«Много русского солнца и света»

Стихи и судьба Александра Вертинского.

…И не бросят поленом в полярную печь,
Не заставят под поезд грохочущий лечь…
И не будет гонений,
этапов по рельсам сибирским,
В колесе повторений
останусь вертеться с Вертинским…
(С. Стратановский, 1980 г.)

Да, с Вертинским! С ним, конечно же, с ним — а с кем же еще? — уже век целый вертится наша земля. Русская земля, между прочим.
Вертинский входит к нам осторожно, на цыпочках, словно какой-нибудь сказочный Оле Лукойе. Песенками, памятными из детства, про «маленьких актрис», про тоже маленького «Джимми, который хочет быть пиратом», мягким грассирующим «эр», обликом чего-то нездешнего, несоветского. С неба упавшего в наши северные суровые снега…
Это потом уже я узнаю про него такое: его первая роль в кино была необычна. В 1912 году в фильме по рассказу Льва Толстого «Чем люди живы» режиссер предложил ему только одну роль — Ангела, падающего с небес прямо в снег. Есть у Толстого в книге такой момент: один из Ангелов решил узнать, чем живут люди на Земле, вот и прыгнул к нам с Неба! Не какую-то другую — именно эту ему предложили роль.
А дальше события развивались так (из воспоминаний А.Вертинского): «Поставили аппарат. Я разделся в каретке догола. Прилепил на спину крылья, глотнул коньяку и полез на крышу. Оттуда я должен был спрыгнуть в снег, оглядеться и пойти по снегу в даль не оглядываясь…. Хорошо еще, что сцена снималась один раз. Я остекленел и окоченел. Какая-то древняя старуха, узревшая меня в таком виде, очевидно, решила, что меня ограбили.
— Что ж они с тобой, родименьким, сделали? Ироды проклятые! Голубочек ты мой чистенький! Ограбили дитё и в снег бросили».
Та старушка поняла все как раз очень правильно. Он словно Ангел — беззащитен был на нашем житейском морозе. Как дитё, которое ограбили и бросили выживать. И песни его, как какие-то искаженные болью отзвуки рая.
Сколько необычного в его биографии! Хватит на пару десятков отличных кинолент! Родители умерли, когда он был еще младенцем. Его и старшую сестру Надю воспитывали разные тетки. Обоим им сказали, что брата (сестры) нет в живых… И вот спустя годы и годы, уже более-менее взрослым начинающим декадентом, он встречает в какой-то газете упоминание об Н.Н. Вертинской. Так бы звали его сестру, будь она жива… Пишет ей взволнованное письмо — просто как однофамилице. Но получает полный слез конверт от сестры! Они встретились! И стали друг для друга самыми близкими людьми (ее смерть в начале Первой мировой войны стала для Вертинского тяжелейшим ударом). А отступление с Белой армией, концерты перед белогвардейцами? Потом — скитание по свету, Париж, Кишинев, Берлин, Лос-Анджелес… Венчание в Шанхае, счастливое завершение поисков и скитаний, вдруг обретенный уже почти на старости лет семейный очаг. А его возвращение в Россию после долгой эмиграции, чем не сюжет для киноромана? А его песня о Сталине, которая своей подкупающей искренностью до того растрогала давно привыкшего к лести «вождя», что он дал ему тут же Сталинскую премию (правда, не за песни, это было бы уже «слишком», а за незначительную эпизодическую роль кардинала в кинофильме «Заговор обреченных»). И потом поездки, гастроли по уже слабо узнаваемой, но по-прежнему горячо любимой им «красной» России, где все так же любили своего несколько манерного певца…

Александр Вертинский — брат милосердия. 1914-1916 гг.

Изломанный эстет, ложноклассический Пьеро, человек из богемы, весь ненастоящий какой-то, где вместо крови клюквенный сок… И вдруг читаю в его воспоминаниях детства такое:
«Кузина Наташа… водила меня за ручку во Владимирский собор. Как прекрасно, величественно и торжественно было там! Образ Богоматери был наверху, в левом притворе. Нельзя было смотреть на эту икону без изумления и восторга. Какой неземной красотой сияло лицо Богоматери! В огромных украинских очах с длинными темными ресницами, опущенными долу, была вся красота дочерей моей родины… Я окаменел, когда впервые увидел эту икону. И долго смотрел испуганно и безпомощно на эту красоту, не в силах оторвать от нее глаз. Много лет потом, уже гимназистом, я носил время от времени Ей цветы».
Или этот словно актерский анекдот для «капустника»?
«Мне исполнилось девять лет. Я держал экзамен в приготовительный класс Киевской первой гимназии. Экзамен я сдал блестяще — только по Закону Божию батюшка Сергий задал мне каверзный вопрос:
— В какой день Бог создал мышей?
Был точно указан день, в который Бог создал животных. И этот день был мне известен. Но я никак не мог представить, чтобы Бог занимался созданием ненужных и вредных грызунов. Поэтому, подумав, я сказал:
— Бог мышей не создавал… Сами завелись!
Экзаменаторы рассмеялись. Тем не менее я получил «пять».

Но иногда дело не ограничивалось анекдотами. Бывали и настоящие прозрения у него. Его романс «Ваши пальцы пахнут ладаном» до сих пор одно из самых исполняемых произведений нашей эстрады. Кто его только не пел! От Гребенщикова до Смольяниновой… Из скромности не скажу, как блестяще поет его моя жена певица Людмила Жоголева (она-то и «заразила» меня любовью к Вертинскому)…
А вот какова судьба этого дивного текста.
«Я был, конечно, неравнодушен к Вере Холодной, как и все тогда. Вера всегда помнила, что я первый подсказал ей путь в кино. Из никому не известной молодой женщины она сделалась кинозвездой. Многие свои песни я посвящал ей. Как-то, помню, я принес ей показать свою последнюю вещь «Ваши пальцы пахнут ладаном». Я уже отдавал ее издателю в печать и снова посвящал Холодной. Когда я прочел ей текст песни, она замахала на меня руками:
— Что вы сделали! Не надо! Не хочу! Чтобы я лежала в гробу! Ни за что! Снимите сейчас же посвящение!
Помню, я немного даже обиделся. Вещь довольно удачная, на мой взгляд (что и подтвердилось впоследствии). Все же я снял посвящение.
Потом, через несколько лет, когда я пел в Ростове-на-Дону, в номер гостиницы мне передали телеграмму из Одессы: «Умерла Вера Холодная».
У нее началась «испанка» (так тогда называли грипп), и она сгорела как свеча в два-три дня.
Рукописи моих романсов лежали передо мной на столе. Издатель сидел напротив меня. Я вынул «Ваши пальцы» из этой пачки, перечел текст и написал: «Королеве экрана — Вере Холодной».
Интересно, что самый, наверное, строгий критик Вертинского — юродствующий среди буйства совдепии Епископ Варнава (Беляев) в своих удивительных дневниках очень тепло, на удивление благосклонно отозвался об этом романсе. Вот, прочтите выдержку из его дневника начала 1950-х годов:
«Как-то на той неделе иду по Подолу (в Киеве - А.Ж.), вдруг вижу афишу: приехал на гастроли Вертинский.
И вспомнились годы юности и студенчества, когда молодежь увлекалась его декадентскими песенками и как романс его «Ваши пальцы пахнут ладаном», распевавшийся повсюду, кружил голову провинциальным и столичным барышням.
Потом вскоре подошли другие годы, другие увлечения, и это все не подходило к состоянию общества. Нужно было уезжать (в эмиграцию) и самому автору. Но романс старого времени, рассматриваемый теперь уже под иным углом зрения и с иными впечатлениями, навевает и иные чувства. Теперь это не «дичь с душком» для гурмана, которому все приелось, не подбадривание блудником упавшего вожделения посредством совершенно не сродного ему чувства — теперь его воспримут по-иному. И откровенно скажу — романс мне нравится. Именно с точки зрения главного аскетического делания монашеского, «памяти смерти»… Но если иногда посреди дел мира сего люди говорят глубокие истины, но не замечают этого, то, может быть, молодая душа увидит здесь поучение на тему вечности. Мало таких душ, об этом и в Евангелии Господь сказал, но именно из них пополняются ряды отличных воинов Христовых, то есть монахов и монахинь. Кое-кто после и уйдет в мир, но дела это не меняет. Душа, пожелавшая спасаться, вчера танцевавшая и услаждавшаяся этим романсом, сегодня гнушается им, бросает свою безалаберную жизнь и навсегда уходит в пустыню или пустынь, как теперь выражаются.
Такова польза от памяти смертной. Умирающей от чахотки плясунье теперь ни до чего и ни до кого нет дела. Любимого кавалера не жаль…
Но здесь нужда заставляет иметь такие чувства и мысли. А в монашестве физически крепкие и духовно здоровые люди так воспитывают себя добровольно, чтобы страсти их не безпокоили, отошли от человека раньше смерти, чтобы «синий край» им увидеть, хотя бы издали, еще здесь…» («Дядя Коля» против… Записные книжки Епископа Варнавы (Беляева)», Нижний Новгород. 2010 г.)
И раз до сих пор не сходят с эстрады дивные слова этого Христианского шедевра Вертинского, есть еще, значит, для кого их исполнять. Кто-то услышит, кто-то почувствует. Дай-то Бог!..

Бывают странные сближенья!.. 25 октября (7 ноября нового стиля) 1917 года — в день Октябрьского переворота, в Москве с оглушительным успехом прошел бенефис Вертинского. Когда Ленин карабкался на броневик — Вертинский пел «Безноженьку». Когда Ильич картавил: «Вчера было рано, завтра будет поздно», Вертинский вырывал у людей стоны и слезы романсом «Бал Господень». Когда заговорщики захватывали «телеграф и вокзал», Вертинский плакал со сцены — «Никого теперь не жаль…». Они вошли вместе в историю — несмешной изломанный Пьеро и удачливый заговорщик Ленин. Каждый вершил свою историю. Правда, одна история никак не вмещалась в другую…

Не менее драматичной была судьба другого известнейшего романса Вертинского, «То, что я должен сказать». Написан он в октябре 17-го, под впечатлением от расстрела большевиками трехсот юнкеров… Популярность романса была такова, что его автором заинтересовались в ЧК. Вызвали для объяснений на Лубянку. «Это же просто песня, — оправдывался поэт. — И потом, вы же не можете запретить мне их жалеть?» Ответ чекистов был впечатляющим: «Надо будет, и дышать запретим».
Вертинский правильно понял смысл этих слов. И заспешил на гастроли вслед за Белой армией — на юг, а потом и — вместе с остатками ее — за границу…
…Один из белых генералов сказал ему в Крыму, перед битвой за Перекоп, что со словами этого романса на устах идут и идут на верную смерть юные герои Белой идеи…

Как-то сложно представить Вертинского не на эстраде, а добровольцем, на фронте. Не для него это, решим мы. И — опять ошибемся (сколько раз уже заставлял нас ошибаться Вертинский! Мы ведь его и Христианином представляем себе весьма слабо — такой уж образ создался. А он, однако-таки, был им!). В Первую мировую попросился добровольцем на фронт. Правда, в санитарный поезд, отвозивший раненых из передовой на лечение в Москву. Был ранен. В мясорубке войны его артистические пальцы вдруг стали «священными» (см. ниже) и пахли не ладаном, а кровью — делали перевязки тяжелораненым бойцам. А иногда приходилось их провожать «в Синий край» — песней…
Опять из его воспоминаний: «Шли бои, и раненые поступали непрерывным потоком. Двое суток я не смыкал глаз. Немцы стреляли разрывными пулями, и ранения почти все были тяжелыми. А на перевязках тяжелораненых я был один. Я делал самую главную работу — обмывал раны и вынимал пули и осколки шрапнели. Мои руки были, так сказать, священные — я не имел права ими дотрагиваться до каких-то посторонних вещей и предметов. Раненые лежали как попало — на носилках и без, стонали, плакали, бредили. Вдруг я почувствовал, что кто-то схватил меня за ногу.
— Спойте мне что-нибудь, — попросил голос.
Я наклонился, присел на корточки. Петь? Почему? Бредит он, что ли?
— Спойте… Я скоро умру, — попросил раненый.
Словно во сне, я опустился на край носилок и стал петь.
…Утром мои товарищи с трудом отыскали меня в груде человеческих тел. Я спал, положив голову на грудь мертвого солдата».

Потом он вот так напишет о себе:
«В поезде была книга, куда записывалась каждая перевязка. Я работал только на тяжелых. Легкие делали сестры. Когда я закончил мою службу на поезде, на моем счету было тридцать пять тысяч перевязок!..
— Кто этот Брат Пьеро? — спросил Господь Бог, когда Ему докладывали о делах человеческих.
— Да так… актер какой-то, — ответил дежурный Ангел. — Бывший кокаинист.
Господь задумался.
— А настоящая как фамилия?
— Вертинский.
— Ну, раз он актер и тридцать пять тысяч перевязок сделал, помножьте все это на миллион и верните ему в аплодисментах.
С тех пор мне стали много аплодировать. И с тех пор я все боюсь, что уже исчерпал эти запасы аплодисментов или что они уже на исходе».
Не исчерпал. Все еще аплодируют. До сих пор! И еще долго не прекратятся эти аплодисменты.
На этом закончу. Все остальное скажут его блистательные стихи. Которые до сих пор продолжают помогать Ангелам вертеть распухшую от крови и слез нашу землю.

Антон Жоголев

«К недоступной Весне!»

Безноженька

Ночью на кладбище строгое,
Чуть только месяц взойдет,
Крошка-малютка безногая
Пыльной дорогой ползет.

Днем по канавам валяется,
Что-то тихонько скулит,
Ночью в траву забирается,
Между могилками спит.

Старой, забытой дороженькой
Между лохматых могил
Добрый и ласковый Боженька
Нынче во сне приходил.

Ноги большие и новые
Ей подарить обещал,
А колокольцы лиловые
Тихо звенели хорал…

«Боженька, ласковый Боженька,
Что тебе стоит к весне
Глупой и малой безноженьке
Ноги приклеить во сне?»
1916

Ваши пальцы пахнут ладаном
В. Холодной

Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.

И когда Весенней Вестницей
Вы пойдете в Синий край,
Сам Господь по белой лестнице
Поведет Вас в светлый рай.

Тихо шепчет дьякон седенький,
За поклоном бьет поклон
И метет бородкой реденькой
Вековую пыль с икон.

Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
1916

Дым без огня

Вот зима. На деревьях цветут снеговые улыбки.
Я не верю, что в эту страну забредет Рождество.
По утрам мой комичный маэстро так печально играет на скрипке
И в снегах голубых за окном мне поет Божество!

Мне когда-то хотелось иметь золотого ребенка,
А теперь я мечтаю уйти в монастырь, постареть
И молиться у старых притворов печально и тонко
Или, может, совсем не молиться, а эти же песенки петь!

Все бывает не так, как мечтаешь под лунные звуки.
Всем понятно, что я никуда не уйду, что сейчас у меня
Есть обиды, долги, есть собака, любовница, муки
И что все это — так… пустяки… просто дым без огня!
1916
Крым, Ялта

То, что я должен сказать

Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так безпощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!

Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.

Закидали их елками, замесили их грязью
И пошли по домам — под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразью,
Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.

И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги — это только ступени
В безконечные пропасти — к недоступной Весне!
Октябрь 1917
Москва

Бал Господен

В пыльный маленький город, где Вы жили ребенком,
Из Парижа весной к Вам пришел туалет.
В этом платье печальном Вы казались Орленком,
Бледным маленьким герцогом сказочных лет.

В этом городе сонном Вы вечно мечтали
О балах, о пажах, вереницах карет
И о том, как ночами в горящем Версале
С мертвым принцем танцуете Вы менуэт…

В этом городе сонном балов не бывало,
Даже не было просто приличных карет.
Шли года. Вы поблекли, и платье увяло,
Ваше дивное платье «Maison Lavalette».

Но однажды сбылися мечты сумасшедшие,
Платье было надето, фиалки цвели,
И какие-то люди, за Вами пришедшие,
В катафалке по городу Вас повезли.

На слепых лошадях колыхались плюмажики,
Старый попик любезно кадилом махал…
Так весной в бутафорском смешном экипажике
Вы поехали к Богу на бал.
1917
Кисловодск

В степи молдаванской

Тихо тянутся сонные дроги
И, вздыхая, ползут под откос.
И печально глядит на дороги
У колодцев распятый Христос.

Что за ветер в степи молдаванской!
Как поет под ногами земля!
И легко мне с душою цыганской
Кочевать, никого не любя!

Как все эти картины мне близки,
Сколько вижу знакомых я черт!
И две ласточки, как гимназистки,
Провожают меня на концерт.

Что за ветер в степи молдаванской!
Как поет под ногами земля!
И легко мне с душою цыганской
Кочевать, никого не любя!

Звону дальнему тихо я внемлю
У Днестра на зеленом лугу.
И Российскую милую землю
Узнаю я на том берегу.

А когда засыпают березы
И поля затихают ко сну,
О, как сладко, как больно сквозь слезы
Хоть взглянуть на родную страну…
1925
Бессарабия

Песенка о моей жене

Надоело в песнях душу разбазаривать,
И, с концертов возвратясь к себе домой,
Так приятно вечерами разговаривать
С своей умненькой, веселенькой женой.

И сказать с улыбкой нежной, незаученной:
«Ах ты, чижик мой, безхвостый и смешной.
Ничего, что я усталый и замученный,
И немножко сумасшедший, и больной.

Ты не плачь, не плачь, моя красавица,
Ты не плачь, женулечка-жена.
В нашей жизни многое не нравится,
Но зато в ней столько раз весна!»

Чтоб терпеть мои актерские наклонности,
Нужно ангельским терпеньем обладать,
А прощать мои дежурные влюбленности — 
В этом тоже надо что-то понимать!..

И, целуя ей затылочек подстриженный,
Чтоб вину свою загладить и замять,
Моментально притворяешься обиженным,
Начиная потихоньку напевать:

«Ну не плачь, не плачь, моя красавица,
Ну не злись, женулечка-жена.
В нашей жизни все еще поправится!
В нашей жизни столько раз весна!»

А потом пройдут года, и, Вами брошенный,
Постаревший, жалкий и смешной,
Никому уже не нужный и изношенный,
Я, как прежде, возвращусь к себе домой

И скажу с улыбкой жалкой и заученной:
«Здравствуй, чиженька, единственный и мой!
Ничего, что я усталый и замученный,
Одинокий, позабытый и больной.

Ты не плачь, не плачь, моя красавица,
Ты не плачь, женулечка-жена!
Наша жизнь уж больше не поправится,
Но зато ведь в ней была весна!..»
1930

Рождество

Рождество в стране моей родной,
Синий праздник с дальнею звездой.
Где на паперти церквей в метели
Вихри стелют ангелам постели.

С белых клиросов взлетает волчий вой…
Добрый праздник, старый и седой.
Мертвый месяц щерит рот кривой,
И в снегах глубоких стынут ели.

Рождество в стране моей родной,
Добрый дед с пушистой бородой,
Пахнет мандаринами и елкой
С пушками, хлопушками в кошелке.

Детский праздник, а когда-то мой.
Кто-то близкий, теплый и родной
Тихо гладит ласковой рукой.
……………………………….
Время унесло тебя с собой,
Рождество страны моей родной.
1934
Париж

Желтый Ангел

В вечерних ресторанах,
В парижских балаганах,
В дешевом электрическом раю
Всю ночь ломаю руки
От ярости и муки
И людям что-то жалобно пою.

Звенят, гудят джаз-банды,
И злые обезьяны
Мне скалят искалеченные рты.
А я, кривой и пьяный,
Зову их в океаны
И сыплю им в шампанское цветы.

А когда наступит утро, я бреду бульваром сонным,
Где в испуге даже дети убегают от меня.
Я усталый, старый клоун, я машу мечом картонным,
И в лучах моей короны умирает светоч дня.

Звенят, гудят джаз-банды,
Танцуют обезьяны
И весело встречают Рождество.
А я, кривой и пьяный,
Заснул у фортепьяно
Под этот дикий гул и торжество.
На башне бьют куранты,
Уходят музыканты,
И елка догорела до конца.
Лакеи тушат свечи,
Давно замолкли речи,
И я уж не могу поднять лица.

И тогда с потухшей елки тихо спрыгнул желтый Ангел
И сказал: «Маэстро бедный, Вы устали, Вы больны.
Говорят, что Вы в притонах по ночам поете танго.
Даже в нашем добром небе были все удивлены».

И, закрыв лицо руками, я внимал жестокой речи,
Утирая фраком слезы, слезы боли и стыда.
А высоко в синем небе догорали Божьи свечи
И печальный желтый Ангел тихо таял без следа.
1934
Париж

Дансинг-гёрл

I
Это бред. Это сон. Это снится…
Это прошлого сладкий дурман.
Это юности Белая Птица,
Улетевшая в серый туман.

Вы в гимназии. Церковь. Суббота.
Хор так звонко-весенне поет…
Вы уже влюблены, и кого-то
Ваше сердце взволнованно ждет.

И когда золотые лампады
Кто-то гасит усталой рукой,
От высокой церковной ограды
Он один провожает домой.

И весной, и любовью волнуем,
Ваши руки холодные жмет.
О как сладко отдать поцелуям
Свой застенчивый девичий рот!

А потом — у разлапистой ели,
Убежав с бокового крыльца,
С ним качаться в саду на качели
Без конца, без конца, без конца…

Это бред. Это сон. Это снится…
Это юности сладкий обман.
Это лучшая в книге страница,
Начинавшая жизни роман.

II
Дни бегут все быстрей и короче,
И уже в кабаках пятый год
С иностранцами целые ночи
Вы танцуете пьяный фокстрот.

Безпокойные жадные руки
И насмешка презрительных губ,
А оркестром раздавлены — звуки
Выползают, как змеи из труб…

В барабан свое сердце засунуть!
Пусть его растерзает фокстрот!
О как бешено хочется плюнуть
В этот нагло смеющийся рот!

И под дикий напев людоедов,
С деревянною маской лица.
Вы качаетесь в ритме соседа
Без конца, без конца, без конца…

Это бред. Это сон. Это снится…
Это чей-то жестокий обман.
Это Вам подменили страницы
И испортили нежный роман.
1937
Китай. Ян Тце-Кианг Великая Голубая Река

Наше горе

Нам осталось очень, очень мало.
Мы не смеем ничего сказать.
Наше поколение сбежало,
Бросило свой дом, семью и мать!

И, пройдя весь ад судьбы превратной,
Растеряв начала и концы,
Мы стучимся к Родине обратно,
Нищие и блудные отцы!

Что мы можем? Слать врагу проклятья?
Из газет безсильно узнавать,
Как идут святые наши братья
За родную землю умирать?

Как своим живым, горячим телом
Затыкают вражий пулемет?
Как объятый пламенем Гастелло
Наказаньем с неба упадет?

Мы — ничто! О нас давно забыли.
В памяти у них исчез наш след.
С благодарностью о нас не скажут «были»
Но с презреньем скажут детям «нет»!

Что ж нам делать? Посылать подарки?
Песни многослезные слагать?
Или, как другие, злобно каркать?
Иль какого-то прощенья ждать?

Нет, ни ждать, ни плакать нам не надо!
Надо только думать день и ночь,
Как уйти от собственного ада.
Как и чем нам Родине помочь!
6 апреля 1942. Шанхай

В снегах России
По синим волнам океана…
Лермонтов

По снежным дорогам России,
Как стаи голодных волков,
Бредут вереницы немые
Плененных германских полков.

Не видно средь них командиров,
Навеки замкнуты их рты.
И жалко сквозь клочья мундиров
Железные блещут кресты.

Бредут сквозь донские станицы
Под дьявольский посвист пурги
И прячут угрюмые лица
От русского взгляда враги.

И холод, и жгучие раны
Терзают усталую рать,
И кличут в бреду капитанов,
И маршала просят позвать.

Но смерть в генеральском мундире,
Как маршал пред бывшим полком,
Плывет перед ними в эфире
На белом коне боевом.

И мстительный ветер Отчизны
Заносит в серебряный прах
Останки покойных дивизий,
Усопших в российских снегах.

И сквозь погребальную мессу,
Под вьюги тоскующий вой,
Рождается новая песня
Над нашей Великой Страной.
Февраль 1943
Шанхай

А.Н. Вертинский со своими дочерьми Марианной и Анастасией.

Доченьки

У меня завелись ангелята,
Завелись среди белого дня.
Все, над чем я смеялся когда-то,
Все теперь восхищает меня!

Жил я шумно и весело, каюсь,
Но жена все к рукам прибрала,
Совершенно со мной не считаясь,
Мне двух дочек она родила.

Я был против. Начнутся пеленки…
Для чего свою жизнь осложнять?
Но залезли мне в сердце девчонки,
Как котята в чужую кровать!

И теперь с новым смыслом и целью
Я, как птица, гнездо свое вью
И порою над их колыбелью
Сам себе удивленно пою:

Доченьки, доченьки,
Доченьки мои!
Где ж вы, мои ноченьки,
Где ж вы, соловьи?..

Много русского солнца и света
Будет в жизни дочурок моих.
И что самое главное — это
То, что Родина будет у них!

Будет дом. Будет много игрушек.
Мы на елку повесим звезду.
Я каких-нибудь добрых старушек
Специально для них заведу.

Чтобы песни им русские пели,
Чтобы сказки ночами плели,
Чтобы тихо года шелестели,
Чтобы детства забыть не могли.

Правда, я постарею немного,
Но душой буду юн, как они!
И просить буду доброго Бога,
Чтоб продлил мои грешные дни.

Вырастут доченьки,
Доченьки мои…
Будут у них ноченьки,
Будут соловьи!

А закроют доченьки
Оченьки мои,
Мне споют на кладбище
Те же соловьи!
1945
Москва

Пред ликом Родины

Мне в этой жизни очень мало надо,
И те года, что мне осталось жить,
Я бы хотел задумчивой лампадой
Пред ликом Родины торжественно светить.

Пусть огонек мой еле освещает
Ее лицо безсмертной красоты,
Но он горит, он радостно сияет
И в мировую ночь свой бледный луч роняет,
Смягчая нежно-строгие черты.

О Родина моя, в своей простой шинели,
В пудовых сапогах, сынов своих любя,
Ты поднялась сквозь бури и метели,
Спасая мир, не веривший в тебя!

И ты спасла их. На века. Навеки.
С Востока хлынул свет! Опять идут к звезде
Замученные горем человеки,
Опять в слезах поклонятся тебе!

И будет мне великою наградой
И радостно и драгоценно знать,
Что в эти дни тишайшею лампадой
Я мог пред ликом Родины сиять.
1946
Москва

Детский городок

Строили дети город новый
Из морских голубых камней.
Догорал над ними закат лиловый,
Замирал в лесу соловей.

И один сказал: «Мы тут вал нароем,
Никого не допустим к нам — 
Ни людей, ни зверей, и дома построим
Мы для тех, кто без пап и мам!»

А другой ответил: «Нас очень много,
Этот город нам будет мал.
А давайте мы лучше попросим Бога,
Чтобы Он нас к Себе забрал.

Мы из солнца костер разведем над небом,
Будем шапкой луну тушить
И Большую Медведицу черным хлебом
Будем мы по ночам кормить.

Там есть ангелы. Вроде как люди, но — птицы.
Пусть они нас научат летать…» — 
«А ты знаешь, что там надо много молиться,
А когда же мы будем играть?»

Это третий сказал. И добавил строго:
«Этим ангелам я не рад.
Вот они мне уже оторвали ногу — 
Бомбу бросили с неба в ребят…»

Они замолчали. Умолк в печали,
Захлебнувшись от слез, соловей.
И, шипя как змеи, волны смывали
Недостроенный город детей…
25 февр. 1946
Москва

* * *
Я всегда был за тех, кому горше и хуже,
Я всегда был для тех, кому жить тяжело.
А искусство мое, как мороз, даже лужи
Превращало порой в голубое стекло.

Я любил и люблю этот бренный и тленный,
Равнодушный, уже остывающий мир,
И сады голубые кудрявой вселенной,
И в высоких надзвездиях синий эфир.

Трубочист, перепачканный черною сажей,
Землекоп, из горы добывающий мел,
Жил я странною жизнью моих персонажей,
Только собственной жизнью пожить не успел.

И, меняя легко свои роли и гримы,
Растворяясь в печали и жизни чужой,
Я свою — проиграл, но зато Серафимы
В смертный час прилетят за моею душой!
19 января 1952
Москва

04.03.2011