Несостоявшийся расстрел

Дед Тимофей, сторож, он же по совместительству и звонарь церкви села Августовка Больше-Черниговской волости Самарской губернии, ранним апрельским утром запрягал в телегу старую кобылу Ласточку. Надевая на ее шею хомут, старик вполголоса возмущенно бормотал: «Вот аспиды проклятые! Ишь чего удумали — на расстрел бумагой приглашать. Это ж надо так над батюшкой измываться… Вот так власть советов. Да разве при Царе такое можно было помыслить? А таперича — одна кровушка христианская кругом льется. Сколь уж, говорят, батюшек эти ироды порешили… Эх, слуги сатанинские, Церковь им поперек горла встала, на Бога замахнулись… Да стой ты, Ласточка, смирно, счас тронемся, — дед Тимофей ласково похлопал лошадь по крупу и продолжал: «Хлебушек-то весь выгребли, так, глядишь, и просвирки печь не с чего будет. Да и служить-то таперича кому, коль отца Александра нашего порешат?.. Господи, Господи, да что же это такое — батюшку в это ихнее чека на распыл повезу!..»
Дело в том, что накануне вечером к августовскому священнику отцу Александру прибежал посыльный из сельсовета и вручил ему конверт, присланный из волости. Зайдя в дом, отец Александр сел за стол, распечатал конверт, достал из него небольшой листок бумаги и прочитал следующее: «Служителю культа А.Н. Щербакову. Просим вас явиться 21 апреля 1918 г. к 10 ч. в Больше-Черниговское отделение ЧК на расстрел». Священник не поверил своим глазам. Его приглашают на… расстрел. Не на волостной съезд, не в суд, не на допрос в конце концов, а сразу на расстрел! Что это — неумная шутка? Да нет, бумага официальная, с печатью, внизу подпись начальника Чрезвычайной комиссии. Но его ведь еще ни в чем не обвинили, почему же?..
— Саша, что там тебе принесли? — прервала его недоуменные размышления вышедшая из другой комнаты матушка. Отец Александр молча протянул ей бумагу.
— Господи, что это такое? Что это такое, Саша? Какой расстрел? — заговорила она, ошарашенная содержанием написанного. — У нас же шестеро детей! Как я буду их без тебя растить? Сашенька, родненький, может, это какая-то ошибка?
— На все воля Божия, хорошая моя, — ответил отец Александр, обнимая жену. — Завтра поеду в волость, а там — что Господь даст. Только детям скажи, что на допрос меня вызывают… Ах, как я сразу не понял, что это хищные волки в овечьих шкурах, прикрывающиеся красивыми лозунгами? — сокрушенно добавил священник, вспомнив, как после прихода к власти большевиков, воодушевленный грядущими переменами, он ездил на волостной съезд с докладом о бедственном положении духовенства на селе.
— Саша, а может, тебе ночью уехать в Самару и укрыться у родных? — в отчаянье выдохнула матушка, положив свои руки на плечи отца Александра.
— Да нет, родная моя, нет, — покачал он головой. — Христос ведь не убежал, когда за Ним пришли в Гефсиманский сад, а добровольно пошел на Голгофу. Значит, Он и меня призывает добровольно идти на мою Голгофу. Ты же знаешь, Шурочка, что мы все равно будем вместе в другой жизни. У нас и имена-то с тобой одинаковые. А о детях, если что, Господь позаботится, Он тебя без помощи не оставит.
Поцеловав жену и сунув письмо в карман подрясника, отец Александр вышел во двор, где играли дети, и послал старшую дочь Наташу за дедом Тимофеем, чтобы распорядиться насчет лошади. Когда тот пришел, священник не стал скрывать от него причину неожиданного отъезда в Большую Черниговку, попросив его запрячь Ласточку и к семи утра подъехать к храму.
После вечернего правила, на которое, как обычно, собирались всей семьей и которое читал кто-нибудь из старших детей, отец Александр с особым трепетом благословил каждого по отдельности и, прощаясь, как он думал, навсегда, каждого поцеловал в лоб. Когда он дошел до младшего, Сереженьки, тот пролепетал: «Папочка, а ты завтра быстро назад приедешь? Ты мне обещал кораблик сделать». Отец Александр, погладив его по голове, ответил: «Как Боженька благословит, так и будет. А сейчас пойдемте готовиться ко сну».
Но какой сон мог быть у него и у матушки в эту апрельскую ночь?! Каждый думал о своем, временами проваливаясь в тревожное забытье. Да и дети, кроме одного Сережи, не скоро уснули. По сокрушенному виду матери и по особому, какому-то скорбному прощанию отца они почувствовали, что дело обстоит гораздо серьезнее неожиданного допроса.
С первыми лучами солнца отец Александр встал, умылся, оделся и пошел в церковь. На улице было прохладно, дул легкий ветерок. По селу перекликались звонкие петухи, где-то замычала корова. Но священник ничего этого не замечал. Он вспоминал то время, когда первый раз приехал в Августовку семнадцать лет назад. Приход достался ему запущенный, деревянный храм практически разваливался. Однако молодой батюшка не отчаялся. Наоборот, он с воодушевлением принялся за строительство нового храма и с Божьей помощью быстро его построил. А уж на росписи отец Александр не стал экономить, расщедрился так, что пригласил иконописцев аж из самой Москвы. Вскоре новая церковь засияла святыми ликами. Да и хор он составил завидный: имея прекрасный слух и музыкальное образование, он во время учебы был регентом в Самарской семинарии.
Через служебный вход батюшка вошел в алтарь, трижды поклонившись, приложился к престолу и, повернувшись к горнему месту, перекрестился и прошептал: «Господи, если это возможно, ради матушки и деток, пронеси эту чашу мимо меня! Но да будет на все святая воля Твоя!» Потом отец Александр вышел северной дверью на клирос, открыл Следованную Псалтирь и стал читать утренние молитвы…
Дед Тимофей в старом сером картузе и засаленной телогрейке, понукая вожжами Ласточку, подъехал к церковным воротам. Из просфорной выбежала дородная пожилая женщина-хохлушка баба Дока. В руках у нее был узелок и бутыль с квасом. Подбежав к подводе, она протянула все эту деду Тимофею:
— На вот, Ермолаич, лепешек вам в дорогу напекла да кваску немного налила. Как же натощак-то!
— Да какие тут лепешки, — махнул рукой дед Тимофей. — Батюшку на смерть везу, а ты — лепешки! Ну ладно, коль напекла, давай, суй вот сюда, под солому.
Подошла монахиня Параскева в подряснике и черном апостольнике. Прошлой осенью она приехала сюда из далекого сибирского монастыря погостить, да разразившаяся вскоре революция заставила ее остаться в Августовке насовсем. В храме она теперь регентовала хором. Дед Тимофей успел ей вчера сообщить о случившемся, и она пришла проститься с отцом Александром.
— Мир вам, Православные, — обратилась монахиня к сторожу и просфорнице. — Неужто батюшку последний раз увидим? Вот оно, время антихристово! Со священства начали, а потом и за нас примутся. Господи, дай силы крест такой вынести!
Прибежала и запыхавшаяся
матушка Александра с заплаканными глазами. Все стали выражать ей сочувствие, заговорили о начавшихся тяжелых временах. Пока шел разговор, на паперти показался отец Александр в рясе и скуфейке. Под лучами утреннего солнца его наперс-ный крест ярко сверкнул золотом. Простившись со своим храмом, он подошел к собравшимся дорогим ему людям, благословил бабу Доку и монахиню Параскеву, обнялся с матушкой. Потом быстро сел на телегу и велел деду Тимофею трогать…
Когда они подъехали к зданию Больше-Черниговского отделения ЧК, там уже стояли три подводы. Оказывается, на расстрел пригласили не только отца Александра, но и нескольких священников из других сел.
— Вот что, Тимофей, — сказал отец Александр. — Ты сразу-то не уезжай, подожди, посмотри, чем дело кончится. Если что — узнаешь хоть, где могила моя.
— Не дай Бог, не дай Бог, батюшка, — проговорил сторож. — Лучше б вас Господь сохранил, деток-то шестеро у вас… Да и нешто я уеду, пока участи вашей не сведаю? Будьте покойны, батюшка, недалече отседова родня у меня живет. Ласточку у них оставлю да ждать буду. Спаси вас Христос и благословите меня, старика грешного.
Отец Александр благословил деда Тимофея, обнял его и облобызал. Затем повернулся к зданию ЧК, перекрестился со словами: «Господи, укрепи меня, немощного, и дай силы достойно принять смерть от безбожников, если это Тебе угодно», — и решительно пошел к дверям с развевающимся над ними красным флагом.
Григорий Воронов, начальник волостного отделения ЧК, двадцатипятилетний черноволосый красавец в кожаной куртке, перепоясанной портупеей с новеньким маузером, вышел из дверей своего грозного учреждения, вдохнул полной грудью свежий весенний воздух, посмотрел на покрытое золотистыми перистыми облаками небо и улыбнулся. Хотя уже и вечерело, но апрельское солнце, склоняясь к западу, все еще пригревало землю своими лучами. Главный большечерниговский чекист, присланный сюда из Самары два месяца назад, был доволен: он быстро выполнил указание Губчека, собрав для ликвидации всех враждебных советской власти попов. Расстрел он назначил на завтра, двадцать второе апреля, в день рождения Ильича. «Ну, теперь можно и отдохнуть!» — проговорил Григорий и, сойдя с крыльца, направился по натоптанной сухой дорожке к своему дому. На улице было безлюдно и тихо, только где-то вдалеке брехали собаки. Он шел и представлял, как завтра телеграфирует в Губчека о выполнении директивы, за что, без сомнения, получит персональную благодарность.
Вдруг его стальное революционное сердце екнуло: у ограды его дома стояла дочь местного попа Таня, в которую он, к своему стыду, успел влюбиться по уши. Девушка была очень красива; ее глубокие карие глаза, да и вообще весь ее какой-то неземной облик, непохожий на грубых стриженых революционерок, так властно проник в зачерствелую душу Григория, что он ничего не мог с собой поделать.
— Таня, здравствуйте! — заговорил чекист, подходя к девушке. — Не ожидал вас здесь увидеть. Что-нибудь случилось?
— Здравствуйте, товарищ Воронов, — взволнованным голосом ответила дочь священника, поправляя выбившиеся из-под косынки волосы. — Да, случилось! Я пришла к вам, чтобы поговорить, серьезно поговорить…
— Хорошо, Таня. Это так неожиданно для меня… Пойдемте во двор, — Григорий открыл калитку, — сядем на завалинку. Я так рад вас видеть!
Начальник ЧК и дочь священника прошли к дому и сели на завалинку.
— Товарищ Воронов, — решительно начала девушка, — что вы делаете?! Зачем вы хотите расстрелять батюшек? Побойтесь Бога, Григорий Петрович! Они же ни в чем не виноваты!
— Таня, милая, я вас понимаю, но я выполняю указание Губчека, поймите и вы меня, я не сам это придумал. Приказано ликвидировать враждебных советской власти элементов. А бояться мне некого: Бога и прочих пережитков царизма советская власть отменила, — попытался пошутить чекист.
— Что вы говорите, какие пережитки? Никакая власть на земле не может отменить Бога, товарищ Воронов. Ну подумайте, Григорий Петрович: вере Православной от Крещения Руси почти тысячу лет, разве это шутки, как ее можно взять и отменить?! Она живет в нас, людях, в миллионах людей, в целом народе и будет, будет жить! Что вам, большевикам, плохого сделала Церковь, священники? Вспомните, вы же наверняка в детстве ходили в храм, на Рождество славили Христа, христосовались на Пасху, что в этом было плохого, скажите?
— Да нет, — смутился Григорий от горячего напора собеседницы, — на Пасху весело, радостно было, в колокола разрешали звонить… Но мы ведь сейчас новую жизнь строим, Таня, без эксплуататоров, свободную, и праздники придумаем новые. А эти ваши батюшки мешают нам. Они крестьян мутят, против продразверстки агитируют. Таня, да я же не злодей, я ведь вашего отца не тронул, хотя он тоже нам не попутчик. Не тронул, между прочим, из-за вас, потому что… потому что вы мне нравитесь…
— Нравлюсь, говорите, — Таня встала с завалинки, ее раскрасневшееся от волнения лицо казалось еще прекраснее. — Как же так, Григорий Петрович? Я же поповская дочка, я же в Бога верю и не собираюсь от Него отказываться, понимаете, не собираюсь! А если я тоже против продразверстки выступать буду, вы и меня арестуете и расстрелять прикажете? Так давайте, давайте, я готова! С беззащитными легко расправляться…
— Ну что вы говорите, Танечка, что вы горячитесь! Я бы, может, и не стал никого арестовывать, должность у меня такая — пресекать контрреволюцию. Ну что мне теперь делать? Что?
Дочь священника взглянула на начальника ЧК умоляющими глазами:
— Григорий Петрович, пожалуйста, не берите греха на душу, не пачкайте руки в невинной крови. Ну какие они контрреволюционеры?! Если у вас действительно есть ко мне чувство, отпустите батюшек, прошу вас. Я этого вам никогда не забуду.
Григорий глубоко вздохнул, зачем-то посмотрел на свои руки и неожиданно для себя ответил:
— Хорошо, ради вас я действительно готов на все. Завтра утром ваши батюшки будут свободны.
Начальник ЧК секунду помолчал, удивляясь тому, как он, гроза окрест-ного населения, вдруг сломался перед этой хрупкой девушкой, а потом добавил:
— Можно я завтра приду к вам в гости, Таня?
— Если вы сдержите свое слово, — преодолев минутное замешательство, ответила обрадованная таким окончанием разговора дочь священника и, попрощавшись, быстро пошла к калитке. Григорий молча смотрел ей вслед и все пытался понять, что же это за такая штука — любовь, которая имеет над ним гораздо большую власть, чем страшное Губчека и его революционное сознание…
Священники еще читали утреннее правило, когда дверь подвала со скрипом растворилась и на пороге появился начальник ЧК с красными от безсонницы глазами. «Ну вот и смерть пришла!» — подумал отец Александр, прервав слова молитвы. В тот же миг в его сознании пронеслись дорогие сердцу образы матушки и всех шестерых детей. «Прощайте, мои милые!» — мысленно попрощался он.
Главный большечерниговский чекист обвел каким-то отрешенным взглядом всех замерших в немом ожидании батюшек и громко сообщил:
— Вот что, товарищи служители религиозного культа. Именем революции… расстрел на сегодня отменяется. То есть я хотел сказать — вообще отменяется. Можете собираться и отправляться по домам.
— Слава Тебе, Господи! — священники дружно перекрестились, веря и не веря сказанным им словам.
— Да не Бога вы благодарите, а дочку нашего попа, она меня упросила, — раздраженно проговорил Григорий и грозно погрозил пальцем. — Да смотрите у меня, чтобы никаких вражеских разговоров. А то второго такого случая не будет.
Как же обрадовался дед Тимофей, рано утром подъехавший на подводе к зданию ЧК, когда узнал о счастливом исходе дела.
— Батюшка вы мой родненький, смилостивился Господь, — радостно говорил он, подсаживая отца Александра в телегу. — А я уж и не чаял вас в живых-то увидеть. Ну, думаю, тут всех вас в подвале и порешат. Ан нет, Господь по-другому обернул. Все в Его власти! Но-о-о, пошла, родимая! — дед Тимофей, сев на передок телеги, хлестнул вожжами Ласточку…
Матушка Александра доставала из русской печки ухватом чугунок с горячими щами, как внезапно распахнулась дверь и в избу ворвался сын Петя.
— Мама, мама, дед Тимофей нашего папочку назад привез! Пойдем скорее!
Матушка поставила чугунок обратно в печь и, бросив ухват, побежала во двор. Отец Александр уже подходил к крыльцу в окружении весело прыгавших вокруг него детей. Матушка всплеснула руками и с криком: «Живой!» — бросилась ему на шею. Слезы брызнули у нее из глаз:
— А мы уж оплакали тебя, Саша. Дети-то все равно почувствовали правду и как убивались, как за тебя молились. Да как же тебя отпустили?
— Что невозможно человеку, Шурочка, Богу все возможно. Господь явил нам чудо. Любовь победила смерть. Пойдемте в дом, кушать хочется… Там я все расскажу…
Отцу Александру еще не раз предстояло быть арестованным, сидеть в тюрьмах, отправляться в далекую ссылку, но он всегда помнил об этом несостоявшемся расстреле как о свидетельстве неизреченной Божественной любви.

Иерей Сергий Гусельников

г. Самара

07.01.2006