Капельки вечности

Ангельское пение

9 августа, на праздник Великомученика и Целителя Пантелеимона, вышло мне во время отпуска искушение. Позвонил священнику Александру в село Богатое (там ближайший храм от моей деревни), спросил, будет ли он служить «на Пантелеимона», и получил утвердительный ответ. Приехали мы утром с женой и дочерью в богатовский Никольский храм на обедню, а там пусто. Только женщина в иконной лавке объяснила, что службы не будет, батюшка чего-то не смог… Мы расстроились, вышли из храма. Так ведь хотелось нам помолиться на праздник!
Решили не успокаиваться, поехать в Малую Малышевку: вдруг в этом селе, в старинном храме во имя Архистратига Михаила, будет служба? Поехали туда, благо не слишком далеко. Приехали: храм сверкает как новенький — только что после ремонта. Подъехали, вроде бы нет вокруг никого. Вылезаю из машины, чтобы сходить «на разведку». И тут же с радостью кричу своим, чтобы скорее выходили: уже началась служба! Из храма явно доносится церковное пение! Они сразу вылезли из машины и пошли к церковным воротам. Пение было слышно и им… Но ворота почему-то оказались на замке. Пошли в обход храма, искать другие ворота. Но и другие ворота тоже были закрыты. Я не успокоился и отыскал еще третьи ворота — но и там прохода не было. Только тогда мы поняли, что храм закрыт и служба вестись в нем никак не может. А как же пение? Ведь мы же все трое его явно слышали…
— Я слышала нежное пение… — сказала девятилетняя дочь и сразу предположила: — Может, у кого-то в доме радио было включено?
Но нет, радио нигде не звучало. Да и домов-то рядом нет…
— Ангелы пели… — сказала жена. Она у меня певица: — Причем многоголосо, стройно так…
Утешил нас Господь и Его угодник Исцелитель Пантелеимон этим дивным Ангельским пением. Чтобы не так обидно было.

Двадцать лет спустя…

Вечер встречи выпускников показал, что из ста моих сокурсников по питерскому журфаку пришли к Богу, в Церковь считанные единицы. Мало кто за эти двадцать лет добрел до храма. Хотя возможность у всех была. Зато «мирно» спилась примерно пятая часть курса. А ведь это далеко не худшие из нашего поколения! Что же говорить об остальных? Которые «университетов не кончали»…У многих женщин с нашего курса другая беда — разводы, разводы… Но все равно народ мы, журналисты, оказался на удивление живучим. Никакие перестройки нас не сломили. Погибли немногие, лишь двое: новгородец Олег опрокинулся в реку с моста и не успел вылезти из тонущего автомобиля. А мой друг Михаил Варняк, в ту пору известный телеведущий на Украине, был расстрелян в автомашине еще в 1994 году. За слово правды убили. Теперь его имя носит экологическое общество на Украине. И это общество сейчас отчаянно борется против хранения на Украине в Павлограде твердого топлива от ракет, которое должно быть уничтожено американцами. Но они почему-то «забыли» о своих обязательствах перед украинцами. То есть, считай, мой сокурсник Миша и с того света сражается сейчас с американцами… Настоящий герой! «Чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, строчки…» (Маяковский) — или на более современный лад, в экологические общества… Всего за двадцать пять лет он успел остаться. Успеем ли мы то же сделать за свои сорок-пятьдесят-шестьдесят и, может и такое статься, далее?
Ведь и особенной карьеры никто из нас так и не сделал. Разговоров больше, чем дел. Ну, один написал сценарий довольно известного фильма «Итальянец», другой пишет сказки где-то на Валдае, третий… Но я даже затрудняюсь сказать, что сделал этот самый «третий»! Несколько чиновников средней — и чуть повыше — руки. Много народа уехало за границу. В одном Нью-Йорке обитают двое «наших»! А одна сокурсница (родом из Архангельска) даже говорила свой тост, когда очередь дошла до нее, с иностранным акцентом. От волнения, как потом она призналась. Ну и конечно же, большинство из нас стали, как и положено, газетно-журнальными и телевизионными «чернорабочими»: этому нас и учили… Все, вроде бы, что-то делаем, но ничье имя не «на слуху». О том ли мечтали многие из нас в середине восьмидесятых?! Хотя вот одна из наших сокурсниц вышла замуж за известного борца с масонами, писателя и режиссера-документалиста Юрия Воробьевского. Живут они, как мне рассказали, в своем доме под Питером, растят много детей… Вся большая семья живет за счет книжек главы семьи, — значит, с иронией подумал я, и от масонов есть хоть какая-то польза… Но на нашу встречу жена Воробьевского не пришла. И я не смог толком порадоваться за нее и даже толком вспомнить, кто же это такая. А ведь вместе учились пять лет… Но если бы увидел, то, конечно бы, сразу узнал! Пожалуй, только она и сделала настоящую — хотя и на свой лад — карьеру!
Но вот ко мне на встрече выпускников подошел один бывший сокурсник, Михаил, с зычной армейской фамилией. Поседел только несколько, а так ничего, почти и не изменился. Помню, мы с ним на первом курсе (то есть, считай, четверть века назад!) дежурили в ДНД, допоздна вылавливали василеостровскую шантрапу. Потом усталые и голодные подошли к метро. Я думал, где бы мне в такой поздний час ухитриться купить бутерброд, а он попросил подождать его минуточку. Подошел к телефонной будке, набрал номер и сообщил матери, что совсем скоро приедет, а она чтобы «ужин уже готовила» — чтобы к его приходу все было разогретым… «Маменькин сынок!» — с раздражением и… завистью подумал я про него. Моя-то мама находилась за полторы тысячи километров, и кто же меня в общежитии так вкусно накормит, как его?
…И вот он подходит ко мне, здороваемся, обнимаемся.
— Ну что, своей фамилии соответствуешь? — спрашиваю я (у него фамилия, как я уже сказал, содержит в себе высокое армейское звание).
— Выше бери!
— Неужели выше?.. Что, генералом стал?
Оказалось, он давно ушел из журналистики, «сэкономил на завтраках», как он аккуратно выразился, и как-то ухитрился купить целый завод! Да еще с филиалами в разных городах. Всего у него на предприятии работает более тысячи человек… Вот так «маменькин сынок»! Я подивился…
Но разговор наш на этом не закончился.
— Я знаю, Бог дал мне все это… Такое богатство… — заговорил директор. — Это все от Него… И чем я только заслужил? Ехал вот года два назад мимо храма на Обуховской, возле моего завода, ну, храм этот ты знаешь, там еще икона чудотворная… с грошиками… Еду и думаю: как же так? Бог мне — все, а я Ему — ничего… Нехорошо это, думаю. Останавливаю машину. Вижу: у храма колокольня не очень… не отремонтирована. Ага! Иду к настоятелю. Даю ему денег. Ровно на колокольню. Говорю, в следующий раз приеду — еще привезу. Уже на весь храм (просто с собой сразу на весь храм не оказалось денег). Батюшка обрадовался, говорит, «мы так молились, так молились…» Я ему: «Да вот грешен я! Нет времени в церковь ходить. Простит ли Бог?» — «Простит, — отвечает. — Значит, еще просто время твое не пришло. Но оно придет — уже сейчас видно. А мы за тебя помолимся». Уехал я с хорошим таким чувством. С тех пор так этому храму и помогаю. Уже и отремонтировали его весь, и киоты новые приобрели, и иконостас. А вот на службы в церковь по прежнему нет времени ходить. Не пришло, видать, еще мое время… Зато вот в Иерусалим я съездил, у Гроба Господня молился… Бога благодарил за то, что не спился… Знаешь, когда у тебя больше тысячи человек работает, а если с членами семей считать, так все четыре тысячи будет, и их заработок от тебя напрямую зависит — тут уже не «нажрешься» перед важным совещанием, по пьянке заказ не упустишь. Совесть потом заест. А так бы, наверное, спился давно, как многие из наших.
…Чуть позже от других однокурсников я узнал, что несколько лет назад он вытащил из страшной ямы своего студенческого друга, заплатив за него долг — баснословную сумму… По сути, спас ему жизнь. Я подошел к Михаилу и напомнил ему об этом случае. «Это все ерунда такая! — отмахнулся он. — Все эти деньги — дым. Не стоят они студенческой дружбы». Мы вместе посмотрели на того самого «студенческого друга», который в этот момент безмятежно отплясывал в кругу наших почти совсем не постаревших сокурсниц. И мне вдруг стало ясно, почему Бог именно Михаилу с армейской фамилией доверил богатство и именно его повысил в звании. И время его, уверен, еще придет.

В пост

я взял на себя крохотный «подвиг»: совсем не смотреть телевизор (по примеру некоторых священников). И не смотрел… дня три. Потом я на какое-то время оказался один в квартире — и тут же не выдержал. Включил. Не перед кем было рисоваться… Да и тоскливо все же без телевизора, когда ты один в доме.
Зато потом вдруг понял причину своего маленького падения — без благословения взялся! А это вдвойне тяжело, да к тому же и не смиренно. И неизвестно еще, чего от этого самочинного «подвига» больше — пользы или вреда… А когда вскоре честь по чести взял у священника благословение, уже не включал. Достало сил — когда по благословению! Раньше ведь, что там говорить, сверлила мысль, что я такой «постник»… Теперь вот не сверлит. А когда пост прошел, телевизор смотреть уже совсем не хотелось.

Вечный сюжет


В известном фильме Тарковского «Андрей Рублев» есть такой эпизод: князь узнает, что мастера, искусно «сработавшие» его палаты, едут теперь к его брату — выполнять уже его заказ. И по дороге княжьи холопы их останавливают и ослепляют, чтобы не было у младшего брата таких же роскошных хором…
Не знаю уж, выдумали ли создатели замечательного фильма этот сюжет или что-то подобное все-таки было. Но только сюжет этот вечен.
Лет десять назад талантливый самарский художник Михаил Р. получил приз на каком-то престижном международном конкурсе. Вернулся с победой — хмельной, слегка разбогатевший, счастливый… Вскоре его пьяного подкараулили в подворотне, повалили и начали пинать. «По рукам бейте»! — крикнул один из нападавших. И его топтали, топтали, стараясь размозжить ладони… Чтобы кисточку не смог держать… Чтобы больше не писал картин… Не побеждал на конкурсах… Отлежавшись в больнице, Михаил Р. написал на этот вечный сюжет картину: на холсте были изображены только переломанные, изуродованные, в бинтах, руки художника…

«Коаны» из детства

В советское время в интеллигентской среде было модно говорить о буддийских коанах… Это такие тупиковые вопросы, типа «хлопка одной ладони», которые якобы заводят «плотский» разум в тупик и порождают иное, «высшее» сознание… В своем последнем романе «Юлианна, или Игра в дочки-мачехи» Юлия Вознесенская хорошо посмеялась над этой «коаноманией»: одна его героиня, подросток, прекрасно справилась с буддийской загадкой про «хлопок»: просто ударила ладонью по столу…
А я когда читал об этом, почему-то вспомнил «коан» из своего детства…
В детстве мы еще только готовимся жить. И окружающий нас мир причудливо преломляется в детском сознании, как запах торта во сне рисует целые замки из сладостей. Помню разговоры о тюрьме. А говорили мы о ней нередко. Кто-то из старших уже сидел или мог сесть — вот мы и говорили о ней как о той таинственной, еще неизведанной реальности, которая, может быть, кому-то еще предстоит. Ведь она, как нам тогда казалось, являлась существенной частью того взрослого мира, куда мы когда-нибудь да попадем — мы, десяти-одиннадцатилетние!
— Вот введут тебя в камеру, захлопнут за тобой дверь, — важно рассказывал Лысый (он потом не раз сидел и сгинул по тюрьмам). — А там уголовники. И все на тебя смотрят: что ты за гусь?.. И вот они покажут тебе нарисованную на стене гитару и скажут: «Сыграй». Что надо отвечать? — он обводит нас, таких же одиннадцатилетних мальчишек, торжествующим взглядом. И продолжает свой «коан»:
— То-то что не знаешь! А надо знать — иначе… Ты отвечай так: «Настрой — сыграю!» И тогда тебя пальцем никто не тронет! Мне брат говорил…
Что там пресловутый буддийский «хлопок одной ладони» по сравнению с этим?!

Тельник для Канта

Друг Михаил С. рассказывал (он в начале восьмидесятых служил срочную в Калининграде), что у них там раз в год, когда заканчивается выпуск в местной мореходке, весь город ждет обещанного: утром Калининград просыпается и видит… памятник известного философа Иммануила Канта — в тельнике и безкозырке… Тельник на него натянули будущие капитаны… И так длится из года в год, к этому событию все готовятся заранее — курсанты ищут тельняшку подходящего размера (вообще-то, я думаю, Кант был тщедушным, как будто и родился уже старичком…), офицеры заранее распекают молодежь и грозят всевозможными санкциями «за Канта», возле каменного философа даже устанавливают патруль. А город ждет своего — тельника на Канте… И каждый год это случается. Ни один выпуск не хочет быть хуже предыдущего, и потому Кант просыпается в тельняшке. Когда-то у себя на родине, в Восточной Пруссии, в Кенигсберге, превратившемся в русский Калининград, Кант был главной достопримечательностью: выходил гулять всегда в одно и то же время (по нему немцы сверяли часы). А еще он однажды задумчиво произнес, что лишь две вещи на свете изумляют его: звездное небо над его головой и нравственный закон внутри него. Думаю, его изумила бы и третья вещь — тельняшка на его каменном бюсте и лихая матросская безкозырка на его философской голове…
Чувство юмора у Канта начисто отсутствовало, и тем забавнее вся эта ежегодная «кантиана».
Хорошо, нет памятника Гегелю где-нибудь во Пскове — а то вот бы порезвились местные десантники, обряжая его величественный бюст в пятнистый камуфляж…

Строгий муж

Это случилось со знакомой моей матери, в далекое уже от нас советское время.
Молодая женщина вышла замуж, но прожила с мужем недолго, всего около двух лет.
С самого начала семейной жизни она примечала, что вечером он часто что-то пишет в тетрадь. «Дневник ведет!» — думала она о нем уважительно в хорошие минуты. «Деньги подсчитывает!» — решала о муже в моменты раздражения. Но оказалось ни то, ни другое. Если уж Еву в Раю сгубило любопытство, то что говорить о ее дочерях, живших в «раю социалистическом»? Вот и она тоже решила полюбопытничать, что же туда записывает ее муж («а вдруг ему не понравилась моя новая юбка?»). В его отсутствие покопалась в ящике стола и нашла распухшую от записей тетрадочку.
А пролистав ее, пришла в ужас…
Он там записывал все ее прегрешения: «Опоздала на пятнадцать минут, я прождал ее на остановке». «Спросила один рубль двадцать копеек на покупку пластинки, а она стоит (посмотрел на ценнике) девяносто копеек». «Около сорока минут говорила по телефону с подругой, а обед не был разогрет». «Пересказала своей матери мои слова о…» — и т.д.
Вот бы найти сейчас эту тетрадь, сколько бы мы нашли в ней прелюбопытного, характеризующего бытовую сторону советской эпохи!
Интересно, а как бы сегодня выглядела эта самая тетрадь?
Наверное, так:
«Потратила на поездку в Анталию не тысячу у.е., как обещала, а все полторы тысячи». «Пришла домой около двенадцати ночи — сказала, шеф заставил работать сверхурочно, а от самой пахло вином», «Смотрела эротический фильм по ночному телеканалу» и т.д.
Как изменилась жизнь!
Но список такой и правда отвратителен. И вот почему: это дело бесов — записывать грехи. Вот пусть они этим и занимаются. А мы будем каяться в наших грехах, и те будут исчезать из их распухших тетрадей.
Беда в том, что у этого строгого мужа не было предусмотрено покаяние.

«Я верю!..»

«Папа, я верю воде!» — воскликнула моя дочь, когда проплыла на Найденном озере возле нашей дачи свои первые метры. «Я верю воде!» А нам, взрослым, надо научиться плавать в океане Божественной любви. Но для этого в любовь Божию надо крепко поверить. Не поверишь — не поплывешь!

Рис. Германа Дудичева.

Антон Жоголев

17.08.2007