Верю в светлую глубину жизни

Дневник писателя Михаила Сизова.

Начало см.

В осенних выпусках (№№ 9 и 10) журнала «Лампада» и в № 21 газеты «Благовест» мы опубликовали часть Дневника писателя и журналиста Михаила Витальевича Сизова. В этом выпуске завершаем публикацию.

Михаилу Сизову 60 лет, он член Союза писателей России. Автор книги очерков «Белые платочки. О женской доле и Божьей воле», фантастического романа «Сущник». Более четверти века Михаил Витальевич работал заместителем редактора православной газеты «Вера-Эском», выходящей в Сыктывкаре. В этой газете он и сейчас работает, хотя живет в подмосковной Балашихе.

Писатель родом из беломорского поселка Золотец, что в Карелии. В 1988 году окончил факультет журналистики Санкт-Петербургского университета. В начале 1990-х переехал в столицу Коми Республики, работал в газете «Молодежь Севера». Вскоре перешел в редакцию «Вера-Эском», где его студенческий друг Игорь Иванов по сей день редактор.

Дневник той поры Михаил Сизов прислал редактору газеты «Благовест», конечно же, не случайно. Ведь Антон Евгеньевич Жоголев - его давний друг еще со студенческих лет. И в тех местах Дневника, где речь идет об Антоне, пишет он как раз о редакторе «Благовеста».

Мы публикуем часть Дневника, который охватывает самый драматичный период - поиска смысла жизни, обретения веры в Бога. Эти напряженные поиски для Михаила в начале 1990-х годов увенчались подвижнической работой в газете «Вера-Эском». Эти его духовные поиски проходили на фоне больших перемен в жизни страны, вызванных перестройкой и последующим распадом СССР.

Автор Дневника описывает историческое событие - триумфальное перенесение вновь обретенных мощей Преподобного Серафима Саровского в Дивеево. Жизненные и духовные, а также общественные коллизии накручиваются настолько остро, что дневник читается на одном дыхании…

1 июня 1991 г.

Лето... Полнота жизни. Впервые за последние годы приоделся по-спортивному и... побежал. Пересек весь город Сыктывкар, забежал на стадион и крутанул круг - 1 мин. 05 сек. Крутанулось «колесо», едва успел неба сглотнуть. Всё в норме. Будто и не было этих «сидячих» лет...

2-3 июня. Ночь... Грешен, грешен, грешен, грешен, грешен, грешен... Грехи не дают - вот что. Не было бы этих грехов - не было бы и этой пустоты. Антон умеет жизненные драмы, переживания в мистический ореол облекать, а у меня дыра - она и есть дыра. Белая ночь: за окном с вокзала гудки доносятся, металлический голос диспетчера эхом троится, голос в голосе тонет, а за дверью в коридоре кошки дерутся. Точка.

Написал письмо Лике по формуле «чик-чик» и о жизни задумался. Все у меня наперекосяк шло от греха. Начиная с «дымной привычки» [курение]... Все-то бы просто: смотреть на жизнь и зарисовывать. Но не решен вопрос: зачем? Отсюда другой вопрос: что мне надо? Что? Дыра - она и есть дыра. Если душа не живая - то это дыра. Ночь, ночь... Такая же белая ночь была, когда лез по водосточной трубе на 3-й этаж. [Приклеить к Ликиному окошку свое прощальное письмо, когда после первого знакомства Э.Н., будущая теща, забрала ее от меня и пригрозила, чтобы на пороге не показывался - Комм.] Очень мне надо прочитать это письмо, наклеенное «Моментом» на стекло. Там слова, нужные мне сейчас... А вот и поймал себя на слове, взял архив, вывезенный с 8-й Советской, и нашел это письмо с запиской Антону впридачу. В записке понравилось: «можешь даже вывести из меня персонаж повести». [Там еще «завещание» было, что если грохнусь с этой трубы, хлипкой, то пусть Антон мою небольшую, но с ценными книгами, библиотеку заберет себе - Комм.] А в письме: «мне нужно много работать, много серьезно работать, я не могу «распилиться» на части»...

6 июня. Атлантида ушла на дно - ни весточки из СПб. Возвращаюсь в полузабытую белую ночь? Возвращаюсь, но в кровати на Пушкинской [улице в СПб - там Михаил снимал комнату] валяется уже другой - не совсем я.

Памятник Пушкину в СПб у Московского вокзала.

…Выхожу на Пушкинскую: фигурка Поэта на постаменте вся в дыму, солдаты рядом возятся. Отогревают землю кострами и ломиками долбят... Где я?! Обхожу «загон» с Пушкиным, впадаю в Кузнечный переулок, удивляюсь: Владимирская церковь-то открыта! Нет, и там люди возятся, чего-то ремонтируют. Втискиваюсь в угловую часовню, третьим человеком поместился. Молюсь Богу. Наваждение спадает. Сегодня всего лишь день рождения Пушкина, 6 июня, вот и примерещилось.

Почему-то отец Трифон [Плотников] на нас с И.И. разобижен. Чует наши грехи на расстоянии? А мы завтра все равно выпивать будем!

Сейчас многие пьют. Случай был. Из своего кабинета, если приспичит, в местный Союз писателей я всегда звоню по телефону, хотя можно спуститься вниз на два этажа - и вот они, тут. А.С. пристыдила меня за леность. Делать нечего, спускаюсь вниз. В приемной пусто, у Юшкова [руководителя писательской организации] пусто, заглядываю в другой кабинет... Несколько секунд наблюдаю сцену: вдоль длинного стола стоят люди и держат в руках стаканы. На полировке стола - как в воздухе зависли - возвышаются бутылки, там же разнообразная «закусь». Обдало запахом дешевого портвейна - нынче этот напиток считается аристократической роскошью, поскольку в дефиците. Посмотрел, закрыл дверь и ушел. В глазах: статичная сцена, фигуры вдоль стола с поднятыми стаканами не шевелились - мемориал какой-то. Будто навечно в этом кабинете установлены муляжи.

За день до этого местных писателей принимали в Союз. В филармонии витийствовали приехавшие сюда российские писатели. Их было двое. Один сухонький с вислыми усами, а другой толстенький, кругленький - поэт. Выступали патриотически. Получалось карикатурно. Видимо, они были самые трезвые из всех 18-ти приехавших, из всей коллегии. А в зале было 22 зрителя. Вопросы задавали. А те учили: что делать русскому человеку? Детей растить, о душе заботиться... Пьяницы несчастные! У входа кучка их стояла, держались друг за друга - пьяные - и пальцами тыкали: «Смотрите, вот гордость России!»

А в это время на площади [центральная площадь города - напротив филармонии - Комм.] собрались сотни людей, слушали «демократов». Актер Валерий Золотухин сидел за принесенным столом и стопку книг, автобиографии Б.Н. Ельцина, превращал в товар: что-то надписывал на форзаце, и в продажу, по 6 рублей. Рядом с ним сиял самодовольно Зерюнов, местный купец. (Зерюнов - в реанимации после попойки с Золотухиным.)

Что-то гоголевское. Искривленный мир.

13 июня. Сидим в ответсековской.

- «Кажется своего добились...» - начинает читать Анна и прерывается, с любопытством смотрит на меня.

- Это про «пластмассовый рай», небольшая заметка, - вспоминаю я. - Совсем недавно была. Ты глубже смотри, за прошлый год, или за позапрошлый.

Анна Сивкова листает подшивку «Молодежи Севера», читает вслух три первых слова из моих прошлых материалов, а я почти сразу отгадываю, про что писал, когда писал... Странно: помню короткие необязательные информации про план по строительству дорог, про аномальное явление в воздухе, про заседание совмина по поводу неперспективных деревень, про установку в некоем поселке телевизионной вышки, про... А большие свои материалы с трудом узнаю. Сидим мы так, А.С. шуршит подшивкой... Боже, а я ведь здесь третий год!

Вечера пошли странные. Весь вечер и всю ночь над горизонтом ледяной огонь, меняется красками: фиолетово, сиренево, красно, ало, малиново... Возвышается замком казалось бы застывший огонь.

Купил билет на самолет в Усть-Цильму на 20-е июня. А 23-го, наверное, вступим уже в тайгу с Игорем. Будем идти ночами - меньше комаров. Мы одинешеньки, и над нами - этот космический огонь. [Экспедиция через водораздел, из Печорского речного бассейна в Мезенский, по заброшенному тракту, по которому старообрядцы бежали «от антихриста» в прошлые века. Мы тогда не знали, что тракт совсем зарос и идти придется по азимуту, по тайге - Комм.]

Л. прислала письмо, откликнулась, наконец. Что дальше будет? А все равно, что будет...

21 июня. Деревня Скитская. Разложили карты [картоиды на самом деле, переведены на кальку в Сыктывкаре еще, в Министерстве лесного хозяйства, сами карты не дали, в ту пору подробные карты были под грифом - Комм.] на крыльце, по подсчетам, весь переход - 7 дней. Сижу на бревне, на берегу Пижмы. Ветер поднимается, завтра, наверное, дождь. Рюкзаки максимально облегченные, по 20 кг. Здесь, в Скитском, обетные кресты на кладбище, очень ухоженном.

Усть-Цильма. В прошлом году приезжал старообрядческий настоятель из СПб - памятный знак на месте самосожжения насельников Великопоженского скита допустил ставить, мол, крест обычный поставьте, и всё...

23 июня. На лодке по Пижме до ручья Каменного, от него 29 км до брошенной деревни Левкинская. Лев Антонов, раскольник - основал путь: быстро дошли до Новожиловской (1 избушка), переправа через Пижму (рыбаки подвернулись - чья-то молитва помогла; в такой глухомани - и люди!). Огромные безлюдные пространства, которые прорезает узкая нитка реки - а река это уже иное пространство, оно как бы не относится к тайге: в тайге сотню километров идешь, чтобы человека найти. А на реке - сел на бережок, жди - человек сам подвернется. В тайге-то сядь на упавшую лесину - сидеть будешь, пока с голода не помрешь и комары не зажрут.

Потом шли до ручья Лабазского (в болотине течет). Долго шли. От усталости галлюцинации: «Вот он, вот ручей!» А там просто низина или песок чуть оголился, а в глаза - берег. Шли, шли... Послышался собачий лай, пилорама подзынькивает, дом бревенчатый стоит с крылечком (Игорю показалось, что это вездеход) - прошли мимо... Следующая степень усталости будет - когда мы войдем в этот дом, с хозяином поговорим... А потом рассеется галлюцинация - ни дома, ни хозяина, ни пилорамы... Бредем след в след, хлюпаем по болотине.

На Лабазской привал. Выпил много из ручья, а жажды не утолил. Само собой получилось, что мы задневали. Тупо поставили палатку, забрались. Странный сон. Открывал глаза, казалось, что палатка - моя одежда, которую облепили слепни и комары. Брезент просвечивал на солнце, видно, как ползают слепни вдоль моего тела. Коснешься рукой натянутого брезента - кусают.

Еще во сне подумал: после первой ночи в лесу свыкаешься... Как в чужой квартире - если заночевал, то она как бы уже не чужая. Поспал в лесу - и лес что-то настроил в организме: дальше пошел легко. Большой кусок мы прошли, еще ручей Каменный (глухой белой ночью его прошли быстро), ручей Зенков. В 3 часа ночи сегодня вошли в д. Лёвкинскую. Встретили парня с метеостанции. Там только метеорологи и живут.

Лежим с Игорем на полатях. Старые [журналы] «Крокодилы» полистали, комаров, как мух, ловим. Вечереет. Скоро снова в путь. А тайга гудит, как трансформаторная будка. На руках белые нитяные перчатки. К концу пути они будут красные. Сапоги у печи сейчас стоят (живые, ходилки), вижу: слишком большие, не мой размер. Мучение в них ходить, хлябают, каждый шаг осознаёшь, приноравливаясь, чтобы ноги не истереть. А ведь идешь, и сколько шагов... Смогу ли дальше дневник вести.

24 июня. Переход до избушки, по азимуту, наплыв сил - когда казалось, что «промахнулись» и идём «в никуда». Хотелось выйти. Болото, кочки-волосатики, потом долина росистая (7 утра было), весь вымок, в сапогах хлюп-хлюп. И вот она! Пижма! Спускаемся в избушку, под пологом - храп. Сидим с И. на лавке, шепчемся. Рожа заспанная из-под полога... Не удивился - и снова спать. [Впрямь как в сказке про Машу и медведя - Комм.]

Застряли мы в этой избушке. Сейчас примерно 1 час ночи. Выходим. Опять в росу. Одежда влажная.

Надежда: в четверг вечером быть на Пузле, а в понедельник в 8 часов утра в... редакции.

26 июня. ...Оказывается, сегодня не 25, а 26 июня. Часов нет, идем ночью, днем спим - как-то всё перемешалось, и мы лишились одних суток. Гадаем, когда это случилось? М.б. проспали целые сутки в лесу, а посчитали за 8 часов?

Из той избушки, попрощавшись с рыбаками, мы вышли в час ночи. Перешли ручей и на той стороне почти сразу потеряли конскую тропу - она заросла уже. Шли без труда и довольно быстро прошли вдоль долины, которая забрала все силы перед этим. Вышли даже на деревянную пирамидку, которую с удивлением видели до этого, когда шли еще только к ручью, с тоской думая о том, что заплутали. Приятно и странно было вспомнить про эти блуждания. Пирамидка - вот она, и мы идем дальше.

Шли не спеша, совершенно не уставая, по азимуту. За спиной солнце стало вставать. А мы идем тайгой без дороги, посуху, срезая ложбинки в самом начале-горле: спустимся чуть вниз - и сразу снова на сухую землю. Идем по компасу, по Солнцу и по... склону. Одновременно соединяю эти указующие персты вместе, и чувствую длань, которая хранит меня здесь. Чья-то добрая рука держит и ведет. И Игорь за спиной заговорил о том же, что лес какой-то домашний, хотя мы в самой безлюдной тайге, где сгинуть можно за понюх табака. А я понял! Это же сказка! В сказке даже самые страшные звери как бы домашние. Сказка ограничена рамками жанра, и еще какой-то стеной обнесена от зла. И этот лес - в нем не может быть зла. И всё пело внутри, и было удивительно идти...

Еще в сказке - радость первооткрытия, чудеса. И здесь то же самое - идем, не зная что впереди. И только догадываемся, что впереди - хорошее, на то и сказка. Вот болото. Ну и что? Прошли его с компасом, степенно поднимая и опуская ноги. Раз-и, раз-и... С каждым шагом входили запахи детства, я шел по тому болоту, за сломанным мостом на Дальней Уде, куда с братьями ходил за морошкой и клюквой...

Потом пошла лиственница. Потом неожиданно быстро вышли на Павьюгу - это очень узкий ручеек. Вышли не совсем точно, взяли ручей в истоках.

Шли вдоль по гребню, и я физически почувствовал, как раздвигается земля. Открылись такие большие, грандиозные долины, что странно: это никто, кроме нас, не видит. Вышли на избушку промысловика Поташова [«керка Поташова» была отмечена на нашем картоиде, и ведь точно к ней вышли - Комм.].

Избушка внутри местами обоями оклеена. Ее любят, точнее, покойного хозяина любят, ведь он теперь стал избушкой - после смерти.

И снова везет (кто за нас молится?): в избушку заходят рыбаки. Сюда, к этой избе в глубине тайги, по рекам и ручьям заплывают не так уж часто, но сегодня они здесь. На лодке переправляют нас за реку Светлую (горная, очень холодная речка, совершенно прозрачная). Дошли до сухой ложбинки, которая отходит в сторону от реки, здесь разбили палатку (жарко идти), чтобы дальше отправиться вечером. На этот раз надо много пройти, чтобы в следующий раз палатку поставить в центре Бобровой [от комаров спрячемся]. И. считает, что мы уже на Четласе. Но признаков гор не вижу. Хотя сухо. В любом случае мы уже - в Удорском районе. Теперь только вперед!

Подумал про север. Как люди здесь быстро сходятся. На севере между людьми и ситуациями тоже нет прослойки, буфера. Человек, знакомясь, не расшаркивается, как в центре, а просто накладывается железо на стекло, происходит стык. Само собой. Культурного и др. буфера нет. Как нет буфера между днями с белыми ночами - нет черной паузы. Здесь даже воздух прозрачнее - нет прослойки.

Комары заели. На кистях начинаются нагноения. Надо идти. Встаю.

26 (?) июня. День. Сегодня прошли средне, примерно 17 км. Много времени занял переход по азимуту от истока ручья Бобровский (приток р. Бобровая) к началу р. Визинга. Шли точно по компасу, обходя лишь самые непроходимые места. На наше счастье лес для ходьбы по азимуту был хороший, без завалов, на ровной местности. Будто под Сыктывкаром он, такой домашний, не «дикий».

И вот идем вдоль Визинги. Примерно в 10 часов пошел дождь, впервые за всё время. Где укрыться? Что-то в этом есть! В этом нескончаемом логе с пологими берегами и с рубчатым ленточным следом. Дело в том, что вездеход - животное, тоже природа, но на ином уровне.

Суть вот в чём. Можно усмехнуться: какой же у вас путь в природе, если идете вы по дороге, сделанной трактором? Но что есть природа? В ней уже есть момент искусственности - она создана Богом и, может быть, досоздаётся еще Его Ангелами. И ленточный след, проложенный по нежной груди лога, это не след ножа, а шов, которым сшита природа. Можно так понимать... В любом случае я чувствую этот след как-то особо. Почему-то вспомнилась дорога за поселком, по которой белыми ночами кто-то пинает жестяной ящик - это едет грузовик. Там, в некоем урбанистическом мире, я тоже видел Божье создание и, более того, обещание и начало какого-то космического большого преображения. Не через технику, а через дух.

Мы, русские, очень универсальны и имеем в себе основания будущего, свежи для восприятия нового. И эта «белая ночь» - тоже в нас!

По пути встретили «бронтозавра» - он стоял в своей колее недвижим, с тупой мордой, бо-о-ольшой. Залез в кабину, нашел банку (т.е. полбанки) овощного салата. Доели. Банку поставили в кабину на видное место - мол, были, съели, дальше пошли. Потом, примерно через 6 км, встретили оставленный балок, который трактор тащил. И там, и тут все вещи (многие ценные - патроны, радиостанция, одежда, рюкзак «Ермак» - И. огорчился от зависти, продукты, документация и т.д.) оставлены так, как и лежали. Геологи «первопроходцы» уверены, что здесь никакой человек не появится.

То-то и странно, что они правы. Но удивительно: такая красивая, местами очень «домашняя» земля, такие просторы - и ни для кого! Впрочем, тут я ошибся... Только отошли от балка, как на колее увидели отпечаток босой человеческой ноги. Нет, медведь. Дальше увидели лосиные следы. Было по пути - и мы шли по этим следам. Потом медвежьи затерялись, а по лосиным до сих пор идем.

За переход махнули примерно 30 км. И. начал после этого хромать. В балке взяли бинт, он перетянул ногу, а я взял там щепоть краснодарского табака из пачки и скурил, и больше не брал. Пошли дальше... Из-за ноги И. очень медленно - и вдруг страшная усталость навалилась. Но шли. Забрались в такое болото... Это был конец света, это самый тупик мира. Этакое «озерцо» ватное с чахлой порослью, окаймленное чахлыми же елочками, а над ним низкий бледный круг не то солнца, не то луны.

Выбрались... Долго поднимались в каменистую гору. Кругом следы лося. Буровая. Эта заброшенность (в 50-е годы скважины замуровали и ушли) холодит страхом. В тайге спокойней, не так сознаёшь глобальное безлюдье.

Из оставленных предметов любопытны железные сани, на которых буровую, видимо, перевозили. Это цельный кусок железа. Как сюда его доставили? Словно здесь не люди побывали, а какая-то цивилизация роботов, сама себя из железа строившая.

Пришли, съели банку консервов, без воды, залезли в мешки, не ставя палатки, - и отключились. Прошло время... Комары куда-то подевались, я лежу наполовину в мешке на склоне лысого черепа, меня обвевает прохладный ветерок, греет мягкий свет скатившегося к горизонту солнца, внизу в тайге разговаривают между собой птицы. Я в эмпиреях... «Наступила пора ответственных решений», - говорит Игорь. Да, куда идти: на юг или на запад? (До этого генеральным направлением было юго-западное - еще шутили: в Сочи, в Рим.) Как не ошибиться, не промахнуться и выйти к Мезени?

Собираемся... Поперли прямо на деревья, строго по компасу.

27 июня. Ночь, чуть под утро. Идем по левому берегу. И. предложил перейти на другой. Перешли. Идем дальше, в ожидании притока (ручья), за которым Пузла, потом еще приток. Там уж возьмемся за топор, плот сделаем. И в Сыктывкар мы можем вернуться в воскресенье. Дай-то Бог!

29 июня. Заблудились. На запад - болото, трясина под ногами качается. На юг и север - тоже болото. А на восток смысла нет идти - сотни км глухомани. Идешь вдоль болота, а тебя всё на восток сворачивает. Плюнули, пошли напрямки через протоплазму. Кочки-волосатики, трясина, сплетения всяких растений, гнилая вода - всё в кучу, всё расформленное, будто в желудке, в полуразложившемся состоянии, болтанка этакая, гниль. Игорь иногда отключается, слабо улыбается, а себя я со стороны не вижу... Когда выбрались на лесистый островок, забрался я на дерево, чтобы посмотреть, где болото кончается. На высокое дерево не полез - ослаб и боялся упасть, ногу сломать. Тогда бы нам каюк. В другом не оберёгся - стащил с головы пропитанную антикомарином авоську, чтобы лучше видеть, и где-то она выпала из кармана, зацепившись за сучок. Это было единственное средство против комаров.

На речку мы выскочили неожиданно. Как раз в том месте, где приток - то ли Пузла, то ли что ниже.

Не знаю, сколько часов мы протоплазму ногами месили. Но устали безконечно. И все-таки, едва отдохнув, взялись за плот. Река не столь глубокая для «судоходства», но сил душевных уже не было, ноги сбиты. Игорь притащил два бревнышка и сразу стал обрубать по длине, это и подвело. Потом-то я по этому размеру бревнышки заготавливал. Игорь утверждал, что плот нужен на 3х2,5 метра, иначе в порогах застрянем. К вечеру И. связал брёвна, наступило утро (?), мы приторочили рюкзаки к квадратному плотику на плоте (мое изобретение), оттолкнулись от берега и... пошли ко дну. «Это не плот, а идея плота», - отпечатал я. Игорю фраза понравилась, хоть и был разбит. Пошел спать. Наша мечта попасть в Сыктывкар в выходные пошла прахом. Что же, пешком все-таки идти? Трагизм подогревался тем, что я давно просрочил командировку, и в редакции на меня, конечно, уже точили ножи.

К глубокой ночи закончили плот. Много времени заняла разборка первого плота - гвозди вытаскивали. Гвоздей мало было, крепили в основном веревками.

Помолились. Отчалили. И пошли, пошли... Сразу на перекате сели, соскочили в воду, стащили... Отплыли до поворота, к берегу пристали и вернулись за рюкзаками - не стали сразу ими рисковать, там еда. Установили рюкзаки - и в путь!

Не стали ждать утра, ночью поплыли, хотя вода холодная еще и спрыгивать неуютно. Но уже об этом не думали.

Некоторые бревна отваливались на перекатах: гвозди не держали, веревочные петли соскакивали. Целое искусство - как стоять на плоту, на какие бревна можно ступать вдвоем, а на какие - только одному, а на какие-то - вообще не ступать.

Спустились порядочно и увидели искусственное сооружение: четыре отёсанных сверху бревна, скрепленных деревянными штырями. Лежало это на берегу, засыпанное песком и глиной с галькой. Я высадился, исследовал - плот! Игорь поначалу проявил недоверие. [Точно так же он впоследствии сомневался, стоит ли нашей редакции тратить деньги на подключение к какому-то интернету. - Комм.] Кое-как сбросили мы этот застрявший плот в воду - тяжеленный, с налипшей глиной и камешками. Не утонул. Я пересел на него, чтобы проверить «мореходные» качества. И как я радовался! Можно ходить взад и вперед по нему - и он при этом плывет! Жердью я почти и не толкался. И когда он в перекаты шел - я не управлял. Он сам: застрянет носом, кормой вперед развернется - и дальше плывет. Долго плыли, я всё не верил, что такой громадный плот, да еще с камнями и песком меж брёвен, сможет пройти мели. А когда из притока мы вошли в Мезень - он оказался щепкой. Тогда только поняли: если бы не этот нежданный подарок (и где - в самых верховьях реки, куда половодьем его не могло занести, как там оказался, не понять), то мы бы утонули в Мезени на хлипкой своей рукотворной посудинке. Удар о первый камень на пороге - и в россыпь, в труху.

Перебрались на этот «броненосец» и поплыли дальше. Он спас нас, когда на стремнине у берега мы врезались в наклоненное, почти упавшее в воду дерево. Плот - под ствол дерева, под воду, я - в ветки дерева, вплёлся в них, а Игорь - через меня. Висим, держим плот и рюкзаки, погруженные в воду.

Впереди было полсотни километров по неспешной, даже в верховьях уже широкой, великой северной реке Мезень. Пристали к берегу, И. повалился на камни, решил хотя бы 10 минут поспать, иначе плохо кончится. Я разложил аптечку, смазал ноги, заклеил. Спать и не думал - комары всего облепили. Игорь тоже не смог спрятаться от них. А на середине реки комаров нет. Так что к берегу нет смысла приставать.

Вечер. На что ни посмотрю, снизу вверх по всем четырем бревнам - лица, намётки лиц, иные волокна торчат, занозины - объемно. Вот лицо дамы в шляпе, вот старик, вот просто лица без определения какой-то принадлежности - характерные. Каждый кв. сантиметр усеян изображениями. Но они не совсем живые. Проезжал: на берегу фигура человека: поворачивает голову, что-то говорит беззвучно. Или корень и листва - лицо. Я хочу, чтобы ожило, тянусь - и оживает, причем само по себе живет, не по моей воле. Во всём, во всём... Дух живой. По берегу лес еловый, а ниже - у самого берега - купы березовые. Ряд голов. А вот богатырь в железной шапке. Вольтер, женщина в шляпе широкополой, за каждым поворотом ряды истуканов лиственных - справа и слева.

Игорь: «Стою с шестом, вижу - через 100 м перекат. Открыл глаза, а плот уже по перекату мчит». Я на рюкзаках дремал. Мы по очереди. Мы вплывали в природу, и она не трогала нас, потому что мы поддались...

Впереди река круто поворачивала, прямо на берегу, на кустарнике буквы. Игорь божился: написано «Софья ален моя». Он уверен, что болгарин любитель-садовод [в ту пору в Коми трудились болгарские лесорубы] на кустах вырезал, издалека видно, а вблизи нет. На самом деле это Игорь начал «входить». А я уже давно... Я-то видел эти буквы. И. потом видел еще «aid» - спид то есть. [С английского это «помощь, поддержка, помогать», а спид - это «aids».]

О плоте. Бревна как татуированы этими рисунками, специально искал место, где нет лица. Не было ни квадратного сантиметра! Если не лицо, то стол на двух тумбах с бутылкой или иной предмет - но очень редко, в тех местах древа, где живой дух мало проявился, стерся как бы. А у Игоря иначе: каждое бревно цельное живое существо. Левое бревно (его любимое) - чиновник. Шест - молодая девушка, лицо ее посередине шеста, елочка такая.

Голоса для меня начались еще на стоянке у реки Светлой, просто голоса. Потом понял, кто говорит - оводы. «Кто сегодня дежурный?»; «Ой, мама, мамуля»; «Никто не знает, что почем»; «Вот уж так»; «Шли бы отсюда». Позже Игорь тоже слышал, в том числе прямые издевки. Кто-то заявлял прямо в ухо: «Дурак». Жужжит овод, летает вокруг, ударится о рукав - и жужжание более натужное, обиделся, значит. Они постоянно меняют тон жужжания - и слышится речь. Меняются и интонации. Фразы совсем безсмысленные, из двух-трех слов. Я еще подумал: эти маленькие злые существа - изначально обижены, есть в них изъян. Бог разума не дал. Вот они и повторяют слышанные где-то слова, имитируют, разговаривают между собой словами, смысла которых не знают.

Принято считать, что добро и зло к природе не относимы. Мол, закон естественного отбора - звери, пожирающие себе подобных, не злы. Такова, мол, природа. Это так, но не совсем. Как правило, хищники не будут убивать понапрасну, не для пропитания. Но бывает, что убивают просто так. И здесь зло. У насекомых это распространено, порой жалят даже во вред себе. Хорошая оболочка для мелких бесов. Они сами постоянно в броуновском движении, ищут, где укусить. I уровень - насекомые, II уровень - лес, III уровень - небо и вода.

Мультики смотрел. Стоишь с шестом на плоту, и страшно вниз смотреть: действо затягивает. Облака отражаются, и в живой воде они оживают. Вот женщина выделяет из себя ребенка, тут же руки появляются, которые подхватывают его, и - весь старик уже возник, ребенка держит. Сразу кругом много людей, лица разные, характерные. Из-за облачка бесенок выглядывает... Или просто лицо со дна смотрит - холодное, красивое. Этот третий уровень очень холодный, есть в нем что-то бесовское.

А лес - теплый. Непередаваемо счастлив был, хотя и трагизм... Всё кругом живое. Смотрю: в ветвях человек стоит. «Оживи!» - говорю. И он оживает, поворачивается, смотрит на меня. А то двое стоят, разговаривают между собой, жестикулируют.

Плыли мы очень долго, всё въезжали и въезжали в тишину и гладь - куда уж глубже?!

Показалось, что проплыли мимо Верхнемезенска. Возвращаться? Но река тащит вниз... Сойти на берег и идти в сторону бетонной болгарской магистрали? Но не уверены, в какой она стороне и есть ли, может, не доплыли еще... Спускаться дальше до Кослана (пару-трое суток еще) - с ума сойдем, там сойдут с плота два тихопомешанных. Плывем дальше...

Виды удивительные, особенно первый, «ложный» коридор - прямое русло, за которым по карте вроде должен быть поселок, но его не оказалось. Красив и второй, настоящий, «коридор» - намного длиннее, с высоким лесом на высоких берегах, прямой, как вытянутая нитка. Его мы достигли на вторые сутки. Тут же избушка встретилась, довольно уютная. Переночевали. На следующий день часа два спускались и уткнулись... в железобетонный мост. Поднялись наверх, посмотрели на плот сверху. Жаль его было - сиротливо уткнулся в берег...

Прошли по дороге в Верхнемезенск. Бродили среди болгар оборванные, обросшие, с неразлучными рюкзаками. Вкусно пообедали в столовой. Вечером зашли еще в бар, по чашке кофе и какого-то напитка, который я принял за вино. Еще зашли в медпункт, показали опухлости (я ходил с кедой, привязанной к ступне). Доктор выписал мне освобождение от работы на болгарском языке - это чтобы в редакции «Молодежи Севера» показать, я же все сроки командировки сорвал. Было это 2 июля. А вечером по той самой «фантомной» бетонке уехали в Усогорск. В 4 утра сели в купейный вагон. Спали как убитые.

Потом нам рассказали, что если бы до конца недели не появились, обратились бы к вертолетчикам. Анна Сивкова с крестной молились за нас несколько раз. И отцу Трифону звонили. Их молитвами и с Божьей помощью всё окончилось удачно. Уж я-то этот путь «из устьцилём в удоряне» никогда не забуду.

27 июля. Надо было давно сказать о Казанском соборе и его хмурых колоннах, из-за которых я выбрал СПб, а не Москву для поступления на журфак. Ехал с армии домой через Ленинград. Стоял напротив собора и смотрел на колонны. Они не резали глаз. Как Золотецкий день. Север. На него не надо щуриться.

Преподобный Серафим - ярчайшее солнце, но и оно не слепит, смотри и смотри. Когда его мощи несли из Казанского собора, где было обретение, народ шел и шел в Лавру - крестным ходом по Невскому проспекту. Жаль, не подписал я ту бобину с кинопленкой... Снимал я из распахнутого окна надвратной церкви (кабинета Э.Н. на втором этаже), и всё было как на ладони. Смотрю сейчас пленку через проектор, и в столпотворении вижу актера, который играл главного разбойника в фильме «Холодное лето 53-го». Он лысоватый, серьезный, смотрит на носилки, на которых несут раку.

Служба в левом приделе. Словно к живому обращается Митрополит Алексий...

Казанский собор в Санкт-Петербурге.

31 июля. Три часа ночи. Странная своей очевидностью мысль заставила вскочить с гостиничной койки. Смотрел, лёжа в кровати, на штору, подсвеченную огнями автостанции, что напротив моей гостиницы «Русь», и неожиданно подумал: почему в голову, мою забубённую голову, не приходит вопрос «что я здесь делаю?». Здесь, в Муроме?

В детстве и после часто я «обнаруживал» себя в каких-то «странных» местах - что значит, осознавал себя. А теперь смотрю на блики легендарного, былинного города - и будто я где-то у себя. Вот где страшный перевёртыш: таким образом я не у себя, точнее, не в себе самом.

Начало самоосознания - удивиться, почему я здесь...

Это наложилось на спор мой с братом Николаем в его Курилово [был там, во Владимирской обл., и в Лакинске - на дороге встречал кортеж с мощами Преп. Серафима Саровского]: религия есть не только условие проявления личности, но личностное самосознание уже есть само по себе первейшее условие бытия в религии. Только осознав себя единственным среди единственных, только прочувствовав глобальную одинокость своего существа, можно обратиться по-настоящему, реально к Богу, Который - и это однозначно чувствуется и осязается нутром - существует, вот Он! - поскольку... не может быть глобальной одинокости! Противоречие? Да. И в этом бездна, величие Сущего.

Свято-Воскресенский собор Арзамаса.

…Но опять размышления. Ты даже обратиться к Богу не можешь, потому что не видишь Его. Молишься, а сам (пора признаться) обращаешься к чему-то внутреннему в себе, объективируя это.

2 августа. Сижу напротив Воскресенского собора, в Арзамасе. Площадь маленькая, а собор - до неба. От площади вниз спускаются узкие старые проулки со множеством магазинчиков. Кругом ходят казаки - в папахах, в крылатках, с лампасами... Кубанские, Терские, Донские. «Смотри, там казАки дерутся», - говорит пацан. Посмотрел в ту сторону - и ничего не дерутся, всё хорошо.

Скотопригоньевск [место действия романа «Братья Карамазовы»] Достоевского, - наверное, и есть Арзамас. Раньше было: жижа коровья на улицах, а на ней - прекрасные белокаменные палаты да церкви. Здесь земля равнинная, плоская. Небо без облачка, синее-синее. Человеку не с чем соизмериться - глаз не цепляется. Поэтому городок такой размашистый - экие храмины выросли. И по дороге в Дивеево, и в самом монастыре - всюду храмы большие, всюду как Исаакиевские соборы. На этой равнине нет нужды в соблюдении масштаба.

Казаки, священники. Городишко заполнен ими. И синее небо. В Дивеево-то помнишь колокольню? Желтая, коленчатыми уступами поднятая, уткнутая в плоское небо. Это однообразно синее небо плоско как холст и рваться должно с треском. Колокольня не то чтобы высокая, она большая. И как бы накрененная... Что-то есть в этом испанское.

Земля родная. Россия. Фотографировались у камня: за спиной безконечный теплый горизонт, церковь (будто рядом), коровки пасутся... Потом вдвоем с Антоном - хотелось вместе, плечом к плечу. А я на землю сел. Он стоит, а я сижу. Я чувствовал: земля и так нас объединяет, так что можем даже отвернуться друг от друга, а все равно на снимке будем как обнявшиеся.

В источнике со святой водой окунулись. Вода морозит, а мы - пуще и пуще... Один паломник всё пытался глубже окунуться в неглубокий источник - так лег плашмя, засунув полтуловища под настил. Оделись намокро, вышли - и тут же высохли. На теле радость, и душа смеется, лучится.

Мощи Преподобного Серафима Саровского прибыли в Дивеево. 1 августа 1991 года.

К мощам Преподобного Серафима прикладывался - испугался. За окошком что-то завернутое в скуфью, а в ней глазок, а за ним - что-то серо-коричневое, чуть ноздреватое. Святые мощи. У просветленной души и тело просветлено, лучится.

Половину службы, которая на улице перед Троицким собором совершалась, мы с Антоном в лесу простояли, с краю от людей. В этом леску стояли на коленях - молились, а кое-кто и... спал. После Всенощной. Девочка лет 15-ти на досках спала, потом села, заспанная, улыбчивая. Бабушка ей баранку дала. Она съела. Босая девочка, и ступня перевязана. Хроменькая - ногу досадила.

А в автобусе москвичка мне три рубля сунула. Потому что ее сыну, инвалиду второй группы, место уступил. Сопротивлялся я долго, но иначе бы поднялся скандал - и взял эту трешку. Ей будет «легче», не обязана, мол. Эту трешку я на дом милосердия пожертвовал в Воскресенском. Вот ведь - никакого скандала и все довольны. В Воскресенском соборе [Арзамаса], этой Айя-Софии, одновременно покойника отпевали, людей причащали и, кажется, в третьем приделе венчали - мировое коловращение. Икона Преподобного Серафима там понравилась: внутри объёмно, лес веточками выложен, камень, на нем Серафим, солнышко наше. Антон подался поближе, и с лампады масло на одежду пролилось. Уехал с маслом Серафимовым. Пойду и я на вокзал. Господи, подними Россию!

5 августа. Я дома, в Золотце. Мать рассказывает: перед самой войной в с. Курганы (9 км от Озерков) баба молодая, не умывшись, пошла по воду, зевнула у колодца. И будто что-то влетело - захлопала ртом. В церкви на службе как только «Иже Херувимы» запели - она лаять начала, гавкать, кричать на разные голоса. Кричала: «Ой, выхожу, выхожу!» Потом: «Нет, не хочу! Нет, не выйду!» Затем страшный хохот. Доктора лечили - не помогло. Мать маленькая тогда была, на всю жизнь запомнила: вот он, сатана. А я это увидел нынче, в Серафимовы дни, в дивеевском Троицком соборе: на «Иже Херувимы» женщина залаяла.

Не забыть: мать говорила, что нашу семью называли Шмидовы. Деревенское прозвище. Потому что у деда Филиппа была борода как у полярника Отто Юльевича Шмидта.

Михаил Сизов и Антон Жоголев у входа в Свято-Троицкий собор Серафимо-Дивеевского монастыря. 1 августа 1991 года.

20 августа. Вчера совершился переворот. Я как раз из дома в Сыктывкар вернулся. А в воздухе уже носилось... Дома еще матери несколько раз в разговоре сказал: «Вот придет когда твердая власть...» Сам удивился тогда, откуда такая уверенность.

В Сыктывкаре на улицах стариков видел - как-то прямо ходят, с прямой спиной. Некоторые люди в глаза заглядывают: «Кто же первый стрелять начнет, может быть этот?»

У Янаева^[1] тряслись руки. Почему же, почему зло привлекательней добра?! Почему очевидное зло никто не видит?! Дело плохо кончится. Господи, хоть на этот раз огради Россию! Ведь всё прахом идет...

А эти, местные, верны себе. Юдович на митинге перед Совмином на трибуну не полез - снизу вещает. Зелинский тоже осторожен, в газете всё перепоручил Хлыбову - а тот через каждые два часа «боевые листки» выпускает. Зелинский его подзуживает, а сам боится засветиться. В кабинете Хлыбова Несанелис сидит и «Голос Америки» слушает. «В действии ГКЧП нет профессионализма, это дилетантство», - вещает голос. Несанелис с веселым презрением смеется. Русские даже переворот не могут устроить, чтобы в красивой обертке было.

Поболтался я в редакции, затем обработал письмо воркутинского старика, который жалуется на местных политиканов: создали свое телевидение и теперь своей чепухой, дискуссиями вытеснили «Спокойной ночи, малыши» и футбол... Сейчас там десять шахт бастуют. Поболтался - и пошел. В вакханалии не стал участвовать. Помолюсь. Что могу сейчас сделать?

24 августа. Даст Бог, всё здоровое, что осталось в России, ассимилирует и вытеснит бесовщину... Какой гвалт подняли демороссы!

Осень быстро наступила - даже здесь, в городе, чувствуется, что земля стала тверже. А я пока бездельничаю... Пусто.

7 сентября. Сегодня Ленинград переименовали в Санкт-Петербург. То-то бывшая теща в заботах сейчас - это же сколько советских памятных досок на домах надо переделывать.

Вот интересно, есть множество определений родственных связей: золовка, шурин, сват и т.д. Некоторые имеют тонкие дефиниции: братанич - не просто племянник, а племянник по брату; дщерша - племянница по тётке, и т.д. Но нет названий для тех, кто в разводе. Только одно нашел: женима, женища - невенчанная четвертая жена. Почему именно четвертая? А с остальными как? И вот бывшую тещу - как называть? А нет бывших. Народ мудр.

Что-то пожалелось, до боли - Лику. И всех нас. Вспомнил, как мы гуляли по «дворикам Достоевского», увидел тот арочный переход, по которому Лика бежала за мной и упала, ножки расшибла. Две ссадины - ближе к щиколоткам - зарастали долго, уж и Варька родилась, а они не сходили... «Как зарастут - мы расстанемся навсегда», - шутили. Потому что уже не скажешь, что до свадьбы заживет. Была уже свадьба. Заросли или нет?

Дворик - мухоморик. Дуну в «беломорик». - Уши закрой! - Скучно с тобой. Нравятся трущобы? - Еще бы! Арка за аркой, папироску схаркну. Папироску раздавлю - никого я не люблю! - А я здесь упала... - Покажи ножку...

12 сентября. Холодная осень, а не холодно. Деревья мокрые, а не сыро. Небо серое, а не скучно... Хожу - брожу.

Сижу в редакции. Г. свет включил - потемнело на улице. Вчера написал про конференцию «Смерть как феномен культуры». Там ленинградец [уже петербуржец!] В. Семенов про «Бесовы следки»^[2] говорил - мои, золотецкие. Подписался под материалом: М. Выгин. Получился отчет четкий, как эмблема конференции - змея-кишечник в животе человечка, который верхом на волке. Или это медведь? Рисунок, как понимаю, взят с наскальных изображений, но у нас на «Бесовых следках» такого нет.

20 сентября. Сдал документы на комнату, для житья. Ломаю неопределенность - любой исход хорош.

1 октября. СПб. Упаковал книги и под проливным дождем отвез в подземелье багажной службы Московского вокзала.

Всё вывез из этой квартиры. Возникло желание обжить комнатку, полученную в Усть-Сысольске (старое название города дает чувство реальности, а нынешнее - ни о чем не говорит). Жалко, что в Усть-Сысольске я не смог до сих пор ничего написать. Там невозможно мыслить и писать - это я здесь понял.

...А теперь, наверное, смогу.

8 октября. Уже рано темнеет. Зашел в «ВѢру» - там в кабинете свет горел. Посмотрел на икону, что на стене [Протоиерей Иоанн Лапко ее уже тогда освятил - Комм.], и отправился в горисполком за ордером на жительство. Прохладно, желтые листья на асфальте. Обхожу лужу, а там какая-то гадость плавает. Смутило мои мысли. Дурной знак. Женщина в кабинете дала клочок бумажки с № 2640, сказала, в четверг зайти без очереди. Ордера пока что не получил - и охолодело всё внутри. В мыслях-то философски отношусь к своему жительству, есть вещи более волнительные. Но холодок сам подступает, организм без моей воли реагирует, видно, бренное тело очень переживает насчет места жительства.

Вчера и позавчера был в Ибе. Читал синодики на клиросе во время службы. Много имен... Против некоторых пометки поставлены, например, «вертолетчики (число, год)», или географические указания, или еще какие.

А.С. показала староверческий Псалтирь, очень пухлый. Красным выделены некоторые пояснения, включены также обращения ко Христу. Удивительно радостное сочетание ветхо- и - новозаветного. А.С. надела черный платок, перекрестилась, обернула три раза книгу над головой и раскрыла ее. Мне выпал псалом «рлд» (с титлом) про «молнии в дождь сотвори».

«Молодежь Севера» совсем обезсмыслилась для меня, как я здесь?

11 октября. Вспомнилась Пушкинская ул. в СПб, где я жил рядом с Московским вокзалом - ходил туда за сигаретами в тапочках. И здесь - вокзал тоже рядом. В два захода в комнату на Димитрова принес с вокзала свою библиотеку, распаковал коробку, книжку раскрыл, плюхнулся туда лицом - холодная книга. Это моя жизнь...

Ордер сегодня отнес в «стол». Хозяином сижу.

21-22 октября. Безболезненно перешел в «ВѢру» [Название газеты писал через «ять» не из-за смакования дореволюционной орфографiи, а в «шапке» газеты поначалу так и было. Так нарисовал Сережа Иванов, я предложил, чтобы с «ять» - Комм.], теперь тут. В этом городе всё безболезненно... Съедобный рыбий жир.

Начал колонку «Дневник провинциала». Первый же выпуск с претензионным заголовком: «Картинки с выставки» [аллюзия на Мусоргского - Комм.]. Тон задал - надо держать. Хорошо, если вытянем на 10 тыс. тиража, ну, хотя бы на 7 тыс. А вообще-то мне все равно, сколько читателей. И Игорю, похоже, тоже. Подошьют в архив - и хорошо. Прочитают триста верующих людей (сейчас пока 300 подписчиков - без 6 районов, хм...) - и спокойно на душе: читают...

Потерялась масштабность. 300 - целый мир. Плохо это или хорошо? Что-то подсказывает, что хорошо.

Жизнь кругом разваливается, и появляется этакий минимализм: «малой закваской», с малого начнется новая жизнь.

...Голомокрые ветвистые деревья и небо - одно и то же.

Предзимний цвет - мышиный.

Надо будет подсчитать, сколько шагов до железнодорожного вокзала. Очень близко. Странно: я живу в самом центре города и в том месте, где окраина его... за вокзалом город обрывается, там лес. Вместо пригорода змеятся вдаль железнодорожные пути.

Сходил на вокзал. У перрона поезд стоит. Веселее стало: поезд выделяется, видно, что не здешний. Этакая колбасина. Из крыши каждого вагона дымок идет, очень предметный, как зимой. Мышиного цвета. Небо того же цвета - клокастое, с луной, большое. Небо тоже нездешнее.

Поплелся обратно домой, в свою общажную комнату. Буфет вокзальный до 23.00, а сейчас половина 00.00. Наверное, буду часто туда ходить, на людей посмотреть. И каждый раз новое подмечать.

[Ну ты докатился, приятель! Вспомни 86-й год, стройотряд, как Рита из Седкыркеща (Give me, give me just a little smile...) рассказывала тебе про свою старшую сестру, которая ходила в Сыктывкарский аэропорт и просто там сидела в зале ожидания, этакая мечтательная провинциалка, - и мне, столичному студенту, это казалось дном существования - Комм. от 14 ноября 2022 г.]

Машин много ездит по привокзальной улице. Грузовики. Противно. Бетонный забор дальше, кран.

А на перроне хорошо. Суставчатая стена поезда заслоняет землю за перроном, и кажется, что там дальше уже ничего нет, только небо большое с Луной за составом. Причал... Это тебе вместо моря.

...Ходить на берег моря.

Шел и подумал: вот мы думаем, что с годами мелеет мысль. Нет, просто лаконичнее становимся, лишнее, глупое отпадает - а кажется, что оскудеваем.

26 октября. Впервые в здешнюю оперу сходил. Ленский забавен - коротышка. Все на балу без перчаток, он один с ними бродит по сцене, зажав в кулаке - вот-вот метнет на пол. Перед кульминацией и у Онегина откуда-то перчатки появились - для равновесия... А на втором балу и дамы щеголяли в перчатках - по локоть, красиво. Одной черномазенькой длинных перчаток не досталось - короткие выдали, на ладонь. Лягушачьи лапки. Переживала, наверное... А Татьяна под конец распелась. Хорошо. Что ж, надо и черствого хлебушка покушать. Моя беда: всегда стремился увидеть, прочесть только самое лучшее. Средних писателей не читал. Но разве одними конфетами сыт будешь? Гении - они совершенны. Что еще к ним добавишь? Контекст обязательно нужен.

Михаил Сизов (справа) с иконой «Зырянская Троица» на Крестном ходе к месту строительства кафедрального собора в честь Святителя Стефана Пермского в Сыктывкаре. 1996 год.

А ведь странно... Из необязательных книг в детстве я прочитал «Верным курсом» - так себе книга, советская повесть о подростке, поступившем в Нахимовское училище. Но как засела! Чуть ли жизнь мою кардинально не поменяла. Или «Капитан Кирибеев» некоего Сажина... Тот советский персонаж для меня живее Ставрогина [у Достоевского]. М.б. потому, что читал в детстве, когда был открыт «контексту»?

Снег лег до весны. Второй снег - и не растаял. А в прошлом году всё улечься не мог, будто слизывало. Нынче зима решительная. Что-то будет...

Антону «гармошечку» таки отослал. Лежала в папке с марта. Письмо в действительности гармошечкой вышло: тянул, растягивал «мехи» семь месяцев. «Мы с тобой объяты через землю Арзамасскую».

30-31 октября. На днях вновь я посетил бетонный этот Театр оперы и балета - «Щелкунчика» смотрели. Понравились дети - на сцене и в зале. А детям больше всего понравились «китайцы», да и взрослым тоже. О, да! Была величайшая драма: коротышка-девочка вместе с другими детишками взошла на сцену букет отдать, но не получилось - вернулась... Овации продолжались (премьера), актеры снова вышли, и эта коротышка (взрослые в спину легонько подтолкнули) в слезах потопала мимо одного актера, мимо другого... в самую глубину сцены - к «китайцам». Занавес уже задергивается, а она (какой уж тут занавес, хоть небо упади - решилась!) через слезы всё топает... сцена-то большая! Потом уже «китаец» проводил, видать, до занавеса, выпустил - заплаканную! В этом вся радость «Щелкунчика»: огромные переживания маленького человечка. Для всех возрастов.

Сверху все маленькие, а дети вовсе кукольные. Сцена как раскрытая шкатулка. Ходил с А.С.

Резко прихватило всё морозом. Днем хорошо, свет ясен. А вечером в небе звёзды. Скорей бы Рождество!

Из Торжка неведомая мне, но уже старая знакомая, Чичкина конверт прислала. Предлагается должность завсектором письменных источников, архивариусом, значит. Это мне по нутру - архивариус Музея России. Зарплата - 360 р. Если поделить на три (сейчас всё надо делить на 3), то выходит 120 «застойных» рублей. Всё на круги своя... Там жизнь материковая, железнодорожная, а здесь - воздушная [в Ленинград я продолжал летать самолетами, билеты еще не были дорогими - Комм.]. А ведь как долго (с конца 88-го года) живет во мне Торжок. Впрочем, еще раньше, в 86-м или 87-м, был я там, узрел «геометрию куполов» и подумал: «Вот бы здесь жить!» Ну, полно...

Сегодня был очередной сбор Молодежного православного движения, наша «среда». Очень хорошо. Наверное, будет «Братство Стефана Пермского». Дай Бог!

В ноябре Владыка Пантелеимон освятит Кирульскую церковь, приедет из Архангельска. В морозы.

Позавчера и сегодня (30-го) говорил с СПб. «Варька спит...» Нет, уже бежит босая - проснулась! И к трубке. Лика ей шепчет, а она повторяет: «Па-па... Мама бо-бо...» и еще что-то. Неоднозначность, слитие чувств. Эту неоднозначность невозможно описать, определить - дробное число, но натуральное, сущее... Пусть.

Прочитал «Три разговора»^[3]. Жёсткость. Почти по Леонтьеву.

И брат мой тоже: «Добро должно быть с кулаками»^[4]. А Г(-н) Z Соловьева: «Не всё золото, что блестит».

...Вечернюю молитву совершил - и пакеты целлофановые отвлекали. Стали вдруг (на полке у меня, рядом с банками) выпрямляться, потрескивать. И громко так... сбили. А-а... умолкли.

1 (или 2, или 3?) ноября. Спаси-бо... Господи! Спасибо... Молился... Небо с просветами, как на Мати-гору. Возвращался, шел через город. Не-бо...

13 декабря. Ночь. Всё очень мрачно. Скоро может начаться беда. Бесы уже не прячутся. Хазанов (посредственный, но популярный некогда эстрадный шут) в полуночной радиопрограмме, не церемонясь, не по сценарию выплескивает раздражение, орет в эфир политические лозунги. А где «ха-ха…»? Сразу после этого чей-то ублюдочный голос на фоне сатанинской музыки произносит заклинания... Походя глумится над радиослушателями. Безсилие...

Так же было в 1917-м. Все видели и ничего не могли (не решались?) противопоставить. Весь мир покатится в пропасть еще стремительней, только дух захватит. Если не будет чуда. В Самаре чудеса. На Иверской иконе кровь сочится - это и на кинопленку засняли^[5].

В Великом Устюге записал я чудо об Иоанне Кронштадтском. Тоже надо разбираться.

С 5 по 11 ноября был в СПб. Спорили с Фатеевым о «розовом» христианстве (Бухарев - Розанов - Пришвин). Мы с Антоном уперлись. «Разве существует проблема привнесения христианства в мир, - возразил я, - ведь существует богатая житийная литература, в которой вся полнота; существует определенный канон добропорядочности христианина. К чему узаконивать и оправдывать наши немощи мирские, из-за которых мир и Церковь не могут слиться воедино? Да, мы не можем жить аскезой, мы миряне. Но не следует тогда отрицать аскезу. Это идеал. А мы слабы и грешны. Зачем оправдывать нашу греховность (изначальную!) разрешительными установлениями «розового» христианства?» А ведь год назад я думал иначе и был даже более «задумчив», чем Фатеев.

[Это было 30 лет назад. А три дня назад я набросал черновик письма Фатееву - свои мысли по поводу его последней работы, мощной монографии о Н.Н. Страхове. Уже никто так полно и исчерпывающе о Страхове не напишет, очень большой труд. Но опять же... Сам Фатеев, конечно, далеко не «розовый», напротив, жёстче даже Леонтьева и резок в отношении врагов Церкви. Но вот защищает этих мягких - еще и Розанова, Пришвина. Ищет живое соединение мiра с Церковью? - Комм. от 14 ноября 2022 г.]

Варе исполнилось 2 года. Антон подарил ей иконку великомученицы Варвары. Варька целует ее, ходит с ней, не расстается, всё повторяет: «Это тетя Варя». Всё поняла, сразу! Ложимся спать... видит на мне крест: «Папа крест». Видит на Антоне: «Дядя крест». Показывает на стену: «Мой крест». Там висит... Брился я, снял крестик и дал Варьке. Она играть с ним не стала, понесла Лике, стала надевать на нее. Мне кажется, она больше религиозна, чем Лика, Олимпиада моя. Хотя и Лика потеплела. Почувствовал (впервые), что есть Таинство Крещения.

Написал «по святым местам Великого Устюга». Послал в СПб вместе со шкатулкой, привезенной из Устюга. В этом городе Варька была уже - перед рождением. Пусть со шкатулкой поиграет - красивая, лаковая... Антон доволен крестницей (заочно его назначил). И я рад.

...Сидели на даче (сразу, как приехал в СПб). Чай. Печка потрескивает [это не тогда я дерево по соседству спилил?]. Разморило. Лика прыскает от смеха. В щель печной дверки вырвалось пламя. Тычу пальцем за Ликину спину: «Почему у тебя там огонь высовывается?» Безпричинный смех. Безпричинная радость. Зима. Хороша зима. Сегодня (17 декабря) в Сыктывкаре по-зимнему тепло. Мягкие горы снега. Земля - белая перина. Заинтересовался Лосским («всё имманентно всему»). Хорошо дышится. А в стране - катастрофа. Главное, чтобы глубинная Русь удержалась... Тешу себя, что через «ВѢру» я пользу привношу.

Сижу в субботний день в редакции, готовлю церковный календарь (вкладка будет) на 1992 год. Что он принесет? ...Сейчас по радио передали: в Тверском кремле при раскопках нашли застежку в виде двуглавого орла. Застежка литьевая, то есть «серийная». А относится она к XI веку. А позавчера в «Известиях» опубликовали два эскиза государственного герба. Приняли того Двуглавого орла, чьи две головы выглядят «добрее». Какая безответственность! При чем здесь «добрее»?!

31 декабря. Новый Год как бы... Не забыть записать. С А.С. заговорили о Ларукове, который на днях умер (в его «лыковку», избушку в тайге за Корткеросом собрались пойти встречать Новый Год, а он там угорел), и она какую-то странность сказала... И я почувствовал, что осознаёт умерший человек. Он смотрит уже со стороны: вот комната, в ней его знакомая беседует с незнакомым человеком, никогда его не видел. Всё в комнате привычно, знакомые предметы, но... всё чужое. Как бы это сказать... Что-то пластмассовое, неестественное для взора появляется в покинутом мире - не живое, не близкое. Витает дух, перед тем, как перейти в иной мир, заглядывает в комнату к своей подруге - а там она и какой-то незнакомец. Чужое, нежилое... всматривается в ее лицо - а оно тоже чужое! И вот что странно... Это он, дух, собирается в дальнюю дорогу, а этот мир остается на месте. Но получается наоборот: мир неуютен, как зал ожидания на вокзале, словно этот мир должен уехать, а не он. Поэтому комната странная - предметы как бы передвинуты при сборах, но они стоят на своих местах. Трудно это передать... Такое вот «новогоднее» чувство.

Прости, Господи, умершего Ларукова. Как понимаю, он был некрещенным.

А еще перед глазами тот кадр - из программы «Время» (ее переименовали в «ТВ информ») с Бовиным. Этого обрюзгшего толстяка с чапаевскими усами вживую я видел на курсе 4-м или 5-м. Он приехал из Москвы провести семинар - и в аудиторию много студентов набилось, еще бы, знаменитый журналист-международник! Вместо того, чтобы говорить о профессии, он завел какие-то политические речи, дешевым «демократизмом» так и пахнуло. Потом я видел, как Бовин в сопровождении декана спускался по лестнице, весь красный, щеки его тряслись. В телевизоре он важный, а тут карикатурный. Да ведь он профан! Заявлял, что красные в Афганистане не продержатся и месяца после ухода наших войск, а Наджибулла уже три года держится.

И вот неделю назад показывают по программе «Время» полуминутный сюжет: «Посол СССР, которого уже не существует, представлен в Израиле Ицхаку Шамиру. Александр Бовин приступил к посольским обязанностям». Показывают: Бовин обряжен в нелепый пиджак с широкими кантами на рукавах и на воротнике. Настоящая лакейская ливрея, сомнений тут быть не может. В таких же точно пиджаках стоят швейцары у гостиниц. И вот он в лакейской ливрее, толстый, идет-переваливается к столу, на котором стоят бокалы с вином, подобострастно так тужится толстым лицом, таращит глазенки - всем видом, даже спиной показывает: чего изволите? Испуганное почтение... Это даже не передать, как противно. Это страшно и дико, потому что нереально! Будто актер это играет, а не хронику международную показывают... Думаю, его заставляют бегать на четвереньках под столами. Просто репортер обрезал эти кадры.

Посол «великой державы»! Карикатура правит миром.

1992 год. 9 января. Сон приснился - как вернулся с Рождественской Всенощной. «Золотая клетка».

Лет мне под сорок. Сижу рядом с каким-то старинным домом или церковью. Белая рубаха на груди расстегнута. Прямо передо мной ведьма предстала. «Я тебя съем!» Что-то в этом духе. Скрежещет, так и тянет ко мне руки с растопыренными пальцами-бритвами. Я радостно улыбаюсь в ответ, еще шире распахиваю грудь: «На, ешь!» Я радостен, не боюсь ее, потому что верю: Бог меня хранит! За моей спиной Иисус Христос! Подставляю ей всего себя, а грудь моя как бы заклубилась, что-то такое вывороченное наизнанку - внутренняя, белоснежная, беззащитная и несокрушимая материя... Чувствую ведьму: она не может подступиться. Даже подойти близко не может - упирается в мою веру. А я всё больше утверждаюсь в вере, и материя моя клубится, и отрываюсь от земли и летаю, летаю по воздуху, облетаю старинное здание, из окна таким же манером появляется дочь Варька (или сын?) - и мы летаем.

[Почему вдруг сын? Ваня родится только через пять месяцев, не знали, может, девочка будет. А Коля - вообще через 23 года - Комм.]

А ведьма присела на ступеньку, думает: «Как же их взять?! Ведь не подступиться!» Рассеянно берет какую-то книжку - не черной магии, а обыкновенную. Там дурацкий стишок: «Птичка летала да в клетку попала». И клетка нарисована, будто детской рукой - примитивная такая клетка... Я понял, что попался. Да, я неуязвим. И в клетке буду неуязвим - ведьма не сможет притронуться. Я и в клетке буду верить в Бога. Но не смогу летать?! Зачем мне неуязвимость, если я буду в клетке? «Птичку сачком накрыли, чуть лишь помяли крылья. Оставив под ним яичко, вдруг растворилась птичка...» Или что-то ещё трагиглупее. И всё залито ярким сиянием солнца.

...О Ларукове. Мне тогда показалось, что дух его витает неприкаянно (см. запись 31 дек.). И вот новость. Отцу Ларукова на 3-й день приснилось, что сынок просит вызволить его из избушки, где он угорел. Мол, бесовские силы не выпускают из этой бревенчатой душегубки. Отец приехал за 100 км из Нившеры в Корткерос, встал на лыжи и дошел до избушки. Сварил в лесу кашу и занес дымящийся котелок вовнутрь. Чтобы дух каши насытил демонов и те отпустили сынка.

Язычество. Как умеет... А я вот еще раз помолюсь, хоть он и некрещенный.

Шел с о. Трифоном мимо Совмина, впервые обратил внимание на новый флаг Коми Республики (бывшей Коми АССР). Синяя полоса, под ней зеленая, а в самом низу белая. Добродушный флаг, как детский рисунок: синее небо и зеленый ельник на заснеженном поле. Что вижу - то пою. Домашнее, мягкое в этом есть, безыскусное.

18 января. Непутёвый у меня этот дневник, какой-то клочковатый. Уж скорее бы эту тетрадку закончить...

Звонил Лике. Варька под электричку упала. Л. закричала от ужаса, кто-то догадался стоп-кран дернуть. Л. плачет, а Варька успокаивает: «Мама, мне нигде нет бо-бо». Решили, что Антонова иконка, «тетя Варя» помогла. Л. в церковь сходила. Спросила меня, можно ли приобрести лампаду... Еще из новостей: Варька научилась падежи склонять.

8 февраля. Моя томящая грусть по Руси допетровской... Что-то произошло, большое. Смутно это осознаю, потому произошло незаметно и вдруг. Русь.

По вспаханному снегу, по двум неровным колеям, по буграм потащила розвальни лошадка, понукает возница - Вася Сивков, а Ванька Сокерин в сугроб вываливается, догоняет, прыгает в розвальни, а я крепко держусь за жердь-боковину - крепко держусь за эту реальность, которая есть плоть моего духа. Не могу налюбоваться на Василия. Взялся за вожжи - оборачивается, шутит, улыбается чистыми глазами Русского Севера... Потом за столом не напуском, а искренне шутит, говорит, временами вглядываясь в себя, слегка заикаясь. Вылитый брат мой Николай, сильный и чуткий - в глубине своей.

А у гроба, в холодной комнате, сменил нас с Аней - уселся за пустой уже стол, на котором чайник лишь, несколько шаньг да толстый Псалтирь - нахохлился. В тулупе. Любил «вежань» больше матери... Лежит она в гробу. Пусто в комнате. Холодно.

[Это о смерти крестной Ани и Васи, старообрядческой наставницы Марии Ивановны Палевой, родной их тети. Мы с Аней приехали в Б. Пучкому на похороны, читали Псалтирь над гробом - Комм.]

И снова мне грустно. Уходит Святая Русь. Наутро приходили всё новые и новые люди - и снова плачи... Они и посейчас в ушах. Анин плач всю душу перевернул. Коми слова непонятны, но всё мне понятно. Эти плачи впечатались в меня.

Вот сейчас сижу за столом - и будто ничего не было. За этим столом только что Аня сидела, писала под рубрику «Домострой» материал, а я ей помогал [токсикоз от беременности, писать по бумаге неприятно]. Мысленно путешествовали по ее огромному пучкомскому дому - начали с подвала, с треноги, на которой суп варят, потом перешли к ушатам, потом вспомнили (Аня заглянула в тетрадь, где имена посуды записаны - со слов «вежань» Марии Ивановны) об ушатиках, маленьких ушатиках... засмеялись - и тут громкий стук в дверь....нет, не смогу описать час за часом эти три без малого дня.

21 марта. Ещё задумал «Аз, буки, веди». [Старорусские и церковнославянские слова и фразеологизмы, оставшиеся в русской письменности и подпитывающие современный наш язык. Вот есть словарь латинских афоризмов, in perpetuum, и некоторые любят взять оттуда этакое нетленное, чтобы подключиться к силовому полю европейского культурного контекста. Но у нас же имеется свой старорусский, церковнославянский контекст - только словарей нет - Комм.] Достаточно одной этой книги - и жизнь оправданна.

Сама старая письменность - сакральна. Иерографичность. Просодии, титлы - как ангелы над буквенной землей. Знаки над буквами очень важны. Помню, любил читать хрестоматию русской литературы для иностранных студентов - там с ударениями над словами. Хотя, конечно, я знал ударения, но текст воспринимался уже по-другому, уважительно, что ли. Обряд в письменности - как обряд церковный, как без него.

Пришла весна. Трехцветный ящик - гумпомощь Германии. [С Валерой Ч. придумали собирать гумпомощь в пользу нуждающихся в Германии. В мастерской Театра оперы и балета заказали ящик для сбора, ярко оформленный, с надписями. Начальник сыктывкарской милиции (с немецкой фамилией, сразу проникся юмором ситуации) выделил нам электрический громкоговоритель - и собирали несколько дней. Народ оценил, все чувствуют унизительность положения, что наша страна как побирушка. Отправили Невзорову несколько посылочных ящиков в «600 секунд», тот это дело развил, приперся с ящиками в германское консульство, всё заснял... Сейчас кажется глупым. Но тогда виделось иначе - Комм.]

На столе свалка бумаг, какие-то переводы, письма, наброски... Всё запутано. А сейчас Великий Пост. А перед этим рерихисты (с которыми я разобрался в статье «В позе трупа») напустили на меня волну демоническую, «астральный удар» держал, даже «шамбалы» чуть мелькнули. Отец Трифон сказал, что и надо было резко с ними. И я не от себя писал - а когда приближаешься к истине, то и не получится от себя-то писать, тут уж действуют иные силы. Что-то в этом есть... Правда. А земля местами уж обнажилась, асфальтная и с кусочками настоящей теплой плоти земли. Этой весной и летом меня «прошибет». Что именно - пока не знаю.

24 марта. Ночь. По ТВ фильм про то, как заезжий режиссер (Леонид Филатов) ставит «Чайку» в провинциальном городке. Театр! Театральная сказка и... шершавые кирпичные стены закулис.

Неживой Сыктывкар за окном. Вернулся в общежитскую комнату и... а лягу я спать. За стенкой музыка слышна. Соседка всё время держит радио включенным, чтобы не слышать звуки из общажного туалета, который напротив ее двери. Эстетка. Общежитие - учительское, от пединститута. Как, наверное, она страдает. Лицо нервическое. Наверное, и стихи пишет. А я бы не смог писать - под звуки... из радио.

5 апреля. Грачи прилетели. А прошлой ночью снег выпал выше щиколоток. До этого было холодно, и земля была голая, твердая как камень. Деревья тоже голые. Воздух ясный. Хорошо. Это по мне.

26 апреля. После пасхальной службы. Раннее-раннее утро. Шел по городу, на лице капли св. воды - не стирал с лица. Христос Воскресе!

24 мая. Родился сын. Вчера. Стоял под окнами роддома - не пустили. С Варькой-то вообще - в другом городе находился. Она тоже раньше родилась, не успел прилететь. Так и сейчас - неизвестность. Роддом как крепость. [Возьму свое с Колей - фактически буду при родах присутствовать, за стеклом стоять, а потом, спеленатого, на руки возьму, отнесу на весы - Комм.]

Игорь пригласил выпить бутылку «Кубанской». Но я отказался - с утра надо ехать в Иб.

В Ибе с оператором Суровым сняли хороший сюжет (старую мою задумку годичной давности). На колокольню Свято-Вознесенского храма подняли парализованного старика - бывшего звонаря. Я сказал Сурову, чтобы он снимал в основном лицо старика. Старик - едва душа в теле. Лицо хорошее. Звонил во все колокола. Это был Николин день. Молились в часовне Николая Чудотворца, о. Трифон вел службу.

Вернулся в Сыктывкар, с Игорем сели за «Кубанскую». Потом он достал еще что-то. Сидели до 3-х утра, на улице светло, солнце, улицы безлюдны. А мы листаем Игоревы студенческие фотоальбомы, Игорь рассказывал и рассказывал, всё. На снимках показывал сокурсницу, очень милую, совершенство женственности. Осязаемо я побывал в Ленинграде 80-х, как бы стоял в коридоре Новоизмайловского [общежитие], поговорил с Игорем-студентом. Как бы вернулись в прошлое и досказали друг другу то, что не было досказано тогда. Оказывается, время обратимо. Да, можно на минутку, на час и два вернуться назад, дотронуться - но когда снова уходишь оттуда, оно еще более отдаляется.

Заутра пришел на Анину новую квартиру (она в роддоме), пытался читать, но уснул и проспал весь день. Снилось очень интересное - из тех снов, которые не придумываются в голове, а входят в сознание извне. Подводная лодка внизу живой картины, еле различимая в тени... Окончание сна: Аня долго мне звонила по телефону, сердилась, я жестко ей ответил, сказал «приходи» - и только положил трубку, а она уже входит, вся сияющая. И сразу проснулся - было шесть часов вечера, суббота.

Пошел в редакцию, позвонил Игорю. Игорь на следующий день (то есть сегодня, 24-го) улетел в Вятку, договариваться о печатании нашей книжки о свт. Стефане и говорить о будущем журнале с вятским Епископом.

Михаил Сизов с сыном Иваном. Фото 2015 г.

Я же сегодня в 7 утра полетел на самолете в село Усть-Нем Устькуломского района. В самолете АН-28 был Спиридонов (Глава Республики), Николаев, Карманов, о. Иоанн, о. Феодор, церковный хор и я. Всего 17 человек. Кажется, еще кто-то был. На обед кушали зайчатину. Спиридонов мне не понравился, да и раньше не нравился. Красивые слова говорит про «земельку-матушку», а на народ местный волком смотрит. [Я его тогда плохо знал. На самом деле за внешней грубоватостью пряталась у него серьезная забота о народе. Так получилось, что последнее интервью брал у него я, в 2010-м. Был у него летом, в особнячке в Кочпоне, он показывал свою коллекцию рыболовных блесен - вся стена была ими увешана. Вскоре он умер - Комм.] Хористы оказались очень смешливыми, наверное, так и должно быть - негатив ангельского пения. Впитывал в себя лица усть-немцев (никакие они не «немцы», а самые глубинные, светящиеся русские, и коми), молодых женщин, старух, мужиков и, особенно, детей. Хорошо поговорил с завучем - председателем их православной общины, сидели в пустом школьном классе на партах, стульев почему-то не было. Село на высоком берегу Вычегды, сухо и ядрёно. Летели назад - видели внизу Ульяновский монастырь, с которым у меня много связано. Даже сверху он большой, крупный.

Вернулся, t +19 градусов. А в Устькуломской тайге местами еще снег лежит, белыми клочочками. Свежо там... [Почему так подробно писал? А каждое событие значимо - накануне! - Комм.]

Вернулся и лег спать. Не успел уснуть - пришли Шура с Идой, сказали, что родился сын, вчера, в субботу, в шесть вечера. Пошел к красному дому. Аня со второго этажа улыбается, чувствует себя хорошо. Хочет назвать Иваном, хотя логичнее - Николаем, в память о свт. Николае, архиепископе Мир Ликийских.

Что еще было в эти дни? Антон прислал письмо с газетой и письмом, адресованным Володьке Г. Перепутал. Или специально так? Переслал Володьке в Петербург, заменив Антоновскую газету «Благовест» нашей, и написал ему еще, что в армии считают до пяти: «Раз, три, пять!» Время такое. Инфантильность губительна. Пусть Володька бросает всё и приезжает к нам работать. Антону написал, что если народ изменит идее, заваленный тряпками, то случится беда. Не дай Бог...

Светает. Уже 25-е. Много дел по газете. Нужно закончить эту тетрадь. Тонкая тетрадь - год целый!

23-30 мая. Вчера вышел телесюжет с моим звонарем, ничего лучше на Коми ТВ я не видел, удача! Позавчера пришлось озвучивать - от начала до конца. Сидел в студии напротив телеобъектива, режиссер был на другом этаже. Он видел меня, а я его - нет. Все-таки в ТВ есть бесовство. Перекручивают пленку - дикие, нечеловеческие голоса и визги, словно шабаш. Потом запускают нормальную скорость - и приличные с виду тени людей разговаривают, улыбаются. Но это соткано из визгов, дерганий и кривляний - если разложить на составляющие.

Весь вечер чинил, собирал детскую кровать. Аню с Иваном выпишут если не завтра, то в понедельник или вторник. Был допоздна в редакции, разговаривал с ней по телефону. Пришел - в дверях весточка от почтальона. Приносил телеграмму, просил зайти. Что там? Неужели снова... несчастье для Ани? Не дай Бог.

1 июня. Вот и лето наступило... Помнишь, какой-то фильм в детстве... перестук вагонных колес и голос: «Вот и лето прошло, вот и лето прошло...» И мокрые от дождя улицы. Вот с таким настроением вхожу в лето.

Сегодня молился, как никогда не было. Подумал: «Господи, спаси сербов»^[6]. И вдруг нахлынуло... Почувствовал: смотрят на меня тысячи глаз и впитывают каждое мое слово. И стал быстро повторять: «Господи, спаси сербов и черногорцев, Господи, спаси сербов и черногорцев, Отче наш, не остави наших братьев во Христе, Господи, спаси...» А горячая волна всё ближе и ближе подступает. Никогда так горячо не молился.

Господи, спаси и помоги братьям моим сербам и черногорцам... Братьям по крови и по душе моей…

Весь вечер вычищал-мыл квартиру. Сегодня, в понедельник 1 июня, Аню с сыном должны выписать.

...Не пришло ли время роман писать? О том, что Русь пропадает?

Ане сказал по телефону, что телеграмма пришла... Не успел досказать, она прервала: «Кто-то умер?!» Да нет же, это поздравление пришло - с рождением парня... Почему такая обреченность у нас?

14 июня. Сегодня Троица. Отец Трифон (иеромонах) отказался вступать в непонятный фонд «Русский Север», и миллион рублей лопнул. А вместе с ним и журнал. Отец Трифон правильно сделал, с этим фондом.

«Слабо, плохо... никуда не годится, чтобы хорошо писать, страдать надо, страдать!» (сказал Достоевский 15-летнему Мережковскому).

Луна - нега. Солнце - страдание.

Луна и Солнце на одном небе - часто такое было над Золотцом. Луна на дневном небе голубая, полупрозрачная. Они давно спорят во мне.

В каждом человеке есть «эго» и общее. Во мне «эго» - луна, белая ночь, путешествия в незримые миры. Общее - широкое поле на Рязанщине, тяжелый майский жук ударился в лоб, душистая полевая поросль по пояс, нагретая солнцем.

2 июля. Крестили Ивана. Крестный Игорь, крестная Екатерина (15-летняя симпатичная и непосредственная Катя).

Тетрадь закончилась наконец-то, дальше - с чистого листа.