Рекорд». Мужчина с бабьим лицом (толстик) ставит пластинку с Высоцким. В «сенях» лает собачонка - гости прибывают.

Будто свадьба. Все торжественны, но держатся по-домашнему. Что-то давнее вспоминается, из другой жизни: такая же вечеринка, смешные наивные тосты и разговоры про Сталина полушепотом. Толстик включает Высоцкого громче.

Татьяна Белогрудова на пикете против вырубки леса. Фото 2014 г.

И появляется Жених. Он же - Невеста. Свадьба одного человека. Именно так я воспринял появление Татьяны Алексеевны Белогрудовой, химика по образованию, ученого из Сибирского отделения Академии Наук. Белогрудова сразу села за стол, одновременно начала есть и говорить.

Было приятно притворяться посторонним, сознавая, что скоро ты сам прыгнешь туда. Было приятно терпеть. Слова падали в лужу и шипели:

- Раньше за безценок нашу нефть продавали, теперь с молотка заводы пошли.

- Сибирь Хаммеру на откуп!

- Мы становимся придатком капитализма.

- Хаммер!

Я уже не мог терпеть. Взял бутерброд с икрой.

- Целенаправленно, варварски, втайне от народа...

Всё! Я положил бутерброд на стол и раздельно сказал:

- Пора вводить войска. В Сибирь!

Белогрудова обожгла меня взглядом, в ее глазах беззвучно падал пикирующий бомбардировщик: «А-а-а-а...»

Игорь сжал мне запястье («Вот бы Антон, вот бы Антон...»).

После вечеринки стали обмениваться адресами. Толстик преданно задавал Белогрудовой вопросы и радовался ее ответам, которые он заранее знал. Когда уходили, я подал ему его листок с новосибирским адресом, забытый на диване.

Ночевали в одной квартире с Белогрудовой. Поговорили о разном. Татьяна Алексеевна показала карандашный рисунок ее дочери. Детскими штришками на листке был нарисован Сергий Радонежский с бородой.

Оказывается, тот юноша, который на вечеринке сидел по левую руку от Белогрудовой, - ее дочь. И было «ему» не 19, как я предположил, а 25 лет.

Татьяна Алексеевна спрятала листик в папку. Улыбнулась.

Мы спали - она всю ночь писала письма и листовки.

Август, 5-й день путешествия. Повернулись спинами, взялись за авторучки. Ночь. Бетонная комната. Наконец-то добрались до Чамала.

Красота - понятие неопределенное. Говорят: «Красиво», - и всё, потому что других слов нет. То, что мы увидели сегодня, это не то что бы красиво... это просто горы, просто пронзенное пиками небо, просто река - зеленая, значит, чистая.

Август, 7-й день путешествия. Вчера не было времени писать. Дождь лил как из ведра.

Перед этим были на месте строительства Катуньской ГЭС. Две пробитые в горах штольни, куда должны были заложить динамит. Валяются сломанные ящики, желтые каски строителей, и никого. Сфотографировал - свидетельство, что работы остановлены, фото надо будет отправить в Новосибирск, в общество «Память».

Затем отправились в Саргат, в горный приют. Это 30 км. И десяти км не прошли - дождь загнал в строящийся коровник. В одной из комнат при свете фонарика разбили палатку, залезли в мешки - и были счастливы. Рядом с нами ночевал пастух, метрах в ста. Вчера ночью, когда возвращались от него в коровник, эти сто метров были длиной в кошмарный сон: медленно переступали голыми ступнями (сапог нет, а кроссовки не хотелось пачкать) по острым камешкам под навозной жижей. Каждый шаг вызывал брезгливость: сначала в грязь погружалась голая ступня, потом жижа ползла по щиколотке к закатанным штанам... А сверху всё лил и лил дождь. На самом деле эту жижу прошли довольно быстро, но каждый шаг - новизна ощущений, концентрированная брезгливость. Сейчас-то кажется, что мы даже не шли, а стояли по колено в грязи, взявшись под ручки, уперевшись лучом фонарика в косую стену дождя [тогда и родилось наше с Игорем присловье: «Главное, ЛИЦОМ в грязь не упасть»].

В коровнике оставили фантики от ирисок и черную дыру на полу от костра. Нехорошо. Экологисты...

Но мы и не туристы. Не «матрасники» и не «хожалые». Спим в гаражах, в свинарниках, где удобнее для осуществления наших практических целей. Для хожалого цель - синева, проступающая из-за горных пиков, и он спит в палатке, иначе достижение цели окажется «не настоящим».

Сегодня выглянуло солнце. На берегу горной реки разбили палатку. Сейчас сварился чай. К горам чуток попривыкли, но они по-прежнему красивы.

Август, 8-й день путешествия. На обочине. Прогнали коров - в верха. А мы сидим на рюкзаках, ждем машину на Саргат. Игорь анализирует наше состояние неудовлетворенности (хотя таковое несильно по сравнению с внутренним покоем). Мол, сюда приезжают люди в ожидании опасностей, поэтому они внутренне зажаты. Таких мы видели в Эльманаре: шла по улице четверка экипированных, с «Ермаками» за спинами, как американцы на Луне. Таких мы видели и на Новосибирском вокзале, и смеялись над собой, мешочниками [между тем в горных приютах нас принимали за бывалых - из-за того, что мы налегке, в рюкзаках лишь по буханке хлеба, ничего лишнего]. И эти четверо «астронавтов» улыбались сжатыми челюстями, подпрыгивали от радости - в горы шли. А мы - приехали сюда с открытой душой, будто в Среднюю полосу, поэтому и неудовлетворенность. А я считаю: можно держать душу открытой и в осознании опасности.

Август, 10-й день путешествия.

С утра пошли в приют к Каракольским озерам. Всё время шли вверх. Тяжело. Я придумал дурацкую теорию: вверх - медленно, но свободно, сознательно, можно в любом месте остановиться и выбрать путь; вниз - быстро, но свободы нет, скатываешься. Сколь труден «сознательный» путь, об этом знают ноги.

В приюте [высоко в горах, спасательная станция, выше уже никого нет] встретил нас Борис Шишляев, с длинными подвязанными на лбу волосами, гуру, он прочитал нашу «подорожную»-рекомендацию. Сразу за стол - красная рыба, лепешки и т.д. От стола - сразу в горы, что над Каракольскими озерами.

Сначала круто взбирались, а потом легко побежали до 1-й горы «Озерного Белка». Взбирались - зелень еще была. Кругом провалы. А на 2-ю взбирались уже по каменишнику. Следом шел волосатый тур. Остановились мы - остановился и он. Я взял кинокамеру, чтобы снять его в движении, попросил Игоря раззадорить тура, чтобы не стоял. Игорь стал кричать, кинул камень. А он стоял - черная точка в объективе камеры. Мы долго ждали. Он стоял. И тут я почувствовал, как тихо в горах. Мы отправились дальше, и еще несколько раз видели этого тура - он стоял в отдалении, на том же расстоянии.

На самой вершине у тригопункта было как бы между жизнью этой и той. На обратном пути говорили о судьбе. Пошел дождь, но дождь нравился, был золотой как бы. Ноги мокрые - будто босиком шел.

Август, 11-й день путешествия. Вчера прибыли в Горно-Алтайск. Ночевали с Игорем на стройке, нашли комнату со стёклами в окнах.

Сегодня же в Сростках. Родина Шукшина. Народ живой - видел, как на рынке долго торговались вокруг картошки, женщины успели переговорить о многом, о жизни, пока не сделали торговлю.

В доме-музее памятник Шукшину в натуральную величину. Стоит почти на земле. Очень выразительное лицо сделали, а ноги тонкие, как и в жизни. Такие же у него и рассказы.

За хатой Шукшина - большой зеленый бугор, с которого далеко видать. Как бы особый холм. На нем шукшинисты проводят свои ежегодные чтения. Черная «Волга», как муха, забралась по его крутому склону. Вышел генерал, приобщиться. Мог бы машину и внизу оставить.

Днем в Бийске зашли к Г.Ф. Из комнаты доносились голоса, говорили об экологии и русской народности. Молодцы! Мы с Игорем вышли возбужденные, трясли кулаками.

Сейчас едем в поезде на Алтайск.

Август, 12-й день путешествия. Ехали на перекладных и за ночь добрались до Белово. Добрались и до «зоны», где Сергей Иванов [брат Игоря] служит срочку. Вышки, беленый забор, а кругом грязь, трубы, кирпичные уродцы. Сергей не унывает. С Игорем наставляли: голова должна быть снаружи всего этого. Купили ему книжки.

Август, 13-й день путешествия. Ходили по городу, ели пирожные. Потом, в середине дня, вдруг уехали.

Из Куйбышева сообщили (Наталья Борисовна - моя мама - А.Ж.), что меня ищет киностудия [ЛСДФ]. Безпокойство.

В поезде: говорили с Игорем опять о «знании». И. назвал меня воинствующим иррационалистом, я его - позитивистом.

А начался разговор с моего заявления: я оптимист во всем, антипод моему брату Сергею [у нас у обоих братья Сергеи], который видит в природе грустное начало (но какой же я антипод, если тоже вижу там грусть; только эта грусть для меня оптимистична). И почему мы в ЖИЗНИ видим изначальную скорбь, даже не прожив малой части этой жизни?

Не поняли друг друга. Чуть разочаровались, настроение опустошенности. А потом поговорили о музыке. Хорошо!

Мне кажется, я утвердился в эту поездку в своем «очищении». Хотя в Алтае не выполнил того, что намечал себе. И все-таки что-то было - без «зауми», искусственности. А лучше не придумывать себе«программу», а просто жить праведно, и эта жизнь сама взрастет как зерно. Написал «сама», но ведь знаю, что... НЕ САМА!

К слову о самом первом нашем споре. Игорь упомянул, что не любит бывать в филармонии, там кашляют. Поэтому он предпочитает пластинки. А я люблю живую, когда звучит здесь и сейчас, когда совершается действо. И рассказал ему про запах ладана на концерте в капелле Чернушенко.

[На том концерте впервые в советское время исполняли «Литургию» Чайковского, в хоре самый молодой певец, 18 лет - Андрей, сын композитора Грабовского^[1].

Я был на галёрке, на моей ноге кто-то стоял, народу в здание капеллы набилось полно. И между тем, когда запели, вдруг почувствовал ладан, как в церкви. Отчетливо, без иллюзий. После концерта сказал об этом Грабовскому: может, кто-то из священников тайно пронес кадило и махал им? Грабовский ответил: какие там священники… В первом ряду сидели члены Ленинградского отделения Союза композиторов, в основном евреи.]

Август, 14-й день путешествия. Полудремал на верхней полке. Привиделось детское. Смутное что-то, деревянная поликлиника в Беломорске? Нет, это не привиделось, потому что это видеть нельзя, слышать нельзя. Ощущать? И не настроение, и не состояние. Но это есть, имеет сущное, потому что к этому можно возвращаться.

Сколько разных их, сущностей! Всегда, даже в детстве, боялся их потерять, мое Богатство.

Август, 15-й день путешествия. Это можно назвать кульминацией нашего путешествия (финал - будет праздник, торжественная аллилуйя в Куйбышеве). Склонился в темноту, к Игорю: «Полезу наверх, переживать маленькое потрясение ума».

Была ночь в поезде. Я, было, залез спать, но потом снова спустился вниз. Мы сидели рядом, и было чуть неловко, потому что «отсутствовал повод» для этого. Стали «искать» его. Снова начали говорить о моем иррационализме и его позитивизме. Говорили долго и путанно, а потом вдруг рассмеялись. Решили быть попроще.

И тут все абстракции лопнули.

И я почувствовал, что надо сказать и сейчас что-то глубокое, как «на дне природы грусть», а вышло почему-то: «Иногда чувствую себя тварью дрожащей, глядя на великий Космос (глядя на Лицо), и таким себе ничтожно маленьким представляешься... Но мы же сознаём эту великость и свое ничтожество, и это уже кое-что? Ведь правда?»

«Да», - ответил. Наверное, он думал о любви, часто о ней говорил в путешествии, и незадолго до этого разговора сказал: «Ничего нельзя сделать без любви, самой обыкновенной. Без любви всё мертво, не существует».

Сейчас сказал: «Понимаешь, можно «любить» идеалы, абстракции, можно любить - выполнять функциональную предназначенность в обществе. Но я всегда стараюсь... всегда близко подойти к человеку, к его одиночеству. И это самое главное».

«Да, да, - подумал я, - всё дело в одиночестве».

Христiанство - это выявление одиночества, которое всегда подспудно терзало человека, это актуализация одиночества, усиление - и преодоление одиночества одновременно. Вот почему ГРУСТЬ ОПТИМИСТИЧНА.

Сказал я: «Всё очень просто, реально, конкретно». Надо жить!

16 августа. Куйбышев. Мать Антона очень похожа на Эллу Михайлову [девушку с абитуры, из г. Белая Церковь под Киевом, в которую мы с Антоном влюбились и спасали от нежелательного общества, в «Сайгон» ходили разбираться]. Удивительно. Вся светится. И свет - золотой, теплый. Сидели за столом (Наталия Борисовна, Таисия Ивановна, Игорь и я), [Антона с нами не было, он был в Курске] возникла семейственность, общность - не только друг к другу, но какая-то сфера окружила стол, заключив в себя и нас, и дорогих нам людей - живой мир, органичный и в пространстве, и в «сути». А стенки - прозрачные, и за ними другая сфера - весь мир. Все-таки в ритуальности застолья что-то есть. Примерно то же самое было на «вечере» общества «Память». Это - сохранилось еще с доисторических времен, когда люди пировали вокруг костров.

От стола - в аэропорт, в Ленинград.

17 августа. На студии ЛСДФ^[2]. Оператор сетует на то, что «дворцы отобрали, и теперь всем негде жить». Корчагин с председателем худсовета («умной» женщиной) с увлечением спорят о том, «является ли кинохроника непредвзятым, холодным фиксатором или здесь необходимо индивидуально-личностное авторское видение». Склонялись ко второму. Им в голову не приходит, что человек слишком о себе мнит: сколько бы своего личностного он ни вкладывал, все равно отразит не понять что, не реальную действительность. Потому что действительности, которую они хотят зафиксировать, попросту НЕТ. Есть Бог и Его люди. Как нельзя по одному мимолетному выражению лица составить мнение о человеке, так невозможно это сделать, фиксируя ВСЕ его выражения. Кривляться можно безконечно, и что толку. Корчагин, наверное, это сам понимает, раз заговорил о «боковом зрении». Мол, то, что попадает в кадр случайно и находится на периферии кадра, и есть «зафиксированная действительность». Ха! Ну, положим, попали в кадр «случайные» люди, но они ведь не случайны - один идет за хлебом (почему за хлебом, а не к Татьяне Ивановне, например?) и т.д. Всё связано со всем, и фиксация какая-то возможна, если охватить весь взаимосвязанный мир. Безполезно фиксировать разные выражения физиономии, а надо прямо в глаза взглянуть.

Эти Корчагины, вытаскивающие реалии из «действительности», мыслят так, словно они находятся за пределами этой «действительности», этак поднялись над ней. Этот их спор тупиковый. Надо честно признать, что автор - всегда автор, он не сможет быть «зеркалом», в точности отражающим действительность. А какова цель авторского творчества? Отражение Божеского, потому что не человек (не он один) создает эту действительность. Только обращаясь туда, и можно выйти к «над», чтобы что-то фиксировать «сверху». Но к Богу они обращаться не станут, и поэтому их желание и «творческое право» быть НАД привнесут в действительность только зло.

Возможно, их отсутствие в Боге еще не есть зло. Но присутствие в Нем и одновременное желание быть вне Его - есть страшное зло, сатанизм.

Мы, в России, слишком гонимся за новым и в итоге остаемся на бобах. А нам надо на чем-то остановиться и это углубить, как это бывало в некоторые, плодотворные, этапы нашей истории.

24 августа. Я великий грешник. Ну, не великий, конечно, а просто. Оттолкнуть руку, смеяться над простодушием - что может быть страшнее? До какой-то черты я был прав (есть правота в твердости железа - наконечник Георгиева копья), но... Лицо ведь живет, меняется. Можно ли смеяться над заплаканным лицом, сморщенным в детскую гримаску? Уснул ведь потом как миленький.

Утром, как ни в чем не бывало, поехал в «Скороход», принял там деловое решение - буду работать. С деловым настроением пришел в «блока» [библиотеку им. А. Блока, на Невском проспекте, любил там особую уютную пространственность читального зала - Комм.]... и прочитал у Гегеля: «Остерегайтесь презирать кого-либо, и прежде всего (детское) простодушие»; «Нельзя искоренить порок, не нанеся ущерб добродетели».

26 августа. О работе. Молоточек, наконец, стукнул по столу: «Продано!» Я - поступил на работу в многотиражку. Будто бы всё это было... Первое «задание». «Снеси в издательство, в досыл, вот этот материал», - попросил редактор, и вместе с бумажкой протянул редакторский пропуск в типографию. И вот, новоиспеченный сотрудник с сознанием важности поручения едет через весь город в издательство. В кармане лежит пропуск. На вахте он показывает его милиционеру и хочет, чтобы фотография «редактора» соответствовала его лицу. Вроде как он редактор. «Дяденька военный, дайте фуражку поносить». Потом идет по безконечным коридорам, переходам, под ногами и над головой грохочут мощные ротационные машины. Уважает себя за то, что они «будут меня печатать». Понятно, что редактор специально первым делом послал сюда, чтобы «проникся».

Но было такое чувство, что всё это не случайно. Потому что это уже когда-то происходило. Я как бы смотрю на себя со стороны и подмечаю: да, это было, и это повторение, и это... поэтому голова у меня свободна, и слава Богу.

[«Принят в редакцию «Скороходовский рабочий» корреспондентом - приказ № 1464, 31.08.1988. Но работать там начал раньше. Газета многотиражная, тираж 5 тыс., филиалы «Скорохода» в Ереване и Петрозаводске, куда ездил в командировку. Место в Ленинграде престижное. Оттуда в Сыктывкар уехал я «с переводом» (уезжал «на полгода» с возвратом, оказалось на четверть века) в «Молодежь Севера», откуда перешел также «с переводом» в газету «Вера-Эском», где и нахожусь поныне. Получается, ниоткуда я не увольнялся, просто переводился и как бы... до сих пор в той ленинградской газете. Только сейчас это понял, заглянув в трудовую книжку, позабавило.]

ЙЦУКЕНГШЩЗХЪ. День в редакции начинается в 12.

- А вот и фотокор появился! - в редакцию входит кучерявый человек, увешанный фотоаппаратами.

- Тебе тут четыре раза звонили...

- И трое человек заходили, - появляется из редакторского закутка Крюков.

- ...Как они выглядели?

- Один низенький, другой длинненький такой, - замредактора поднял ладонь над своей головой, - а третьего я не видел, он за дверью стоял. А четвертый...

- Откуда же четвертый, ты говорил, трое было?

- Так он потом подошел... с топором. Ха-ха-ха!

Так они играют. Врут друг другу напропалую. Любят позвонить из соседнего кабинета густым басом: «Это из районного комитета безпокоят...»

«Ты боец газеты, - сказал мне Крюков, - а это твой пулемет». Он ставит на мой стол пишущую машинку. Я не знаю, шутит ли он, рассыпаясь в тривиальностях, или это всё всерьез. Замредактора стучит на машинке: «Жил был у бабушки серенький козлик... как хорошо, как хорошо».

- Старенькая, но печатает нормально, - довольный, он встает из-за стола. - Садись, это теперь твое место.

Я сажусь. На клавишах буквы нарисованы. В первой строчке - йцукенгшщзхъ. Абсурд. По белому листу бумаги серенький козлик идет-бредет, рогами мотает. Я пробую печатать, пальцы отбивают «в безумно красно-черном плеске я слышу смерти душный зов... проба гроба». Напротив меня сотрудница стрекочет на машинке, действительно, как пулемет. Откинулась на стуле и ухом не ведет - застыла, словно спит.

[Сказали, что за этим столом, который мне предоставили, когда-то сидел Михаил Веллер. Тот самый.]

За стенкой слышится тихий голос редактора. Приехал. Прошлый раз, когда я приходил устраиваться в редакцию, ждал его полдня. Всё время где-то ездит. То в райком, то еще куда Меня зовет: «Фотографию принес?» Затем рассматривает мою фотокарточку. Я на ней по пояс, с «уголком» для печати. Расширенные глаза с угольными под ними мешками.

- Ты что, не брился перед тем, как фотографироваться?

- Да я и не бреюсь... безусый пока.

- Значит, щетина сама на фотографии выступила, как у покойника после смерти?

И замолчал. Надолго. Что-то обдумывал.

- Вот что. Приказ генеральным [объединения «Скороход»] еще не подписан, с удостоверением пока повременим. На тебе мой пропуск, поедешь с ним в типографию, номер отвезешь. Считай, это первое тебе задание.

Редактор - самый тихий человек в редакции. Появляется в кабинетах неслышно, как привидение. Я не сразу понял, почему он так ходит. Лишь когда узнал, какие на заводе про него легенды... мол, остается на работе аж до полуночи, всё свет в кабинете горит. Иногда засветится в соседних кабинетах - погорит и погаснет. Это он по пустой редакции расхаживает. И однажды, когда он вошел к нам в кабинет, окинул нас взглядом и, повернувшись, исчез - я понял, что это он всё так же по пустой редакции ходит, поэтому такой неслышный и невидный. Говорят, раньше много пил. Говорят, нашим девочкам на 8 марта вилки и ножи подарил - каждой по набору. Еще, что он разведенный. Всякое болтают. Однажды поздно вечером зашел я в редакцию - он сидел в кресле, телевизор смотрел, мне даже не удивился.

- Наши со «Спартаком», судья московский... подсуживает, - говорит мне очень серьезно и глаза от футбольного поля не отрывает.

Кишка перехода из типографии в корпус с редакциями - а там ковры, большие газеты. В костюмах-тройках. А здесь: тип газетчиков-обывателей. Судьбы...

3 сентября. Думал о том, что всегда есть возможность «уехать».

Я отвергал «начать всё с начала», потому что считал необходимым «рост» - был убежден, что нельзя отрицать ни один см стебля. А сейчас мне кажется, что «всё с начала» не противоречит росту. Закон роста требует порвать ВСЁ.

4 сентября. Последнюю неделю я часто поздно возвращаюсь «домой». Сойдя с автобуса, за квартал от парадной подхожу к газетному стенду и долго стою - читаю. Уже темно, и фотоклише сливаются в серые пятна, но читаю всё, даже неинтересное. Оправдываю это так: «Неинтересное? Значит, такое никогда не читаю, значит, это новое для меня. Интересно...»

Я работаю в многотиражной газете. На заводе. Очень неинтересно. Но у меня странное, новое для меня любопытство появилось ко всей этой обыденности.

5 сентября. В комнате Салеха я увидел красочный плакат: молодая женщина, разбросав груди и выкатив живот, вперила свои пустые глаза на зрителя, т.е. меня. Глаза в обрамлении накрашенных стрелок-ресниц и действительно ничего не выражающие. Она даже не соблазнительна - настолько всё деловито обнажено и выпячено. И вот подумал...

Запад окончательно «загнил». Там уже не стесняются. Они потеряли первичность своего тела, они это тело проматывают, совсем его не жалея. Будто они убедились в бренности существования и еще больше усугубляют его. Впрямь как религиозные аскеты (свят, свят...). Да они пошли дальше аскетов - они и душу свою «умерщвляют». Поэтому и глаза пустые. Но ведь что-то же ими двигает?! Наивно думать, что только железы и желудок - во все времена при всяких обстоятельствах это было на втором месте. Значит, что-то есть за этими пустыми глазами?

Надо понять, что происходит.

2 ноября. Приезжал Антон. Он не может погасить пожар. А у меня - заснеженное поле и последняя спичка. Или так: в тягучем болоте я. Одно и то же ли спокойствие и безразличие? Наш мир такой безпокойный, но совершенно безразличен. И подумал о себе: и на глубине - стояние вод, и на поверхности - штиль. «Какая рыба плавает быстрее всех?» Буря в море - муть со дна, это лучше? Но не вода должна прийти в движение... Пора ударить хвостом. В конце месяца замысел возник, нечто о «мертвых душах». Рассказал Антону, он, как всегда, округлил глаза: отлично! Как мы понимаем друг друга! Всего два дня - два вечера был, а мир весь озарился. «А-а-а...» - потрясали кулаками. В кепке, в прямой куртке, - он сосредоточен, вышагивает длинными ногами. Не изменился! Только чуть-чуть прибит - что резануло по сердцу. Уж если он... Надо выбираться - и это дело не только моё, но и Антона, Игоря, и даже-даже многого другого. Не принадлежу себе? Как это хорошо!

Город умер совсем, спал с лица, посерел. Зима наступила. Привык сверять себя с природой и по привычке всё оглядываюсь - а кругом уже другая среда, со своими законами. Воспринимаю город как природу, и эта «природа» нашептывает мне страшные вещи. Или я неправильно слушаю?

С Антоном ехали ночью на троллейбусе, спешили на Московский вокзал. Мимо по Невскому пробежала толпа с белым флагом и со свистом, с гиканьем.

Антону я написал (и сказал), что раздвоение начинается от страха перед черной пустотой, в которую надо идти: мы придумываем там «белый город на далеком холме», чтобы было куда идти, верим в его существование - и сознаём, что это всё придумано. А что делать? Да, верить, но признавать при этом, что вокруг нас черная пустота.

4 ноября. Сегодня было два собрания. На первом мне объяснили, что я должен нести красный флаг во время демонстрации, прямо-таки всучили. На втором, для «молодых специалистов», методом тестирования определяли способности к «общению», проверяли, насколько я и четыре девушки, молодые специалистки, можем «правильно» повести себя в конфликтной производственной ситуации. Сватали мне эту самую жизнь производственного коллектива, которая зиждется на особенных законах, что записаны в тетрадочке психологини, ведущей этого собрания. Кончилось тем, что я наговорил... Перешел даже некий предел, после того, как старшая из нас, явно не молодая специалистка, пришедшая «по зову сердца», расплакалась. После «деловой игры» она попросила, чтобы мы все разобрали ее ошибки и личностные недостатки, и психологиня взялась за дело. У нее тихий, проникновенный голос, наводящий тоску. Наверное, от этого голоса женщина и заплакала. У психологини заметил я садизм, с каким она обволакивала подопытных. Садизм особенно сладок к тем, кто тебя уважает, верит каждому слову. Еще, наверное, хотела показать мне, что не бирюльками занимается. Я спросил ее, смотрела ли она фильм «Полет над гнездом кукушки».

Душа ранима, как плоть. Управляя ей, эти «всесильные» полагают, что управляют всей душой. Думают, что душа - это собачка Павлова, с рефлексами. Отчасти они правы, на душу можно воздействовать, как минимум, ее угнетать. Такое - кругом... Забавно, что эта психологиня - будучи всего лишь «прорабом», в чьем ведении производственные игры - иногда входит и в тонкие материи, тешит свое самолюбие... это для нее еще не спетая песня.

Сегодня же в публичке начал читать «Фр. Нитче». Потом на Невском потрясал кулаками - давно не было со мной такого. Хотелось кого-нибудь спросить: «Как же так? Можно ли быть христианином, добротолюбцем и одновременно ницшеанцем?» Я взял оттуда пафос, дерзость, боевитость - всё то, за что Антон называл меня ницшеанцем в свое время. Время обернулось.

6 ноября. Спорил с Эльгой Николаевной^[3]. «Мы друг друга не поймем, - было мое резюме. - Вот кусок мрамора - один видит мрамор, а другой - Венеру Милосскую. Вы видите священника неинтеллигентного, а я - Церковь. Идея-то проста: Церковь это ограда, за которую приходят победившие сатану, и все вместе плачут о тех, кто по ту сторону, во мраке зла. Слыша плач, и другие потихоньку идут к воротам. И когда последний перейдет порог, мы эти ворота захлопнем и призовем Мессию. И мы станем свободны...»

Ох уж этот позитивизм! Конечно, Церковь это не ограда, это духовная причастность к единому и единосущному Богу, это - замирание сердца, это - радость. Вспомнил «не сыпати бисера [перед свиньями]…» Конечно не произнес. Тот ли случай?

Потом с Ликой смотрели [фильм] «Комиссара», по Гроссману. [На закрытом показе, фильм вынули с полки как раз осенью 86-го, а в прокат запустили в 87-м. Режиссер - Аскольдов.] Парил над сиденьем в предвосхищении раскрытия «проклятого» вопроса: христианство и иудаизм. Раскрыть должно было в контексте дилеммы: пол и христианство. Контекст состоял из альтернативы: еврейское почитание семьи или русская вторичность семьи [«И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную», Мф. 19, 29]. Я ожидал, что альтернатива выступит как противоречие в ЕДИНОМ целом, и это противоречие в конце будет снято. Не тут-то было... Альтернатива в финале углубилась. Обе руки дающие - грязные. Как просто можно ввести человека в недоразумение и даже внушить ему противное. До какой же степени распространяется всесилие зла?! Вот бы найти эту черту... оседлости!

1989 год. 10 января. Давно, давно уже был дома, в ноябре. Спал на своей кровати, под портретом в зеленой рамке. Видел [во сне]: мы спешили в школьный класс, каждый думал о том, что скажет детям. Вместе, вместе, одной душой. Волновались. Молодая женщина с милой искренностью воскликнула: «Вот вы о разном будете говорить, вам будет на чём показать, всякие наглядные пособия... А я как им расскажу о половых отношениях? Ведь надо воспитывать сексуальную культуру... (расстегивает платье). Может быть, это показать? (берёт в ладонь упругую грудь с пупырчатым соском). Или это? (приставляет палец к красивому животу)». Она смотрит на нас с ласковым немым вопросом в распахнутых глазах. Стоит, расставив красивые ноги, - вся свободная, доверчивая.

Такой сон... Целомудрие - величайшая сила. Это начало, порог большего, в которое на своих правах входит и примитивный sex - но уже другой, хотя такой же. И жизнь - всё такая же, но она уже другая. У Флоренского очень хорошо: кусок льда и алмаз неразличимы.

14 января. Сатана появляется там, где его нет. Такая уж у него природа - искушение. Чем очевидней его отсутствие, чем аршинней буквы «НЕТ», тем быстрее, со всех ног бежит козлорогий на эту прояснившуюся полянку, топчет свежезеленую траву, жуёт ее и, не проглотив, захапывает еще как можно больше - зеленый сок по козлиной бородке течет.

Сатана - жадный, в этом его слабость. Лишь от занятости, невозможности всё урвать он иногда вместо себя на полянку толкает в волосатую спину младшего брата - Сатира. От великого до смешного один шаг - это как раз об этом.

Однажды я уже писал: весь день сидел над книгой и кусал локти от боли откровения; встал поставить чайник (уважительная причина оторваться от книги - необходимость), и так было хорошо, такой восторг от прочитанного откровения, что захотелось чего-то маленького другого - включил по пути телевизор. Целых полчаса сидел и смотрел футбол...

В «Черном монахе» Чехова герой, достигнув откровения, неумолимо идет к своему противоположному, к «стадному человеку». В «Черном монахе» режиссера Соловьева герой, достигнув вершины экстаза мысли, кричит не «я иду за тобой, монах!», а кричит: «Таня, Танечка, славная моя, рыбонька, зайчик мой!» И лезет обниматься. А ведь я «окольцевал» себя как раз, когда... начинал даже ГОЛОСА слышать. Они приходили ко мне по ночам, и даже днем на улице я вступил в диалог, и они повторили обычную свою просьбу [«Открой нам дверь», это было на углу Лиговского проспекта и Лиговского переулка, в котором жил - уперся спиной в угол дома и еле устоял тогда - Комм.]. Почему же, почему я не «открыл дверь»? Когда-то эту формулу мне помыслить было страшно, а теперь вот написал.

У молодого автора «Ночного дозора», сторожа ВОХРа (свой брат!) есть строки в финале: «Чайка... вверх, вверх! И кричит, кричит! Ну, думаю, душа чья-то... Только подумал, она вмиг разом вся красная стала, словно сердце у нее лопнуло, и летит она, кровью облитая, криком исходит и всё вверх, вверх <...> Поднял к глазам бинокль, а она уже вся белая. Да такая белая, будто внутри у нее свет вспыхнул и стала она вся прозрачная, как святая душа, белизной светится...» [это «Ночной дозор» Михаила Кураева, в 88-м и написал, а не Лукьяненко, который, поди, ничтоже сумняшеся «открыл дверь» - Комм.]. Здесь меня поразило: он еще смотрел на чайку, вместе с её душой поднимался в небо, а уже ТОГДА это что-то качалось на волнах. Когда читал, еще не думал о «сатана там, где его нет» - мне тогда в голову пришел образ вечный, что появление несчастья всегда рядом со счастливым моментом в жизни. Это как маяк - для всех и постоянно.

Еще ранее я думал о своей Родине. Почему она сорвалась в пропасть именно в пору НАДЕЖД?!

- Добро и зло. И зло - не полюс, оно не перед тобой, а сбоку или за спиной.

Бог везде, а сатана там, где его нет - есть разница? «Наш пострел везде поспел». «Ловок же ты», - говорил старец ему в «Луге духовном», перекрестил - и тот исчез. Так-то.

Итак, Бог есть. Не скучно ли это, как бывает скучно «добро» и «добрые люди»? Нет! Вот Гриша Б. - добрый, скучный. Но он с виду добрый, внутри другое.

Расщепление... Там, у окна, растворялась не только жизненная предопределенность, но, через самоотрицание, ОНТОЛОГИЧЕСКАЯ пред-определенность. Это же я Бога пытаюсь постичь. В какую такую пропасть еще можно залететь?!

Эта страшная «неопределенная предопределенность» посетила меня много лет спустя, во сне, когда я в холле общежития на Кораблях [общежитие госуниверситета на ул. Кораблестроителей Васильевского острова] воевал с сатаной - с доспехами. Забрало закрыто, и я не знал, есть ли кто под панцирем. Но не это было самое страшное; я знал, что должен победить сатану (в Евангелии написано), но видел, что панцирь не пробить копьем. И мечом тоже не взять - я перекидывал из руки в руку это оружие, не зная, как изловчиться. Но это чувство смертного холода (смертного ли?) было неизмеримо слабее, чем тогда - у окна.

Кто-то из античных писал, что чем совершеннее существо, тем больнее оно страдает и слаще наслаждается. Я бегу наверх, по зеленому взгорку к красной «крепостной» башне [кирпичной водопроводной башне с флюгером-голубем, в Золотце], на крыше которой голубь. Играл в танки до этого: на квадратные деревянные бруски [обрезки досок с ЛДК, «стульчики» их называли] нашлепывал песочные полушария башен, втыкал веточку, орудийное дуло - и бомбил камнями. А потом вдруг бросил всё это, сам не зная почему во всю прыть побежал туда, где круче склон, и... задохнулся счастьем, полетел. Когда вспоминаю или в музыке слышу, то душа моя превращается в душоньку, слезоточит, сознавая своё безсилие прорваться туда.

Дай Бог, чтобы в старости я вернулся туда. Ведь старчество смыкается с детством. Дай Бог.

И вот прошла целая жизнь. Уже другая. Сижу за столом. Слева окно с моим двойным отражением. Вечер. Желто-голубые квадратики квартир напротив, а между ними - такая же тьма, что и в небе. Будто в воздухе висят эти оконца, за которыми - неизвестные люди. Я сам - неизвестный, без вести пропавший.

Я стал бояться одиночества, бояться пронзительности. Убегаю в «теплое, мягкое». Это редкий, но симптом. Здесь, в СПб, я нашёл свою «Обломовку».

Мой отец, по его словам, в жизни прочитал только одну книгу - «про Обломова». Эту книгу в 50-х годах всучила ему молодая сельская библиотекарша, с воспитательной целью. С тех пор он ничего художественного не читал, разве что про медведей из серии «Охота и рыболовство» да техническую литературу о внутренностях автомобиля ГАЗ-53 и проч. Я помню их с детства, с загадочными картинками: машина без кузова, одни колеса на станине; коленчатый вал - угловатая змея; цветная вклейка с непонятными значками - дорожными знаками и др. Как понимаю, учиться по этим книгам заставляла его моя мать. По ее словам, это она его «выучила на машину». Мой отец до женитьбы был безпутным. Младший сын - Виталик. Шпана. Волгарь. Своевольник. Камни в карманах широких штанов [для драки], на затылке кепка-восьмиклинка. На гармошке играть не умел - друзья умели. Старшие братья его Виталей называли. В их доме, из темных бревен, всякое случалось, вздорили. Это со слов матери.

Я очень хорошо представляю ту библиотекаршу, что дала моему отцу книжку «про барина плохого». Еще мне представляется фото 50-х годов: четыре похожих друг на друга вихрастых молодых мужика за столиком со скатертью. Выпивка, закуска на столике. Они, приподняв, держат налитые доверху граненые стаканчики, смотрят все вместе в одну точку - в объектив. А вот другой снимок: на скатерке возлегает кто-то из братьев, перед ними опять же аккуратно закуска, выпивка. Ветер шевелит чуб, под косогором недвижно Волга плывет, и песня слышится: «Под городом Горьким, где ясные зорьки, в рабочем поселке девчонка живет...»

Отец раньше часто крутил грампластинку с этой песней. Брал ее из зеленого самодельного ящика [который отец из фанеры сам сделал, как и табуретки, стол и многое в нашем доме], где вместе с ней вертикально стопкой стояли другие пластинки, у которых в середине были разноцветные наклейки-кружки, иногда с картинками. Почему-то запомнилась одна из них - цвета сине-зеленой толщи воды. Я в детстве думал, что такого цвета океан. На этой пластинке вместе со скрипами и шорохами была песня «Варяг».

В детстве к этим черным виниловым дискам у меня было мистическое отношение. Живой голос! С другом Юркой ездили на велосипедах в карьер. На полном ходу спускались с крутогора, рулили налево и попадали в каньон, вырытый когда-то экскаватором. Там помещалась свалка - огромное царство. Из оживленного поселка мы попадали в совершенно тихое место, в котором жили только вещи, без людей. Делай что хочешь! И вот там я находил осколки грампластинок. Мечтал найти патефон, но исправные не попадались и ремонту не подлежали [тогда люди были экономными, хорошее не выбрасывали]. Это был мир неполноценностей. Берешь в руки какой-нибудь предмет, скажем, сапог - с виду целый. Но ты знаешь: что-то там не так. Ищешь, даже любопытство разбирает. Точно! Дырочка в носке сапога. Были и другие развлечения: мы научились запускать осколки музыкальных пластинок. Кто дальше? И летит осколок долго-долго, планирует над кислыми кучами тряпья, над ржавым, горячим от солнца железом, над всякой увечной домашней утварью - летит, летит, и воспоминания мои машут крыльями навстречу... «Недолёт!» - кричит Юрка. Он запускает навстречу. Слаба детская рука, ОТТУДА не долетит... А ворона-воровка взмахнула черными крыльями и скрылась за кучей старья.

Да, прошлое обветшало. Мы хотим вернуть его, да не в воображении, а реально... И вот держим уродливую калеку, куклу без рук. Оттуда возвращаются как с войны - калеками.

Всё давно уже стаяло. Асфальт сух, дома стали выше. Лика уехала на один день в Москву, и я на один день обрёл СПб... Встречался на Фурманова с героем своего фельетона Хвостовым. Оттуда на 8-ю Советскую шел пешком, выбрав направление «по звездам». По пути много нового открыл. Совсем недалеко от 8-й Сов. набрёл на пакгаузы: постройки все одноэтажные, поэтому небо большое, деревья очень по-сельски стоят, птицы чирикают, весной пахнет - воздух набух весенней сыростью.

Стоял у ворот какого-то заводика, подумал: а я ведь счастлив. Здесь счастлив. А в городе - нет. И это «хорошо», как с Антоном мы выяснили. Подумал: уеду в Торжок или иной мир, где можно поселиться у сельской церкви и упиваться своим счастьем, разговаривать с Богом... Вот и поговорил с лукавым (фамилия какая - Хвостов!). Почему он появляется в самые счастливые минуты?

Пока что я «пропащий» здесь. Вот и куранты пробили.

Закрыв глаза, Псалтирь листаю.
Уста обнёс сухой завет.
Слепима истина простая.
Слепим неведения свет.

В песок зарыто Небосолнце,
Верблюд песчаником идет,
И сверху в черное оконце
Глядит Господь на Свой народ.

Высокопарно получилось.

6 марта. Удивительным до сих пор остается: в детстве было столько разных миров, сред обитания, которые и поныне таинственны, необжиты мной, неразгаданы. Острова, болота за лесом, недра электростанции (где с Журиком путешествовали, пробравшись мимо охраны), три кладбища, водохранилища Выгостровское и Беломорское, чужая страна за Беломорканалом (туда редко ходил - потому что чужая), шлюзы, Выг, Лягушатник, Прозрачка, Горшок, Американка, Уда (Ближняя, Дальняя и Новая), стадион, куда вертолеты садились, родник, подземный ход с отверстиями в потолке, где могло в любой момент завалить гравием... Чаще снится, потому что там жила Е-я [Рита]. Чуть на возвышенности стоит оно, опоясанное каменным белым забором, только верхушки крыш виднеются. Там всё иначе, чем в поселке. Дома высокие, 3-этажные, с крутыми крышами. Аккуратные дворики, качели в полный рост (таких у нас не было), на них мы взлетали до неба с Е-й. На проходной - старик с наганом в коричневой кобуре. Там же, за оградой, огромный холм, поросший неестественно зеленой травой. Сначала я удивлялся: почему такая нежная, зеленая травка? Потом догадался: по ней никто никогда не ходил. Если забраться на вершину, то можно провалиться внутрь холма - так я думал. На нем трава растет, а он внутри пустой, только какие-то проводки, лампочки, красивые железки там. Беленый известкой портал ведет в этот зеленый холм.

Такие же проводки и лампочки мы видели в подземелье одного из 3-этажных домов. Там целый лабиринт, темный, прохладный. Можно заблудиться и в темноте набраться смелости поцеловать Е-ю. И каждую минуту может спуститься вниз некто таинственно умный, начальник всех этих проводов, электроники, и заругать. Впрочем, куда было страшнее, что он увидит меня и что-то обо мне подумает. Я избегал встречи с этим придуманным мною человеком, как избегал бы будущего, чтобы не опережать события, не ломать судьбу, уже предначертанную мне. Странно: я мыслил так, словно бы имел возможность увидеть будущее, но не делал этого, потому что... Трудно сказать, почему. С тех пор прошло столько лет, будто и не было этого.

Утром вышел на улицу странный от счастья. После работы отправился в Дом-музей А. Блока. Людей мало, свободных мест много. Хотел сесть с краю - говорят, занято. Примостился сзади. Передо мной сел исхудалый человек, с впавшими щеками, с немытыми волосами. Встал, куда-то ушел, потом вернулся. Говорил Фатеев^[4] о Розанове. Когда он произносил слово «критиковали» или «предубеждение», человек впереди меня дергал плечом или нервно рукой, словно стряхивал электрический разряд. Когда было невмоготу, опять вставал и куда-то уходил, неизменно возвращаясь. Вечер памяти подходил к концу - ненормальный занервничал больше. Мял на коленях замызганные листки с печатным текстом, доставал и прятал изломанный в нескольких местах чернильный стержень. Вдруг перевернул листочки и на обратной стороне что-то записал, едва ли не целый абзац... И тут меня первый раз резануло по сердцу. Вот-вот закончится вечер, «ненормальный» встает и садится на два ряда ближе. Потом снова встает, пересаживается еще ближе, словно хочет выступить.

В фойе я увидел ненормального. Он в растерянности стоял, держа в руках листочки. Лицо серьезное, как у сумасшедшего, и очень-очень по-человечески растерянное. Рваный в подмышках пиджак, с засаленными краями, на груди - пришитый к пиджаку, на грубой бечевке висит ключ. За сердце меня схватило именно то, что он задумчиво стоял, как бы очнулся от душевной болезни, задумался - и был в растерянности: как же так?! То-то и больно, что он не взывал к жалости, а напряженно, какой-то оставшейся частью сознания мужественно анализировал, пытался что-то понять. А с другой стороны посмотреть: был беззащитен и... жалок.

Бывает ли жалость унизительной? Иногда жалость становится молитвой. Мне показалось, что этот «ненормальный» - человек человеков. Или близок к этому. Почему я не подошел к нему?

12 марта. Завтра начало Великого поста. Принимать или не принимать Закон? Не будет ли это для меня фарисейством? Из ума ведь, грешен...

Приступая к чтению «Критики...» Вл. Соловьева, я видел перед собой три пути богопознания: гносеологический (философ.), традиции (закон), мистический (благодать). Я представлял их в триединстве: три шлеи петляли под косогором, сверху небо прозрачно-синее, под ногами теплая пыль сбитой земли, за спиной - недвижный поток обмелевшей Унжи. Расходились, перекрещивались, сходились в одну колею эти три пути. Как часто бывает на среднерусских дорогах (в отличие от севера, где дорога не столь прихотлива - не появляется сама собой, а прокладывается, а то и строится), этот путь был разветлист, неожиданен в своих поворотах. Ох, полюшко-поле, неисхоженное и зовущее. Трава-мурава мягкая, земля гладкая - на небо глазеешь, а ноги сами идут, петляют...

И вот я пришел к нынешнему дню, отягощенный каким-то знанием. Приятно-ноющая усталость теплых мышц и холодящий отпечаток синевы в глазах... Так поститься или нет?

Стоял сегодня на Литургии. Было Прощеное воскресенье. Ведь так ни у кого и не попросил... На выходе из Лавры встретил Алексея Симакова [он жил там, при Городском музее скульптуры, работал по мелочи, первым организовал панихиды над могилой Ф.М. Достоевского]. Встретил не я, а Э.Н., теща - с ней он и заговорил, попросил прощения у «скоропослушницы», как называл Э.Н. Потом обернулся ко мне и... нет, не ритуал совершил, а искренне попросил прощения, но как бы через неохоту (бывает такое). Э.Н. куда-то отошла, пришлось нам заговорить.

- Ну как, понравилось вам? Не показалось ли, что там много светскости? - спросил он.

- Да, я этот собор не очень люблю, Троицкий. Казенный он какой-то, -глупость сморозил, потому что Симаков уточнил:

- Да нет, я ОХП имею в виду. Общество Христианского Просвещения. Как оно вам, понравилось?

Оказывается, он меня там постоянно видит, а я не догадался, о чём речь. Тут я начал «реабилитироваться»:

- Да вот, водил туда своего товарища, он говорит, что надо или совсем в Церковь идти, или мирянином оставаться, а что-то среднее... А вы таких вещей избегаете - ОХП?

- Что-то среднее, значит...

Алексей Симаков - сильно верующий. У меня перед такими робость. Даже неловкость какая-то, будто голышом выставили.

Церковь или мир? Ф., которого я и «водил» туда, говорит, что он поневоле избрал мир, мир без греха. Нести христианский свет он собирается через обыденные вещи: литературу, быт, природу, науку - что касается литературоведения, вообще гуманитарных дисциплин. Политику и любую организацию он исключает. Зачем нам организации, если уже есть единый Организм - Церковь? Он указывает на Пришвина, у которого в дневниках почти ни разу не фигурировало слово Бог (да, помню, он об этом даже писал, брал зарок после посещения СПб-го религиозного общества) - но всё у него было о Боге и с Богом. А Пастернак? Его «Доктор Живаго»? Надо бы дочитать...

На Литургии сегодня Митрополита Алексия облачали в царственные одеяния, которые же и доспехи, ибо готовили к перехождению. И вот он посуху идет, расступились воды Чермного моря, под ангельское пение раскрылись врата алтаря. Поднимается Митрополит к жертвеннику... а у меня «мысль»: есть в левитах что-то от магов и ведунов. Иначе как воплотить образ в Сущее? Потом пугаюсь этой мысли. Нет, грешен я настолько, что не ходить бы мне в церковь. Смотрю на Митрополита и думаю: а лучше все-таки, благостнее даже, мне быть рядом, у стен церкви. Видеть в черном проёме дверей красные огоньки свечей; быть среди нищих на паперти; дышать мирной природой, которая здесь милее, потому что вокруг церкви она; слышать звон колоколов над сырой кладбищенской землей - вольный звон, раскатистый, а не тот, что слышен в церкви, доходит снаружи - жестяное глухое бряцанье. Благости-то больше будет, даже закон оковами не покажется - приму его, частично, «всё или ничего» не от лукавого ли? Слаб человек...

Проезжая по Невскому сюда (библ. Блока), почему-то вспомнил весенний день (1987?), когда сидели мы с Антоном на бордюре подземного перехода, на этаком перекрестке жизни (рядом с Пассажем) и забавлялись: мимо проходили люди, один чуднее другого. Неподалеку остановился упитанный немец, по виду западный. С брюшком, плотный, с бычьей шеей. Лет за 60, но крепкий. Говорю:

- А ведь он, Антон, обязательно на Восточном фронте воевал. Взгляни на физиономию - до чего противная.

- Да, судя по возрасту, он одногодок нашему Емельянову... [Профессору на кафедре истории русской журналистики, нашему «дядьке», который пестовал нас.]

- Вот свести бы их сейчас вместе, дядьку Емельянова и этого «хряка» - кто победит?

- Немец-то получше сохранился, гляди, весь фотоаппаратами обвешался, килограммов двадцать, а не сгибается.

- Ну, а как насчет того, что «эсэсовцев мы в плен не брали»?

- Да я ничего против дядьки не говорю! Чего-чего, а немцу он спуску не даст. Всю силу вложит! Побольше воздуха вдохнуть, покрепче ногами упереться...

Почему-то вспомнилось. Здесь всё ясно и просто. И хочется такой ясности во всём.

Лейтенант Николай Емельянов - будущий профессор ЛГУ, историк журналистики.

[Дядька Николай Емельянов прожил честную жизнь и умер в 1988-м 9 мая в Севастополе среди своих однополчан. А мне тогда, весной 88-го, пришлось искать нового руководителя, назначили старого «мамонта», твердокаменного большевика - и диплом пришлось защищать в неблагоприятном окружении. Диплом был с «двойным дном». Формально я рассматривал журналистику на стыке писательства - на примерах Л. Андреева, у которого судебные репортажи переросли в рассказы (там было мое ценное открытие, установил его авторство у некоторых газетных зарисовок-сценок из залов суда, что Иезуитова, ведущий спец. по Андрееву, не заметила), и Ф.М. Достоевского, у которого писательство, наоборот, переросло в публицистику, в «Дневники». А по сути диплом был про почвеннические взгляды Ф.М. Но сумел защититься, «отлично» даже поставили. Спасибо Громовой - сказала что-то перед оппонентами, а Б. даже на защиту не пришёл.]

10 апреля. Ещё вспоминается мне церковь в Череповце (ездил туда в командировку от «Скорохода»). На высоком берегу Шексны открываются отчетливые северные пространства (это тебе не южные марева, скрашивающие детали), на столбе ворот прицерковной ограды странный каменный конус, а на самой церкви - луковки как юлы, очень тонкие в основании, даже и не луковицы вовсе. Такое грубое, смелое попрание традиционных форм. А внутри - патриархальность, очень старые иконы (бабушки из деревень привезли, взамен когда-то разграбленного) и молодой батюшка. По-хозяйски ходит, обкуривает ладаном каждую икону. В конце службы сообщает обыденным голосом: «Завтрашняя утреня начнется в 7 часов». - «Во сколько, батюшка?» - переспрашивает старушка, стоявшая у самого амвона - там она была и с самого начала, поближе... «Для тех, кто не слышал, повторяю: в 7 часов!» - чуть ли не в ухо ей, почти грубо очень громким голосом говорит молодой священник. А бабушка умильно подвязанным подбородком кивает: «Поняла, поняла, батюшка...»

Собор Воскресения Христова в Череповце.

Эта «грубость» - умилительна.

Фатеев сказал про кого-то: «Он настолько верит, что позволяет себе быть грубым. Как те святые отцы, которые могли посохом огреть».

Вспомнилось это почему - собираюсь сегодня к Г. идти. Он считает меня не добрым, а, значит, изменяющим христианству. При этом основывается на том, что я бываю нетерпим. Грешен. И верю пока не настолько, чтобы благодатно посохом огреть. Но... «эсэсовцев мы в плен не брали».

15 апреля. Уже середина апреля. А много раньше, еще в марте, брат мне писал: «Помню Царёву из Нежитино, пьет водку по-гусарски. Раз ее встретил после жестокого запоя. «Серёга, - говорит, - как всё же интересна, удивительна жизнь». Радость в глазах чистая, наивная, именно - человеческая душа радуется сущему. Местные моралистки слюной изошли, обличая ее, мол, всё человеческое растеряла. А на самих, возможно, и не падала такая благодать (это Царёва так свое состояние определила)». Написано было до 8-го марта, а 13-го в ночь мне приснилась благодать (долго об этом не писал, потому что... не знаю, передаваемо ли это?). Еще накануне в красном уголке какого-то ЖКО на Загородном пр-те (низкая сцена, стол с кумачом, бюст Ленина, транспарант, плакаты) была встреча активистов Общества Христианского Просвещения и столпов Общества Открытого Христианства. Главный их «столп» Конст. Иванов говорил странные вещи о мистическом атеизме, мол, необходимо объединить христианство (религiю) и атеизм, мол, то и другое вещи равноправные и взаимоотрицающие без доказательств, поскольку и в признании существования Бога, и в Его отрицании неминуемо оперируется Абсолютное, недоказуемое. По его словам, атеизм - это не фон, на котором распустился цветок культа, и не пустота, появившаяся после свержения культа, а мироощущение, самостоятельно существовавшее наравне с ощущением Бога. Опять же это подтверждается тем, что ни то, ни другое недоказуемо.

Ой ли?! Я подумал тогда: но ведь христианство тем и отличается от атеизма, что оно доказуемо! И дело даже не в том, что с приходом Иисуса человечество получило Откровение, которое стало новым знанием, отнюдь не подготовленным, не эволюционным. Подготовка в мирском, тварном, разумеется, была - ожидание Мессии у ветхозаветных евреев, неоплатоническая школа у эллинов и др., но речь не об этом. Речь о качестве этого Откровения - вот, действительно, перед этой «тайной» хочется пасть ниц. Главное как раз в существе, в Фаворском свете этого Откровения, настолько белом, что можно видеть и чувствовать его до сих пор. Он здесь материален. Как раз пребывание этой благодати в реальной жизни, в нас самих - и есть требуемое «доказательство».

Видимо, эти мысли продолжали доискиваться чего-то и в ночном сознании... Помню, во сне я спросил самого себя: «А вот какая же она благодать, можно ее пощупать?» И меня всего, со всей моей сердцевиной охватила такая радость... такое счастье... такая музыка меня понесла... что я проснулся, и будто не проснулся, всё летел в «светлом сиянии». И утром шел по улицам чужой себе и близкий небу - такое вот непривычное состояние. Это был первый или второй день Великого поста. Потом это прошло.

30 апреля. Наступило светлое Христово Воскресенiе. На Спасской башне забили часы, а мне показалось, это колокола Лавры. Окна распахнуты. Встал на подоконник... нет, это радио из соседней форточки.

Сегодня (то есть вчера) я познал Иисуса Христа. В точном смысле этого слова - от «познавать, знание». Вспомню, и сердце колотится, то вверх поднимется, к плечам, то падает вниз холодным леденцом. Тут еще перед прозренiем безумный подсел. Мы в библиотеке были. Он уже пытался обратить на себя внимание, когда я с Леной П. разговаривал [елки зеленые, опять она, вот надо было на ней жениться - и как в сейфе, всю жизнь бы вместе Вивальди слушали, времена года, до гробовой доски; ну и что, что некрасивая - Комм. от 12.08.2022]. Рассказывал Лене про «независимую» газету Антона, которую хорошо бы назвать так: «Самарскiй листокЪ»^[5]. И тут он со своими автобусными талонами вмешался, протянул помятые, предложил Лене. Потом я две ручки дописал, попросил у библиотекарши, а он рядом стоял - свой стержень предложил. Именно стержень, как у того безумного, в доме-музее Блока... Взял мой, пошел в туалет воды в него налить. А стержень все равно не пишет. «Опять! Вот уж совсем... надо же мне так влипнуть», - вдруг сказал он громко, показывая пальцем на копеечную монету, которая лежала перед ним на углу стола. Засобирался, подумав, что монетой кто-то отметил место рядом со мной, мол, занято. Или просто хотел уйти, потому что я как бы не обращал на него вниманiя. «Если б это место заняли, то монету положили бы не на угол, а на середину», - сказал я. Он вернулся: «Не пишет?» Повертел стержень. «Надо его подуть... Я с этой стороны буду дуть, а ты вдыхай... а, ты дуешь, хорошо, я буду вдыхать... давай поменяемся».

И мы сидели нос к носу, как голубки, дуя в стержень с двух концов. Паста пописала чуть-чуть и перестала. Он вынул из кармана ворох библиотечных требований, некоторые с иностранными словами. Показал потрепанную брошюру с замысловатым названием про архитектуру и тремя фамилиями: «Вот этот на Западе, эта умерла, за евреем замужем была... А первоначально доклад ее назывался «Архитектура окна». Я окно изобрел, могу продавать больным СПИДом, оно не пропускает наружу зараженiя. Хочешь заработать 47 долларов? Надо вписать эти три буквы в квадрат так, чтобы они читались. Это из иностранного журнала». На обратной стороне требования было нарисовано: [] YES. Потом показал еще листочек с четверостишием, «зал» там рифмовался с «ЗАГС». Имелся в виду читальный зал, из которого он вышел и что-то там случилось... «Это подражанiе. Так пишет мой друг, сумасшедший. Он говорит мне, зачем ты отдаешься психологам, как ты им веришь? Он пока некрещенный... (торопливо): но скоро крестится. Решил. Я на учете состою. Восьмого к врачу идти. Что я сделал, так это новый шрифт придумал. Еще окно».

А лицо у него иконописное, нос прямой, веки низкие, и весь во вьющейся бороде. Русой! Надо же так, он такой русскiй, весь русский, до прищура глаз спокойных. Мне потом показалось, что он специально сошел с ума. Архитектор. Губы у него толстоваты. И язык очень красный.

Но речь совсем не о нем. И что я его вспомнил? Я сегодня познал Христа. До сих пор я как-то умственно Его чувствовал, не более. Моя религiя была скорее богородичной. Пантеистическое, славянско-языческое во мне пока что сильно. Недаром я Софiей так заинтересовался. И на дне теплоты живой природы, живой красоты для меня таилась разгадка Начала всего - и оно было холодное, безстрастное. Потому что сознание - оно всегда холодное. Оно дышало на меня космическим холодом. Помнишь, как ты на чуть пологой крыше Дальнего (так у нас в семье его называли) сарая ночью лежал на липком рубероиде, меж закинутых туда рыбацких удилищ - и на звезды смотрел?

А тут произошел переворот в моем понимании. Ум примирился со Христом! Даже восьмиконечный крест в тетрадку нарисовал, объемный, реальный и с лучами... Мiръ созданъ крѢстомъ. Вот в чем дело! Не только Христос жертвенен... Он лишь повторил жертву изначальную - когда Абсолютное пожертвовало своей абсолютностью и создало мiр! Это не эманацiя! Мiр - самостоятельное, относительное к Богу бытiе. Полноправное бытiе! ДА БУДЕТ! Акт любви, жертвенной любви! И ведь как надо любить, чтобы таким пожертвовать! А Иисус Христос не то чтобы повторил, Он и есть этот первоначальный акт, эта Воля в Абсолютном, 2-я Ипостась. В начале мiра - Христос. И поэтому мiр живой!

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!

Он рядом со мной. Достоин ли я - тварь?

9 мая. Вспоминается старая запись в какой-то год также 9 мая. Тогда я написал: День Победы стал днем моего поражения. Почему поражения? В тот день ничего не произошло, хотя с утра был на крыльях, летел над асфальтом, и что-то внутри требовало свершения - чего-то большого и непонятного. И вылилось это (о, юношеская безпечность!) в поиски любви. И, конечно, у меня ничего с этим не получилось, потому что ХОТЕЛ высокой любви, а ИСКАЛ низменную. Сейчас смешно вспомнить.

Сегодня тоже не знал, куда себя деть, и пошел к Казанскому собору. Только сейчас осознал совпадение: в тот раз я тоже был там, смотрел, как танцуют меж колонн девушки, красивые, весенние, для меня тогда прекрасные. За двумя шел по набережной Грибоедова: «Подойти, не подойти?» И они канули в какой-то подворотне. Сейчас всё другое. Примета времени: никто меж колоннами не гуляет, все спустились вниз, в сквер, и сплошь одни мужики. Бородатые. Спорят. Тут и я тоже стою, контраргументами сыплю, руками размахиваю. Человек с русскими глазами спрашивает: «Ну, а ты его читал, Маркса?» Я довольно находчиво отвечаю: «Потому я и могу говорить о духе марксизма, потому что «Капитал» недочитал. Я осязаемо чувствую этот дух, так что просто физически не могу это читать». Он захохотал: «В этом и заключается наша беда, русских!» Все уже разошлись, пустая площадь перед собором, только мы вдвоем. Русский человек (и полупьяный к тому же) что-то там говорит о Марксе, о его «открытии», как из рубля делается полтора рубля. Он очень похож на моего брата Сергея - русые волосы, борода, глаза... и затаенное страдание-любовь где-то внутри, в груди. Так вот, эти полтора рубля нам как бы и ни к чему. Прибавочная стоимость. И тут же, чисто по-русски, перевернул наоборот: «Я из города в деревню переехал, земля теперь у меня своя. Бросаю туда одну картошку и жду, когда из нее получится десять!» Сказал и взгляд его куда-то устремился, сквозь меня, и будто на ребенка смотрит. «Велика у нас земля, мы и этот эксперимент приняли - марксизм. Никто себе не может такое позволить, эксперименты, а мы... сломя голову! Вот эти разговоры у Казанского... Ну, зачем, спрашиваю? Что мы ищем? Почему не успокоимся?» - «Мы скажем миру свое Слово», - отвечаю. «Да, да, - утвердительно встряхивает головой. - Только (прикусывает пальцы, будто ногти грызет, сосредоточившись на важной мысли)... Только, знаете... мы же страдаем». И сразу протянул руку прощаться - я почувствовал, как у него перехватило в горле. Нет, он не был пьяным. И я его долго не забуду.

Предки Михаила Сизова. Дед Филипп с дочерьми - Анна с Колей и Евдокия с Колей, 1956 г. Евдокия (справа) - мама Михаила - держит на руках своего старшего сына.

14 мая. Зло не сможет победить. Как комар не сможет выпить всю кровь - его прихлопнут. Потому что он причиняет боль. Нет бы комару при укусе какой-нибудь эндорфин впрыскивать, чтобы жертве приятно было. Нет, ядом исходит. Так же и зло. Ему необходимо наносить вред, такова его природа. Как бы ни искушало, какие бы приятности мнимые ни создавало, всегда там обнаруживается вред. Тут и вредоискатель не нужен, всё само наружу выходит. Зло играет в поддавки, но мы почему-то часто проигрываем. Не в главном, но всё же...

17 мая. Приснилось, будто мы на Рязанщине, али еще где, рядом тетки незнакомые, в черном, может и Унженские, Павловы. И мать, и отец, и братья мои, и сестра - принаряженные к кладбищу подходим. А кладбище - что деревня, вместо могил избы стоят, на сараи похожи. Подходим к самому красивому сараю, с покатой крышей и чердаком-мезонином, стены синей краской покрашены, очень аккуратно - и не верится, что сарай этот наш. Мать горделиво приосанивается, сестра делает безучастное лицо, будто не в диковинку... Точно так же она, помню, на машину, которую отец под старость купил, смотрела - вот-вот фыркнет. Входим в прихожую. Чисто выметено, и вход такой, как в бомбоубежище - высоко над полом, с высоким порогом. И всё как-то ладненько, красиво... А внутри полумрак. Потолок низкий - сарай все-таки. В темноте что-то страшное стоит, вроде гробы открытые со всеми нашими предками... Лампады в углу, несколько огонечков, иконы... Все - и отец с матерью, и братья с сестрой креститься начали, мать поклоны отбивала, и я крестился, на огонечки смотрел и губами что-то шептал... А зачем мы туда приходили, не помню. Знаю, что в других сновидениях всё около этого места кружил, на машине какой-то под-над кручами или на поезде куда-то, да всё мимо...

1 июля. Первое, первое, сегодня ПЕРВОЕ число - июль! Как там, в начале армейской жизни, убегая в запах земли, я шептал?

Опять в России лето, время мяты,
Упругих трав, холодных родников,
Опять горят багровые закаты,
Расцвечивая перья облаков.

Это я нашел клочок газеты в лесу с дежурным стихом под каким-то снимком, когда вылез из-под земли на полчаса - полмесяца сидел в шахте, в секретном КП штаба армии - и как удивительно было увидеть буквы, а стишок музыкой звучал. А у меня еще до армии мистическое отношение к стихам было - Лермонтов, Артюр Рембо. Летом 1980 года это было. Девять лет назад.

Но надо бы сразу о главном. Об Оптиной пустыни. Как встал на колени - на мягкую теплую землю. О небе и поле звенящем, журчащем, цветущем. О том, как первый раз в жизни крестился в церкви и молился перед иконой Божией Матери. Или не первый - вспомнил, повторил, как тетя Наташа (бабушка в черном, моя крестная) показала мне, десятилетнему, как надо рукой-то двигать - там, в Юрьевце, на холме высоком, где меня окрестили в Православие. Но я не об этом сейчас. И тот день 17 лет назад, и тот июньский день Вознесения в Оптиной - одно целое.

Отряхнуться надо, совсем уж проснуться - во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Продолжение следует.

---