Церковный историк на фоне церковной истории

Из цикла «Капельки вечности».

Древний Курск с его задумчивыми улочками… С его Стрелецкой, Казацкой, Пушкарной слободами, с его Жареным Бугром и Мурыновкой, лишь для отвода глаз названными какими-нибудь Октябрьским или там Советским районами… Нигде и никогда не было мне так тоскливо и одиноко, как в тот курский год. А теперь мечтаю оказаться там хоть на один денек. Помню, когда еще жил в Курске, — ночью приехала на поезде мама. И я повез ее с вокзала на такси домой. Светилась унылыми огнями одноэтажная Стрелецкая слобода, а я все ворчал на этот деревянный город, где как молодой специалист должен был проработать целых три года. И эти три года после развеселого Питера казались мне вечностью. Наконец таксист не выдержал, встрял в разговор:
— Да не слушайте вы его! — резко возразил он. — Город наш замечательный… Вот направо посмотрите… — и начал неожиданную ночную экскурсию, растянувшуюся на целый час. В итоге город маме понравился.
А вот я продержался в «замечательном городе» ровно год. Сбежал оттуда, разорвал договор с редакцией «молодежки». А редактор вынес мне трудовую книжку «подпольно», рискуя получить выговор из обкома КПСС. Так же в точности до меня поступили с газетой «Молодая гвардия» известные писатели Фазиль Искандер и Леонид Жуховицкий. Искандер к тому же спустя годы имел наглость где-то написать: «Не помню уже, как назывался этот город — то ли Курск, то ли Орел…» И только местный писатель Евгений Носов («Усвятские шлемоносцы» написал) в газете проработал больше нашего. Но на то он и местный. Да и калибр у него побольше был, чем у меня и даже Фазиля… Курск хорош только для угомонившихся людей!
Весь тот курский год я больше всего любил гулять по улице Горького, где стоит величественный Сергиево-Казанский собор. Я еще не знал тогда, что построен он родителями Преподобного Серафима Саровского. Где-то тут рядом был и их дом, на этой же улице. Здесь была и торговая лавка, где будущий чудотворец проходил семейный искус купеческого мастерства. И я бродил мимо их дома, не ведая, кто жил здесь когда-то… Но тянуло меня почему-то именно на его улицу…
А потом спустя несколько лет, уже в 91-м, я приехал сюда вновь, к своему курскому другу Евгению. Он и познакомил меня с протоиереем Львом Лебедевым, под всецелым влиянием которого в ту пору находился.
Отец Лев был тогда лет пятидесяти. Жил на берегу мелководной речушки Тускари в частном доме, обставленном не без вкуса, — как и положено зрелому священнику, да еще историку. Жил с женой — невысокой смуглой доброй женщиной (про нее мне сказали, что она гречанка) и их сыном лет двадцати. Отец Лев называл себя церковным историком, и имя его в ту пору звучало. Ему первому удалось сказать правду о Патриархе Никоне как об оклеветанном праведнике. От него первого я услышал о том, что Российский Императорский Дом существует и по сей день, правда, за границей. Он показал нам несколько фотографий в ту пору совсем молодой Государыни — истинной Наследницы Российского престола — и сказал, что за такую Царицу можно и умереть…
Отец Лев недавно перешел в Русскую Зарубежную Церковь — в ту пору почти враждебную Московской Патриархии. К зарубежникам потянулись тогда обиженные местными Архиереями священники — как правило, обиженные вполне по заслугам. За пьянство, за нарушение дисциплины и прочая… Существовала тогда иллюзия, что им, этим самым «обиженным», удастся создать параллельные структуры в России — идея эта, естественно, провалилась. Служил отец Лев Лебедев прямо у себя на дому — вот тебе и вся «параллельная структура»! И не забывал отхлебывать из бутылочки… К нему приходили местные молодые церковники. И он их учил всему, что знал сам (а знал он много!), отхлебывая вино прямо из горлышка. Он уже в этом смысле махнул на себя рукой и не стеснялся своих слабостей. С тех пор «церковное диссидентство» и «из горлышка» стали для меня почти синонимами…
Это был самый первый год «Благовеста» — я успел тогда выпустить только два или три номера. И не был уверен, что выпущу еще много номеров… Газета отцу Льву понравилась. Он только советовал вести в ней еще и богословский отдел (но мне с моим мизерным духовным опытом было в ту пору не до Богословия, впрочем, как и теперь). А вот сам я со своей внешностью типичного волгаря — но отнюдь не курянина! — вызвал у хозяина дома некоторую настороженность. Но, главное, не понравилось ему то, что не собираюсь ругать вместе с ним Московский Патриархат. Не осуждаю местные власти за то, что за неделю до моего приезда сюда в Курске на самом высоком уровне встречали они Патриарха Алексия II — и попавшее в руки отца Льва меню торжественного вечера в ресторане «Курск» живо и пристрастно обсуждалось в его доме под «аскетическое» прихлебывание хозяина из все той же бутылочки. Мне это обсуждение, этот дешевый поиск «компроматов» показались мелкими и недостойными — и я не посчитал нужным скрывать свое мнение от отца Льва. Который, по-видимому, давно уже не мог слушать ничьих возражений. Один из приближенных к нему курян объяснил мне, что само сочетание в его имени этих двух таких звучных слов: «Лев» и «Лебедев» — силы и грации! — очень много значат для моего нового знакомого…
О чем только не говорили мы в те курские вечера! О вреде экуменизма и о кознях масонов, о библейском Адонираме, о Патриархе Никоне и Новом Иерусалиме в подмосковной Истре… Сын его делал доклад о каком-то из Вселенских Соборов… Атмосфера была удивительная! Столкнувшись с моим невежеством, отец Лев сокрушался: как можно с таким «багажом знаний» дерзнуть бросить перчатку злу — начать делать церковную газету?! Но молодость тем и хороша, что ее не сковывает еще чувство опасности…
Один разговор с протоиереем Львом Лебедевым мне особенно запомнился.
— Схоласты-католики несколько веков бились над мнимой загадкой: может ли Господь создать такой камень, какой Сам же не сможет поднять? Ведь Господь Всемогущий — и, значит, может создать такой камень, — говорил нам отец Лев. — Но раз Он Всемогущий — то, стало быть, сможет и все на свете поднять. Тупик! Нет выхода? Вся католическая схоластика в этом мнимом тупике проявила себя целиком. Это как безсмысленный спор о том, сколько безплотных Ангелов могут поместиться на кончике иглы… Но выход есть, ибо есть такой камень — который Бог смог создать, а поднять не может. Это человек, это его свободная воля! Бог Сам создал нас свободными. И теперь не может нас сдвинуть ни на сантиметр. Запретил Сам Себе нарушать нашу свободу… Ни Бог, ни дьявол… Никто… Он Сам нас сделал такими. И теперь мы должны принимать решения самостоятельно. В этом — свобода.
Помню, слова его меня поразили. До этого я как-то не предполагал, что и моя свобода может простираться до таких абсолютных величин…
…Кончилось наше недолгое знакомство тем, что отец Лев на второй или третий день не слишком вежливо попросил меня удалиться из его дома. И я ушел, нимало не огорчившись. Нечего было мне делать там. Накануне он довел себя прихлебыванием из «бутылочки» до такого состояния, что вынужден был отказаться от совершения отпевания кого-то из своих немногочисленных прихожан… Лицезреть, как по-диссидентски комфортно губит себя без преувеличения очень большого масштаба человек, один из самых образованных людей в церковной среде того времени — было для меня, тогда еще неискушенного, почти невыносимо.
Потом-то я понял, почему не задержался в его доме. Писать так, как писал чуть позднее нашей с ним встречи этот известный человек, мог только наследник другого Льва — носившего графский титул: «Русского народа в России больше не существует: он физически уничтожен с 1917 по 1945 годы. После этого в России живет новый, искусственно выращенный «советский» народ, который в сущности даже и не народ, а несчастный русскоязычный сброд, что относится и к верующим — прихожанам МП». И даже трудно вместить, что писал эти безжалостные слова не какой-то отъявленный русофоб, а русский протоиерей, церковный историк… Раскол, что там ни говори, делает людей морально уязвимыми… И чем отчаяннее, горячее они — тем заметнее в них нравственная нечуткость. Даже в самых замечательных из них! А может быть, в них-то как раз и в первую очередь…
Спустя годы, в 98-м, отец Лев неожиданно умрет в Нью-Йорке, приехав туда на Зарубежный Собор… Умрет — так и не примирившись с Русской Церковью. На его отпевании Митрополит Виталий (Устинов) — который потом и сам окажется в расколе! — скажет, что непримиримая позиция отца Льва по отношению к Московской Патриархии для него наиболее близка и авторитетна… Вот ведь и такие печальные страницы знала не такая уж давняя история нашей Церкви! И теперь уже, спустя время, становится видно, что и «церковные историки» порой ошибались в том, какой же будет история нашей Церкви! Мало кто мог предсказать тогда, что времена настолько изменятся и Зарубежная Церковь Божьей Милостью соединится с Московским Патриархатом! О том, что это великое историческое событие имело в своей основе прямое Божественное вмешательство — показывает для меня пример отца Льва. Ведь он и ехал в Нью-Йорк на Собор с целью не допустить «компромиссов» с Московской Патриархией, ведь уже в то время было немало сторонников этого исторически оправданного сближения. Но выступить на Соборе протоиерей Лев Лебедев так и не успел, остановленный неожиданной смертью в одной из комнат здания Архиерейского Синода РПЦЗ…
…В центре Курска тоже есть Красная площадь. А под Курском есть небольшое селение Моква. Звучит почти как Москва, только без буквы «с». Если бы история пошла по другому, если бы благодать и здравый смысл не прорубили бы лед недоверия между двумя частями Русской Церкви, то отец Лев вполне мог бы со временем стать каким-нибудь «Моковским» (или «Моквинским»?) митрополитом. Без одной — но очень уж важной буквы… Впрочем, история не имеет сослагательного наклонения. И он как историк не мог об этом не знать.

Антон Жоголев

30.04.2009