Прости меня, Вася!

Невыдуманная история.

…Третью ночь — ни сна, ни отдыха, ни минуты покоя! А ведь завтра опять на работу — с гудящей чугунной головой! И детям в школу…

Елена сорвалась на крик:

— Да когда же ты уймешься, Василий! Тебе хорошо — весь день то пьешь, то отлеживаешься, отсыпаешься. За что же ты нас всех так мучаешь!

И только подлила масла в огонь. Скандал разгорелся с новой силой.

Уже в пятом часу утра Василий попритих. Устал, наверное. Уселся в кухне с недопитой бутылкой дешевого портвейна.

— У-у, паразит! — в мыслях обругала его жена — вслух не рискнула: он ведь и бутылкой запустить может.

Вздремнуть бы хоть пару часов, да какой уж тут сон: надо готовить завтрак детям (слава Богу, хоть они уснули!) и ему же, пьянице постылому. А что готовить, если и в кухонном шкафу, и в холодильнике шаром покати, да и день постный — пятница. Ой, до поста ли, когда сил никаких не осталось… Пойду в круглосуточный магазин, что-нибудь куплю, лишь бы хоть чем-то семью покормить. Детям Бог простит скоромное, а этому алкашу и поститься незачем. Что толку жевать сухарики, когда всю семью поедом заел!.. Сама и без еды сыта по горло.

Она шла по темной улице и даже не пыталась молиться. Злость так и кипела, так и бурлила и, кажется, грязной пеной переливалась через края. Припомнилось: «Пост больного и молитва злого Богу не угодны». Ну а коли так, то и нечего искушать Господа такой… неугодной молитвой.

Осенний ветер сердито рвал полы старенького пальто, хлестал в лицо мелкой изморосью. Вдобавок Елена еще и оступилась, угодив обеими ногами в незамеченную лужу, и в туфлях захлюпала ледяная вода. Одно к одному!..

В небольшом и тесном магазине кроме полусонной продавщицы никого не было. Рано еще, нормальные люди седьмые сны досматривают. И из полуфабрикатов в продаже только пельмени и пицца. Вот их и возьму, решила Елена.

Пришла домой, швырнула пакет с покупками на стул, поставила кастрюлю с водой на газовую плиту. Пока закипала вода, достала из коробки пиццу, выложила на большое плоское блюдо.

Василий, уныло сгорбившийся над опустевшим стаканом, встрепенулся. Посмотрел на пиццу, сглотнул голодную слюну. И кончиком левого мизинца робко дотронулся до краешка блюда:

— А мне… можно немножко?.. Попробовать? — тихо спросил он.

И от этих смиренных слов Елену словно кипятком обдало! Вся ее злость, вся обида вдруг улетучились, как и не было. Так, наверное, из проколотого иголкой воздушного шарика в считанные мгновения выходит распиравший его воздух — и обмякшая тряпица падает наземь.

— Да конечно — ешь, я же для всех вас это купила, — сказала она мягко, стараясь сморгнуть нечаянно прихлынувшие к глазам слезы. Поставила перед мужем тарелку с большим куском итальянской вкуснятины. — Сейчас и пельмешки сварятся, поешь, Вася.

А потом, потупясь, попросила:

— Вась, прости меня, Христа ради!

Он обрадовался, встал, чуть качнувшись, и виновато глядя в мокрые глаза жены, хрипло произнес:

— И ты меня, дурака пьяного, прости…

* * *

— И знаешь, вот шла я потом на работу — и не чувствовала ни ветра, ни мокрети в так и не просохших туфлях, — рассказывала мне Елена. — Как будто солнышко обогрело. И молитва лилась свободно, легко.

Этот урок смирения, полученный от мужа, мне много раз вспоминался, когда хотелось накричать, стукнуть кулаком по столу, высказать всё-превсё. Но вспоминала, как в те минуты увидела в нем страдающего и жалкого человека. Ему и стыдно было за то, что измучил нас с детьми, и как исправить то, что натворил, — не знал. А когда я переломила себя и первой попросила прощения (хоть, по правде, и в этом тоже была гордыня: вот ведь, ты так буянил, это ты должен в ногах у нас валяться, а вместо тебя я прошу прощения!..), он с радостным облегчением повинился передо мной. Значит, он не увидел в моем поступке ничего плохого, надменности. Значит, сердце-то у него гораздо чище моего оказалось. Ведь это чистому — всё чисто.

Ольга Ларькина.

Рисунок Анны Жоголевой.