​Святой Царь

Главы из книги писателя Николая Коняева о святом Царе Николае II.

См. также...

Царь и святой Серафим

1.

Насколько мощным и благотворным было влияние Императора Николая II на принимаемые решения, показывает история с прославлением Преподобного Серафима Саровского.

Еще при земной жизни Преподобного душа народа узнала и полюбила его, однако совсем другим было отношение к нему образованного общества...

В очерке к столетию со дня кончины Преподобного Серафима писатель Борис Зайцев вспомнил, что в юности ему пришлось жить в четырех верстах от Сарова…

«Мы жили рядом, можно сказать под боком с Саровом, и что знали о нем! — пишет он. — Ездили в музей или на пикник… Самый монастырь — при слиянии речки Саровки с Сатисом. Саровки не помню, но Сатис — река красивая, многоводная, вьется средь лесов и лугов. В воспоминании вижу легкий туман над гладью ее, рыбу плещущую, осоку, чудные луга...

А в монастыре: белые соборы, колокольни, корпуса для монахов на крутом берегу реки, колокольный звон, золотые купола. В двух верстах (туда тоже ездили) — источник Святого: очень холодная вода, в ней иногда купают больных. Помню еще крохотную избушку Преподобного: действительно, повернуться негде. Сохранились священные его реликвии: лапти, порты — все такое простое, крестьянское, что видели мы ежедневно в быту. Все-таки пустынька и черты аскетического обихода вызывали некоторое удивление, сочувствие, быть может, тайное почтение. Но явно это не выражалось. Явное наше тогдашнее, интеллигентское мирочувствие можно бы так определить: это все для полуграмотных, полных суеверия, воспитанных на лубочных картинках. Не для нас.

А около той самой пустыньки святой тысячу дней и ночей стоял на камне, молился! Все добивался — подвигом и упорством, взойти на еще высшую ступень, стяжать дар Духа Святого — Любовь: и стяжал! Шли мимо — и не видели. Ехали на рессорных линейках своих — и ничего не слышали…»

И это относится не только к приехавшим на пикник дворянским юношам, но и к таким выдающимся христианским мыслителям и государственным деятелям, как Константин Петрович Победоносцев.

Когда впервые заговорили о канонизации Серафима Саровского, Победоносцев, который разрабатывал и осуществлял программу русского клерикализма, никакой заинтересованности не выразил, и снова этот вопрос Тамбовская епархия подняла уже в 1904 году, предварительно проведя сбор материалов о жизни, подвигах и чудесной помощи Преподобного.

Однако и теперь ответ Синода оказался отрицательным.

Тамбовской епархии велено было продолжать сбор сведений, но принять дело на рассмотрение Синод отказался по причине отсутствия «решимости начать дело прославления».

2.

Тут уместно будет напомнить, что после церковных реформ, произведенных Императором Петром I и Архиепископом Новгородским Феофаном (Прокоповичем), святость оказалась в Российской Церкви предельно стеснена в ее официальном зарегулировании. Канонизация святых стала делом чрезвычайно редким.

Кого канонизировали в России за два синодальных века?

Святителей Димитрия Ростовского... Иннокентия Иркутского... Митрофана Воронежского... Тихона Задонского...

Все это были Архиереи, сыгравшие огромную роль в жизни Церкви, создавшие выдающиеся произведения церковной литературы. Великие святые!..

А Серафим Саровский никаких высоких должностей не занимал и никаких иных заслуг кроме своей святости не имел. Откуда же у членов Священного Синода было взяться «решимости начать дело прославления»?

Но в 1896 году архимандрит Серафим (Чичагов)при личной аудиенции передал Императору Николаю II свою «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря», и душа Царя, подобно душе народа, узнала и полюбила святого чудотворца. Вот тогда и встал вновь вопрос о канонизации.

Любви, возникшей в душе Государя, не могли противостоять ни Синод, ни Победоносцев.

Николай II, как пишет С.Ю. Витте, вызвал обер-прокурора Синода и попросил его «представить ко дню празднования Серафима, что должно было последовать через несколько недель, указ о провозглашении Серафима Саровского святым».

Витте утверждает, будто К.П. Победоносцев ответил тогда, «что святыми провозглашает Святейший Синод и после ряда исследований, главным образом основанных на изучении лица, который обратил на себя внимание святой жизнью, и на основании мнений по сему предмету населения, основанных на преданиях... Государь соизволил принять в резон доводы К.П., и последний при таком положении вопроса покинул Петергоф и вернулся в Царское Село, но уже вечером того же дня получил от Государя любезную записку, в которой он соглашался с доводами К.П., что этого сразу сделать нельзя, но одновременно повелевал, чтобы к празднованию Серафима в будущем году Саровский старец был сделан святым»[1].

Однако и теперь еще не все препятствия оказались преодолены.

11 января 1903 года в Саров выехала комиссия в составе восьми человек под председательством Митрополита Московского Владимира (Богоявленского) для освидетельствования мощей святого Серафима, и результат освидетельствования (об этом был составлен секретный рапорт) привел Синод в смятение: мощи были обретены в виде косточек.

Снова началось какое-то непонятное движение...

«Секретный рапорт» был опубликован в официальном синодальном журнале, и в тот же день 21 июня в газете «Новое Время» появилось заявление Митрополита Санкт-Петербургского Антония (Вадковского) о сохранности мощей Саровского старца.

Если добавить тут, что в «Деяниях Святейшего Синода» еще 29 января 1903 года было сообщено, дескать, «в день рождения отца Серафима Его Императорскому Величеству благоугодно было воспомянуть и молитвенные подвиги почившего, и всенародное к памяти его усердие, и выразить желание, дабы доведено было до конца начатое уже в Св. Синоде дело о прославлении благоговейного старца» — мы можем говорить о какой-то пусть и невнятной, но совершенно очевидной интриге, призванной вызвать в обществе возмущение своеволием Императора.

Отчасти это удалось. Наша либеральная, совершенно равнодушная к церковной жизни интеллигенция почувствовала, что дело пахнет скандалом, к которому причастен Государь, и необыкновенно возбудилась. Тут же она принялась по своему обыкновению составлять партии, готовые вступить в борьбу за право Церкви самой определять святость того или иного человека[2].

3.

Клерикализм К.П. Победоносцева, который, как считают некоторые историки, правильнее называть светским клерикализмом, хотя и не превращал, конечно, клириков в клерков, как это произошло в Англии, но тоже представлял собою попытку конфессионализации общественной жизни через Церковь, не имеющую самостоятельности и являющуюся, по сути, только орудием чиновничьего аппарата.

Вот и русское передовое общество, отчасти К.П. Победоносцевым и воспитанное, тоже готово было использовать Церковь в качестве орудия для воздействия на бюрократический аппарат власти.

В принципе, подобный ответ являлся неизбежным продуктом этого клерикализма, который заложил Архиепископ Феофан (Прокопович) и довел до совершенства или до духовной обморочности (кому что больше нравится) Победоносцев...

И снова Николай II проявил твердость, и ему удалось вывести дело с прославлением Преподобного Серафима Саровского из заколдованного круга, заполненного болотной топью либеральных амбиций и чиновничьей косности, на твердую землю истинной народности и подлинного Православия.

Преподобный Серафим Саровский был канонизирован, и при этом — это тоже необходимо подчеркнуть! — настаивая на своем, не соглашаясь с мнением обер-прокурора К.П. Победоносцева, выступая против мнения большинства членов Синода, Николай II выступал не в роли правителя-самодура, стремящегося вопреки всему навязать свое мнение, а как истинный Помазанник Божий, прозирающий волю Божию в этом вопросе яснее, чем заседающие в Синоде обер-прокурор и даже высшие иерархи Церкви.

4.

И вот теперь, в 1903 году летом, великие торжества происходили в Сарове.

«17 июля в 6 часов вечера в Саров прибыли Государь Император и Государыня Императрица Мария Федоровна. У ворот святой обители Митрополит Санкт-Петербургский Антоний встретил Их Величества Крестным ходом и приветствовал Государя Императора следующей речью: «Святая обитель Саровская приветствует Тебя, Благочестивейший Государь, прибывший ныне сюда принять молитвенное участие в торжестве прославления великого подвижника приснопамятного старца иеромонаха Серафима. И все великое множество собравшегося здесь народа православного радуется встретить Царя, вместе с ним молящегося. Гряди же с миром, Государь, в святую обитель сию, и молитвами угодника Божия да будет благословенно от Господа вхождение твое».

Необычайная популярность Преподобного Серафима среди православного населения России привела к тому, что в Сарове собралось на торжества около 150 тысяч богомольцев.

19 июля на поздней Литургии в Успенском соборе на малом входе при пении «Приидите поклонимся» священнослужители подняли гроб со святыми мощами Преподобного на носилки, обнесли вокруг престола и положили в серебряную раку, изготовленную на средства Императора Николая II.

По окончании Литургии при чтении 33-го псалма мощи были поставлены на носилки, и начался Крестный ход...

Вот и сбылось и стало явью тайное предсказание Преподобного Серафима:

— О! Во, матушки вы мои, какая будет радость: среди лета запоют Пасху! А народу-то, народу-то со всех сторон!

Быть может, впервые с допетровских времен, так глубоко и полно воплощая всю чистоту монархической идеи, совпали чаяния Царя и народа…

Одними, очищенными светом Православия глазами смотрели на Божий мир и Государь, и его подданные, и одинаково постигали открывающиеся Божии смыслы.

Современники отмечали, что наконец-то Государь получил возможность убедиться в искренности народных чувств по отношению к себе, в том, что его идеалы гармонируют с национальной традицией.

«Царь был убежден, — вспоминал начальник канцелярии Министерства Императорского двора генерал Александр Александрович Мосолов, — что народ его искренне любит, а что вся крамола — наносное явление, являвшееся следствием пропаганды властолюбивой интеллигенции. Именно после Сарова все чаще в нередких разговорах слышалось из уст Государя слово «Царь» и непосредственно за ним «народ».

Правда, начальник канцелярии Министерства Императорского двора со свойственной многим приближенным Николая II снисходительностью тут же добавил, дескать, «взгляд на подданных как на подрастающих юношей все больше укоренялся в Его Величестве», — но это даже не попытка объяснения перемен, происходящих в Государе, это демонстративное нежелание замечать происходящее чудо преображения.

Александр Александрович Мосолов — образованный человек, убежденный монархист, не изменивший своим монархическим убеждениям и после революции. Он готов был преданно служить Царю в любых обстоятельствах, просто он не мог понять, что Николай II не просто Царь, а Святой Царь.

В своих воспоминаниях «При дворе последнего Царя» А.А. Мосолов скажет, что «Николай II был по природе своей весьма застенчив, не любил спорить отчасти вследствие болезненно развитого самолюбия, отчасти из опасения, что ему могут доказать неправоту его взглядов или убедить других в этом, а он, сознавая свое неумение защитить свой взгляд, считал это для себя обидным. Этот недостаток натуры Николая II и вызывал действия, считавшиеся многими фальшью, а в действительности бывшие лишь проявлениями недостатка гражданского мужества».

И тут только и остается руками развести, поражаясь такой духовной слепоте самых близких и самых преданных людей из окружения Государя.

О каком болезненно развитом самолюбии, о каком недостатке гражданского мужества может идти речь, если Николай II не только сумел понять, что переустройство страны начинается с переустройства самого себя, но и решился на деле подчинить свою личную жизнь нормам православной морали?

Хотелось бы тут обратить внимание на совпадение...

В январе 1903 года, когда в Сарове проходило освидетельствование мощей святого Серафима, в Зимнем дворце в Петербурге состоялся последний в истории Империи большой костюмированный бал.

Царская семья, и так отличающаяся скромностью, вызывая еще большее недоумение и раздражение придворных, навсегда отказалась от столь любимых высшим светом увеселений.

5.

Говоря о великой встрече Царя и Народа, которой так ждала Русь, нужно подчеркнуть, что при всей массовости и грандиозности этих событий они оставались потаенными для просвещенных современников.

Но иначе и не могло быть.

Государь строил Святую Русь, но он строил ее не из детских кубиков потешных полков, а в реальном пространстве безкрайней Российской Империи, живущей по законам и обычаям, определенным еще Петром I и его преемниками, и проект будущей постройки невозможно было вывесить в качестве образца и указания для подражания и следования.

Строительство Святой Руси совершалось из сердца Государя, и нельзя было никого принудить к соучастию в этой стройке, потому что этот выбор должен был совершаться добровольно, и так он и совершался в глубинах народной православной жизни.

Безусловно, что рождение Царевича Алексея по молитвам к Преподобному Серафиму и следовало рассматривать как знак, указывавший, что теперь надобно совершить…

И несомненно, что Государь понял этот знак.

В кабинете Его Величества, как сообщает С.Ю. Витте, «появился большой портрет — образ святого Серафима».

Рождение наследника престола, Царевича Алексея, пришлось на самый разгар русско-японской войны, и всех солдат действующей армии в этот день объявили его крестными.

Тогда казалось, что вся Россия, вместе с ее армией, с ее Государем и Наследником престола, словно бы перенесена в Дивеево и, огражденная здесь чудодейственной силой Канавки, навсегда будет защищена от сил злобы и тьмы…

Но так же несомненно, что окружающие Императора сановники не смогли постигнуть смысла явленного чуда.

Высокая драма монаршего служения, совершающегося по воле Божией и не имеющего возможности осуществиться во всей своей полноте из-за неготовности правящей элиты принять Промысл Божий о стране, открывается нам в правлении Николая II.

6.

Мы уже говорили о том воистину царском мужестве и твердости, которые потребовались Императору, чтобы коронационные торжества завершились не Ходынкой, а Всероссийской выставкой в Нижнем Новгороде, не безсмысленной, порожденной жадностью и глупостью давкой, а началом «исторического пути в азиатские страны»...

Напомним, что специально для этой выставки, где все было «взято с серьезной, даже, может быть, чересчур серьезной стороны», Константин Маковский создал наполненную высоким патриотическим пафосом картину «Минин на площади Нижнего Новгорода, призывающий народ к пожертвованиям».

Рассматривая эту картину сейчас, невольно вспоминаешь слова Ф.И. Тютчева, сказавшего, что «русская история — единственный защитник России на ее неведомых путях»...

Смотришь на эти мужественные, озаренные светом истории русские лица, и захватывает дух от красоты народного преображения в едином патриотическом порыве.

Интересно, что в «Нижегородском листке» (номер 159 от 11 июня 1896 года) появилась тогда заметка «На выставке»...

«Первое впечатление не в пользу картины. Она кажется тусклой, в ней мало солнца, и кучи ярких одежд, набросанные на земле, кубки, стопы, братины — всё это недостаточно ярко, недостаточно вырисовывается, как-то очень массивно. И толпа тоже кажется массивной, неживой, без движения. Но стоит посмотреть минут десять, и картина оживает, и вы видите действительную возбужденную, полную страшной силы толпу, собравшуюся «делать историю».

Фигура Минина, стоящего на бочке, — очень хороша; понятно, почему всё вокруг него так кипит: это его огонь зажег толпу. Всё более и ярче вырисовываются в ней отдельные фигуры — убогие, калеки, снимающие с себя крест, красавица боярыня, вынимающая из ушей серьги, кожемяка, сующий свой кошель возбужденному Козьме, стрелец, свирепо взмахнувший над головой своей секирой... Вдали сквозь толпу пробивается вершник, толпа течет из ворот кремля такой густой волной, над ней туча пыли, и выше всего старик кремль. Его серые хмурые стены очень хороши на фоне неба в легких белых облаках. Левый угол картины открывает зеленый кусок Заволжья с церковью, утонувшей в купе деревьев.

Можно повторить, что в картине мало воздуха и солнца, но едва ли можно отрицать ее историческую и художественную правду. Толпа Маковского глубоко народна, — это именно весь нижегородский люд старого времени собрался отстаивать Москву и безкорыстно, горячо срывает с себя рубаху в жажде положить кости за родную землю. Картина не нравится».

Заключение неожиданное.

И, видимо, чтобы пояснить свой вывод, автор добавляет, дескать, «быть может, она потому нам не нравится, что уже чужда нам, что слишком далека от наших дней, когда мы, раньше срывавшие свои последние рубахи для нужды страны, — теперь собрались срывать рубахи с наших выставочных гостей?». Однако пояснение это звучит не очень-то убедительно, и автор — а это будущий пролетарский писатель Максим Горький — то ли чтобы разъяснить окончательно свою позицию, то ли просто для заработка пишет еще одну заметку, только уже для «Одесских новостей» (номер 3661 от 15 июня 1896 года):

«Здоровенный мясник, засучив рукава рубахи, готов хоть сейчас бить поляков, мускулы голых рук напряжены, лицо — зверски свирепо, изо рта, должно быть, летят «крылатые слова». Парень с глупой круглой рожей сует Козьме кожаную кису... Позади Минина молодой стрелец, взмахнув в воздухе тяжелой секирой, орет во все горло, и глаза его налиты кровью… Всюду возбуждение страшное, и выражено оно — на мой взгляд — ярко. Толпа глубоко народна. Видишь, что это именно нижегородский народ; весь Нижний встал на ноги и рычит и мечется с силой ужасной, готовый все ломить сплеча. Испуганные глаза татарина очень понятны...»

Ну вот здесь все становится понятным...

Тут сама лексика красноречивее любых разъяснений: «зверски свирепое лицо», «глупая круглая рожа», «налитые кровью глаза»...

Неприятны, отвратительны Максиму Горькому лица нижегородцев, поднявшихся для спасения России. Это же и не отдельные люди уже, а рычащая и мечущаяся с силой ужасной, готовая все ломить сплеча масса погромщиков.

Вот уж воистину, если мы сами забываем пространства своей истории, эти площади постараются застроить архитекторы, которые бы хотели, чтобы у нас вообще не было никакой истории.

И это не в переносном, а в самом прямом смысле.

Во всяком случае, так и произошло в Нижнем Новгороде, когда была создана картина Константина Маковского.

Примерно в это же время, как раз напротив церкви, с паперти которой, по преданию, обращался к нижегородцам Кузьма Минин, купец Н.А. Бугров построил ночлежный дом, послуживший А.М. Горькому прототипом ночлежки в пьесе «На дне».

С одной стороны, конечно, благотворительность, а с другой — откровенное глумление…

Бугров и Горький как бы свели и поставили друг против друга воодушевленную идеей спасения Родины, объединенную жертвенным порывом Россию Минина и Пожарского — и Россию деклассированных, спившихся босяков, все помыслы которых сведены к поиску выпивки.

И они смотрели друг на друга, эти две России, и не узнавали себя, как не узнавал Горький в массе воодушевившихся призывом Кузьмы Минина нижегородцев ничего, кроме готовности к погрому.

Н.А. Бугров принадлежал к тому типу волжских купцов, о которых трудно сказать, чего — самобытности или самодурства — больше в них, но мы не будем утверждать, что он осознанно выбирал место для своего ночлежного дома, из которого — его слова! — «как из омута, никуда нет путей».

Это и неважно…

За Бугрова выбирали место для ночлежки те темные силы, которые, по свидетельству современников, порою всецело завладевали его душой.

Ну а Максим Горький, создававший свою пьесу об обитателях бугровского дома, о символизме соседства этого дома с Россией Минина и Пожарского, судя по его заметкам, посвященным картине Константина Маковского, знал совершенно определенно.

На дно в его пьесе, художественные достоинства которой, по нашему мнению, весьма относительны, погружаются не только обитатели ночлежки, но и вся Русь, еще сохранившая способность противостоять предательству и измене, Русь, еще обладающая силой спасти саму себя.

7.

Пьесу «На дне» Алексей Максимович Горький написал в 1902 году, а 29 июня[3] 1904 года в час ночи из летнего храма при Богородицком женском монастыре украли саму чудотворную икону Казанской Божией Матери, которая вела нижегородское ополчение, чтобы освободить Москву, икону, перед которой молились ратники Дмитрия Пожарского и Кузьмы Минина, чтобы двинуться на штурм Кремля, в котором укрылись поляки.

Кражу совершили профессиональный церковный вор Варфоломей Андреевич Стоян, называвшийся Чайкиным, и его подельник карманник Ананий Комов.

В ту же ночь на окраине Казани, в доме Шевлягина по Кирпично-Заводской улице, где Стоян-Чайкин арендовал целый этаж, эти словно сошедшие с горьковских страниц монстры разрубили топором чудотворный образ Казанской Божией Матери, чтобы побыстрее отделить от нее драгоценные камни и золото. Обломки и щепки от чудотворной иконы теща Чайкина, 49-летняя Елена Ивановна Шиллинг, «отталкивающей наружности старуха, тип старой сводни», сожгла в железной печке.

Надо отдать должное полиции.

Расследование преступления было проведено грамотно и оперативно.

Смотритель Александровского ремесленного училища Владимир Вольман, прочитав в газетах, что при краже был сломан замок наружной двери собора, сообщил в полицию о золотых дел мастере Николае Максимове, заказавшем у него в училище мощные разжимные щипцы, совершенно ненужные в ювелирной работе.

Максимов после очной ставки с Вольманом сознался, что заказал щипцы по поручению своего давнего покупателя Федора Чайкина.

Полиция, несмотря на поздний вечер, немедленно отправилась в дом Шевлягина по Кирпично-Заводской улице, однако обнаружила там только Елену Ивановну Шиллинг и девятилетнюю Евгению — дочь Прасковьи Кучеровой. Сам Чайкин за несколько часов до появления полиции вместе со своей гражданской женой Прасковьей Кучеровой уехал на извозчике на пристань.

18 июля Чайкин и Кучерова были задержаны в каюте прибывшего в Нижний Новгород парохода «Ниагара». У задержанных оказались фальшивые паспорта на имя супругов Сорокиных.

К тому времени полиция уже произвела тщательные обыски на квартирах Максимова и в доме Шевлягина. На квартире Максимова были найдены жемчужины, в которых монахиня Варвара, состоящая многие годы при чудотворной Казанской иконе, опознала украшения с похищенной святыни.

Успешным был обыск и на Кирпично-Заводской улице.

Полицейским удалось найти тайники, наполненные драгоценностями. Согласно протоколу, в ходе обыска обнаружены были «куски пережженной проволоки, 205 зерен жемчуга, перламутровое зерно, камешек розового цвета, обломок серебра с двумя розочками, 26 обломков серебряных украшений с камнями, кусочек золота, 72 золотых обрезка от ризы, завернутые в рукав платья, 63 серебряных обрезка ризы и венца, пластинка с надписью «Спас Нерукотворенный»

Николай Коняев.

Продолжение следует.

[2]. В столице тогда даже появились прокламации, сообщавшие о тлении мощей и на этом основании оспаривавшие святость старца Серафима Саровского.

[3]. 12 июля по новому стилю.

[4]. Негодяями была украдена из храма при Богородицком женском монастыре еще и богато украшенная икона Христа Спасителя. Ее постигла та же участь, что и икону Казанской Божией Матери…